Текст книги "Искатель. 1982. Выпуск №3"
Автор книги: Жорж Сименон
Соавторы: Андрей Серба,Владимир Рыбин,Юрий Тихонов
Жанры:
Научная фантастика
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 11 страниц)
– Смотри, княжич, вокруг тебя Русь, породившая и вскормившая всех нас. В тяжких трудах и жестоких сечах создавали ее для нас пращуры, морем соленого пота и реками крови сберегли мы ее для вас, своих детей, и ваш черед дальше блюсти ее…
Режут голубую воду острогрудые лодии, увешанные по бортам рядами червленых щитов, зорко смотрит вперед изогнувшееся на носу деревянное чудище-диво с разинутой пастью. Все вокруг залито ярким теплым солнцем, ласково журчит и тихо бьется о борт послушная волна. Замерев, сидит на плече у седого воеводы юный княжич, смотрит в расстилающуюся перед ним безбрежную русскую ширь.
Что видится ему, будущему великому полководцу, походы и деяния которого современники будут сравнивать с делами и подвигами Александра Македонского? Могучие русские дружины, которые вскоре поведет он освобождать последние славянские племена, еще страждущие под властью иноземцев? Кровавые сечи на берегах Итиля и Саркела,[3]3
Итиль, Саркел – Волга, Дон.
[Закрыть] когда под ударами его непобедимых дружин рухнет и навсегда исчезнет вековой враг Руси – Хазарский каганат, а славянские воины распашут плугами место, где стояла его разбойничья столица? Суровые лица другов-братьев, с которыми он пройдет через древний Кавказ, сметая со своего пути касогов и ясов, и встанет твердой ногой на исконно русской земле – далекой Тмутаракани? А может, видятся ему седые Балканы, куда приведет он не знающие поражений дружины и остановится лишь в нескольких переходах от столицы нового Рима? А может, видит он берег полноводного Дуная, где будет на равных говорить с императором Византии, предложившим ему поделить мир между Русью и Восточно-Римской империей?
А может, ничего этого еще не видит юный княжич, а просто вместе с седым воеводой радуется красоте великой земли русской.
– Храни и защищай Русь, – говорит воевода, – не жалей для нее ни крови, ни жизни, всегда помни о нашей славе и чести. Мы, которые начинали, завещаем и оставляем русичам, внукам русичей и правнукам их Великую Русь. Берегите ее!..
Владимир РЫБИН
ГИПОТЕЗА О СОТВОРЕНИИ
Фантастический рассказ
Сорен Алазян оказался невысоким, худощавым, очень подвижным армянином с небольшими усиками на тонком, напряженном лице. Такой образ возник в глубине экрана. Алазян сказал что-то неслышное, заразительно засмеялся и исчез.
Гостев сунул в карман овальную пластинку с округлыми зубчиками – ключ от своей квартиры, который машинально крутил в руках, недовольно оглянулся на оператора – молодого парня с короткой, старящей его бородкой.
– Что случилось?
– Дело новое, не сразу получается, – проворчал оператор и защелкал в углу какими-то тумблерами, заторопился.
А Гостев ждал. Сидел перед экраном во всю стену, как перед открытым окном, и ждал. За окном-экраном поблескивала матово-белесая глубина, словно висел там густой туман, насквозь пронизанный солнцем. Шлем с датчиками был чуточку тесноват, сдавливал голову, но Гостев терпел: совсем ненадолго собирался он погрузиться в свой «сон», можно было и потерпеть.
В тумане засветились какие-то огоньки, их становилось все больше, и вот они уже выстроились в цепочки, обозначив улицы Вверху, в быстро светлеющем небе, помигивая рубиново, прошел самолет. Восходящее солнце живописно высветило заснеженный конус горы, затем другой, поменьше. Горы словно бы вырастали из молочного тумана, застлавшего даль, красивые, величественные. Их нельзя было не узнать, знаменитые Арараты, Большой и Малый. И улицы, выплывавшие из тумана, Гостев сразу узнал: это был Ереван последней четверти XX века.
Был Гостев историком, специализировался по XX веку, бурному, не похожему ни на какой другой. В этом веке история как-то по-особому заторопилась, словно ей вдруг надоело медленно переваливать из века в век, и она помчалась к какому-то никому в то время не ведомому концу, то ли счастливому, то ли трагичному. Было неистовство невиданного человеколюбия и неслыханной жестокости, научные открытия следовали одно за другим с нарастающей быстротой. Люди сами растерялись в этом вихре научного прогресса. Познав слишком много, но не познав как следует самих себя, они оказались на краю самой страшной бездны, когда-либо разверзавшейся перед человечеством.
Двадцатым веком занимались многие историки, а он все оставался непонятным, загадочным. Поэтому открытие компьютерного хроноканала – хроноперехода было воспринято всеми как долгожданная надежда разом разрешить все загадки истории, объяснить все необъясненное. Хроноканал позволял историку-исследователю включиться в компьютер, который «знал» все о нужном времени и месте, «встретиться» с людьми, жившими в иные эпохи, и как бы заново прожить то, что было когда-то. Хроноканал надежно вел в прошлое, ему было недоступно только будущее. Пока недоступно, говорили оптимисты. Потому что, по их мнению, экстраполировать будущее машине, знающей все, тоже будет нетрудно. Ведь семена будущего высеваются в настоящем…
Гостев был помешан на прошлом, только на прошлом, и, когда ему предоставили возможность воспользоваться хроноканалом, он выбрал, по его мнению, самое значительное – решил своими ушами услышать, своими глазами увидеть, через какие суждения и заблуждения пробивалась одна из основополагающих гипотез – гипотеза о начале начал мироздания. Гостева привлекали непроторенные, малоизученные пути. В отличие от некоторых своих коллег он считал, что науку делают не гениальные одиночки, что, прежде чем Ньютоны и Эйнштейны объявляют o своих открытиях, зачатки этих открытий долго вызревают в умах многих людей, порождая причудливые идеи. Он считал, что эти, в свое время не получившие признания, идеи заслуживают особого внимания. То, что не понято было современниками, в иных условиях, в миропонимании людей будущего, может послужить отправной точкой для очередных грандиозных идей, гипотез, открытий. Гостев относился к тем, кто верил в древнюю истину: все, что есть и будет, все уже было. Природа ничего не прячет от человека, у нее все на виду. Просто человек не всегда готов увидеть то, что лежит на поверхности. Так, человек каменного века мог страдать от холода, сидя на горе из каменного угля.
Поэтому-то и выбрал Гостев последнюю четверть XX века, город Ереван, в котором жил и работал один из «возмутителей спокойствия», в то время мало кому известный ученый Сорен Алазян. Компьютер, знающий все, выдавал о нем прямо-таки анекдотичные сведения. Алазян никак не хотел удовлетворяться распространенной тогда тенденцией – понемногу «грызть гранит науки». Он все дробил разом, сплеча, быстро добираясь до сути поставленного вопроса или, что тоже немаловажно, доводя его до абсурда. Он был философом в естественных науках. И как часто бывало с такими людьми, одни считали его гением, другие шарлатаном. Однажды седовласые академики, не зная, чем еще занять непоседливого коллегу, засадили его за такую работу, которая, по общему мнению, гарантировала им десять-пятнадцать лет спокойной от Алазяна жизни. Полгода в научном мире тогдашней Армении было тихо. На седьмой месяц Алазян принес онемевшим академикам отчет о выполненной работе…
Гостев огляделся и понял, что он в гостинице, из окон которой виден чуть ли не весь Ереван, встал с легкостью, прошелся по гостиничному номеру от большого ящика в углу – телевизора – до скрипучей деревянной кровати, застланной желтым покрывалом, размышляя, как связаться с Алазяном, чтобы не насторожить его: по опыту использования хроноканала другими историками знал он, как болезненно реагируют фантомы – компьютерные копии людей – на малейшие ошибки исследователей. Тут сказывалась недостаточная изученность самого хроноканала: фантомы каким-то образом приобретали частицу Непомерной чувствительности своих создателей – компьютеров. В конце концов Гостев пришел к выводу, что ему ничего не остается, как играть роль, и он решил позвонить Алазяну по телефону и, назвавшись приезжим журналистом, попросить разрешения навестить ученого.
Как и должно было быть, Алазян ответил сразу, словно специально дожидался этого звонка.
– Я все понял, – сказал Алазян, не дослушав до конца длинную тираду Гостева. – Где вы находитесь?
– Я… – растерялся Гостев, чуть не сказав «я не знаю». – Пожалуй, в гостинице.
– В какой?
– В этой, как ее… Большая такая, на горе.
– Не знаете? – удивился Алазян. – Как же вы в ней поселились?
Гостев понял, что попался, и затосковал: так бездарно провалить сеанс, которого с трудом добился Сразу заболела голова: тесный шлем даже в компьютерном сне напоминал о себе. Он с тоской поглядел в окно, увидел на соседней горе большой памятник – величественную фигуру женщины с мечом в опущенных руках.
– Тут передо мной на горе памятник…
– Ясно! – обрадованно воскликнул Алазян. – Это гостиница «Молодежная». Я сейчас приеду.
Гостев хотел возразить, что ехать никуда не надо, но в трубке уже частили, торопились короткие гудки.
В дверь постучали почти сразу: машина, как видно, экономила время Улыбаясь, как в первый раз на экране, скромно и приветливо, Алазян быстро обошел гостиничный номер, посмотрел в окно на огромную фигуру женщины с мечом, кивнул удовлетворенно, присел к невысокому журнальному столику, снова вскочил, принялся выкладывать из портфеля яблоки, гроздь винограда в большом сером кульке, бутылку коньяка. Бросил пустой портфель в угол, снова заходил по комнате.
– Я очень извиняюсь, что не могу вас к себе домой пригласить, – быстро заговорил он, не давая Гостеву вставить слово. – У нас не полагается так гостей встречать, но не могу сейчас домой, неподходящая обстановка, не для гостя… А вы прямо из Москвы? Кто вам рассказал обо мне?..
– Да я ненадолго, – торопливо сказал Гостев. – Мне только поговорить с вами о теории абсолютных координат пятимерного континуума…
Алазян резко остановился посередине комнаты.
– Откуда вы об этом узнали?
– Из четырнадцатого выпуска трудов Армнипроцветмета. – Гостев с трудом выговорил длинное, трудное слово, содержавшее в себе целых семь слогов.
– Как эта книжка к вам попала? У нее тираж-то всего пятьсот экземпляров. На пятнадцать авторов. Представляете? Весь тираж авторы разобрали.
– Попала, – неопределенно ответил Гостев. – Для истории и одного экземпляра достаточно.
– И вы всё прочли?
– Вашу статью прочел.
– Поняли что-нибудь?
– Понял…
– Это не мое открытие, не мое, понимаете? – перебил его Алазян таким тоном, словно ему сказали, что ничего не поняли. – Еще Герман Вейль в тысяча девятьсот двадцать четвертом году утвердил в науке представление о пятимерном континууме и, можно сказать, осуществил предсказание Лейбница о необходимости рассмотрения пространства, времени и массы в качестве координат континуума… Вы меня понимаете? Континуум, коротко говоря, компактное множество. Пятимерный континуум – это пять координат, к которым сводится все многообразие мира, – три измерения пространства, время и масса. Да, масса, которую до этих пор как-то не учитывали. Впрочем, вероятно, всему своя пора. Двухмерная физическая картина древности, соответствующая геометрии отрезков и плоскостей Евклида, уступила место представлениям трехмерной (пространственной) физики средневековья – натурфилософии Галилея – Ньютона. Затем пришла пора четырехмерной релятивистской физики Лоренца—Эйнштейна. Физика пятимерного континуума завершает этап выбора координат… Вы меня понимаете?..
Он недоверчиво посмотрел на Гостева и вдруг схватил бутылку, перочинным ножом принялся срывать с горлышка желтую фольгу.
– Прошу извинить, заговорился. – Он поднял стакан, на треть налитый темноватой, густой на вид жидкостью. – У нас говорят: гость в дом – радость в дом. Я очень рад вашему приезду.
Жидкость обожгла горло, приятным теплом растеклась внутри: машина, как видно, и впрямь знала абсолютно все, до мелочей учитывала правдоподобие «сна». Гостев испугался того, что она своими электроимпульсами вызовет и ощущение опьянения, погасит ясность восприятия и тем самым сорвет сеанс или уменьшит его ценность.
– До дна, – словно догадавшись о его сомнениях, подсказал Алазян. – У нас пьяных не бывает. А знаете почему? У нас едят, когда пьют, много едят. Поэтому, сейчас мы поедем обедать…
– Я не хочу обедать, – возразил Гостев.
– Пока доедем – проголодаетесь. Вы раньше были в Армении?
– Нет… не был, – сказал Гостев, чувствуя уже легкое радостное возбуждение.
– Вы не были в Армении?! – воскликнул Алазян таким тоном, словно Гостев признался в каком-то проступке. – Тогда так… Минуточку. – Он кинулся к телефону, быстро набрал номер, заговорил с кем-то по-армянски торопливо и страстно.
За окном вовсю сияло солнце, тучки скользили по синему небу, пухлые, неторопливые. Время шло, и Гостев начал подумывать о том, не прервать ли сеанс. Похоже было, что не он задает программу, а Алазян уверенно и властно втягивает его в свое привычное поведенческое русло. Достаточно было Гостеву произнести шифр – пять цифр: 8–17–80, и все остановится. И хоть через час возобновится сеанс, хоть через день, все начнется с этого самого мгновения. Никакого перерыва Алазян даже и не заметит. Только, может, удивленно посмотрит на гостя, забормотавшего вдруг какие-то цифры. Но он не стал говорить своего магического шифра, решил, что лучше всего Алазян может раскрыться именно в своей обстановке. Заставить его только произносить монологи, лишив возможности «жить» привычной жизнью, – значит обрезать сложнейшие нити ассоциаций и обеднить мысль. И как ни дефицитно, как ни дорого компьютерное время, надо этим временем жертвовать. Если хочешь «встретиться» с истинным предком, а не с манекеном, ограниченным непонятными для него, чуждыми ему потребностями. Все должно идти так, как шло бы на самом деле. Только тогда можно быть уверенным, что картина прошлого истинна…
– Сейчас придет машина, и мы поедем в Гегард, – сказал Алазян, резко положив телефонную трубку.
– Зачем… в Гегард? – растерялся Гостев.
– Тому, кто не видел Армении, Гегард надо посмотреть обязательно. Так же как Горис, Гошаванк. И конечно, Эчмиадзин, Рипсиме… Но я предлагаю поехать в Гегард. Потому что там по пути, храм Гарни и хороший ресторан, где можно по-настоящему пообедать…
Он говорил это с завидной уверенностью, что иначе не может быть, иначе никак невозможно. Решительно вышел на балкон, заглянул с высоты через перила.
– Вот уже и машина идет.
– Может, поговорим, и все? – робко спросил Гостев.
– Дорогой поговорим. Где ваше пальто? Нет пальто? Как же вы из Москвы? Там ведь уже холодно. И вещей никаких не вижу. Налегке? – Он с недоумением посмотрел на Гостева. – Более чем налегке.
И снова Гостеву подумалось, что сеанс срывается. Потому что даже всезнающий компьютер не может учесть всего. Вот ведь не догадался снабдить его в эту необычную командировку хотя бы чемоданом. Должен же он знать, что была во времена Алазяна такая потребность у людей – отправляясь в поездки, брать с собой чемоданы с вещами, дополнительную одежду. В растерянности он сунул руку в карман, вынул большой, как раз по ширине кармана, блокнот и успокоился: все-таки компьютер соображает, поправляется на ходу. Ведь Гостев только здесь решил объявить себя приезжим журналистом, и вот у него уже блокнот в кармане. Какой же журналист XX века без блокнота?! В то время еще не умели обходиться без того, чтобы все записывать…
Поколесив по улицам Еревана, машина вырвалась на загородное шоссе и помчалась по неширокой асфальтовой дороге, извивающейся вдоль крутых и пологих склонов. Алазян, сидевший впереди, рядом с молчаливым шофером, непрерывно и страстно рассказывал о проблемах, изучением которых он в разное время занимался, – о постоянстве силы притяжения и непостоянстве скорости света, о влиянии приливных сил Галактики на вращение Земли и об эрозийном сейсмическом конусе – эрсеконе, о шкале температур ниже «абсолютного нуля», о зависимости распада системы от ее энергии, о гравитационной неоднородности пространства, о неаддитивности энтропии и прочих и прочих.
То ли от частых поворотов, то ли от этого обрушившегося на него клубка теорий, идей, гипотез у Гостева разболелась голова, и он спросил устало, почти раздраженно:
– Как можно одновременно заниматься столь разными вопросами?
– Как разными? – удивился Алазян. – Все они имеют отношение к главному вопросу миропонимания.
– Какому?
– Основополагающему.
Следовало повторить вопрос, но Гостев не сделал этого. Он чувствовал себя очень уставшим, хотелось спать. И чтобы прекратилась эта качка вправо-влево. И чтобы Алазян замолчал, перестал мучить своими то ли на самом деле гениальными, то ли бредовыми идеями. И вдруг он вспомнил, отчего головная боль – оттого что тесен шлем. И подумал, что вот так же, наверное, уставали от бешеного фонтана идей Алазяна его современники – ученые, и винили его, хотя виноваты были сами, привыкшие к медлительности и постепенности, разучившиеся с молодой бесцеремонностью тасовать доводы, выводы, идеи. И он устыдился своей слабости.
– Трудно, наверное, так много работать, думать обо всем сразу? – сочувственно спросил он.
– Трудно не думать, – ответил Алазян. – Перестать думать – значит умереть.
– Должен же человек отдыхать?
– Обязательно. Вот сейчас мы и отдыхаем.
– Ничего себе отдых! Между делом, отдыхая, противоречить Эйнштейну…
– А кто противоречит Эйнштейну?
– Да вы же своим пятимерным континуумом…
– Такой неблагодарной задачи я перед собой не ставлю. Разве геометрия Лобачевского—Римана противоречит геометрии Евклида? Разве физика Эйнштейна противоречит физике Галилея—Ньютона? Так и теория пятимерного континуума не противоречит представлениям классической и релятивистской физики, а дополняет, расширяет, обобщает и углубляет эти представления. Эйнштейн видел ограниченность физики Галилея – Ньютона в ее механицизме, обусловленном рассмотрением лишь пространственных координат. Теория относительности утвердила необходимость учета четвертой координаты – времени. Но она тоже оказалась ограниченной. Это скоро почувствовалось. Несмотря на все усилия релятивистов, они не смогли создать единой теории поля Причина, мне думается, не в недостатках теории относительности – это одна из самых стройных и завершенных теорий, а в том, что в представлениях релятивистов отсутствовал пятый континуум – масса, внутреннее состояние системы…
– А почему только пять континуумов? Может, найдется шестой? – перебил Гостев.
– Я его себе не представляю.
– Ну как же. Вы говорите: за пятое надо принять массу. Но если есть масса, то почему не быть ее отсутствию, просто пустоте?
– Вакуум? Это не пустота, это особое состояние массы. Эфир, как говорили раньше.
– Отсутствие есть присутствие?
– Вроде того. Ведь массу тоже можно рассматривать, как отсутствие. Отсутствие вакуума – эфира. Если масса отсутствует в одном состоянии, то обязательно присутствует в другом. И при определенных условиях одно переходит в другое. Рождаются же миры вроде бы из ничего…
– Даже целые вселенные, – вставил Гостев, рискованно намекнув на сделанные уже в XXI веке открытия.
– Даже вселенные, – как ни в чем не бывало подтвердил Алазян. – Звезды, планеты и астероиды, вместе взятые, по расчетам, составляют лишь пятнадцать процентов массы вселенной. Остальное приходится на вакуум. – Он помолчал, посмотрел на горы, на небо, испятнанное тучами. – Мне кажется, это можно сравнить с грозой. Бывает, тучка-то всего ничего, а льет и льет дождем. И получается, что воды выливается во много раз больше, чем ее было в туче. Туча, как генератор, перерабатывающий влагу окружающего воздуха в дождь. В воздухе вроде и нет ничего, пустота, а оказывается, в нем огромное количество вполне реального дождя. Или возьмите рождение кристалла… Так и с вакуумом. Теория первоначального взрыва утверждает, что наша вселенная образовалась из точки. В результате какого-то импульса космос вдруг начал перерабатывать энергетические поля вакуума в материю. Масса начала бурно, взрывоподобно менять свое состояние…
– Но почему? – спросил Гостев. – Что-то ведь должно быть в основе, какая-то закономерность, побудительная причина?
– Почему? – переспросил Алазян и задумался.
Вильнув очередной раз, дорога внезапно выпрямилась и, как лезвие меча, рассекла показавшийся впереди зеленый поселок. И там, за поселком, на фоне хаотического нагромождения гор вдруг поднялась поразительно стройная колоннада древнего храма. И эта колоннада, как последний мазок художника, словно бы завершила картину, став ее связующим центром: беспорядок цветовых пятен, изломанных линий вдруг стал живописным.
– Какая красота! – воскликнул Гостев, подавшись вперед.
– Красота! – с каким-то особым удовлетворением, словно все окружающее было его личным, подтвердил Алазян. – Это Гарни. Вечная красота!
Они вышли из машины и долго ходили вокруг храма, меж тесно поставленных колонн, а потом отдыхали от жары в его сумрачной прохладе. И Алазян с уверенностью экскурсовода все рассказывал о многотысячелетней истории этого места, бывшего и энеолитическим поселением, и крепостью, летней резиденцией армянских царей, об этом храме, построенном без малого две тысячи лет назад, разрушенном землетрясением, триста лет пролежавшем в руинах и вновь возрожденном, восстановленном людьми, верящими, что красота не умирает, не должна умирать…
– Как действует красота! – сказал Алазян. – Один дополнительный штрих – и хаотичное мгновенно становится гармоничным…
Потом, проехав еще немного по извилистой асфальтовой дороге, они увидели впереди монастырь Гегард. В тесном ущелье, вплотную прижавшись к высоченным изломам скал, как бы вырастая из них, поднимался белый остроконечный конус церковного купола с едва видным издали крестиком наверху. Он, этот маленький конус, и несколько белых прямоугольников крыш, прилепившихся к нему, приковывали взгляд, казались центром, главным, ради которого создано все это нагромождение гор, И снова Алазян сказал свое загадочное:
– Один штрих – и все меняется. – Он помолчал, рассматривая выступ горы, на минуту заслонивший монастырь на изломе дороги. – Тысяча лет между храмом Гарни и монастырем Гегард. И верования разные – язычество и христианство, а законы красоты, пропорциональности, гармонии все те же…
Гостев не понял, что хотел сказать Алазян. Не ради того же размышлял об этом, чтобы открыть очевидное. Непохоже это было на Алазяна, чья мысль купалась в парадоксах и находила все новые. Но он не стал спрашивать, веря, что мысль, как плод, должна дозреть сама. Даже если она рождена в таинственных скоплениях простейших электронных элементов, чутко прислушивающихся к логике ими же созданного фантома.
Они ходили по тесному монастырскому двору, уставленному хачкарачи – ажурными крестами, вырезанными на плоских камнях. И на стенах построек, на скалах – повсюду виднелись кресты, местами образуя сплошное кружево. Плиты с крестами стояли и на соседних обрывах, словно часовые, охранявшие эту древнюю красоту от хаоса гор.
– Каждый крест – это же столько работы! – сказал Гостев. – Зачем?
– Для самоутверждения народа, – быстро ответил Алазян. – В любом народе, даже в каждом отдельном человеке живет потребность как-то утвердить себя.
– Можно строить дома, сажать деревья…
– Строили и сажали. Но дома сжигали завоеватели, деревья вырубали… Вы знаете историю армянского народа?
– Немного, – слукавил Гостев.
– Это народ-мученик. В течение последних двух тысячелетий он только и делал, что защищался от многочисленных попыток уничтожить его, поработить, ассимилировать. Очень хорошо сказал об этом писатель Геворг Эмин: «Для того чтобы уберечься от захватнических притязаний своих агрессивных соседей, прикрывающихся дымовой завесой «общности интересов», «слияния», «единства целей», маленькая Армения издавна была вынуждена еще более обособиться, изолироваться, подчеркивая не то, что роднит ее с другими народами, а то, что отделяет от них, утверждает ее самобытность. Когда ей угрожала Персия, Армения, чтобы не быть растворенной в ней, оградилась защитной стеной христианства. Когда под лозунгом равенства всех христианских стран ей угрожала поглощением Византия, Армения выдвинула свое толкование христианства, отделившись от вселенского А когда осознала, что проповедь христианства (даже «своего», армянского) на греческом и ассирийском языках подвергает опасности существование языка армянского и способствует ассимиляции народа, она создала свой алфавит, свою письменность, чтобы проповедовать свое христианство на своем языке, – сохранить независимость и самовластие…»
Алазян цитировал уверенно, словно читал текст, и Гостев недоверчиво посматривал на него: такая хорошая память или это компьютер подсказывает своему фантому, своему детищу:
– Вся эта церковь вырублена в скале. Наружные пристройки появились потом. Айриванк, как называли монастырь раньше, значит «Пещерная церковь». Впрочем, вы сами увидите…
Жестом хозяина он пригласил Гостева войти в маленькую дверь, но вошел первым, быстро прошагал тесным переходом и остановился посреди просторного зала с колоннами и высоким сводом. Здесь было сумрачно, свет, падающий через небольшое круглое отверстие в центре свода, придавал всему этому залу с черными провалами ниш некую таинственность. Но света было достаточно, чтобы понять, что все вокруг – колонны, своды, барельефные изображения на стенах – вырезано в сплошном монолите горы. Каким же нужно было обладать терпением, настойчивостью и вместе с тем чувством красоты и соразмерности, чтобы вручную, примитивными инструментами, зачастую с помощью того же камня вырубить все это, предусмотрительно сохраняя наросты скалы для барельефных украшений! Почему непомерный, наверняка изнурительный труд этот не убивал чувство красоты?..
Гостев понимал, что он, тоже включенный в компьютер, думает обо всем этом совсем не случайно, что машина подталкивает его к каким-то серьезным выводам, но каким именно, понять не мог. И только росло в нем нервное напряжение, и от этого все больше болела голова. В какой-то миг ему захотелось произнести свой шифр, выкрикнуть его в темноту, как заклинание. Вот было бы интересно внезапно исчезнуть, раствориться в таинственном полумраке!..
Они возвращались по той же горной дороге. На очередном повороте Алазян указал шоферу на придорожный ресторан, и они, оставив автомобиль на стоянке, втроем вошли в большой зал, гудящий возбужденными голосами. Алазян пошептался с официантами, и вскоре на столе оказалось множество тарелок с закусками, бутылки коньяка и шампанского.
– Зачем так много еды? – спросил Гостев. – Ведь не съедим.
– Сколько съедим, – неопределенно ответил Алазян и, разлив шампанское, встал над столом. – Я поднимаю этот бокал за великий русский народ, с которым армянский народ находится в близком родстве. Оба наших народа исходят из одного, затерянного в глубине тысячелетий, индоевропейского арийского корня. – Он выпил до дна, сел и неожиданно запел чуть дребезжащим красивым голосом:
То не ветер ветку клонит,
Не дубравушка шумит,
То мое сердечко стонет…
Гостев тоже выпил шампанское и удивился, почувствовав, как ясность мыслей словно бы подернулась легким туманом. Захотелось обнять этого удивительного Алазяна и петь с ним вместе, тянуть из самого сердца сладкую печаль:
Догорай, гори лучина,
Догорю с тобой и я…
Этого он не ожидал, чтобы компьютер был так педантичен и, воздействуя на какие-то лишь ему известные центры мозга, вызывал подлинное чувство печали. Хотя следовало ожидать: если уж все по правде, так все по правде.
За высокими сводчатыми окнами ресторана начинался крутой склон, а дальше во всю ширь распахивалась панорама ближних и дальних гор. Гостев встал и пошел к окну, чувствуя, как кружится голова, отяжелевшая то ли от слишком тесного шлема, то ли и в самом деле от опьянения. Ноги ступали нетвердо, и он, пошатнувшись, едва не облокотился о плечо какой-то женщины. Мужчина, сидевший с ней за одним столиком, свирепо поглядел на него и медленно стал подниматься с места.
– Восемь, семнадцать, восемьдесят!..
На миг он зажмурился, а когда открыл глаза, увидел себя полулежащим в кресле перед огромным, слабо люминесцирующим экраном. Оператор удивленно глядел на него от пульта управления:
– Вы прерываете сеанс? Но у вас все показатели в норме.
– Голова болит, – раздраженно сказал Гостев.
– Небось выпили? – засмеялся оператор.
– При чем тут это? Шлем надо заменить.
– На замену шлема и переключение всех датчиков уйдет не меньше часа. Я не уверен, что компьютер столько времени продержит момент.
– А говорили: может держать сколько угодно.
– Теоретически. Но дело-то новое, и я боюсь, что теперь течение «сна» изменится и вы не попадете в ту же точку смоделированного пространства-времени…
Но он вернулся в ту самую точку. Вспомнил наметившееся доверие между ним и фантомом, предощущение открытия, вспомнил все это и решил отмучиться до конца, не меняя шлема.
– Пить не надо, – наставительно сказал ему оператор, оборачиваясь к своему пульту.
– Пить не надо! – как эхо повторил сердитый мужчина, все поднимавшийся из-за столика.
Ничего не изменилось вокруг. Казалось, его короткое отсутствие не было даже замечено. Подошел Алазян, заботливо увел Гостева на место, вернулся к сердитому мужчине и принялся что-то говорить ему по-армянски. Через минуту он уже чокался там, за столом, и Гостев заметил, что сердитые мужчина и женщина уже посматривают в его сторону с доброжелательным интересом
«Вовсе не надо пить, – сердито сказал себе Гостев. – Не для того ты погружаешься в машинный «сон». Он решил больше не тянуть и, сославшись на недомогание, сейчас же предложить Алазяну ехать и дорогой еще порасспросить его о разном.
Возвращались в сумерках. Дальние горы затягивала вечерняя мгла. Кое-где дорогу перегораживали полосы плотного холодного тумана – сказывалась осень. И всю дорогу Алазян говорил быстро и страстно, будто нисколько не устал за день, не замечая, что повторяется, или не желая этого замечать, поскольку мысли его требовали повторения и повторения, привыкания к ним слушателя.
– …«Вселенная» Эйнштейна была воспринята не сразу. Четырехмерный континуум, где время рассматривалось в качестве четвертой координаты, вначале не укладывался в сознание и воспринимался лишь одиночками. Но поразительно стройная теория Эйнштейна породила «идола» – ни от чего не зависимое постоянство скорости света. Эта универсальная константа была объявлена максимально возможной в природе скоростью взаимодействий. Позднее Эйнштейн и сам бросил тень на своего «идола», отказавшись от постоянства скорости света в гравитационном поле. Тогда была высказана идея, что свет обладает гравитационной массой и отклоняется у мощных гравитационных тел, то есть испытывает ускорение. Однако «идол» жил. Это было странно для быстро развивавшейся революционизировавшей физики, но никто не решался поставить под сомнение парадокс постоянства скорости света…