Текст книги "Консуэло"
Автор книги: Жорж Санд
сообщить о нарушении
Текущая страница: 45 (всего у книги 66 страниц)
– Экая змейка! Посмотрите только, с каким кротким и скромным видом она отвечает господину канонику. Ах! Если кто-нибудь догадается об этой проделке, я пропал! Придется мне уехать отсюда!
– Как же вы сами и никто из ваших прихожан не распознали женского голоса? Ну и простаки же вы, скажу я вам!
– Что поделаешь! Мы, правда, находили нечто необыкновенное в ее голосе, но Готлиб говорил, что это голос итальянский, из Сикстинской капеллы, и он уже такие слышал. Не знаю, что он этим хотел сказать, я ведь ничего не смыслю в музыке, выходящей за пределы моей службы, и был так далек от всякого подозрения. Как быть, сударь? Как быть?
– Если никто ничего не подозревает, мой совет вам – молчать обо всем. Выпроводите этих юнцов как можно скорее. Если хотите, я возьмусь избавить вас от них.
– О да! Вы окажете мне огромную услугу! Стойте, стойте, я дам вам денег. Сколько им заплатить?
– Это меня не касается. Мы-то щедро платим артистам… Но ваш приход небогат, и церковь не обязана следовать практике театра.
– Я не стану скупиться, я дам им шесть флоринов! Сейчас иду… Но что скажет господин каноник? Он, по-видимому, ничего не замечает. Вот он разговаривает с «ней» совсем по-отечески… Святой человек!
– А что, по-вашему, он бы очень возмущался?
– Да как же ему не возмущаться! Впрочем, я не столько боюсь его нагоняя, сколько насмешек. Вы ведь знаете, как он любит вышучивать, он так остроумен. Ох! Как он будет издеваться над моей наивностью!..
– Но поскольку он, видимо, продолжает разделять ваше заблуждение… он не вправе и насмехаться над вами. Ну что ж! Притворитесь, будто ничего не случилось, воспользуйтесь первым удобным моментом и сплавьте ваших музыкантов. Они отошли от окна, где велся этот разговор, и священник, проскользнув к Иосифу, который, казалось, гораздо меньше занимал каноника, чем синьор Бертони, сунул ему в руку шесть флоринов. Получив эту скромную сумму, Иосиф сделал знак Консуэло, чтобы она скорей отделалась от каноника и шла за ним. Но каноник подозвал к себе Иосифа и, продолжая на основании его ответов считать, что женский голос принадлежал ему, спросил:
– Скажите же мне, почему вы выбрали этот отрывок Порпоры, вместо того чтобы исполнить соло господина Гольцбауэра?
– У нас не имелось этой партитуры, да и она была нам незнакома, – ответил Иосиф, – я спел единственную из пройденных мною вещей, которую хорошо помнил.
Тут священник поспешил рассказать о маленькой хитрости Готлиба, и эта артистическая зависть очень рассмешила каноника.
– Ну что ж, – заметил незнакомец, – ваш милый сапожник оказал нам громадную услугу: вместо плохого соло мы насладились шедевром великого мастера. Вы доказали свой вкус, – прибавил он, обращаясь к Консуэло.
– Не думаю, – возразил Иосиф, – чтобы соло Гольцбауэра было так плохо. Те из его произведений, что мы исполняли, были не без достоинств. – Достоинства – это еще не гениальность, – ответил незнакомец, вздыхая, и, настойчиво обращаясь к Консуэло, он добавил:
– А вы какого мнения, дружок? Считаете ли вы, что это одно и то же?
– Нет, сударь, я этого не считаю, – ответила она лаконично и холодно, так как взгляды этого человека все больше смущали и тяготили ее.
– Однако же вам доставило удовольствие пропеть обедню Гольцбауэра? вмешался каноник. – Ведь это прекрасная вещь, не правда ли?
– Мне она не доставила ни удовольствия, ни неудовольствия, – ответила Консуэло, нетерпение вызвало у нее непреодолимое желание высказаться откровенно.
– Вы хотите сказать, что эта вещь ни хороша, ни дурна? – воскликнул, смеясь, незнакомец. – Ну-с, дитя мое, вы прекрасно ответили, и я вполне согласен с вашим мнением.
Каноник громко расхохотался, священник же казался очень смущенным, а Консуэло, нисколько не интересуясь этим музыкальным диспутом, скрылась вслед за Иосифом.
– Ну, господин каноник, как вы находите этих детей? – лукаво спросил незнакомец, как только те вышли.
– Очаровательны! Чудесны! Вы уж извините меня, что я говорю это после отповеди, которою наградил вас этот мальчуган.
– Да что вы! Я нахожу этого мальчика просто восхитительным! Какой талант в такие юные годы! Поразительно! Что за мощные и скороспелые натуры эти итальянцы!
– О таланте мальчика ничего не могу вам сказать, – возразил каноник естественным тоном, – я не нашел в нем ничего особенно замечательного. Но вот его товарищ – удивительный юноша, и он наш с вами соотечественник, не в обиду будь сказано вашей «итальяномании».
– Ах, вот что! – проговорил незнакомец, подмигивая священнику. – Значит, Порпору исполнял старший?
– И я так полагаю, – ответил священник, совершенно смущенный тем, что его заставляют лгать.
– Я в этом вполне уверен: он сам мне сказал, – заметил каноник.
– А второе соло, значит, исполнил кто-либо из ваших прихожан? – продолжал допрашивать незнакомец.
– Должно быть, – ответил священник, делая усилие, чтобы поддержать эту ложь.
Оба посмотрели на каноника, желая убедиться, удалось ли им провести его или он насмехается над ними. Казалось, он вообще перестал думать об этом. Невозмутимость его успокоила священника. Заговорили о другом. Но четверть часа спустя каноник снова вспомнил о музыке и пожелал видеть Иосифа и Консуэло, с тем, объявил он, чтобы увезти их к себе в имение и там на досуге еще раз хорошенько прослушать. Перепуганный священник прошептал какие-то малопонятные объяснения. Каноник, смеясь, спросил его: не велел ли уж он бросить своих маленьких музыкантов в котел для подкрепления завтрака, который и так кажется ему великолепным? Священник переживал настоящую пытку. На выручку ему пришел незнакомец.
– Сейчас приведу их, – сказал он канонику.
И он вышел, сделав знак добродушному священнику, чтобы тот рассчитывал на какую-нибудь хитрость. Но придумывать ничего не понадобилось. Он узнал от служанки, что юные музыканты уже дали тягу, великодушно уделив ей один флорин из шести, только что ими полученных.
– Как? Ушли?! – воскликнул огорченный каноник. – Надо их догнать! Я хочу их видеть и слышать, хочу во что бы то ни стало!
Притворились, будто исполняют его желание, но никто и не подумал догонять юных артистов. Да это было бы и напрасно, так как они, боясь грозящего им любопытства, умчались, как птицы. Каноник был очень огорчен и даже несколько рассержен.
– Слава богу, он ничего не подозревает, – сказал священник незнакомцу.
– Ваше преподобие, – ответил тот, – вспомните историю с епископом, который, в пятницу кушая по недосмотру скоромное, был предупрежден об этом своим викарием. «Несчастный, – воскликнул епископ, – неужели ты не мог подождать до конца обеда!» Быть может, и нам следовало предоставить канонику заблуждаться сколько его душе угодно.
Глава 76
Было тихо и ясно, полная луна сияла в небесном эфире, в старинной приории звонко и торжественно пробило девять часов, когда Иосиф и Консуэло, тщетно поискав звонка у ограды, стали обходить безмолвное обиталище, в надежде, что их услышит гостеприимный хозяин. Но надежда была напрасна: все двери были на запоре, ни одна собака не лаяла, ни в одном окне мрачного здания не было видно даже слабого проблеска света.
– Это дворец молчания, – сказал, смеясь, Гайдн, – и если б часы дважды не пробили тихо и торжественно четыре четверти в тоне до и си и девять ударов в тоне соль, я считал бы, что это жилище предоставлено совам и привидениям.
Местность вокруг была очень пустынна. Консуэло устала. К тому же таинственное жилище привлекало ее поэтическую натуру.
– Если бы даже нам пришлось спать в какой-нибудь часовне, – сказала она, – мне все-таки хотелось бы ночевать здесь. Попробуем во что бы то ни стало пробраться туда, даже если надо перелезть через эту стену, что не так уж трудно сделать.
– Давайте я помогу вам взобраться наверх, а там я мигом перескочу и поддержу вас, когда вы будете спускаться, – сказал Иосиф.
Сказано – сделано. Стена была низенькая. Две минуты спустя наши юнцы с отважным спокойствием уже прогуливались внутри священной ограды. Они были в прекрасном саду-огороде, который содержался в большом порядке. Фруктовые деревья, расположенные веером, протягивали к ним свои длинные ветви, отягощенные румяными яблоками и золотистыми грушами. Виноградные лозы, кокетливо изогнутые в виде арок, были покрыты, словно чудными серьгами, крупными гроздьями сочного винограда. Огромные грядки с овощами также отличались своеобразной прелестью. Спаржа с изящными стеблями и шелковистыми волосиками, блестевшими от вечерней росы, напоминала рощу карликовых елей, покрытых серебристым флером. Горох, поднимаясь на подпорках легкими гирляндами, образовал длинные беседки, какие-то узкие таинственные проулочки, где щебетали крошечные полусонные малиновки. Американские тыквы, гордые левиафаны этого моря зелени, тяжело выпячивали свое оранжевое брюхо, покоясь на широких темных листьях. Молодые артишоки, словно крошечные головки в коронах, толпились вокруг своего главы, августейшего стебля-родоначальника. Дыни сидели под стеклянными колпаками, будто тяжеловесные китайские мандарины под паланкинами, и из каждого такого кристального свода луна высекала крупный голубоватый бриллиант, о который ветреные ночные бабочки, летая, ударялись головками.
Шпалеры из роз отделяли огород от цветника; они доходили до зданий и окружали их поясом из цветов. Укромный сад казался каким-то раем. Под тенью великолепных густых кустов ютились редкие растения, распространявшие чудесный аромат. Песок под ногами был мягок, как ковер. Газон казался расчесанным травинка к травинке, настолько он был ровен и гладок. Цветы росли так буйно, что совсем не видно было земли, отчего круглые клумбы походили на громадные корзины цветов. Удивительно влияние обстановки на душевное и физическое состояние человека! Не успела Консуэло подышать этим сладостным воздухом, полюбоваться этим святилищем беспечного благосостояния, как почувствовала себя совершенно отдохнувшей, словно выспалась на славу.
– Вот поразительно! – сказала она Беппо. – Стоило мне увидеть этот сад, и я уже совсем забыла о каменистых дорогах и о своих больных ногах. Мне кажется, что я отдыхаю, глядя на все это. Никогда я не любила расчищенных, ухоженных садов, окруженных высокими стенами, а вот этот сад, после стольких дней пути по пыльной дороге, после ходьбы по твердой, утоптанной земле, представляется мне настоящим раем. Я умирала от жажды, а сейчас, когда я вижу эти прелестные растения, распускающиеся от вечерней росы, мне кажется, что я пью вместе с ними и уже утолила свою жажду.
Посмотри, Иосиф, разве есть что-нибудь очаровательнее цветов, распускающихся при лунном свете? Взгляни на этот букет белых звезд как раз посредине клумбы с газоном и не смейся надо мной. Не знаю их названия, кажется, ночные красавицы. О, как удачно они названы! Красивы и чисты, как звезды на небе. Малейшее дуновение ветерка – и они то склоняются, то выпрямляются, и чудится, будто они смеются и резвятся, словно девочки, одетые во все белое. Они напоминают мне моих школьных подруг, когда по воскресеньям, в одежде послушниц, мы бегали у высоких церковных стен. Вот они внезапно замерли в недвижном воздухе, обратив головки к луне, – точно смотрят на нее и восхищаются. И кажется, что и луна тоже глядит на них, не спуская глаз, и парит над ними, словно большая ночная птица. Неужели ты думаешь, Беппо, что цветы ничего не чувствуют? А мне кажется, что красивый цветок не просто бессмысленно растет, но и испытывает чудесные ощущения. Не будем говорить о маленьких жалких растеньицах, выстроившихся вдоль канав, где они чахнут в пыли, обгладываемые каждым проходящим стадом. Растеньица эти похожи на маленьких нищенок, вздыхающих о капле недоступной им воды. Растрескавшаяся и жаждущая земля алчно вбирает в себя всю влагу, не делясь ею с их корнями. Но садовые цветы, за которыми так ухаживают, красивы и горды, как королевы. Они проводят время, кокетливо раскачиваясь на стеблях, а когда восходит на небе их милая подруга – луна, стоят совсем распустившиеся в полудреме и предаются сладким грезам. Быть может, они спрашивают себя, есть ли на луне цветы, подобно тому как мы хотели бы знать, живут ли там люди. Я вижу, Иосиф, что ты смеешься надо мной, а между тем удовольствие, которое я испытываю, вовсе не самообман. В воздухе, очищенном и освеженном их ароматом, есть что-то возвышающее, и я чувствую какую-то связь между своей жизнью и жизнью всего окружающего.
– Как мог бы я насмехаться над вами, – ответил, вздыхая, Иосиф, когда все ваши впечатления сейчас же передаются мне, когда каждое ваше словечко трепещет в моей душе, как звук на струнах инструмента. Но посмотрите, Консуэло, на это жилище и объясните мне, почему оно навевает на меня такую сладостную и глубокую грусть.
Консуэло взглянула на приорию. То было небольшое здание XII века, когда-то укрепленное зубчатыми парапетами, которые впоследствии были заменены остроконечными крышами из сероватых шиферных плит. Башенки, увенчанные частыми бойницами, оставленными для украшения, были похожи на большие корзины. Густые заросли плюща нарушали однообразие стен, а на обнаженных частях фасада, залитого лунным светом, ночной ветер колебал легкую расплывчатую тень молодых тополей. Большие гирлянды виноградных лоз и жасмина обрамляли двери и вились вокруг окон.
– От жилища этого веет тишиной и грустью, – ответила Консуэло, – но оно не манит меня, как сад. Растения созданы, чтобы произрастать на одном месте, люди же – чтобы двигаться и общаться друг с другом. Будь я цветком, я хотела бы расти в этом цветнике – здесь хорошо, но как женщина я не желала бы жить в келье, запертая в каменной громаде. А ты хотел бы быть монахом, Беппо?
– Ну нет! Боже меня упаси! Но мне было бы приятно работать, не думая о крыше над головой и о хлебе насущном; мне хотелось бы вести жизнь спокойную, уединенную, с некоторым достатком, без забот, присущих нищете. Словом, я желал бы прозябать в пассивной размеренной жизни, даже в некоторой зависимости, лишь бы разум мой был свободен, лишь бы у меня не было иных забот, иных хлопот, иного долга, как только заниматься музыкой. – Ну что ж, милый товарищ, творя спокойно, ты творил бы спокойную музыку.
– А почему бы ей быть плохой? Что может быть лучше спокойствия? Небеса – спокойны, луна – спокойна, эти цветы, чей мирный вид вас так прельщает…
– Их неподвижность нравится мне лишь потому, что она наступила после того, как их только что колебал ветерок. Ясность неба нас поражает единственно потому, что мы не раз видели его в грозовых тучах. А луна никогда не бывает так величественна, как среди теснящихся вокруг нее облаков. Разве отдых может быть по-настоящему сладок без усталости? Непрерывная неподвижность – это уже не отдых. Это – небытие, это – смерть.
Ах! Если бы ты прожил, как я, целые месяцы в замке Исполинов, ты бы знал, что спокойствие – не жизнь!
– Но что вы называете спокойной музыкой?
– Музыку слишком выдержанную, слишком холодную. Смотри, как бы ты не насочинил такой музыки, избегая усталости и мирских тревог!
Так беседуя, подошли они к самой приории. Кристальная вода била из мраморного шара с золотым крестом наверху и, струясь из чаши в чашу, падала в большую гранитную раковину, где плескалась масса маленьких красных рыбок, которыми так любят забавляться дети.
Консуэло и Беппо, в сущности еще дети, принялись забавляться самым искренним образом, бросая рыбкам песок, чтобы подразнить их за прожорливость, и следя глазами за их быстрыми движениями, как вдруг увидели идущую прямо к ним высокую, одетую в белое женщину с кувшином; она приближалась к фонтану и очень походила на одну из фантастических личностей – «ночных прачек», легенды о которых распространены почти во всех суеверных странах. Озабоченность или безразличие, с каким она принялась наполнять водой кувшин, не выказывая при виде пришельцев ни удивления, ни страха, заключали в себе на первый взгляд нечто торжественное и странное. Но вскоре громкий крик и уроненный ею при этом на дно бассейна кувшин доказали им, что в ней не было ничего сверхъестественного. У доброй женщины просто с годами ослабело зрение, а как только она заметила незнакомых людей, то страшно перепугалась и бросилась, бежать к дому, призывая на помощь пресвятую деву Марию и всех святых.
– Что случилось, тетка Бригита? – раздался из дома мужской голос. Уж не встретились ли вы с какой-нибудь нечистой силой?
– Два дьявола, или, скорее, два вора, стоят там у фонтана, – ответила женщина, подбегая к своему собеседнику, который, появившись на пороге двери, простоял там несколько минут с нерешительным и недоверчивым видом.
– Наверное, еще один из ваших обычных страхов. Разве в такой час какие-нибудь воры покусятся на нас?
– Клянусь вам своим вечным спасением, что там стоят две черные фигуры, неподвижные, как статуи! Да разве вы сами не видите их отсюда? Смотрите же, они все еще там и не уходят. Пресвятая дева Мария! Побегу, спрячусь в погреб.
– Действительно, я что-то вижу, – проговорил мужчина, стараясь говорить грубым голосом. – Сейчас позвоню, вызову садовника, и вместе с его двумя помощниками мы легко справимся с этими плутами, которые могли пробраться сюда только перелезши через стенку, так как я сам запер все ворота.
– Пока что запрем дверь, – заметила старуха, – а потом ударим в набат.
Дверь закрылась, а наши двое юношей продолжали стоять в недоумении, не зная, что им предпринять. Бежать – значило подтвердить мнение, которое составилось о них, а оставаться – значило подвергнуться грубому нападению. Совещаясь, они увидели слабый луч, пробивавшийся сквозь ставню нижнего этажа. Луч расширился, и малиновая шелковая занавеска, из-за которой лился мягкий свет лампы, стала медленно приподниматься. У края занавески появилась рука, казавшаяся при ярком лунном свете белой и полной. Рука осторожно поддерживала бахрому занавески, в то время как чей-то незримый глаз, должно быть, рассматривал то, что делалось вне дома.
– Давай петь: это единственный выход, – сказала своему товарищу Консуэло, – я начну, а ты мне вторь. Нет, возьми скрипку и сыграй любую ритурнель в любом тоне.
Иосиф повиновался, и Консуэло запела во весь голос, одновременно импровизируя и музыку и слова – нечто вроде ритмического речитатива на немецком языке:
«Нас двое бедных пятнадцатилетних детей; мы малы и не сильнее и не злее тех соловушек, чьим сладким песням подражаем».
– Ну, Иосиф, – прошептала она, – еще аккорд, чтобы оттенить речитатив. Затем она продолжала:
«Измученные усталостью, подавленные мрачным одиночеством ночи, мы увидели издали этот дом, он показался нам необитаемым, и мы перекинули через стену одну ногу, а потом и другую».
– Иосиф, еще аккорд в ля минор!
«Очутились мы в заколдованном саду, среди плодов, достойных земли обетованной. Мы умирали от жажды, умирали от голода, и все-таки если не хватит хоть единого красного яблочка на шпалерах, если сорвали мы хоть единую ягодку с виноградной лозы, пусть нас выгонят и проучат как злодеев».
– Теперь, Иосиф, модуляцию, чтобы вернуться в до мажор.
«А между тем нас подозревают, нам грозят; но мы не хотим бежать, не хотим прятаться, ибо не совершили ничего дурного… если только не считать, что мы вошли в дом божий, перелезши через стену. Но когда дело идет о том, чтобы забраться в рай, то все дороги хороши, и кратчайшие – наилучшие».
Консуэло завершила свой речитатив одним из тех красивых хоралов на простонародном латинском языке, известном в Венеции как «latino di frate» , которые народ распевает вечерами перед статуями мадонны. Когда она кончила, две белые руки, постепенно высунувшиеся из-за занавесей, бурно зааплодировали, и голос, показавшийся ей не совсем незнакомым, крикнул из окна:
– Добро пожаловать, ученики муз! Входите, входите! Вас ждет здесь гостеприимство!
Юные музыканты приблизились, а минуту спустя лакей в красной с лиловым ливрее вежливо распахнул перед ними двери.
– Я принял было вас за жуликов, прошу извинить меня, друзья мои, – смеясь, сказал он. – Но вы сами виноваты, что не запели раньше. С таким паспортом, как голос и скрипка, вы можете рассчитывать на самый радушный прием у моего хозяина. Пожалуйте. По-видимому, он уже знает вас.
С этими словами приветливый слуга поднялся впереди них по двенадцати ступенькам очень пологой лестницы, покрытой прекрасным турецким ковром. Не успел еще Иосиф спросить имя хозяина, как лакей открыл дверь, тотчас бесшумно за ним закрывшуюся, и, проведя их через уютную переднюю, ввел в столовую, где любезный хозяин этого счастливого обиталища, сидя перед жареным фазаном и двумя бутылками старого золотистого вина, начинал переваривать первое блюдо, уже принявшись с благодушным и одновременно величественным видом за второе. Вернувшись с вечерней прогулки, он приказал привести себя в порядок и освежить себе лицо, что и было исполнено его камердинером. Он был напудрен и выбрит, седеющие кудри мягко вились вокруг его почтенной головы, блестя ирисовой, чудесно пахнущей пудрой. Красивые руки покоились на коленях, обтянутых короткими черными шелковыми панталонами с серебряными застежками. Ноги прекрасной формы, которыми он немного гордился, туго обтянутые прозрачными лиловыми шелковыми чулками, отдыхали на бархатной подушке. Его статное, дородное тело, облаченное в запашный из превосходного красного шелка стеганный на вате халат, утопало в большом, крытом ковровой тканью кресле, где локоть нигде не рисковал наткнуться на угол, до того кресло это было хорошо набито волосом и везде закруглено. Экономка Бригита, сидя у пылающего и потрескивающего камина за креслом хозяина, со священнодействующим видом варила кофе. Второй лакей, не уступавший первому ни в выправке, ни в приветливости, стоя у стола, осторожно отрезал крылышко дичи, спокойно и терпеливо ожидаемое благочестивым отцом.
Иосиф и Консуэло низко поклонились, узнав в хозяине старшего каноника собора святого Стефана, в присутствии которого они прошлым утром служили обедню.
