Текст книги "Мастера мозаики"

Автор книги: Жорж Санд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 10 страниц)

XI

Поднимаясь по широкой лестнице здания Прокурации, Франческо встретился с Боцца, который спускался вниз. Он был бледен и погружен в свои думы. Очутившись лицом к лицу со своим бывшим учителем, Бартоломео вздрогнул и явно смутился.  Франческо посмотрел на него строго – иначе и не могло быть, – и лицо Боцца вдруг передернулось, а мертвенно-бледные губы зашевелились, будто он тщетно пытался что-то выговорить. Он шагнул навстречу своему учителю и словно собирался отвесить ему поклон. Угрызения совести его замучили, и он отдал бы в этот миг жизнь, лишь бы броситься к ногам Франческо и признаться ему во всем; но ледяное выражение лица мастера и уничтожающий взгляд, которым он окинул Боцца, и то, как он отвернулся, заметив, что тот поднес руку к берету, – все это лишило Боцца мужества. Он остановился в нерешительности, словно все еще ожидая, что Франческо обернется, приободрит его, взглянет на него со снисхождением, но, когда он понял, что учитель осудил его навеки и отступился от него, он с яростью сказал про себя, сжимая кулаки: «Что ж, проваливай!» Он пошел большими шагами и скрылся в доме своей возлюбленной, и она за весь вечер не могла добиться от него ни единого слова, ни единого взгляда.

Франческо отправился к прокуратору-казначею, главе совета художников, и очень удивился, встретив там Винченцо Бьянкини, который сидел в непринужденной позе и громко разглагольствовал. Он сразу умолк, увидев Франческо, и перешел в соседнюю комнату, составлявшую часть внутренних покоев Прокурации. Прокуратор-казначей Мелькиоре сидел, нахмурив брови и напустив на себя суровую важность; это придавало его приплюснутой круглой физиономии, всей его фигуре с выпяченным брюшком и гнусавому голосу что-то смешное, а отнюдь не внушительное. Однако Франческо был не из тех, кого может запугать чванливый глупец. Он поклонился и сказал, что счастлив возвестить о полном окончании мозаичных работ на своде купола, вследствие чего… Но прокуратор-казначей прервал его.

– Так, так! Вы явились! – сказал он, глядя на него в упор и, видимо, желая привести в замешательство. – Что ж, великолепно, мессер Дзуккато, превосходно… Будьте добры, объясните мне, каким же образом вы так быстро все закончили?

– Так быстро, монсеньер? На мой взгляд, работали мы долго, ибо сегодня уже канун назначенного вами дня, и утром я еще боялся, что не закончу вовремя.

– И у вас были основания бояться, ибо вчера вам еще оставалось сделать четверть гирлянды – это требовало по крайней мере месяца работы.

– Это верно, – отвечал Франческо. – Я вижу, ваша милость знает все до мельчайших подробностей…

– Такой человек, как я, мессер, – проговорил прокуратор выспренним тоном, – знает свои обязанности и ни за что не позволит обманывать себя такому человеку, как вы.

– Такому человеку, как я! – воскликнул Франческо, удивленный этим выпадом. – Ваша милость, вы должны знать, что такой человек, как я, не способен обманывать.

– Потише, сударь, потише! – крикнул прокуратор. – Или, клянусь колпаком дожа, я заставлю вас надолго замолчать!

Прокуратор Мелькиоре кичился тем, что встарь среди его родственников был один венецианский дож, поэтому он привык и себя отчасти считать дожем и клялся головным убором, имевшим вид фригийского колпака или рога изобилия, – величавым атрибутом дожеского достоинства.

– Вижу, что вашей милости не угодно меня выслушать, – ответил Франческо с несколько презрительной сдержанностью. – Удаляюсь из боязни еще больше прогневить вас и подожду более благоприятной минуты, чтобы…

– …чтобы попросить жалованья за свою лень и недобросовестность? – вскричал прокуратор. – Жалованье людей, расхищающих казну республики, находится под «Свинцовыми кровлями» [28]28
  «Свинцовые кровли» – так называлась венецианская тюрьма со свинцовой крышей, которая, накаляясь летом, доставляла страшные мучения заключенным. Тюрьма находилась в здании Дворца дожей.


[Закрыть], мессер! Берегитесь, как бы вас не вознаградили по заслугам!

– Не понимаю причины такой угрозы, – произнес Франческо. – Думаю, ваша милость обладает достаточной мудростью и опытом и не станет злоупотреблять тем, что я не могу смыть с себя оскорбление, нанесенное вами.

– Клянусь колпаком! Здесь не место для пререканий, мессер! Подумайте, как оправдаться самому, прежде чем обвинять других.

– Я оправдаюсь перед вашей милостью, когда вы соблаговолите сказать мне, в чем меня обвиняют.

– Обвиняют вас в том, что вы самым недостойным образом обманули прокураторов, выдавая себя за мастера мозаики! А вы маляр и ничего более! Изображали из себя величайшего художника! Клянусь колпаком моего дяди, вам это так не сойдет! Платили вам не за фрески, – кстати, еще посмотрим, чего они стоят!

– Клянусь честью, я не постигаю смысла речей вашей милости.

– Черт возьми! Вас заставят его постичь, а пока на деньги не рассчитывайте. Да кто вам дал право, мессер художник, говорить: «Монсеньер Мелькиоре ничего не смыслит в нашей работе. Этому простаку лучше попивать пиво, а не распоряжаться делами искусства республики»? Так, так, мессер; нам известны шутки, которые вы с братом отпускаете на наш счет и на счет уважаемой коллегии магистров. Но смеется тот, кто смеется последним! Посмотрим, как у вас вытянется лицо, когда мы лично проверим вашу работу и вы увидите, что мы достаточно сведущи и отличаем смальту от масла и картон от камня.

Франческо не мог сдержать презрительную усмешку.

– Если я правильно понимаю обвинение, возведенное на меня, – проговорил он, – то я виноват лишь в том, что часть мозаики заменил разрисованным картоном. Да, правда, я сделал это для латинской надписи, которую ваша милость повелела мне поместить над наружной дверью. Я решил, что ваша милость, не давая себе труда составлять самолично эту надпись, столь лестную для нас, поручила ее человеку, который выполнил ее наспех. Я позволил себе исправить слово saxibus [29]29
  Saxibus – неверно написанное латинское слово, которое должно обозначать: «из камня». По законам классической латыни следовало его исправить на «saxis», что и сделал Франческо.


[Закрыть]. Но с послушанием, которое я обязан выказывать уважаемым прокураторам, я набрал из кусочков камней это слово так, как оно было мне дано, написанное вашей рукой, и разрешил моему брату исправить ошибку только на куске картона, приклеенном к камню. Если ваша милость считает, что я совершил ошибку, то нужно только снять картон, и надпись, точно выполненная, обнаружится, а это пустое дело, в чем вы можете убедиться собственными глазами.

– Что ж, отлично, мессер! – воскликнул прокуратор, дрожа от ярости. – Вы сами себя разоблачаете, и вот вам новое доказательство, – я его запомню. Эй, писарь, запишите-ка это признание! Клянусь колпаком дожа, мессер, мы собьем с вас спесь! Ах, так вы осмеливаетесь поправлять прокураторов! Они-то знают латынь получше вашего! Посмотрите на этого ученого мужа! Кто может сомневаться в таком разнообразии талантов? Я вам предоставлю кафедру латинского языка в Падуанском университете, ибо, наверное, вы чересчур гениальны для работы по мозаике.

– Если ваша милость настаивает на этом варваризме, – возразил Франческо с раздражением, – я пойду и сниму картон. Пусть вся республика узнает завтра, что прокураторы не притязают на знание классической латыни; ну, а мне до этого дела нет!

С этими словами он направился к выходу, а прокуратор вне себя кричал властным голосом ему вдогонку слова, которые нельзя повторить, ибо он уже не владел собою. Как только Франческо вышел, в комнату прокуратора вбежал Винченцо, который все слышал из соседнего покоя.

– Что вы делаете, монсеньер? – воскликнул он. – Вы сказали, что его мошеннические проделки раскрыты и позволили ему уйти!

– Чего еще вы хотите? – ответил прокуратор. – Я ему отказал в жалованье и оскорбил его. Сегодня он достаточно наказан. А послезавтра известят о судебном процессе.

– А за эти две ночи, – поспешно возразил Бьянкини, – он успеет заменить в базилике все части своей картонной мозаики кусками смальты. Таким образом я попаду в положение лжесвидетеля и моя преданность республике обернется во вред мне.

– Как же помешать его злодеянию? – растерянно спросил прокуратор. – Я прикажу запереть собор!

– Сделать этого нельзя: в праздничные дни в соборе будет полно народу, да и можно другими способами проникнуть в здание, даже крепко-накрепко запертое! И потом, он увидит своих подмастерьев, сговорится с ними, придумает оправдание., Все пропало, и я погиб, если вы его сейчас же сурово не накажете.

– Ты прав, Бьянкини, необходимо сейчас же это сделать. Но как?

– Скажите одно лишь слово, пошлите двух стражников вслед за ним, он еще не спустился с лестницы. Велите упрятать его в тюрьму.

– Клянусь колпаком дожа, эта мысль мне не пришла в голову… Однако, Винченцо, не слишком ли строги меры, не превышение ли это власти?..

– А если вы его упустите, монсеньер, он будет смеяться над вами всю жизнь, а его брат, острослов, любимец молодых патрициев, завидующих вашей власти и вашей мудрости, не пощадит вас, изведет вас насмешками.

– Ты прав, любезный Винченцо! – воскликнул прокуратор и, схватив со стола колокольчик, с силой взмахнул им. – Заставим его уважать сан дожа… ибо я тоже из рода дожей, тебе-то это известно.

– И в один прекрасный день, я надеюсь, сами станете дожем, – подхватил Бьянкини. – Вся Венеция будет вас чествовать, когда вы наденете дожеский колпак.

Стражники тотчас же выполнили приказ. И пять минут спустя удрученного Франческо, который не мог понять, по чьему приказу и в наказание за какой проступок он задержан, повели с завязанными глазами по лабиринту галереи, через двор и по лестницам к тюрьме. Он чуть приостановился и по журчанию воды, струившейся где-то под ним, понял, что совершает таинственный переход через «Мост вздохов» [30]30
  «Мост вздохов» – крытый мост, нависший над каналом и соединяющий Дворец дожей со зданием государственной тюрьмы. По этому мосту проводили осужденных на заключение или на казнь.


[Закрыть]. Сердце его сжалось, и он прошептал имя Валерио, словно прощаясь с ним навеки.

XII

Валерио поджидал брата в таверне, пока за ним не пришли молодые приятели и не стали его торопить. Он ушел, отказавшись от надежды, что вечером встретится с Франческо и новым мастером – Чеккато. На Валерио навалились бесчисленные заботы, его осаждали множеством просьб – и все по поводу завтрашнего праздника. Полночи он провел, бегая из своей мастерской в Сан-Филиппо до площади святого Марка, где шли приготовления к игре в кольца, а оттуда – по мастерским различных ремесленников и поставщикам: всех он поднял на ноги. И повсюду за ним следом спешили и его неугомонные подмастерья, и юные представители разных цехов, тоже его преданные друзья. Он отдавал им распоряжения, посылая с поручениями то туда, то сюда. Вся эта резвая стайка отправлялась в путь с пением и смехом – молодые люди радостно предвкушали развлечения завтрашнего дня.

Валерио вернулся домой только около трех часов утра. Он удивился, не застав брата дома, однако не очень встревожился. У Франческо была дама сердца, которой он уделял не очень много внимания, – страстью его было одно лишь искусство, и ни на что другое у него не оставалось времени, – но он изредка навещал ее, когда выпадал досуг. К тому же Валерио по самой природе своей никогда не ждал неприятностей, а ведь одно лишь опасение, что вдруг стрясется беда, отнимает мужество у большинства людей. Он заснул, решив, что увидится с братом завтра в мастерской, в Сан-Филиппо или на месте встречи веселых участников «Братства Ящерицы».

Всем известно, что в лучшие дни расцвета Венецианской республики, помимо многочисленных, учрежденных республикой цехов, которые поддерживали ее законы, существовали несметные частные корпорации, одобренные сенатом, религиозные общества, благословляемые духовенством, и «Веселые братства», – их допускало и даже втайне им потворствовало правительство, которое всячески поощряло любовь к роскоши, считая, что она развивает деятельность ремесленников. «Благочестивые братства» часто состояли из одной корпорации, в том случае, если она была так обеспечена, что могла выдерживать все расходы, – например, корпорация купцов, портных, бомбардиров и т. п. Иные же состояли из различных ремесленников или торговцев одного прихода, причем эти братства именовались по названию приходской церкви, например: «Братство святого Иоанна, лепту дающего», «Мадонны на садах», «Святого Георгия на водорослях», «Святого Франциска на винограднике». Каждое братство имело отдельное здание, которое называлось «скуола» и украшалось на общие средства творениями величайших мастеров живописи, ваяния и зодчества. Обычно скуолы состояли из невысокой комнаты, называемой «приютом», где все собирались, богато убранной лестницы, которая была своего рода музеем, и просторного зала, где служили мессы и читали проповеди. Еще доныне встречаются в Венеции эти скуолы – одни по распоряжению правительства сохранились как памятники искусства, другие издавна стали частной собственностью. Так, «скуола святого Марка» превратилась в наши дни в городской музей живописи, в «скуоле святого Рокка» хранится собрание шедевров Тинторетто и других прославленных живописцев. Полы в ней мозаичные, потолки украшены позолотой и фресками работы Веронезе или Порденона, стены отделаны деревянной резьбой или бронзовыми узорами. Очаровательные барельефы выполнены из белого мрамора с совершенством и непостижимым искусством детали, – вот остатки того могущества и роскоши, которых достигает республика с аристократическим правлением, но которые ее неминуемо и губят.

Все корпорации или братства участвовали в храмовом празднике и показывались во всем своем блеске, кроме того, все они имели право появляться на празднествах и торжествах республики со знаками отличия своей общины. В праздничной процессии святого Марка они выстраивались по приходам, и каждая шла вслед за духовенством своей церкви, неся раки, кресты и хоругви, и во время службы располагались в особых часовнях.

«Веселые братства» таких привилегий не имели, но им разрешалось располагаться на всей огромной площади святого Марка, воздвигать там навесы, устраивать конные бои на копьях и пиршества. Каждое такое братство давало себе наименование и придумывало эмблему, какую ему вздумается, и принимало к себе кого заблагорассудится. Некоторые состояли из одних только патрициев, другие же без различия пополнялись и патрициями и плебеями, – отсюда то кажущееся слияние сословий, которое еще и поныне наблюдаешь в Венеции. Старинные картины сохранили для нас изящные и причудливые костюмы «Веселого братства чулка»: один чулок красный, другой – белый, одежда разноцветная, яркая. На груди членов «Братства святого Марка» красовался золотой лев, на рукаве членов «Братства Феодосия» – серебряный крокодил, и т. д. и т. п.

Валерио Дзуккато, известный своим изысканным вкусом и умением придумывать и выполнять такого рода вещи, распоряжался всем, что касалось украшений; и надо сказать, что в этом отношении «Братство Ящерицы» затмило все остальные. Он принял за эмблему быструю ящерицу потому, что все цехи художников и ремесленников, избранные представители которых вошли в братство, – зодчие, ваятели, мастера стеклянных изделий, мозаики и стенной живописи, – по самому роду своей работы привыкли взбираться наверх и даже в какой-то степени жить в висячем положении – на перегородках стен и на сводах.

В день святого Марка 1570 года по Стрингу, а по другим авторам – 1574 года, огромная процессия прошла по площади святого Марка под навесами, выстроенными для этого случая в в виде аркад перед зданием Прокурации, такими низкими, что трудно было под ними пронести громадные золотые кресты, исполинские подсвечники, раки из ляпис-лазури, украшенные лилиями чеканного серебра, ковчеги с мощами, увенчанные пирамидами из драгоценных каменьев, – словом, всю эту пышную, разорительную утварь, до которой так алчны священнослужители и которой кичатся богачи горожане, члены корпораций. Как только процессию с религиозными песнопениями поглотили раскрытые двери базилики, а дети и бедняки бросились подбирать бесчисленные капли душистого воска, оброненные на мостовую тысячами свечей, и жадно искали, не попадется ли где-нибудь драгоценный камень, крупная жемчужина, выпавшая из церковных сокровищ, вдруг, словно по волшебству, посреди площади вырос обширный цирк. Он был окружен деревянным помостом, изящно украшенным пестрыми гирляндами и шелковыми тканями, – тут, под навесом из шелка, должны были сидеть дамы и, скрываясь от солнца, лицезреть состязания. На столбах, поддерживавших помост, развевались флажки, а на них виднелись надписи – любовные изречения на наивном и остроумном венецианском диалекте. Посредине возвышался высоченный столб в виде пальмового дерева, по стволу которого взбирались ящерицы – золотистые, серебристые, зеленые, голубые, полосатые, разнообразные до бесконечности, – целая туча ящериц; с вершины дерева к этой пестрой стае склонялся прекрасный белокрылый дух, простирая к ней руки и держа две короны. У подножия ствола, на помосте, затянутом темно-красным бархатом, под парчовым балдахином, расписанным замысловатыми арабесками, восседала царица праздника – ей предстояло раздавать призы, – маленькая Мария Робусти, дочь Тинторетто, прелестная девочка лет десяти – двенадцати, которую Валерио в шутку называл владычицей своих дум, – он нежно о ней заботился, обращаясь с ней с самой изысканной учтивостью.

Она появилась, когда все места уже были заняты, и одета была наподобие ангелов Джанбеллино [31]31
  Джанбеллино (1428–1516) – так в Венеции называли знаменитого художника Джованни Беллини, бывшего некоторое время учителем Тициана. Женские лица Джованни Беллини характерны выражением мягкой задумчивости, сосредоточенности.


[Закрыть]на белую тунику была наброшена воздушная небесно-голубая ткань, виноградная веточка изящной гирляндой обвивала ее дивные белокурые волосы, уложенные толстым золотым жгутом, спускавшимся на ее белоснежную шею. Вел ее под руку мессер Оразио Вечеллио, сын Тициана; он был одет в восточном вкусе, ибо приехал с отцом из Византии. Он сел рядом с ней, и тут же расположилась целая свита молодых людей, выдающихся благодаря своим талантам или же знатному происхождению. Им отвели почетные места на ступенях помоста, на котором сидела Мария. Трибуны были заполнены самыми блестящими красавицами и сопровождавшими их изящными кавалерами. На особой широкой площадке, обнесенной оградой, не погнушались занять места и знатные вельможи. Им подал пример дож: он явился вместе с герцогом Анжуйским, будущим королем Франции Генрихом III, в ту пору проездом бывшим в Венеции.

Луиджи Мочениго (дож) счел своим долгом, так сказать, угостить его всеми красотами города и выставить напоказ перед французом, привыкшим к грубому веселью и диким празднествам сарматов [32]32
  Сарматы – кочевые племена, населявшие в VI веке до н. э. поволжско-приуральские степи. Здесь это слово употреблено в значении «варвары».


[Закрыть], ослепительную роскошь и пленительную жизнерадостность прекрасной Венеции.

Когда все уселись, взвился пурпурный занавес, и из шатра, до сих пор закрытого, вышли нарядные юноши из «Братства Ящерицы», построившись в каре во главе с музыкантами, одетыми в причудливые костюмы античных времен. В центре шел их предводитель – Валерио. Они приблизились в четком строю к дожу и сенаторам. Ряды расступились, и Валерио, взяв у знаменосца стяг из красного атласа, на котором поблескивала серебряная ящерица, вышел вперед и опустился на одно колено, приветствуя главу Венецианской республики.

Когда появился молодой красавец, необычный и великолепный наряд которого подчеркивал изящество и стройность его стана, по площади пронесся шепот восхищения. Словно влитый сидел на нем зеленый бархатный камзол, широкие рукава были с разрезами, а стан его обхватил пояс из смирнской ткани золотистого цвета и усеянный шелковыми цветами восхитительных оттенков; на левом бедре красовался герб общества – ящерица, вышитая мелким жемчугом по темно-красному фону; перевязь, вся в фантастических узорах, была неподражаемым произведением искусства, а меч, усыпанный каменьями – подарок мессера Тициана, – был вывезен с Востока; чудесное белое перо, прикрепленное алмазным аграфом к берету, ниспадало сзади до пояса и плавно колыхалось при каждом движении юноши – так при каждом шаге то стелется, то взвивается царственный султан китайского фазана.

На мгновение удовольствие от такого успеха и простодушная гордость молодости отразились на оживленном лице художника. Горящими глазами он оглядывал трибуны, подмечая прикованные к нему взгляды зрителей. Но вскоре эта мимолетная радость сменилась тревожным унынием; он с тоской кого-то искал глазами в толпе и не находил. Валерио подавил вздох, снова занял место в своем отряде и застыл, озабоченный, безучастный к общему веселью, глухой к праздничному шуму, с челом, омраченным темной тучей: Франческо обещал, что он сам преподнесет знамя дожу, но так и не явился.

XIII

Блистательная вереница членов «Братства Ящерицы» три раза обошла вокруг цирка под оглушительные рукоплескания публики, восхищенной прекрасной осанкой и веселыми лицами молодых участников состязания. По уставу в общество принимались люди не ниже определенного роста, без всяких внешних изъянов, не старше сорока лет, из порядочных семейств и, конечно, без всех этих наследственных признаков вырождения, которые увековечивают, переходя из поколения в поколение, клеймо прирожденного порока под видом физического уродства. Каждый человек, вступавший в общество, должен был доказать, что он здоров, правдив, верен товарищам, и в день испытания его заставляли изрядно выпить. Валерио считал, что вино хорошему ремесленнику не пойдет во вред и что порядочному человеку нечего бояться ни за свое честное имя, ни за честное имя своих близких, если во хмелю он и пустится в откровенность. Любопытно привести кое-что из устава этого вакхического братства:

«Не будет допущен тот, кто, выпив шесть мер кипрского вина, впадет в слабоумие».

«Не будет допущен тот, кто, выпив седьмую меру, будет болтать во вред другу или собрату».

«Не будет допущен тот, кто, выпив восьмую меру, предаст тайны своих любовных похождений».

«Не будет допущен тот, кто, выпив девятую меру, выдаст тайну, которую доверил ему друг».

«Не будет допущен тот, кто, выпив десятую меру, не сможет остановиться и отказаться от вина».

В наше время трудно определить, какова была эта «мера» кипрского вина, но если судить по весу боевых доспехов, какие тогда носили в сражениях и поразительные образцы которых хранятся в музеях, то, надо полагать, эта мера отпугнула бы сейчас и самых заядлых пьяниц.

Члены «Братства Ящерицы» были одеты под стать предводителю – в зеленые камзолы, белые облегающие рейтузы; однако их рубахи были из желтого шелка, перья – алые, гербовые щиты – черные с серебром.

Когда они прошли по площади и все вдоволь налюбовались их костюмами и знаменами, они вернулись в шатер, и на арене появилось двадцать пар лошадей. Выводить на праздник этих благородных животных – роскошь, которую очень любили в Венеции. Лошадей превращали с помощью причудливых уборов в какие-то фантастические существа, словно воображение народа, не привыкшего их видеть, не могло удовлетвориться действительностью. Разрисовывались их попоны, приделывали им лисьи хвосты, хвосты быка или льва; на головы им нацепляли птичьи султаны, или золоченые рога, или маски каких-нибудь сказочных зверей. Лошади, которых вывело на арену «Братство Ящерицы», были прекрасны и не так нелепо выряжены, вопреки обычаю эпохи. Но все же некоторые из них были замаскированы под единорогов; длинный серебряный рог был прилажен ко лбу, у других на голове красовались блестящие драконы или чучела птиц; все были выкрашены в розовый, темно-синий, желто-зеленый или ярко-красный цвета; одни были в полосах, как зебры, или в пятнах, как пантеры, а иные сверкали золотой чешуей, словно большие морские рыбы. Каждая пара лошадей в одинаковой сбруе вступала на ристалище в сопровождении «арапчонка» – чернокожего мальчугана-раба, вычурно одетого, выступавшего между двумя прекрасными конями, которые грациозно делали полуоборот под звук фанфар и восторженные возгласы зрителей.

И только Валерио, подчиняясь более строгому вкусу, появился на турецком коне, белом как снег и необыкновенной красоты. На нем был простой чепрак из тигровой шкуры и широкие серебряные ленты вместо поводьев; длинная шелковистая грива, перевитая серебряными нитями, была заплетена в косы, и с каждой косы свисал цветок граната из филигранного серебра восхитительной работы; копыта были высеребрены, а великолепный пышный хвост легонько обмахивал могучие бока. Как и его хозяин, конь был украшен гербом братства: на его левой ляжке с великой тщательностью была нарисована серебряная ящерица на темно-красном фоне; но так как этому коню выпала честь нести на себе вожака, он только и был украшен эмблемой. Валерио велел развести лошадей и остановился у подножия помоста, где сидела маленькая Мария Робусти. Он подбадривал десятерых своих веселых собратьев, готовых принять вызов: они вскочили на лошадей и выстроились по сторонам – пятеро справа, пятеро слева. Арапчата все еще прогуливали остальных десять лошадей вокруг арены, ожидая, что десять смельчаков, затерявшихся среди толпы, примут участие в конных состязаниях. Долго ждать не пришлось, и игры начались.

Стремясь на скаку подхватить копьем кольцо, юноши то выигрывали, то теряли призы. С трибун выходили другие молодые люди, заменяя потерпевших поражение, а члены «Братства Ящерицы» тоже сменяли своих побежденных собратьев. Так некоторое время продолжались игры. Предводитель, сидя верхом на коне, руководил играми, появлялся то тут, то там и порой разговаривал с дорогой его сердцу маленькой Марией, которая тщетно умоляла его принять участие в состязании – ведь ей так хотелось, чтобы ему была присуждена высшая награда. Валерио всех превосходил в ловкости и умении, но не хотел выставлять себя напоказ; ему больше нравилось поощрять и подбадривать своих собратьев. К тому же он был опечален и рассеян – да неужели после того, как он доказал свою преданность брату, закончив его работу, тот оказался так непреклонен, что не пожелал присутствовать здесь даже как зритель?

Но Валерио вышел из задумчивости, когда трое братьев Бьянкини спустились на арену и предложили помериться силами с самыми ловкими всадниками «Веселого братства». Доминик Бьянкини, по прозвищу Рыжий, был превосходным наездником. Он долго жил за пределами Венеции, в которой редко кто владеет искусством верховой езды; не все участники «Братства Ящерицы» были способны держаться в седле; только те, кто вырос в деревне или не был уроженцем города, умели держать в руках поводок и уверенно сидеть на коне, что куда менее спокойно, чем плыть в венецианской гондоле. Три самых опытных наездника вызвались дать отпор Бьянкини и были побеждены в первом же туре; трех других юношей постигла та же участь. Честь братства была в опасности. Валерио начал беспокоиться: ведь до сих пор его всадники брали верх над всеми молодыми горожанами и даже знатными синьорами, которые не гнушались соревноваться с ними. Однако на сердце у него было так тяжело, что он и не подумал принять вызов и сбить спесь с Бьянкини. Винченцо, приметив безучастность Валерио решил, что тот боится поражения, и крикнул ему зычным голосом:

– Эй, монсеньер властитель ящериц, уж не превратились ли вы в черепаху? Или ни одному молодцу из вашей братии нас не одолеть?

Валерио сделал знак: выехали Чеккато и Марини.

– А вы, синьор Валерио, ваше ящеричное величество, – вмешался Доминик Рыжий, – не соблаговолите ли вы сами ответить и принять вызов такого неискусного противника, как я?!

– Что ж, готов хоть сейчас, – ответил Валерио. – Только пусть ваши братья сначала попробуют помериться в ловкости с моими сотоварищами, и, если вы будете побеждены, я дам вам возможность отыграться.

Два брата Бьянкини снова вышли победителями, и Валерио, решив не оставлять их в выгодном положении, пришпорил наконец своего скакуна и пустил его галопом. Фанфары разразились победными и радостными звуками, когда он с быстротой молнии сделал три круга по арене, не глядя на мишень, не поднимая руки. Но вдруг, хотя и казалось, что он думает о чем-то другом, он схватил пять колец с небрежным, презрительным видом. Бьянкини взяли пока всего четыре; к тому же они устали, да и поражение не могло их опозорить, так как до сих пор они были в выигрыше. Но Рыжий, воспользовавшийся недолгой передышкой и не принимавший участия в этом последнем испытании, сгорал желанием унизить Валерио. Он особенно стал ненавидеть Валерио с той поры, как тот воспротивился его приему в «Братство Ящерицы», ссылаясь на его отталкивающую, уродливую наружность. Винченцо, его старшего брата, также отвергли, потому что он некогда совершил преступление против чести и понес постыдное наказание. Только Джованни-Антонио допустили к испытаниям; но стоило ему выпить три меры вина, как он тут же, потеряв голову, стал осыпать оскорблениями многих уважаемых горожан. Итак, всех трех не приняли в «Веселое братство», что было весьма унизительно. Горя желанием отомстить, братья уверили Боцца, будто заранее было решено не принимать и его, так как он – человек безродный.

И вот Доминик ринулся навстречу Валерио, который собирался вернуться на свое место, чтобы уступить место другому.

– Вы обещали дать мне отыграться, мессер Ящерица, – крикнул Доминик, – или вы хотите выйти сухим из воды?

Валерио обернулся, взглянув с презрительной усмешкой на Доминика, и вместо ответа выехал вместе с ним на арену.

– Начинайте, раз вы в выигрыше, – проговорил Доминик язвительным тоном, – честь и место синьору.

Валерио бросился вперед и взял четыре кольца, но с пятым случилось то, чего не бывало с юношей и на сотом: он уронил кольцо на землю. Произошло же это оттого, что он был взволнован – увидел отца, который внезапно появился на одной из соседних трибун. Старик Дзуккато, казалось, был озабочен. Он искал глазами Франческо, и суровый взгляд, брошенный на Валерио, словно вопрошал его, как некогда таинственный голос, вопрошавший Каина: «Что сделал ты со своим братом?»

Бьянкини радостно закричали. Они уже вообразили, что брат отомстил за них; но самоуверенный Доминик поспешил, и это его подвело. Он не взял четвертого кольца. Победителем оказался Валерио. При других обстоятельствах такая победа не удовлетворила бы его самолюбия, но ему так хотелось поскорее закончить игры и отправиться на поиски брата, что, получив право на приз, он с облегчением вздохнул. Уже маленькие ручки Марии протягивали ему вышитый шарф, а он собирался под гром рукоплесканий соскочить с лошади, когда внезапно, словно из-под земли, на арене появился Бартоломео Боцца, одетый в черное, с орлиным пером на берете. Он вызвался поддержать партию Бьянкини.

– С меня довольно, игра окончена, – сказал Валерио.

– А с каких это пор, – крикнул Боцца резким и вызывающим тоном, – глава конных состязаний напоследок отступает, боясь потерять малозаслуженный приз? Согласно правилам честной игры, вы должны дать отыграться мессеру Доминику, ведь всем ясно, что он был рассеян в последнем туре, да и устал до крайности, не то что вы. Что ж, если вы не так пугливы и не так увертливы, как ящерица – ваша эмблема, – вы вступите в поединок со мной.