Текст книги "Правда о Бебе Донж"

Автор книги: Жорж Сименон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 8 страниц)

VI

У ворот виллы в Шатеньрэ стояла маленькая белая двухместная машина, и одного только вида которой было достаточно для того, чтобы внезапно прервать полет его мыслей. От самого города, с набережной Таннер, Франсуа буквально летел сюда, словно на первое любовное свидание.

Кто мог приехать в Шатеньрэ? Ворота были закрыты. Нахмурившись, он вышел из машины, открыл их, бросил взгляд в сад. Там под оранжевым зонтом он увидел свояченицу Жанну, вытянувшуюся в шезлонге. Напротив нее сидела какая-то женщина в шляпе, но издалека Франсуа не мог разобрать кто это.

Чтобы поставить машину в гараж, он должен был проехать по аллее мимо оранжевого зонта. Когда он проезжал, с лужайки поднялся мраморный датский дог, и Франсуа все понял. Женщина в шляпе была Мими Ламбер, которая вскочила с кресла, и должно быть сказала Жанне:

– Предпочитаю с ним не встречаться…

Поставив машину, Франсуа подошел к оранжевому зонту и увидал, что Жанна стоит у ворот, а Мими Ламбер уже заняла место за рулем, рядом с ней была собака, которая возвышалась над хозяйкой на целую голову.

Принесли аперитив и взгляд Франсуа машинально остановился на красивых хрустальных бокалах, запотевших ото льда. Ломтики лимона выделялись в жидкости красивыми пятнами. Самым естественным образом Жанна подошла к столу, протянула руку.

– Здравствуй, Франсуа. Как дела?

– Здравствуй, Жанна. Как дети?

– Я отправила их с Мартой к Четырем Соснам. Скоро вернутся.

Она снова села в шезлонг. Когда Жанна стояла, энергия била из неё ключом, но, когда она отдыхала, то напомнила ленивое животное.

– Мадемуазель Ламбер не захотела встретиться со мной?

– Да, бедняжка убежала. Кажется, ты был с нею ужасно груб.

Он сел почти на то же самое место, что и в то драматичное воскресенье, взял аперитив и, медленно потягивая его, неторопливым взглядом обвел дом, сад, стол, зонт. Наверное, из-за слабости, он стал более чувствительным. Вот и сейчас, направляясь сюда, он так торопился увидеть и белые ворота, и красную крышу Шатеньрэ, что его руки до спазм сжимали руль.

– Я бы хотел поговорить с ней…

Длинная нескладная женщина. Дылда, как ее называли в городе. Сколько теперь ей было лет, 35? Она как бы не имела возраста. Всегда была одной и той же, длинной, крепко слаженной, с почти мужским лицом и низким голосом. Она носила только такие костюмы, которые подчеркивали ее сходство – с мужчинами, и у себя дома, в Мулэн, устроила питомник по разведению догов, ходила там в брюках и сапогах.

Если приезжие, прочитавшие в «Деревенской жизни» об этом питомнике, спрашивали, как его найти, то им обычно отвечали с некоторой иронией:

– Он находится как раз посередине моста. Его не возможно не найти.

У Мими Ламбер все было оригинально, ее походка, этот дом, построенный на мосту, ниже города, ее интерьер.

– Я могу поинтересоваться, зачем она приезжала?

– Ну, разумеется! За тем, что и другие… До чего же люди могут быть глупыми. Вот и эта Ламбер говорит, что имеет отношение к тому, что произошло.

Она приподняла голову, чтобы посмотреть на Франсуа, но тот молчал.

– Ты меня слушаешь?

– Не обращай внимания. Я слушаю. Я думаю…

– Она говорила мне о некоторых вещах, но я не поняла, потому что не в курсе того, что там произошло. Мими сказала, что, несмотря на твое отношение, она продолжала бы видеться с Бебе… Это правда, что ты был с нею груб?

Это была правда. Мими Ламбер просто помешана на Бебе. До такой степени, что злые языки утверждали: между этими женщинами была не только дружба.

Франсуа не ревновал. Если что его и раздражало, это то, что в любое время, когда он входил к жене, мог застать там эту дылду, которая едва с ним здоровалась. Разговор тотчас прекращался. Женщины ждали пока он уйдет. Или, если он показывал, что собирается остаться, мадемуазель поднималась, целовала Бебе в лоб.

– Ну ладно! До завтра, малышка. Я принесу то, что обещала.

Франсуа позже спрашивал:

– Что она обещала?

Бебе отвечала:

– Ничего. Это неинтересно.

Так продолжалось около четырех лет. В комнате Бебе витал запах чужих сигарет.

Однажды, месяцев шесть назад, Франсуа проявил больше нетерпения, чем обычно. Просто он вел себя так, как обычно действуют при подобных обстоятельствах: когда годами и месяцами терпят от кого-нибудь прихоти и капризы. А потом вдруг терпение лопается и терпевший разражается яростью.

На этот раз – он приехал в Шатеньрэ усталым, после недели напряженной работы и просто хотел почувствовать себя дома, – холодно и жестко посмотрел на мадемуазель Ламбер, которая, как обычно, устроилась в комнате Бебе с тем спокойным видом, наводящим страх на служащих и рабочих, он произнес:

– Не изволите, мадемуазель Ламбер, хотя бы иногда оставлять нас с женой наедине?

Она вышла, не сказав ни слова, забыв свою сумку. Вернулась за ней на следующий день, и больше он никогда ее не видел.

– Я продолжу? Тебе не скучно?

– Прошу тебя…

– Я говорила, но ты меня не слушал, что Мими Ламо незлая… Только я считаю, что она чересчур романтична, и большинство старых дев. Она приезжала, по ее словам объяснить свою точку зрения. Ее дружба была для Бебе больше, чем поддержка. Как это она сказала? Она способствовала тому, чтобы определить Бебе смысл ее жизни. В этих условиях, по причине того, что ее угнетал мужчина, она не могла представить ее самой себе, не имела права… Почему ты улыбаешься?

– Я не улыбаюсь. Продолжай.

– Ей хотелось бы увидеть Бебе, ободрить ее… Она спрашивала, можно ли получить разрешение на свидание… Я посоветовала пока оставить мою сестру в покое. И так уже о Бебе болтают всякие глупости. Вчера, например, заезжали дамы Лурти, как бы случайно. Ты знаешь Лоране Лурти, жену пивовара?

Смутно. Он знал всех в городе, но некоторые были для него просто силуэтами. А эта, кажется, полная женщина со скошенным подбородком.

– Мы встречались в Гутт де Лэ. Она что-то хотела спросить у меня насчет книги. И как бы случайно привезла с собой малышку Виллар, племянницу мосье Бонифаса. Я приняла их здесь, в саду, и вынуждена была подать им чай. У меня больше нет сухих пирожных.

«Кстати, об этой, бедняжке Бебе… Потом вздохи, намеки… Кажется, мосье Бонифас послал свою племянницу сюда для того, чтобы узнать, что мы думаем. Своего рода маленький заговор…

„А некоторые, – вы знаете какие у нас языки! – утверждают что у неё еще из Турции была привычка с одной из своих подруг принимать наркотики…“

– Конечно же, намек на Мими Ламбер! Представляешь! Когда мы вернулись во Францию, Бебе было шестнадцать лет, и оказывается, она уже была наркоманкой!

Несмотря на поднявшийся в обществе шум, тебе надо положить конец этой оргии. Что они еще рассказывали? Ах, да… Доминик, аптекарь, издающий маленькую еженедельную газету. Так вот, он заявляет, что готовит убийственную статью для городской буржуазии, чтобы они были осторожны. Ты меня слушаешь?

Франсуа больше не слушал. Ему стало грустно. В больнице он как бы глотнул спокойствия и нежности. Франсуа вспомнил свою белоснежную кровать, сестру Адони и ее привычку держать руки на животе, тенистый двор и голубоватые силуэты стариков, которые передвигались медленными шагами. Едва покинув больницу, он уже скучал по ней.

– Дети до сих пор не возвращаются, – машинально повернувшись к ограде, заметил он.

– Еще не время.

Был полдень. Была бы здесь Бебе, дети уже сидели бы за столом. Но с присутствием Жанны, все порядки в доме изменились.

– Куда ты, Франсуа?

– Поднимусь на минутку.

Он чуть не сказал:

– Я к Бебе.

А ведь на самом деле так и было. Ему было необходимо пообщаться не только с этой толстухой. Уже в столовой, где по-прежнему царил полумрак, пахло созревшими фруктами, разве не чувствовался тот порядок и то спокойствие, которые установила здесь Бебе?

Да, это она обустраивала и создавала этот дом. Светлые, в пастельных тонах комнаты. Эти, будто пронизанные солнцем, занавески из тонкого шелка.

Во всем чувствовались присущие ей хрупкость, воздушность и невесомость.

Между тем периодом на набережной Таннер, когда она модернизировала отцовский дом, и тем, который можно назвать периодом Мими Ламбер, прошло три года. Это было время, которое он помнил наиболее отчетливо.

Франсуа находился в полном расцвете сил. Все успехи в его делах относятся к тому периоду. Он много ездил, один и с Феликсом. Нужно было решать массу вопросов. Он шел прямо вперед, не колеблясь, чувствуя, что все ему удастся; и ему действительно все удавалось.

Разве Бебе не должна была быть довольной? Когда возвращался, он находил ее вместе с матерью или сестрой. Он обнимал ее. Все было хорошо. Но разве она не говорила, что хотела бы быть своему мужу товарищем? У него было мало времени, чтобы заниматься ею, и, когда он находил ее задумчивой, считал, что такое настроение у неё из-за состояния здоровья.

– Мне хотелось бы спросить тебя, Франсуа.

Они только что приобрели Шатеньрэ и там начались работы.

– Как ты относишься к тому, что теперь у нас полнится ребенок?

Он немного нахмурил брови. Не ожидал такого вопроса, а тем более постав ленного так хладнокровно, почти по– деловому.

– Ты хочешь ребенка?

– Это доставило бы мне удовольствие.

– Ну, в таком случае…

Подумав, он остался доволен. У Бебе будет занятие. Она станет менее одинока во время его многочисленных поездок.

Позже, уже беременная, она выглядела бледнее обычного, и с утра до вечера руководила работами в Шатеньрэ. Он считал себя обязанным привозить ей конфеты и цветы. Когда же осенью были закончены три комнаты, она настояла на том чтобы провести здесь зиму.

– Мосье, все готово.

Он вздрогнул. Это Марта, открыв дверь, увидела его сидящим на кровати жены.

– Жак вернулся?

– Все уже за столом.

Его сын не встал, но с определенным любопытством посмотрел на него, подставил щеку для поцелуя, а сам только слегка коснулся губами отцовского уха. Дети Жанны тоже были здесь.

– Поздоровайтесь с дядюшкой.

– Здравствуйте, дядюшка.

Ему пришлось отвернуться, чтобы скрыть легкое волнение. Потом сел напротив сына. Наклоняясь к лицу Жака, он испытывал странное ощущение, в течение какой-то секунды подумал, что наклоняется к Бебе – у сына была та же бледность, такая же кожа и какая-то отрешенность от внешнего мира.

Почему в течении нескольких лет, говоря о мальчике, он произносил без всякого намерения: „твой сын“?

Он ведь из-за того своеобразного длинного носа, характерного для всех Донжей, который придавал лицу мальчика какую-то дисгармонию, не мог отрицать, что это его сын.

Глядя на него, можно было подумать, что мужчина не имеет никакого отношения к его происхождению. Это был сын женщины со всей ее грациозностью, слабостью и манерой уходить в себя.

Жак смотрел на отца, как на чужого человека. Ему приходилось встречаться с ним в саду или гараже, но только для того, чтобы найти удочку или починить игрушку. Никогда никакого душевного контакта. Никогда этой интимной теплоты и доверия, которые существовали между ним и матерью.

Было ли так потому, что он им мало интересовался? По своему характеру, он не любил слабых, точнее, не интересовался ими, проходил мимо не обращая внимания и больше играл с непоседливыми детьми своего брата, чем с собственным сыном.

– Ешь, Жак, не слишком убедительно прошептала Жанна. – Знаешь, мама не была бы довольна твоим поведением.

Ребенок бросил на нее мрачный взгляд, посмотрел на отца, потом с отвращением стал есть.

– Куда ты, Франсуа?

Из-за стола он поднялся до окончания трапезы и направился к лестнице. Его охватило какое-то болезненное нетерпение, от которого задрожали пальцы. Ему как маньяку, опять нужно было побыть одному, искать Бебе и чувствовать ее рядом.

Как он мог не понять? Он ходил по квартире и уже был готов, как вдовец, открыть шкаф, трогать и целовать платья жены.

Он никогда ничего не понимал! С самого первого дня! Еще с Руаяна! С Канн! Это началось еще с детства, когда он видел мать, вечно суетившуюся, подобно рабочему муравью, которая с почтением говорила:

– Внимание!. Сейчас вернется отец.

А разве с молодой девушкой, только потому что она была д’Онневиль и воспитывалась в одном из самых элегантных кварталов Константинополя, нужно было обращаться по другому, чем с женой кожевенных дел мастера Донжа?

Кто произнес слово „романтичный“? Жизнь далека от этого. Она далека от того, о чем мечтает молодая девушка. Жизнь состоит из жесткой действительности. Бабе, как и многие другие, жила мечтами, а теперь смотрела на действительность глазами испуганной газели.

Он был полон сил и энергии. Разве должен был он уделять часы досуга настроениям девчонки? И, если у нее не было темперамента, должен ли он был всю жизнь прожить без любви?

Она, наконец, поняла? Тем лучше!

Он дал ей все, что она желала. Не нравилась ей спальня стариков на набережной Таннер? Что ж. Переделывай ее, моя девочка. Только не трогай мой рабочий кабинет.

Шокировали ее висящие над постелью портреты родителей? А ведь она их и не знала. Хорошо, их перенесли в рабочий кабинет.

Он не хотел, чтобы она вмешивалась и усложняла его жизнь. Как в случае с мадам Фламан! Ну, что ей было до этого, ведь сама она была неспособна к физическому наслаждению?

Ну, что ж? Она привыкла! Она станет похожей на других! И ей or этого будет несколько лучше.

Что же до его дел… Нет и нет! Он ни за что не допустит к делу женщину, которая каждое утро два-три часа уделяет своему туалету, чтобы сохранить цвет лица делает себе яичные маски, накладывает кремы и обворачивает руки влажными полотенцами, чтобы сохранить их белизну.

– Как дела, малыш?

– Нормально!

– Ты хорошо провела день?

– Неплохо!

Почему не сказать, что провела день хорошо и доставить этим ему удовольствие.

И все эти сложности:

– Тебя не огорчит, если у нас будет ребенок через два или три года?

– Ты не сердишься на то. что я тогда сказала?

И потом, однажды утром прийти и сказать по-деловому:

– Я бы хотела иметь ребенка „сейчас“.

Жанна производила на свет детей так, словно ела пирожные. И Феликсу никогда не было неуютно под теми подозрительными взглядами, которые Бебе бросала на него всякий раз, когда тот возвращался.

Иногда она относилась к нему как к чужому человеку или по меньшей мере как к надоедливому посетителю. Если она писала, то делала это так, чтобы он не смог прочитать то, что она написала.

– Что ты делала?

– Ничего…

– Тебе скучно?

– Нет. А тебе? Ты много работал?

– Да.

– Ты встречался со многими людьми?

– С кем должен был видеться по делам.

Тонкая и долгая улыбка. В такие моменты у него возникало желание ударить ее. Или уйти, заявив:

– Я вернусь тогда, когда ты будешь меня встречать нормально.

Он вдруг покраснел, вспомнив тот день, когда она потребовала ребенка.

На него это подействовало так возбуждающе, что он немедленно приступил к делу. Она не сопротивлялась. Только спросила самым естественным образом:

– Ты уверен, что здоров?

Потому что у него были любовницы! Потому что иногда он спал с мадам Фламан! Потому что во время поездок он не отказывался от приключений!

– Я абсолютно здоров, ничего не бойся…

Что она тогда сказала тем монотонным голосом, который так шокировал Франсуа?

– Ну, тогда хорошо!

Вот так родился их сын!

В тот день Франсуа хотел ей заявить:

– Ну вот он, твой ребенок… Может после этого ты станешь нормальной женщиной? Ты ведь хотела стать мадам Донж.

Вдруг, находясь в комнате, отделанной в тонах зеленого миндаля, он ударил кулаком в перегородку, разбил ее и в исступлении пробормотал:

– Идиот! Идиот! Идиот!

Он! Они! Жизнь!

Так по-идиотски сталкиваться друг с другом в течение… к течение стольких? Десяти лет! Десяти лучших лет жизни!

Идиотством было с утра до вечера причинять друг другу боль, жить рядом, спать вместе, иметь ребенка и быть неспособным понять друг друга…

Он приехал в Шатеньрэ, чтобы успокоиться, вновь обрести о >раз Бебе и перед этим образом, который мерещился ему повсюду. Франсуа пришел по отношению к себе в крайнее негодование.

Почему, да, почему он не понимал?

Был ли он в глазах жены монстром? Более эгоистичным и слепым, нежели кто другой?

Или просто он был мужиком?

В некоторые дни, теперь в этом отдавая себе отчет, он ненавидел ее. Сколько было таких вечеров, когда он мог приехать в Шатеньрэ, и колебался до последней минуты, не потому, что его ждала какая-то любовница, а просто не хотел видеть Бебе с ее взглядом, который осуждал и приговаривал. В такие дни он спал один в доме на набережной Таннер, читая» постели до того момента, пока не засыпал.

– У тебя вчера было много работы?

– Много.

Она ему не верила. Она думала, что у него было очередное приключение. Теперь и он был уверен, что она его нюхала, нюхала его одежду, его дыхание, чтобы обнаружить чужой запах.

А он, возвращаясь, приносил свежий воздух и жизненную силу в этот спокойный и чистый, как монастырь, дом, где жила Бебе, склонившись над хилым ребенком.

– Она злится на меня из-за моей жизнеспособности, – иногда думал он. Она раздражена, потому что из-за здоровья малыша должна сидеть в деревне. Но разве это не удел многих женщин? Разве моя мать. И если она – д'Онневиль, так что из этого?

Никогда никаких упреков. Она была слишком горда, чтобы упрекать его! Напротив: чем больше она ненавидела его, чем больше возникало у неё подозрений и претензий к нему, тем больше она заботилась о нем. Несомненно, она хотела, чтобы в городе говорили:

– Бебе Донж, действительно, идеальная супруга и мать.

Он возвращался в автомобиле. Она шла навстречу ему до гаража, держа за руку Жака.

– Поздоровайся с папой.

– Здравствуй, папа.

Она улыбалась, но безрадостной улыбкой.

– Было много работы?

– Много.

В этих фразах, произносимых ею: «Было много работы?», ему слышалось совершенно иное:

– Ты хорошо поразвлекся, не правда ли, тогда как я здесь…

Но разве это его вина, что она была слабой и, если их ребенок рос бледным и длинным, как спаржа? Должен он был отказаться от того, чтобы жить, работать, строить, веч ти тот образ жизни, который создал для себя?

Все он прекрасно видел. Еще в детстве о нем говорили:

– У некоторых малышей ужасные глаза, будто они видят всю глубину происходящего.

Ну, хорошо! Она ревновала, ревновала, ко всему: к женщинам, к рабочему кабинету, к его делам, к кафе, в котором он ел, к машине, которую он водил, к свободе, ведь он мог ездить, куда хотел, к воздуху, который его окружал, к его здоровью, к…

Однажды, когда он, сидя за рулем автомобиля и разговаривая вполголоса сам с собой, раздраженный возвращался в город, подумал: если Бебе и вышла за него, то только потому, что ревновала свою сестру, ревновала эту пару, Жанну и Феликса, которые в Руаяье шли впереди нее такой беззаботной походкой людей, чувствующих себя уже в будущем.

А почему бы и ей не выйти замуж, и ей тоже не стать частью пары? Ей что, оставаться одной, с матерью? И чтобы ее долго водили _%с пляжа на пляж, с бала на бал, перед тем как…

Тем хуже! Он будет поступать также, как она. Она устроила жизнь по-своему. Она играла в комнате со своими румянами и пилочками, как с куклой маленькая девочка; играла с сыном; играла с домом, который без конца переделывала.

Она была корректна с ним, но никогда не говорила с ним о себе или о них.

Что ж, и он будет действовать по-своему. Отныне он приезжал в Шатеньрэ, переодевался, натягивал сетку для тенниса, ждал Феликса, чтобы сыграть партию. Не ревновала ли она и к Феликсу? Не противопоставляла ли Донжей д'Онневилям?..

Если кто и понимал его, так это Ольга Жалиберт, которая была не очень умна, но обладала достаточной интуицией.

– Все твое несчастье в том, что твоя жена не женщина, а девушка. И увы! она ею останется всегда. Она неспособна следовать за тобой. Ее мечта – всю жизнь плыть в лодке вниз по течению, нашептывая слова любви мужчине, который сидит на веслах лицом к ней.

Ольга обладала чувством реальности. И чувством любви. Особенно хорошо она чувствовала мужчин.

– Через некоторое время, если ты будешь так продолжать, а я знаю, что будешь, станешь самым могущественным человеком в городе. И тогда, если захочешь, пойдешь еще дальше. Но помни о том, что я сегодня тебе сказала.

Эти слова она произнесла лежа в постели, обнаженная, закурив сигарету и поглаживая свою маленькую загорелую грудь, которую он только что поцеловал.

– Мы должны были встретиться раньше… Гастон не способен на то, на что способен ты, если его не подталкивать. А ты и я, мы вместе.

Знала ли Бебе запах Ольги Жалиберт? Надо думать, что да. Наверняка, когда он спал, обнюхивала его кожу.

– Я хотела бы дать тебе совет, Франсуа. Не думай, что я ревную. Ты должен быть осторожнее с мадам Жалиберт… Не знаю может быть я ошибаюсь, но у меня создалось впечатление. что тебя хотят завести слишком далеко.

У нее что, было чутье к его делам и она боялась за их состояние? А ведь как раз накануне Ольга Жалиберт говорила ему о проекте клиники. Клиники, в строительстве которой он будет одним из главных акционеров и который…

– Ничего не бойся. Я знаю, что делаю.

А ведь он вложил фонды в клинику! И сделал это почти с вызовом!

Ну, в чем его могли упрекнуть?

Жене он давал столько денег, сколько она хотела. Дела его находились в самом процветающем состоянии. Так часто, как мог, он ездил в Шатеньрэ. Его запросы были просты. На себя он почти ничего не тратил. Его любовные истории ни разу не вызвали малейшего скандала.

Пусть в городе спросят кого угодно! И ответ будет однозначный:

– Донжи знают, чего хотят.

Они пойдут далеко.

Вопреки той девчонке с большим воображением, которая заказывала в Париже платья, стоившие несколько тысяч франков, чтобы прогуливаться в них по заброшенному саду в деревне, и которая вместе с Мими Ламбер пыталась переводить английских поэтов.

Потому что именно этим они занимались вдвоем! И с таким рвением, как будто от этого зависела судьба всего мира! И, когда Франсуа приезжал, чтобы побыть несколько часов на свежем воздухе, Кло, кухарка, его озадачивала:

– Вы забыли шампиньоны!

Или несоленное масло или еще что-нибудь, чего не было в Орнэ.

– Вы не посмотрите кран в прачечной?

И он шел в пижаме чинить кран, натягивать теннисную сетку. А в это время шторы в спальне оставались закрытыми до десяти или одиннадцати часов утра. Наконец, Бебе спускалась, одетая как на праздник, гибкая, воздушная, с застывшей на губах улыбкой.

– Ты еще не одет, Франсуа? Сейчас будем садиться за стол.

– Что ты делаешь?

Он останавливался, застигнутый врасплох посередине комнаты, забыв, что минуту назад шагал по ней совершенно разъяренный.

– Что ты делаешь?

Это была несколько напуганная Жанна. Он посмотрел на себя в трельяж и увидел искаженное лицо, лихорадочные глаза, взъерошенные волосы. Франсуа рванул галстук, который свешивался с двух сторон воротничка.

– Я спрашиваю, правильно ли ты сделал, что приехал отдыхать сюда. Мне кажется, тебе лучше было бы с Феликсом. Ты слишком много думаешь.

Он посмотрел на нее с горькой усмешкой, ошеломленный тем, что она, как всегда, старалась установить вокруг себя мир и спокойствие.

– Может тебе лучше совершить небольшую поездку.

В отношении Бебе мы никогда ничего не понимали. Думаю,

у неё это от отца, который… Я расскажу об этом в другой раз. Мама будет сердиться.

– Скажи мне, Жанна… Отвечай откровенно. Как ты думаешь я такой же муж, как и другие…я хороший муж?

– Но…

– Отвечай.

– Разумеется.

– Ты уверена, что я хороший муж?

– За исключением нескольких историй, которые получили огласку… Но это так мало значит! Я уверена, что Феликс… Но пока я этого не знаю, меня это не касается.

– Ну, хорошо! Я – монстр. Я – скотина. Я – идиот, несчастный идиот. Слышишь? Это я должен отвечать за все!

– Успокойся, Франсуа, прошу тебя. Дети внизу. Жак в последние дни так нервничает. Вчера он спросил у меня:

– Что?

– Он спросил… Ты меня немного пугаешь… Ну, ладно! Тем хуже… Он спросил: Какое преступление совершила его мама? Я не знала, что ответить.

– Что ему ответить? Его мама совершила преступление потому, что слишком любила его отца. Поняла?

– Франсуа?

– Не нужно бояться. Я не сошел с ума. Я знаю, что говорю. А теперь иди! Оставь меня еще на некоторое время. Сейчас я спущусь и буду спокойнее. Жаку ничего не говори. Я сам поговорю с ним когда-нибудь. Если бы ты знала, Жанна, какими идиотами могут быть мужчины!

И он повторил, сдерживая свою руку, чтобы опять не хватить кулаком в стену:

– Идиоты! Идиоты! Идиоты!