Текст книги "Правда о Бебе Донж"

Автор книги: Жорж Сименон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 8 страниц)

ПРАВДА О БЕБЕ ДОНЖ

I

Разве так иногда не бывает, что какая-нибудь мошка больше взболтает поверхность лужи, нежели бросок крупного булыжника? Так было и в это воскресенье в Шатеньрэ. Все другие воскресенья остались для семьи Донж в некотором роде историческими, как, например, то воскресенье, когда была гроза и свалило бук «через три минуты после того, как пришла мама», или еще то воскресенье большой ссоры, когда на несколько месяцев поссорились две семьи.

В это же воскресенье, которое, напротив, можно назвать воскресеньем большой драмы, все происходило с чистотой и спокойствием протекающего в долине ручья.

Франсуа проснулся около шести часов, как бывало всякий раз, когда он жил в деревне. Его жена не слышала, как он на цыпочках вышел из комнаты, или, если она и слышала, то не подала вида.

Было 20 августа. Солнце уже встало, небо было цвета размытой голубой акварели, а трава – влажная и пахучая. В ванной Франсуа причесался и спустился вниз в пижаме и сандалиях, вошел в кухню, где кухарка Кло, наспех одетая, как и он, медленно наливала в кофейник кипящую воду.

– Меня сожрали комары! – сказала она, показывая свои белые бедра, покрытые красными пятнами.

Он выпил кофе и вышел в сад. Он обычно выходил в сад в десять часов. Что делал? Ничего примечательного. В огороде заметил, что нужно выпрямить стебли некоторых помидорных кустов. Надо бы сказать об этом Папо, садовнику. А также напомнить ему, что не следует оставлять на дороге поливочный шлаг. Что же касается зеленой фасоли, то ее всегда собирали в большом количестве.

На втором этаже дома открылись ставни. В окне показалась голова мальчика. Франсуа помахал рукой, таким образом здороваясь со своим сыном, сын ответил тем же. Он был в белом халате. Под копной пышных волос его лицо казалось более тонким, более прозрачным, а глаза более очерченными. У него, как и у отца, был длинный и кривой нос. Это выглядело впечатляюще. И уже только из-за этой черты Франсуа не мог от него отказаться. В остальном ребенок был похож на мать, от которой ему передалась вся хрупкость, этакая внешность тонкого фарфора. Вплоть до глаз цвета голубого фарфора.

Марта, горничная, собиралась одевать мальчика. Комнаты были светлыми. Дом был веселым. Настоящий, идеальный деревенский дом, такой, каким его могут задумать горожане. Невозможно найти след крестьянской хибары, которая послужила основой этого строения. Красивые лужайки. Мягкие склоны. Фруктовый сад, который весной был сплошным очарованием. Маленький лес и ручей с родниковой водой.

Зазвонили колокола. За яблонями виднелась прямоугольная колокольня Д,Орне. За изгородью проходила прямая бугорчатая дорога и Франсуа услышал шаги соседей, направляющихся к мессе. Слышалось затрудненное дыхание добрых запыхавшихся женщин. Это было любопытно: их не было видно, до крутой тропинки они болтали, после нескольких метров слова затихали, наконец, они прерывались на середине фразы, чтобы возобновиться только на вершине холма.

Франсуа пошел в сарай, вытащил теннисную сетку, натянул ее.

Было уже около десяти часов, когда он увидел своего сына с удочкой.

– Дай-ка мне мой рыболовный крючок.

Жаку было восемь лет, у него были длинные тонкие ноги и очерченные, как у девочек, губы.

– Мама встала?

– Я не знаю.

И мальчик спустился к ручью. В нем он никогда еще не поймал ни одной рыбешки. По воле случая, именно в это воскресенье, маленькая рыбешка зацепилась за его удочку. Он не осмеливался прикоснуться к ней. Он задыхался, находясь почти в ужасе.

– Папа! Вот рыба. Иди скорее.

Франсуа Донж, все еще в пижаме и влажных сандалиях, направился к оранжерее, когда в конце дороги появилась кухарка.

– В чем дело, Кло?

– Вы забыли про шампиньоны. Без шампиньонов я не смогу приготовить то блюдо из цыпленка, а они продаются только в городе.

Так было почти каждое воскресенье. Франсуа ездил на рынок по субботам, набивая свою машину всем тем, что его просили привезти. Каждый давал ему листок с заказами, а кухарка – свой список, написанный карандашом на каком-нибудь клочке бумаги.

– Вы уверены в том, что просили привезти шампиньоны?

– Да, я их записывала.

– И их не было в машине?

Тем хуже! Сейчас он оденется и прислушается у двери ее комнаты. Если его жена и не спала, то все равно не делала шума.

Франсуа Донж был невысокого роста. Худощавый, но крепкий, солидный, с тонкими чертами лица, с насмешливыми глазами.

– Не смотри на меня так, как будто издеваешься над всем миром! – часто повторяла ему жена, Бебе Донж.

Бебе! И кому пришло в голову называть ее Бебе! После десяти лет супружества, он так и не привык к нему. В конце концов!.. Но поскольку вся их семья всегда называла ее так и друзья тоже, и вообще все!

Нужно вывести машину из гаража, выйти из нее, чтобы открыть белые ворота, а потом вновь закрыть их. До города было всего пятнадцать километров. На дороге встречалось много велосипедистов. Особенно много их было на косогоре Бель-Эр, поскольку там они вынуждены идти пешком, толкая вперед свои машины. Уже готовились к пикникам на опушке леса. Франсуа любил охоту, он подумал, что на открытии сезона будут еще спотыкаться об осколки бутылок. А вот и мост. Улица Понт-Неф, совершенно прямая, словно разрезанная лучами солнца на две части. Впереди, на расстоянии с километр, на тротуаре виднелось четыре-пять прохожих. Низкие ставни лавок и вывески, которые, казалось, выступали больше, чем в другие дни. Большая красная трубка украшала отдел табака, огромные часы – витрину часовщика, гербовый щит – дом судебного исполнителя, который приготовил свою машину к поездке.

Центральный бакалейный магазин под большим тентом. Запах пряников. Бакалейщик в грубой блузе. Он как раз запихивал свою семью в машину, которая служила ему для доставки продуктов.

– Дайте-ка маленький кулек конфет для моего сына.

– Как поживает мосье Жак? Он должен окрепнуть в деревне. А мадам Донж? Ей не скучно одной?

Этот кулек с конфетами на самом деле Франсуа забыл отдать сыну, и гораздо позднее, по меньшей мере недели через три, когда он надел костюм, в котором был в это воскресенье, нашел кулек совсем слипшихся конфет.

Через три недели! Говорили:

– Через три недели.

Или:

– Три недели назад.

И было невозможно представить, что эти три недели могли заключить в себе, того, кто предположил бы, что через три недели Бебе Донж, будет в тюрьме. Женщина, самая изящная, самая красивая и самая грациозная. О ней никогда не говорили так, как говорят о ком-то другом, как, например, о ее сестре Жанне.

Если говорили:

– Я встретил вчера Жанну у модистки.

Эти слова произносили как-то естественно. То есть просто встретили Жанну Донж, маленькую, подвижную женщину, толстушку, которая всегда в движении, жену Феликса Донжа. Так получилось потому что две сестры вышли замуж за двух братьев.

– Я вчера видела Жанну.

И это не было событием. А, если наоборот, говорили:

– Я ходил в Шатеньрэ и видел Бебе Донж.

И обязательно добавляли:

– Какая восхитительная женщина!

Или еще:

– Она сегодня еще более соблазнительна, чем обычно…

Или:

– Нет никого, кто бы одевался, как она.

Бебе Донж! Просто картина! Невесомое существо, неземное, вышедшее из сборника стихов.

Бебе Донж в тюрьме?

Франсуа снова сел в автомобиль, хотел было остановиться у Центрального кафе, чтобы выпить аперитив, но решил этого не делать, из боязни опоздать с доставкой шампиньонов.

На косогоре он обогнал машину своего брата. Феликс сидел за рулем. Их огромная и достойная теща, мадам Д’Онневиль (ее покойный супруг, до их свадьбы, писал свою фамилию «Донневиль») сидела рядом, одетая как всегда в воздушную, легкую одежду. Сзади разместилась Жанна с двумя детьми. Бертран, которому было десять лет, наклонился к окну и помахал дяде рукой.

Оба автомобиля, один за другим, подъехали к воротам Шатеньрэ. Мадам Д’Онневиль заметила:

– Не вижу необходимости в том, чтобы нас нужно было обгонять.

Затем, без перехода от одной мысли к другой, взглянув на открытые окна дома:

– Бебе встала?

Бебе Донж ждали добрых полчаса. Как обычно, она провела два часа за туалетом.

– Здравствуй, мама… Здравствуй, Жанна… Здравствуй, Феликс… Ты что-нибудь забыл, Франсуа?

– Шампиньоны…

– Надеюсь, завтрак готов? Марта! Вы накрыли на террасе? Куда пошел Жак? Марта! Где Жак?

Я его не видела, мадам.

– Он должен быть на ручье. – вмешался Франсуа. – Сегодня утром он поймал рыбу и был как сумасшедший.

Если он промочит ноги, то заболеет на пару недель.

Вот и мосье Жак возвращается. Мадам, все готово.

Было жарко. Солнце немного напоминало сироп, в траве трещали кузнечики.

О чем говорили за столом? Во всяком случае о докторе Жалиберте, который строил новую клинику. И очевидно, именно мадам д’Онневиль говорила о докторе Жалиберте, при этом не упустив случая бросить взгляд на Бебе Донж и Франсуа.

Еще немного и она сказала бы своей дочери:

– А ты еще не знаешь о своем муже и прекрасной мадам Жалиберт. Некоторые даже говорят, что сам Жалиберт знает об этом и закрывает на это глаза.

Но, как всегда, Бебе Донж не вздрогнула при имени Жалиберта. Деликатно ела, отставив мизинец. Слушала ли она? Думала ли о чем-то? Все, что она произнесла за обедом, это:

– Ешь аккуратно, Жак.

Итак, было два брата и две сестры, которых судьбы свела в две семьи. В городе просто говорили:

– Братья Донж.

И было неважно, кого из двух братьев видели, с кем из них двоих общались. Франсуа и Феликс были похожи как близнецы, хотя между ними было три года разницы. У Феликса, как и у брата, был знаменитый нос семьи Донж. Тот же рост и тоже телосложение. Они могли меняться костюмами и одевались одинаково, почти всегда в серые тона.

Им не было надобности говорить что-то друг другу: чувствовалось, что всю неделю они жили вместе; у них был один бизнес, в одних и тех же мастерских, одних и тех же бюро, виделись с одними и теми же людьми и у них были одни и те же заботы.

Может Феликс обладал более мягким характером, чем Франсуа был шефом и это проявлялось в малейших деталях.

Итак, именно Феликс женился на подвижной Жанне, которая уже между двумя блюдами, невзирая на укоризненный взгляд своей матери, закурила сигарету.

– Хороший пример ты подаешь детям.

– Если ты думаешь, что Бертран не курит тайком! Позавчера я застала его, он воровал сигареты из моей сумки.

– Но ведь если бы я попросил, ты бы их мне не дала.

– Ну, слышишь?

Мадам д’Онневиль могла только вздохнуть. У неё не было ничего общего с этими братьями Донж. Большую часть жизни она провела в Константинополе, где ее муж был директором доков. Там она жила среди избранного общества, дипломатов и важных заезжих особ. Поэтому и в это воскресенье она была одета так, словно собиралась завтракать в каком-нибудь посольстве.

– Марта! Кофе и ликеры подадите в сад.

– Можно поиграть в теннис? – спросил Бертран. – Сыграем, Жак.

– Позже, когда пища переварится. Прогуляйтесь сначала… А впрочем, слишком жарко…

Плетеные кресла стояли в тени большого оранжевого зонта. Выложенная кирпичом аллея, от этого казалось красной. Жанна выбрала себе шезлонг и вытянулась во всю длину, закурила новую сигарету, выпуская клубы дыма к небу, которое казалось фиолетовым.

– Ты мне подашь терновой настойки, Феликс?

Для нее, воскресенья в Шатеньрэ имели аромат терновой настойки, которой она после завтрака выпивала два или три стакана.

Бебе Донж разлила кофе в чашки и подала каждому.

– Кусочек сахара, мама? А тебе, Франсуа? Два? А тебе, Феликс?

Все это могло происходить в любое воскресенье. Вялое время. Летающие мухи. Лениво произносящиеся фразы. Мадам д’Онневиль, которая говорила бы о своей квартире.

– А где дети? Марта! Посмотрите, что делают дети.

Братья направились бы к теннисному корту и до конца полудня слышались бы сухие удары мячей о ракетки. Иногда из-за изгороди виднелись бы головы проезжающих велосипедистов, потому что пешеходов нельзя было увидеть, слышны были только их голоса.

Но на этот раз было не так. Не прошло и часа после того, как выпили кофе, когда Франсуа встал и направился к дому.

– Куда ты? – не поворачиваясь, спросила Бебе Донж.

– Я пойду.

По мере того как он удалялся, переходил на бег. Было слышно как хлопнула дверь, шум в ванной.

– Он страдает желудком? – поинтересовалась мадам д’Онневиль.

– Не знаю. Обычно он переваривает все.

– Через несколько минут он побледнел.

– Но ведь он ничего не ел неудобоваримого.

Пробежали дети. Несколько минут прошли в тишине, потом вдруг послышался голос Франсуа, который позвал из дома:

– Феликс!

И была в этом голосе такая странная звонкость, что Феликс поднялся прыжком и побежал в дом. Мадам д’Онневиль наблюдала за открытыми окнами.

– Интересно, что с ним.

– А что может быть? – прошептала Жанна, которая все ещё возлежала в шезлонге, углубившись в созерцание таявшего в синеве неба дыма от своей сигареты.

– Кажется, звонят по телефону.

Из дома доносились явные шумы. Набирали какой-то номер по телефону.

– Алло!. Мадемуазель, я знаю, что сегодня закрыто, но это срочно. Дайте мне, пожалуйста № 1 в Орне. Доктора Пино, да… Вы знаете, что он на рыбалке?. Позовите все же, пожалуйста… Алло!. Это доктор Пино? Да, это из Шатеньрэ. Вы говорите, что он вернулся? Пусть срочно едет сюда. Неважно! Да, это очень срочно… Нет, мадам… Пусть приезжает в чем есть.

Трое женщин переглянулись.

– Ты не пойдешь посмотреть? – удивилась мадам д’Онневиль, повернувшись к Бебе Донж.

Та встала и пошла к дому. Она отсутствовала в течении нескольких минут, а, когда вернулась, то была спокойна, как обычно.

– Они закрылись в ванной. Меня не впустили. Феликс утверждает, что ничего страшного…

– Ну, а что все-таки с ним?

– Не знаю…

На велосипеде приехал доктор, одетый в костюм из коричневой ткани, в котором собирался на рыбалку. По мере того как он приближался по залитой светом аллее, на его лице проявлялось все большее удивление по поводу того, что три женщины спокойно сидят под зонтом.

– Случалось несчастье?

– Не знаю, доктор… Мой муж в ванной… Я вас провожу.

Дверь приоткрылась, чтобы впустить доктора, но закрылась перед Бебе Донж, которая стояла неподвижно на лестничной площадке. В отчаянии мадам д’Онневиль поднялась и принялась прямо под солнцем расхаживать взад и вперед.

– Не знаю, почему они нам ничего не говорят… А Бебе? Что делает Бебе? Она к нам тоже не возвращается!

– Успокойся, мама. У тебя еще будут причины. Зачем волноваться?

Дверь ванной открылась еще раз. Доктор в одной рубашке, деловым видом скомандовал Бебе Донж, которую нашел в тени:

– Принесите кипяченой воды, как можно больше.

Бебе спустилась на кухню. На ней было платье из светло-зеленого муслина. У нее были светлые волосы.

– Кло!. Нужно отнести кипяченую воду в ванную.

– Я видела, что приехал доктор. Мосье заболел?

– Не знаю, Кло. Отнесите же кипяченую воду.

– Много?

– Доктор сказал, как можно больше.

Когда кухарка отнесла два кувшина с водой, ей не позволили войти в ванную, дверь которой была лишь слегка приоткрыта. Однако, она увидела вытянутое тело, вернее увидела только ноги и это так ее поразило, словно она увидела труп.

Было три часа. Дети, которые ничего не знали, играли в теннис, слышался голос Жака, говоривший кузине:

– Ты не будешь играть. Ты слишком маленькая.

Жанни было только шесть лет. Она собиралась заплакать. Если бы она подошла пожаловаться матери, то та бы ей, как обычно, ответила:

– Оставь эти мысли, дочка. Это меня не касается.

Мадам д’Онневиль стояла и смотрела на окна второго этажа.

– Не передашь ли мне сигареты, мама?

В любой другой момент мадам д’Онневиль возмутилась бы, увидев свою дочь развалившуюся в шезлонге и требующую у нее, своей матери, сигареты, лежащие на столе.

Она протянула ей портсигар, не обратив на это внимание. Она следила за появившейся на крыльце Бебе, которая направлялась к ним своей обычной походкой.

– Ну что?

– Не знаю. Сейчас они закрылись втроем.

– Ты не находишь это странным?

И только тогда Бебе проявила легкое нетерпение.

– Ну что ты хочешь, чтобы я тебе сказала, мама? Я знаю не больше, чем ты.

Именно в этот момент Жанна оживилась в своем кресле, пытаясь увидеть сестру. Было удивительно слышать голос Бебе, говорящий повышенным тоном. Но Бебе не попадала в поле ее зрения и она не стала напрягаться. Перед ней на зелени лужайки выделялись кроваво-красные герани. Жужжала оса. Мадам д’Онневиль глубоко и беспокойно вздохнула.

– Почему мужчины, там наверху, закрыли окно в ванной комнате? И в тот момент, когда окна закрылись, этим занимался Феликс, разве не послышался голос Франсуа, который сказал:

– Я абсолютно этого не хочу, доктор.

Колокола звонили к вечерне.

II

Теперь он был уверен, что не ошибался. Пусть это будет только интуиция, но она была еще более ощутима, чем доказательство. В тот момент он не принял мер предосторожности. Остался в плетеном кресле, с полузакрытыми глазами, разомлевшим от еды и солнца телом!

Четкость его воспоминаний была удивительной, будто предчувствуя важность этой минуты в будущем, он запечатлел эту сцену.

Получился контрсветовой эффект. Франсуа в своем кресле сидел немного ниже и лучи солнца, отражающиеся на аллее. мощеной красными плитками, придавала теплые тона всему, что он видел.

Теща находилась слева, довольно близко, в полупрофиль, и не глядя на нее, в его глазах запечатлелось фиолетовое пятно ее шарфа. Немного поодаль располагалась Жанна, вся в белом, растянувшаяся в шезлонге во всю длину.

Стол вместе с оранжевым зонтом находился перед Франсуа. Марта, только, что поставившая кофейник и чашки, возвращалась в дом. По мощеной дорожке были слышны ее шаги.

Что касается Бебе, то она стояла перед столом. И Франсуа смотрел на неё своими маленькими насмешливыми глазами, которые многие считали жестокими.

Его жена со странным именем Бебе, надо же! Она стояла к нему спиной. Разливала, насколько Франсуа мог судить об этом по положению ее руки, кофе по чашкам, потому что она закрывала собой то, что было перед ней. В этот момент она была очень грациозна: гибкий силуэт, немного безучастный, все достоинство которого подчеркивало заказанное в Париже бледнозеленое платье.

И действительно, если в эту минуту Франсуа обратил внимание на жену, то сделал это из-за платья. Он заметил, что оно было довольно прозрачным. На свету сквозь ткань отчетливо были видны ноги и просвечивалось красивое белье.

На ногах Бебе были тончайшие чулки, которые она упорно продолжала носить даже в деревне. Эта женщина, которая уже в течение многих месяцев не имела случая раздеться перёд мужчиной, носила самое красивое и тонкое белье, словно большая кокетка!

Вот о чем он думал сначала, просто, как это делает практичный человек, констатирующий очевидные вещи. Этим он не был и опечален, ни раздосадован. Он не был скрягой.

Второй мыслью, последовавший за первой, было воспоминание о ее обнаженном теле, ведь Бебе могла быть грациозной, с прекрасным лицом, но ведь случалось и по-другому, когда ее тело было пресным, а кожа малопривлекательно белой.

Кусочек сахара, мама?.

Ах нет, перед этим она еще произнесла одну фразу, которую Франсуа отыскал в своей памяти и, которая должна была его поразить. Жанна, растянувшись как одалиска, и закурив сигарету, сказала:

– Ты мне принесешь терновой настой, Феликс?

Со своего места Франсуа не видел Феликса. Сидел ли Феликс позади него? Логично было бы предположить, что он в это время подходил к столу. Но Бебе живо вмешалась:

– Не беспокойся, Феликс. Я сделаю это сама.

Почему она это сказала, ведь предпочитала, чтобы ей прислуживали? Чтобы никто не видел, что она делала на столе!

Стол располагался таким образом, что все кресла сгруппировались с одной стороны, а перед Бебе никого не было.

А уже потом она спросила:

– Кусочек сахара, мама?.

Франсуа не вздрогнул. Не нахмурил брови. Это было почти как в небытие. Лишь слегка дрогнули веки только для того, чтобы заметить мадам Д’Онневиль! И теперь у него еще создавалось впечатление, что она приоткрыла рот, чтобы что-то сказать, но промолчала. Если бы она заговорила, то несомненно сказала бы:

– Разве ты до сих пор не знаешь сколько сахара я кладу в кофе, ведь уже двадцать семь лет как ты – моя дочь?

Она этого не сказала, неважно. Но это было в ее стиле.

Бебе начала разливать кофе в пять чашек. В Шатеньрэ пользовались только сахаром, каждый кусочек которого был завернут в отдельную обвертку.

Потом Бебе должна была говорить: чтобы нарушить тишину и привлечь внимание к одному, а самой в это время, подобно фокуснику, сделать совсем другое? Хоть немного дрожали её руки? Сжималось ли горло?

Франсуа видел только её спину и не мог знать об этом. В любом случае, в ладошке этой руки, которой все восхищались, находился маленький кусочек бумаги с белым порошком.

– А тебе, Франсуа, два?..

Разумеется, она знала, сколько кусочков сахара нужно ее мужу. Но, повернувшись ко всем спиной, она в этом нуждалась, чтобы чувствовать всех на своих местах, слышать их в то время, когда разворачивала обвертки с сахаром, в то же время развернуть другую бумагу, откуда и высыпала белый порошок.

Доказательством является тот факт, что она не спросила ничего ни у своей сестры, ни у Феликса. Еще одно доказательство; хотя, если вновь вспомнить, то можно их найти массу, так, она забыла налить терновой настойки Жанне, хотя помешала сделать это Феликсу.

Итак, по мере того как разворачивались события, Франсуа не рассматривал их детально и во всей значимости, однако во всем происходящем чувствовалось что-то ненормальное, двусмысленное, почти угрожающее.

Почему он не прореагировал? Очевидно потому, что всегда действуют так в подобных случаях.

И даже, когда он выпил кофе и почувствовал его плохой вкус… Сделал вид, что не заметил этого. Почему он так упорствовал? Потому что он не привык афишировать свои ощущения. Потому что не было ни одного человека, за исключением брата Феликса, с которым он чувствовал бы хоть что-то общее.

Он не самообольщался. Это был практичный человек, лишенный воображения. И в Шатеньрэ он чувствовал себя таким же чужим, как будто был в одном из номеров гостиницы и, по его мнению, с загородным домом у него была одна общая черта – нос его сына. С некоторых пор мальчик стал очень похож на отца.

Когда Бебе наконец-то села, то почувствовала облегчение, потому что он выпил чашку кофе, не сказав ни слова.

Ни малейшего намека на отравление.

Это было семейное воскресенье и в это полуденное время каждый из сидящих за столом плыл в своем направлении по огромным полям молчания. И тот, кто открывал рот, чтобы заговорить, казался первым, вернувшимся из этого молчаливого путешествия.

Франсуа не спал, находился в какой-то дремоте, когда где-то у него внутри зародилось недомогание, которое стало растекаться по всему телу.

– Несварение, – сначала подумал он. – Это от кофе. Стоит ли беспокоиться?

Затем он почувствовал что-то вроде лихорадки, пронзившей затылок, в то же время кровь застучала в висках.

Он никогда не болел. Он вспотел. Впервые в жизни он, казалось, почувствовал в позвоночнике спинной мозг.

Он не любил, когда его беспокоили, но и сам никого не беспокоил. Ничего не сказав, он поднялся с единственным страхом не дойти до цели. Уж£, когда переходил аллею, мощеную красным кирпичом, цвет которого казался ему сейчас более зловещим, чем когда-либо, он сказал себе:

– Но эго невозможно…

Симптомы отравления мышьяком. Он их знал. Он был химиком. В таком случае…

В столовой он наткнулся на Марту, которая убирала в буфет посуду. Он ей ничего не сказал, но заметил с каким удивлением она посмотрела на него. В ванной он успел рвануть воротничок куртки и вставить палец поглубже в горло.

Чем-то обжигающим его вырвало прямо на пол, но это было неважно. Потом, испугавшись сковывающего тело холода, он крикнул в окно:

– Феликс!

Он боялся умереть. Он страдал. Знал, что ему нужно будет сделать страшные усилия и однако не мог помешать себе подумать:

– Все-таки она это сделала…

Бебе никогда не грозилась его убить. Он никогда бы не подумал, что в один прекрасный день она отравит его. В то же время он почти не удивился. И не возмутился. По правде сказать, он не сердился на свою жену.

– Что с тобой?

– Позови сначала доктора. Срочно…

Бедный Феликс! Он предпочел бы сам страдать, чем видеть, как страдает его брат.

– Сейчас придет. Хорошо… Принеси мне молоко из холодильника. Ничего не говори прислуге.

У него было время, чтобы быть довольным собой. Разве он не подумал обо всем? Разве он, не теряя самообладания, не сделал все необходимое? А эти три женщины были по-прежнему на свежем воздухе под оранжевым зонтом!

О чем думала Бебе, глядя на открытое окно?

Да, все было так. В течение многих лет. И никто ничего не заподозрил, даже он сам! Он заблуждался так же, как и другие, или скорее он ничего не видел. Но это было неправдой. Так же, как и в случае с кусочком сахара, не чувствовал ли он иногда своеобразного предупреждения? Он предпочитал делать вид, что не 'понимает.

Он не потерял сознания, но всё смешалось: доктор, ошеломленный Феликс, промывание желудка, холод от кафеля в ванной и руки, которые маятником ходили из стороны в сторону, будто кто-то раскачивал их, сидя у него на груди, так ему казалось.

Доктор говорил Феликсу:

– Ваш брат отравлен сильной дозой мышьяка. Ему повезло, что…

– Это невозможно! Кто мог это сделать? – воскликнул Феликс. – Мы провели день в семейном кругу. Никто не приходил…

В отношении себя Франсуа строил иллюзии, от души верил, что в этот момент на его губах появилась ироничная улыбка.

– Нужно вызвать скорую помощь. В какую клинику нас отвезти?

Голова раскалывалась. Тело жгло огнем и все-таки он выдавил из себя:

– Не нужно в клинику.

Из-за доктора Жалиберта. Его клиника еще не была достроена. Если бы Франсуа поехал в другую, Жильберт рассердился бы на него, потому что он попал бы в руки кого-нибудь из собратьев доктора. Люди в городе не поняли бы этого.

– В больницу Сент-Жан.

Все еще слышался голос доктора, который был добросовестным человеком:

– Я обязан предупредить Парке. В воскресенье Дворец Правосудия закрыт. Но я знаю и найду. Кажется, это 18–80… Мосье Донж, попросите мне номер 18–80.

И только тогда Франсуа сказал или ему показалось, что сказал:

– Я совсем не хочу, доктор.

Какая-то семья только что прошла вдоль ворот. На плечах отец нес мальчика. Другого мать тащила за руку. Пахло дорожной пылью, потом и теплой ветчиной от сандвичей, разбавленным вином.

Вновь зазвонили колокола, возможно они возвещали конец вечерни, когда появилась машина, белая, с красными крестами на боку и маленькими матовыми окнами. Ворота были открыты. Машина, не беспокоя трех женщин, подъехала к крыльцу и санитар в халате спрыгнул на землю.

В этом не было ничего Особенного и тем не менее не могло никого оставить равнодушным. Это была драма, которая вошла в дом внезапно и ощутимо в виде машины, ее цвета, знака и спецодежды санитаров.

Объемная грудь мадам д’Онневиль вздымалась. Мать сурово смотрела на дочь, которая не шевелилась.

– Можно подумать, что тебя нисколько не волнует то, что происходит.

Ее ужасало спокойствие Бебе. Она смотрела на нее широко раскрытыми глазами, будто видела впервые в жизни.

– Уже давно между мной и Франсуа нет ничего общего.

На этот раз Жанна взглянула на сестру. Она бросила на нее пронзительный взгляд; до такой степени пронзительный, что Бебе смутилась. После Жанна рванулась к крыльцу, говоря:

– Посмотрю, как он там.

Санитар и доктор поддерживали мертвенно бледного Франсуа, голова которого чуть не падала на плечо.

– Феликс – позвала Жанна, схватив мужа за рукав.

– Оставь меня.

– Что случилось?

– Ты хочешь это знать? Говори? Ты хочешь это знать?

Феликс вопил, пытаясь не разразиться рыданиями и не ударить жену, помогая поднять Франсуа в машину.

– Твоя подлюга сестра его отравила.

Никогда в жизни он не произносил таких грубых слов. Все формы грубости были для него неприемлемы.

– Феликс. Да что ты такое говоришь? Послушай.

Бебе Донж находилась в пяти шагах, она стояла прямо, солнце золотило ее светлые волосы, которые она еще и подкрашивала, вся воздушная в своем зеленом платье, одна рука свешивалась вдоль тела, другая была прижата к груди. Она смотрела.

– Бебе! Ты слышала, что Феликс…

– Жанна, Бебе.

Это уже был голос мадам д’Онневиль, которая тоже это слышала. Вся ее прозрачно-воздушная масса колыхалась. Через несколько мгновений она собиралась рухнуть, но хорошо держалась так долго, как могла, потому что чувствовала, никто не обращает на неё внимания.

Феликс поднялся в машину.

– Феликс! Позволь мне поехать с тобой?

Он глянул на нее так жестко, с такой ненавистью, будто она была Бебе, или как, если бы она попыталась подобно сестре отравить его.

Машина тронулась. Доктор Пино устроился на сиденье. Он подал шоферу знак на минуточку остановиться и наклонился к Жанне:

– Нужно присмотреть за вашей сестрой, пока…

Продолжения не было слышно. Шофер, решив, что все закончено, включил мотор, развернулся.

Когда Жанна посмотрела вокруг себя вновь способными видеть глазами, то обратила внимание, что в саду все изменилось. Упав в ивовое кресло мадам д’Онневиль тихо плакала, промокая лицо кружевным платочком.

Прибежали дети с теннисной площадки. Жак внезапно остановился в нескольких шагах от матери. Слышал ли он что-нибудь? Видел ли он машину скорой помощи, которая так подействовала на Феликса.

– Мама, что произошло с дядюшкой?

Это уже Бертран теребил за платье мать, а Жанна села на траву.

– Марта – позвала Бебе Донж. – Марта! Ну где же вы?

Марта вытирала глаза концом своего фартука. Она вероятно ничего не знала, но плакала из-за того, что в доме побывала машина скорой помощи.

– Займитесь Жаком. Прогуляйтесь с ним до Четырех Сосен.

– Я не хочу, – заявил мальчик.

– Вы слышали, Марта?

– Да, мадам.

И Бебе Донж всегда одинаковая в своем поведении, направилась к крыльцу.

– Эжени!

Впервые за долгие годы Жанна назвала свою сестру настоящим именем, потому, что как и мать, Бебе звали Эжени.

– Что тебе нужно?

– Мне нужно с тобой поговорить…

– А мне нечего тебе сказать.

Она медленно поднималась по ступеням. Была ли она больше взволнована, чем хотела показать, и дрожали ли её ноги под тонким зеленым платьем? Жанна следовала за ней. Вместе они оказались в столовой, ставни которой в жаркие дневные часы были закрыты.

– Ну, хотя бы ответь мне…

Бебе устало повернулась к ней. Ее взгляд уже выражал трагическое спокойствие тех, кто знает, что отныне уже никто их не поймет.

– Что ты хочешь знать?

– Это правда?

– Что я хотела его отравить?

Она произнесла это слово просто, без ужаса и отвращения.

– Это он так сказал, не правда ли?

В этой фразе было что-то такое, чего Жанна не поняла и пыталась разобраться позже, но безуспешно. Слово ОН было произнесено как бы с большой буквы. Это не касалось никого из других мужчин, ни её мужа. Просто она говорила о Нем.