Текст книги "Премьер-министр (= Президент)"

Автор книги: Жорж Сименон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 8 страниц)

Миллеран еще не служила у него в те времена. Она была тогда, вероятно, совсем маленькой девочкой, а вместо нее в одном с ним кабинете в молчаливом ожидании стоял у телефона, готовый схватить трубку при первом же звонке, нескладный молодой человек по фамилии Шаламон.

Между ними было двадцать лет разницы. И было любопытно наблюдать, как секретарь подражал походке, голосу и манерам своего шефа. Он перенял у него даже нервный тик, а по телефону отвечал так, что большинство людей по ошибке обращались к нему как к самому "господину министру". Но еще удивительнее было видеть на лице двадцатипятилетнего секретаря бесстрастное выражение, присущее зрелому человеку, чья душа зачерствела в течение долгих лет.

Не из-за этого ли подобострастного желания во всем ему подражать, не из-за постоянного ли поклонения, бесспорно искреннего и трепетного, которым секретарь его окружал, Премьер-министр приблизил Ша-ламона к себе и брал с собой из министерства в министерство – то в качестве чиновника по особым поручениям, то личным секретарем, то, наконец, начальником своей канцелярии.

Теперь Шаламон стал депутатом от Шестнадцатого округа и жил с женой, за которой получил солидное приданое, в роскошной квартире у самого Булонского леса. Как средство к существованию политика была ему вовсе не нужна, но он продолжал заниматься ею ради удовольствия. Кое-кто говорил даже, что политическая деятельность стала его пороком, ибо он отдавался ей с каким-то неистовым увлечением.

Однако, несмотря на то, что Шаламон являлся лидером одной из довольно значительных группировок, министром он был лишь раз, да и то всего три дня.

Он выбрал себе тогда министерство внутренних дел, которое располагает секретными сведениями о многих лицах. Не изобличало ли это в какой-то мере его подлинный характер?

Но общественность и большинство политических деятелей и не подозревали, что в течение этих трех дней телефонные разговоры между Эбергом и Парижем не прекращались и что непривычно большой поток автомобилей с номерами департамента Сены мчался через Бенувиль к дому, прилепившемуся к прибрежной скале.

В то утро, когда новое правительство предстало перед палатой депутатов, с электричеством было все в порядке, и старый человек в Эберге слушал радио. По мере того как разгорались прения, все ярче и веселее блестели его глаза.

Прения длились целых три часа, и правительство, едва родившись, было свергнуто, а Шаламону так и не удалось водвориться в министерстве внутренних дел на площади Бово.

Обладал ли еще Премьер-министр прежней властью? Или государственный деятель, с презрением отстранившийся от политики и уединившийся на нормандском побережье, был постепенно забыт, а дети, встречая его имя в учебниках, считали давно умершим?..

– Можно мне пойти пообедать, господин Премьер-министр?

– Приятного аппетита, Миллеран. Скажите Эмилю, чтобы он включил радио в семь часов десять минут.

– Я вам еще понадоблюсь?

– Сегодня вечером – нет. Спокойной ночи.

Она занимала комнату над кухней, там же жили Га-бриэла и Эмиль, а Мари спала в комнатушке внизу, в бывшей кладовой, в стене которой прорубили окно.

Оставшись один в своих заставленных книгами комнатах, из которых только две в этот вечер были освещены, Премьер-министр медленно ходил из одной комна-гы в другую, разглядывал книжные полки, переплеты некоторых книг и иногда проводил пальцем по корешкам. Однажды Мари, застав его, когда он с придирчивым видом как бы проверял, все ли книги на месте, спросила:

– Я плохо вытерла пыль?

Он не спеша повернулся к ней. Посмотрел на нее долгим, пытливым взглядом и отрезал:

– Нет.

Может быть, она, может быть, Миллеран или даже Эмиль... Оснований для того, чтобы подозревать кого-то одного из них больше, чем остальных, у него не было. Вот уже несколько месяцев, как он все понял, и был убежден, что поисками заняты, по крайней мере, двое: кто-то из домашних и кто-то со стороны – возможно, один из полицейских агентов?

Его это не удивило, не разгневало, вначале даже позабавило.

Для человека, которому оставалось только достойно умереть в соответствии со своей легендой, это было неожиданным развлечением.

Но кто? Кто рылся в его книгах и бумагах и что именно искал?

А главное – для кого!

Он тоже когда-то царствовал на площади Бово, но не один раз, а многократно, и не три дня, а по нескольку месяцев, однажды даже в течение целых двух лет. Вот почему он знал методы работы "Сюртэ Женераль" так же хорошо, как и те секретные документы, которые манили Шаламона.

Почти каждый вечер, с тех пор как догадался об этих поисках, он расставлял во всех четырех комнатах ловушки, которые про себя называл "свидетелями". Обычно это был кусочек нитки, или волосок, или едва приметный клочок бумаги, а иногда книга, задвинутая чуть-чуть поглубже, чем остальные.

Утром он делал обход, как рыболов, проверяющий свои верши, и ни при каких обстоятельствах не позволял кому бы то ни было заходить в комнаты раньше себя. Уборка начиналась только после того, как он вставал, но не с помощью пылесоса, потому что не переносил его шума, а половой щеткой и метелкой из перьев.

Почему они раньше всего обратили внимание на Сен-Симона? Однажды утром он заметил, что томик его мемуаров стоит вровень с другими книгами, между тем как накануне он задвинул его на полсантиметра вглубь. Не полицейские же агенты, живущие в таверне Бенувиля, догадались, что всю жизнь он читает на ночь мемуары Сен-Симона!

Массивный фолиант Овидия в толстом кожаном переплете, представлявший собой идеальный тайник, тоже привлек чье-то внимание. Затем, несколькими неделями позже, у кого-то вызвали интерес альбомы с репродукциями картин, которые хранились большей частью в картонных футлярах.

Поиски начались приблизительно с того дня, как он поведал одному иностранному журналисту, что пишет мемуары.

– Но, господин Премьер-министр, ведь вы их уже опубликовали, и они даже печатались в самом популярном журнале нашей страны.

В тот день он был в прекрасном настроении. Этот журналист ему нравился. Премьер-министра забавляло, что он сообщает ему сенсационную новость хотя бы для того, чтобы позлить тех журналистов, которых всегда терпеть не мог.

Он возразил:

– Напечатаны лишь мои официальные мемуары.

– Значит, в них вы сказали не всю правду?

– Может быть, и не всю...

– А теперь скажете? В самом деле?

Тогда он еще не был в этом уверен. Его слова были скорее шуткой. Однако он действительно начал делать заметки о событиях, к которым был причастен и о некоторых побочных обстоятельствах которых знал лишь один.

Это стало для него как бы тайной игрой, и даже теперь он иногда усмехался про себя, размышляя над тем, кто же в конце концов найдет эти заметки и каким образом это произойдет. Их уже искали. Но пока что не в нужном месте.

Вся пресса не замедлила, конечно, опубликовать его слова по поводу "секретных записных книжек", как их окрестили, и журналисты стали гораздо чаще наведываться в Эберг. Все они задавали ему один и тот же вопрос:

– Вы намерены напечатать эти документы при жизни? А может быть, они, подобно дневникам братьев Гонкур, увидят свет лишь спустя несколько лет после вашей смерти? Вы разоблачаете закулисную сторону современной политики как внутренней, так и внешней? Пишете ли вы также и об иностранных государственных деятелях, с которыми были знакомы?

Он отделывался уклончивыми ответами. Заинтересовались этими пресловутыми мемуарами не только журналисты, но и кое-какие важные лица, в том числе два генерала, которых он не видел много лет, но которые в то лето как бы случайно оказались на нормандском побережье и почли своим долгом навестить его.

Увидев, как они устраиваются в его кабинете, он уже спрашивал себя, когда последует вопрос. Оба генерала одинаково равнодушным и небрежным тоном интересовались:

– Кстати, вы в самом деле упоминаете обо мне в своих секретных записках?

Он довольствовался тем, что отвечал:

– Пресса сильно преувеличивает. Я кое-что набросал вчерне, но еще не уверен, получится ли из этого что-нибудь путное...

– Мне хорошо известно, что кое-кто уже дрожит...

– Ну да! – воскликнул он с наивным видом. Ему прекрасно было известно, о чем шептались за его спиной и что осмелились даже напечатать в двух ежемесячных журналах: будто бы раздосадованный тем, что его окружили стеной молчания, что его забыли, он мстит некоторым людям, занимающим видные посты, держа их под неопределенной, но постоянной угрозой.

Он сам несколько дней подряд настойчиво спрашивал себя, не заключается ли в этом доля правды, и совесть его была не совсем спокойна.

Но ведь если б это действительно было так, он не стал бы продолжать делать свои заметки, и, дожив до того преклонного возраста, когда уже нельзя быть нечестным с самим собой, у него хватило бы совести уничтожить все, что было им до сих пор написано.

Не отступать от своего намерения он решил именно из-за Шаламона, своего бывшего секретаря, о котором только что передавали по радио, и вовсе не потому, что личность Шаламона была незаурядной, а потому, что тот представлял типичный случай.

Неужели, как на это сейчас намекали в передаче, президент республики поручит Шаламону формирование нового правительства?..

Шаламон наверняка помнил, что, когда его патрона однажды спросили, есть ли у его бывшего секретаря шансы в результате перетасовки министерских портфелей попасть в состав правительства, тот сухо ответил:

– Пока я жив, он никогда не будет председателем Совета министров.

И, сделав паузу, как если бы хотел подчеркнуть всю значительность своих слов, добавил:

– После моей смерти – тоже.

В этот самый час, когда буря силилась сорвать черепицу с крыши и оторванная наружная ставня с грохотом колотилась о стену дома, Шаламон находился в Елисей-ском дворце, и во дворе под проливным дождем журналисты ждали его ответа.

Дверца "роллс-ройса" открылась и закрылась. Через минуту в приемнике, стоявшем на дубовом столе, послышалось потрескивание. Премьер-министр сел в свое кресло "Луи-Филипп", сложил руки и, закрыв глаза, тоже стал ждать.

III

Сначала по радио передали несколько коротких безликих телеграмм:

– Париж... Последние политические новости... Сегодня в пять часов пополудни президент республики принял в Елисейском дворце господина Филиппа Шаламона, лидера группы независимых левых, и предложил ему сформировать коалиционное правительство. Депутат Шестнадцатого округа обещал сообщить свой ответ завтра утром. В конце передачи слушайте краткое интервью, которое господин Шаламон дал нашему сотруднику Бертрану Пикону... Сент-Этъен... Пожар, возникший прошлой ночью на фабрике электрической аппаратуры...

Премьер-министр не стал слушать дальше и продолжал сидеть неподвижно, искоса посматривая на одно из поленьев, которое каждую минуту грозило скатиться на пол. Уже два или три раза оно с треском вспыхивало при порывах ветра. В конце концов Премьер-министр встал и осторожно, так как не забывал о своей ноге, присев на корточки перед камином, щипцами восстановил в нем порядок.

Ему пришлось ждать целых полчаса. Один за другим корреспонденты французского радиовещания передавали последние известия из Лондона, Нью-Йорка, Будапешта, Москвы, Бейрута, Калькутты. Прежде чем снова усесться в кресло, он несколько раз медленно обошел вокруг стола и поправил фитиль керосиновой лампы.

– Передаем спортивные новости...

Через пять минут настанет очередь Шаламона.

Затем послышался невнятный шум, пока шло подключение на магнитную пленку, так как интервью было записано на нее. Это было заметно по тому, как изменились голоса, звучавшие иначе, свидетельствуя о том, что микрофон был включен на воздухе.

– Дамы и господа, сейчас без четверти шесть. Несколько моих коллег по перу и я, мы находимся во дворе Елисейского дворца... в Париже. Под аккомпанемент ветра и дождя подходит к концу восьмой день министерского кризиса, и, как в предыдущие дни, в политических кругах оживленно обсуждают создавшееся положение. В настоящий момент вопрос заключается в следующем' будет ли у нас правительство Шаламона? Немногим более получаса назад господин Филипп Шаламон, приглашенный господином Курно, вышел из своей машины и быстро поднялся по ступенькам крыльца, жестом дав нам понять, что пока ничего сказать не может. Лидер группы независимых левых, депутат от Шестнадцатого округа, чей портрет часто появляется в газетах,– человек энергичный и выглядит моложе своих шестидесяти лет. Он очень высокого роста, с лысеющим лбом и склонен к полноте... Как я уже сказал, идет дождь. Для всех не хватило места под навесом главного входа, где привратники разрешили нам укрыться, и одна из наших очаровательных коллег храбро раскрыла красный зонтик... Перед воротами, на улице Фобур Сент-Оноре, муниципальные гвардейцы исподволь наблюдают за небольшими группами любопытных, которые временами собираются на тротуаре... Внимание!.. Мне кажется... Да... Скажи, Дане, это он? Спасибо, старина... Простите... Мне сообщили, что господин Шаламон в эту минуту пересекает обширный, ярко освещенный вестибюль Елисейского дворца... Приглядевшись, я действительно вижу его... Он надел пальто... Он принимает из рук привратника перчатки и шляпу... Рядом с ним его шофер открыл дверцу машины... Сейчас мы узнаем, согласился ли он сделать попытку найти выход из кризиса.

Было слышно, как прошел автобус. Потом послышался невнятный шум, какой-то треск, отдаленные голоса...

– Не толкайтесь...

– Пропустите меня, старина...

– Господин Шаламон...

Снова раздался звучный, слегка претенциозный голос Бертрана Пикона:

– Господин министр, я хотел бы, чтобы вы сказали слушателям французского радиовещания...

Хотя Шаламон был министром всего три дня и фактически провел лишь несколько часов в здании на площади Бово, для привратников, курьеров, журналистов и всех посетителей Бурбонского дворца * он будет "господином министром" в течение всей своей жизни, подобно тому как каждого, кто когда-либо председательствовал хотя бы в одной из второстепенных парламентских комиссий, всегда будут называть "господин председатель".

– ...И прежде всего сообщите нам, с какой целью господин Курно пригласил вас сегодня... Не правда ли, речь идет о том, чтобы поручить вам создать коалиционное правительство?

Пальцы старика, сидевшего в кресле, совсем побелели. Он услышал смущенный кашель и наконец голос:

– Действительно, президент республики оказал мне честь...

В микрофоне раздался автомобильный гудок. Почему обитателю Эберга показалось, что Шаламон окинул взглядом темный и мокрый двор Елисейского дворца, как бы ища в нем чей-то призрак? В голосе Шаламона чувствовалась странная тревога. В первый раз в результате упорных стараний, заполнивших всю его жизнь, ему предлагали управлять страной, и он знал, что где-то сидит у приемника человек-он не мог не подумать о нем,– и человек этот молча делает отрицательный жест.

* Бурбонский дворец-здание палаты депутатов.

Чей-то другой голос, вероятно одного из журналистов, прервал течение мыслей Премьер-министра.

– Можем ли мы сообщить нашим читателям, что вы приняли предложение и уже сегодня вечером начнете консультации?

Молчание. Чувствовалось такое напряжение, что даже микрофон передал неуверенность, колебания Ша-ламона. Вернее, микрофон, от которого ничего не ускользает, подчеркнул их с особой силой, а затем послышался смех, не совсем понятный в такой момент, и веселое шушуканье.

– Дамы и господа! Вы слышите смех наших коллег, который, поверьте мне, не имеет никакого отношения к словам господина Шаламона и одного из нас. Господин Шаламон резко взмахнул рукой, словно почувствовал чье-то неожиданное прикосновение, и мы заметили, что на его руку упали капли дождя с зонта журналистки, о которой я уже говорил... Извините за это отступление, господин министр, но иначе наши слушатели не поняли бы... Будьте любезны говорить в микрофон... Мы просили вас сказать...

– Я поблагодарил президента за честь, которую он мне оказал и за которую я очень признателен... И... гм... я попросил его... (послышался автомобильный гудок, совсем близко, очевидно с улицы Фобур Сент-Оноре)... разрешить мне... я сказал ему, что должен подумать и смогу дать окончательный ответ только завтра утром.

– Однако ваша группа заседала сегодня в три часа и, как утверждают, предоставила вам полную свободу действий.

– Совершенно верно...

По-видимому, Шаламон пытался пробраться сквозь толпу журналистов к своему автомобилю, дверцы которого шофер держал открытыми.

Корреспондент радио счел нужным упомянуть в начале передачи о его склонности к полноте, ибо она прежде всего бросалась в глаза.

Шаламон отяжелел, как человек, бывший долгое время худым и еще не сумевший приспособиться к своей полноте. Двойной подбородок и круглый животик, казалось, были приделаны к нему, тогда как нос оставался острым, а тонкие губы были едва заметны на его обрюзгшем лице.

– Господин министр...

– Разрешите, господа...

– Еще один вопрос, только один! Можем ли мы узнать, с кем вы намерены совещаться в первую очередь?

Снова пауза... Те, кто монтировал передачу, могли бы, собственно, вырезать эти пустые места. Не потому ли они их оставили, что тоже почувствовали в нерешительности Шаламона нечто необычное и даже паническое? По всей вероятности, все это время у дворца вспышки магния одна за другой вырывали из темноты сетку дождя и бледное, встревоженное лицо Шаламона.

– Пока что я не могу вам ответить...

– Вы предполагаете встретиться с кем-нибудь сегодня вечером?

– Господа...

Он почти умолял, пытаясь вырваться из толпы осаждавших его журналистов, которые не пропускали его к автомобилю.

В эту минуту чей-то резкий, визгливый голос, похожий на мальчишеский, по которому Премьер-министр сразу узнал одного старого известного репортера, прокричал:

– Вы, может быть, собираетесь провести ночь в дороге?

В репродукторе послышалось невнятное бормотание.

– Господа, я больше ничего не могу вам сказать. Извините...

Снова пауза... Стук захлопнувшейся дверцы, шум мотора, скрип гравия под колесами автомобиля и, наконец, тишина.

Затем снова голос Бертрана Пикона, уже из студии радиовещания, продолжал более размеренно:

– Мы только что передавали интервью господина Филиппа Шаламона, записанное на пленку в тот момент, когда он выходил из Елисейского дворца. Отказавшись что-либо добавить к сделанному им заявлению, депутат из Шестнадцатого округа вернулся в свою квартиру на бульваре Сюше. Группа журналистов, несмотря на непогоду, дежурит у его дверей. Завтра мы узнаем, можно ли надеяться на то, что Франция в скором времени выйдет из тупика, в котором находится больше недели, и будет ли у нас правительство...

Говорит "Париж-интер"... Радиопередача последних известий окончена...

Послышались звуки музыки. За стеной дома открылась дверца "роллс-ройса", и раздался тихий стук в окно. За стеклом возникло расплывчатое молочно-белое пятно – лицо Эмиля. Премьер-министр жестом велел ему выключить радио. Шум бури послышался яснее.

Озаренное мягким светом керосиновой лампы, лицо старика казалось осунувшимся. Он сидел в такой торжественно-неподвижной позе, что Эмиль нахмурил брови, когда, продрогший от сырого воздуха, вошел немного позже к нему в кабинет.

Глаза Премьер-министра были закрыты. Эмиль кашлянул, стоя у входа в туннель.

– В чем дело?

– Я пришел спросить, оставлять ли машину во дворе до последней радиопередачи?

– Можешь отвести ее в гараж.

– Вы уверены, что не захотите послушать...

– Вполне. Миллеран за столом?

– Да, она, ужинает.

– А Габриэла и Мари?

– Тоже, господин Премьер-министр.

– Ты поел?

– Нет еще.

– Ступай ужинать.

– Спасибо, господин Премьер-министр. Когда шофер направился к выходу, он опять позвал его:

– Кто дежурит сегодня ночью?

– Жюстен, господин Премьер-министр.

Не имело никакого смысла предлагать инспектору Жюстену Эльвару, маленькому меланхоличному толстяку, идти спать или хотя бы укрыться от дождя; он получал распоряжения на улице Соссэ и там же отчитывался в своих действиях. В лучшем случае дежурные агенты изредка соглашались заглянуть на кухню по приглашению Габриэлы, и она, смотря по погоде, угощала их стаканом сидра или рюмкой кальвадоса, а иногда и куском горячего пирога, только что вынутого из печи.

Эмиль не уходил, ожидая дальнейших распоряжений. Ему пришлось долго ждать, прежде чем Премьер-министр произнес неуверенным тоном:

– Возможно, сегодня ночью у нас будет гость...

– Вы желаете, чтобы я не ложился?..

Шофер почувствовал, что хозяин неизвестно отчего внимательно наблюдает за ним. Глаза Премьер-министра, теперь открытые, изучали его лицо с необычайной настойчивостью.

– Еще не знаю...

– Я готов подежурить... Вы же знаете, мне это вовсе нетрудно...

Премьер-министр отпустил его наконец, повторив не без раздражения:

– Ступай ужинать...

– Хорошо, господин Премьер-министр.

На этот раз Эмиль ушел и минутой позже беззаботно уселся за кухонный стол.

Может быть, у того журналиста с визгливым голосом, который задал вопрос Шаламону– Премьер-министр вспомнил, что его фамилия Со-лас,-есть какие-то сведения, которых у него нет? Или Солас задал этот вопрос просто на всякий случай, основываясь на опыте, приобретенном за тридцать лет работы в кулуарах палаты депутатов и приемных министерств? Прошло двенадцать лет с тех пор, как два государственных деятеля изредка мельком видели друг друга. Незадолго до того, как Премьер-министр покинул Париж, им случалось присутствовать на заседаниях в Бурбонском дворце, но один из них сидел на правительственной скамье, а другой среди депутатов своей группы, и оба избегали друг друга.

Всем было известно, что они в ссоре-некоторые газеты писали даже, что они ненавидят друг друга,-но относительно происхождения этой вражды мнения расходились.

Объяснение, которое казалось наиболее вероятным молодым членам парламента, принадлежавшим к новому поколению, заключалось в том, что Премьер-министр якобы приписывал своему бывшему сотруднику главную роль в махинациях, преградивших ему путь в Елисейский дворец.

Но сторонники этой версии явно преувеличивали влияние Шаламона, и, кроме того, они не знали, что если бы Шаламон осмелился хоть в чем-то противостоять Премьер-министру, то, по определенным причинам, это было бы равносильно политическому самоубийству.

Премьер-министр предпочитал не останавливаться на этой странице своей жизни. Но его отношение к Шаламону объяснялось совсем другими причинами, нежели те, которые предполагались.

В тот давнишний период он был в зените своей славы. Ему только что удалось с помощью энергичных и крутых мер спасти от катастрофы страну, находившуюся на краю пропасти. Во всех городах Франции его фотографии, увенчанные трехцветной кокардой или обвитые трехцветными лентами, красовались в витринах магазинов, а дружественные страны устраивали в его честь триумфальные приёмы.

К моменту смерти главы государства он уже собирался отойти от политической жизни, считая, что выполнил свою миссию. И если все же не сделал этого, то отнюдь не потому, что им руководило тщеславие или честолюбие.

Впоследствии он рассказывал об этом профессору Фюмэ, когда однажды обедал у него на авеню Фрид-ланд. В тот вечер он был в хорошем настроении, и тем не менее в его голосе порой звучали столь для него характерные нотки раздражения:

– Видите ли, дорогой доктор, есть истина, которая ускользает не только от народов, но и от тех, кто создает общественное мнение, и это смущало меня всякий раз, когда я читал жизнеописания прославленных политических деятелей. Обычно говорят об их заинтересованности, об их гордыне или жажде власти и при этом упускают из виду или не хотят понять, что, начиная с определенного момента, когда успешная карьера государственного деятеля достигает известной точки, он перестает принадлежать себе и становится как бы пленником государственного механизма. Я выражаюсь не совсем точно...

Фюмэ, человек гибкого ума, лечивший к тому же наиболее выдающихся людей Франции и зачастую бывший их близким другом, наблюдал за ним сквозь дым сигары.

– Или, если угодно, скажем так: при продвижении политического деятеля на v-амые ответственные посты наступает такой момент, когда его личные интересы и честолюбие полностью совпадают с интересами и стремлениями его родины.

– Иначе говоря, на определенной ступени измена, например, становится немыслимой?

Несколько мгновений Премьер-министр молчал. Ему хотелось дать как можно более точный ответ, в котором не было бы и тени неясности. После паузы, решив высказаться до конца, он проговорил:

– Да, если речь идет об измене в привычном смысле этого слова.

– И, конечно, при условии, что этот деятель на высоте положения?

В ту минуту он вспомнил Шаламона и ответил:

– Да.

– Но ведь не всегда бывает так?

– Это всегда было бы так, если бы не человеческая подлость индивидуальная или коллективная, и в особенности трусливое попустительство со стороны некоторых кругов.

Движимый подобными воззрениями, он и счел долгом выдвинуть свою кандидатуру на пост президента республики. Но вопреки слухам, которые тогда распространялись, не собирался изменять конституцию или ограничивать прерогативы исполнительной власти.

Возможно, он внес бы некоторую жесткость в политические права. Те, кто знал его лучше других, предсказывали наступление эры светского янсенизма.

Он не поехал в Версаль *, а остался в своей квартире на набережной Малакэ вместе с Миллеран, занявшей место Шаламона.

В Версальском дворце, согласно тогдашней конституции, собирались раз в семь лет на совместное заседание (конгресс) обе палаты французского парламента для выборов президента республики. (Примеч. перев )

Уже во время завтрака, который последовал за церемонией открытия конгресса, выяснилось, что ему не получить большинства, и тогда по телефону он в двух словах снял свою кандидатуру.

Три недели спустя он покинул Париж, добровольно уединившись в изгнании, и, хотя оставил за собой свою холостяцкую квартиру, ни разу с тех пор в нее не возвращался.

Может быть, после его отъезда Шаламон и решил, что теперь ему будет легче получить прощение и что перед ним наконец откроется путь к власти? Депутат от Шестнадцатого округа попробовал нащупать почву и прибегнул в этих целях к типичному для себя приему. Он не стал писать писем и не появился в Эберге. Он никогда не шел напролом, и все его ходы были тщательно продуманны.

Однажды утром Премьер-министр был удивлен появлением своего зятя Франсуа Мореля, прибывшего в Эберг без жены. Когда Констанс познакомилась с ним, это был незначительный, бесцветный, самодовольный человек, работавший землемером в окрестностях Парижа.

Почему она остановила свой выбор на нем? Она не была красива, у нее была мужеподобная внешность, и в отце она всегда возбуждала отнюдь не нежность, а скорее любопытство, смешанное с удивлением.

Что же касается Мореля, то его намерения были ясны: не прошло и года со дня их свадьбы, как он заявил тестю, что намерен выставить свою кандидатуру на выборах.

Два раза он терпел поражение: в первый раз в департаменте Буш-дю-Рон, где по легкомыслию лично предстал перед избирателями, во второй раз – в Орийаке. Однако при вторичной попытке в том же Орийаке ему, правда с трудом, но все же удалось пробраться в палату депутатов.

Чета Морелей жила в Париже на бульваре Пастер, а лето проводила обычно в Кантале.

Франсуа Морель был рыхлым мужчиной высокого роста. Одетый с иголочки, всегда первый протягивавший руку при встрече, неизменно готовый расплыться в улыбке, он был один из тех людей, которые, прежде чем высказаться по какому-либо, даже самому незначительному поводу, изучает выражение лица собеседника, пытаясь угадать его точку зрения.

Премьер-министр не пришел ему на помощь и молча смотрел на него с таким выражением, с каким смотрят на слизняка, попавшего в салат.

– Я был в Гавре, провожал одного из моих друзей на пароход и решил засвидетельствовать вам свое почтение...

– Нет.

Его неоднократно упрекали за эту манеру произносить свое "нет". Его "нет" было знаменитым, так как он часто произносил его без всякого раздражения, не меняя интонации. Он не возражал, а как бы устанавливал бесспорный факт.

– Уверяю вас, господин Премьер-министр... Старик ждал, что он скажет, не глядя на него.

– По правде говоря... Заметьте, во всяком случае, я не приехал бы специально для этого. . Но случайно позавчера, когда я разговаривал о своей поездке с некоторыми коллегами...

– С кем?

– Разрешите, одну минутку... Главное, не думайте, что я надеюсь повлиять на вас...

– Это было бы невозможно.

– Я знаю...

Морель улыбался. Если дать ему сейчас пощечину, то пальцы, вероятно, увязнут в его пухлых и рыхлых щеках.

– Я, конечно, поступил неправильно, и прошу вас извинить меня... Я всего-навсего обещал передать вам одну просьбу... Речь идет об одном из ваших бывших сотрудников, который очень страдает вследствие того обстоятельства...

Премьер-министр взял лежавшую на столе книгу и, казалось, погрузился в чтение, не обращая больше никакого внимания на посетителя.

– Как вы догадываетесь, я имею в виду Шаламо-на... Он не обижен на вас, он понимает, что вы поступили так, как должны были поступить, но, выражаясь его словами, нередко спрашивает себя, не достаточно ли уже наказан?.. Ведь он уже не молод... Перед ним открылись бы блестящие перспективы, если бы вы...

Премьер-министр захлопнул книгу и спросил, поднимаясь:

– Он говорил вам о завтраке в Мелене?

– Нет. Я об этом ничего не знаю. Я допускаю, что он совершал ошибки, но ведь это было двадцать лет назад...

– Шестнадцать.

– Извините меня. Тогда я еще не был депутатом. Я хотел бы знать, могу ли я передать ему...

– ...что я сказал "нет". Всего хорошего.

Оставив оторопевшего гостя, Премьер-министр прошел в спальню и закрыл за собой дверь.

На этот раз Шаламон, конечно, не удовольствуется тем, что пошлет к нему такое ничтожество, как Морель. Теперь речь идет не о более или менее важном министерском посте. На карту поставлено все: цель, к которой он стремился всю жизнь, роль, к которой готовился с двадцатилетнего возраста и которую ему, наконец, предстояло сыграть.

Годы, проведенные им в качестве секретаря, вернее– преданного ученика Премьер-министра, женитьба на богатой женщине, скучная работа в различных комиссиях, даже уроки дикции, которые в сорок лет он брал у одного профессора консерватории, изучение трех иностранных языков, а также огромная эрудиция, заграничные путешествия, личная и светская жизнь – все было направлено к одной цели: завоеванию власти. Но вот во дворе Елисейского дворца под проливным дождем ему задали, казалось бы, невинный, однако страшный для него вопрос: