Текст книги "Исповедь молодой девушки"

Автор книги: Жорж Санд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 30 страниц)

XLIX

Мак-Аллан был в великолепной соломенной шляпе, искусно приспособленной к защите английского гражданина от южного солнца. Он немало удивился, увидев, что я иду с непокрытой головой, хотя полуденные лучи пекли немилосердно.

– Я заметил, – сказал он, – что черные волосы южанок всегда с каким-то огненным отливом, меж тем как у жительниц северных стран они грубее по тону, тусклы и, если позволительно так выразиться, бескрасочны: худосочные статуи в черных бархатных или атласных наколках. А вот вы, дочери солнца, словно золотом осыпаны.

– Это намек на мою белокурую прядь, не так ли, господин Мак-Аллан?

– Клянусь честью, я и забыл о ней, просто любовался вашей кудрявой головой. На мой взгляд, мадемуазель де Валанжи, вы необыкновенно красивы, и это не пошлый комплимент, а чистосердечное признание.

В недоумении я взглянула на Мак-Аллана. С чего ему вздумалось расточать мне неуместные любезности? Странный человек этот англичанин, совсем непохожий на большинство своих соплеменников! Жители приморских стран неизбежно сталкиваются с множеством людей чуждого склада, вот и у меня уже было с кем сравнивать Мак-Аллана. Тем не менее при всем желании я не находила в нем той чопорности в обращении и бесстрастия во внешности, которые составляют разительный контраст с нашей южной пылкостью. Он был так изящен, так гибок, что скорее заслуживал упрека в недостатке британской степенности. Привлекательное лицо с тонкими чертами было, пожалуй, греческого типа; национальность Мак-Аллана с несомненностью выдавала только чересчур длинная верхняя губа. Безукоризненно причесанный и выбритый, он носил ослепительное белье, с белизной которого спорили, однако, его руки, ухоженные, как у женщины. Ноги у него были необычайно малы, и он щеголял в башмаках из столь тонкой кожи, что они вполне могли сойти за бальные. Говоря короче, весь его облик носил печать аристократизма и утонченности; рядом с ним я производила, должно быть, впечатление существа грубого и неотесанного.

Я не была слишком рослой или громоздкой, отличалась тонкостью стана, как истая дочь своей родины, но непокорностью волос и смуглостью кожи могла бы поспорить с мавританкой, ходила без перчаток, умела голыми руками, не поранившись, раздвинуть колючие ветки и пренебрегала всем, что хоть немного скрасило бы суровость моего траура.

Мак-Аллан смотрел на меня с волнением, даже как будто с восторгом; это показалось мне не только странным, но и подозрительным. На мой взгляд, он никак не мог мною восхищаться. Кто же он такой, этот Мак-Аллан, – сердцеед и фат, захотевший поухаживать за собеседницей? Или ловкий политикан, подстегивающий женское тщеславие, чтобы таким образом выведать, в чем главная слабость противницы?

От него не ускользнуло, что и я наблюдаю за ним; он весело улыбнулся, чересчур длинная верхняя губа стала незаметна, блеснули белые зубы.

– Не смотрите на меня так недоверчиво, – сказал он. – У вас порою столь грозный взгляд, что душа ушла бы в пятки, если бы не чистый рисунок ваших бровей и нежная тень от ресниц. Я не собираюсь отпускать комплименты во французском духе, вам и без меня отлично известно, что вы – это вы: наверно, уже сотни прохожих вслух восхищались вашей красотой!

– Господин Мак-Аллан, я не прислушиваюсь к замечаниям прохожих, не встречаюсь с ними взглядом, и, разумеется, никто из моих родных, друзей или близких никогда не говорил мне, что я красива.

– Выходит, здесь живут одни слепцы?

– Здесь, как и везде, живут люди, которые с уважением относятся к уважающим себя девушкам.

– Право, я не заслужил этой нотации, хотя бы потому, что более всего на свете почитаю красоту. Я изъездил всю Италию и Грецию, только чтобы насладиться прекрасными произведениями искусства и природы. Считайте меня педантом, который к месту и не к месту выражает свои восторги, но не забывайте при этом, что я бескорыстен и говорю: «Вы красивы!», как сказал бы: «Вы прекрасно освещены солнцем!»

– Ну, если я прекрасно освещена, – подхватила я, все так же строго глядя на него, – скажите, похожа я на своего отца?

Он помрачнел, но быстро справился с собой.

– Меньше всего я думал сейчас о маркизе де Валанжи, но раз вы спрашиваете, что ж… Нет, совсем не похожи.

Теперь настал мой черед подавить огорчение, но это было не так уж трудно. Меж тем мы остановились у довольно опасного места – прохода в Зеленую залу. Я показывала дорогу.

– Воспользуйтесь прекрасным солнечным освещением и в точности повторяйте мои движения. Поставьте правую ногу сюда, а правой рукой ухватитесь за это железное кольцо. Не отпускайте его, пока левой рукой не возьметесь за ветку, за которую держусь сейчас я. Будьте внимательны и, если поскользнетесь, больше рассчитывайте на руки, чем на ноги.

Я проделала все это с легкостью, дающейся долгой привычкой. Мак-Аллан, улыбаясь, последовал за мной. Зеленая зала привела его в восторг, но от меня не ускользнуло, что, как будто от души наслаждаясь свежестью и живописностью природы, он в то же время внимательно изучал все вокруг, словно перед ним было место преступления, а сам он выступал в роли судебного следователя.

– Знаю, что у вас сейчас на уме, – сказала я. – Вам, конечно, рассказывали, что как раз здесь Женни возвратила меня бабушке, и вы недоумеваете, как могла пожилая женщина спуститься сюда. Это проще простого: когда вода убывает, в Зеленую залу идут по песку и по очень удобной тропинке – она вон там, прямо против вас.

– Благодарю за разъяснение, – с полным спокойствием ответил Мак-Аллан. – Оно мне поможет установить истину. Если позволите, я на глазок набросаю план местности.

Вынув из кармана записную книжку и быстро начертив план, он заметил:

– А меня заверили, что пробраться в Зеленую залу невозможно. Значит, старались обмануть, здесь очень красиво. Можно сорвать этот цветок?

– Разумеется, хотя я и не понимаю, какая связь между ним и вашим расследованием?

– Решительно никакой, – ответил он, вкладывая цветок в записную книжку. – Это на память.

– На память о чем?

– О вас. Вы не скажете мне его название?

– Львиный зев.

– А по-латыни? Я слышал, вы превосходно знаете ботанику. Запишите его, пожалуйста, вот здесь, в моей книжке.

– Вам нужен образец моего почерка? Извольте – я ведь никогда не писала вещей, от которых потом пришлось бы отказываться.

Я написала латинское название цветка. Мак-Аллан попросил поставить рядом и дату.

Разговаривая, он все время улыбался, и было в его улыбке неистребимое спокойствие, страшно меня сердившее. Он с полной непринужденностью расспрашивал об особенностях нашего края, о том, что здесь сеют, какие есть поблизости красивые места, даже о моих склонностях и занятиях. Казалось, ему любым способом нужно оттянуть деловую беседу, а я считала, что обязана удовлетворить деланую или подлинную любознательность адвоката, так как истинной целью этого допроса была моя персона: Мак-Аллан, несомненно, старался составить себе самое подробное представление обо мне.

– Как мог господин Мариус де Валанжи нарушить свой долг по отношению к вам? – прервал он разговор несколько неожиданным восклицанием.

– Никаким долгом Мариус со мной не связан, – возразила я.

– Простите, но, на мой взгляд, связан, хотя бы потому, что вы приняли его предложение, когда считали себя богатой. Чувствую, что вот-вот начну презирать этого юного красавчика.

– А я отказываю вам в этом праве, сударь. Вы забываете…

– О вашем родстве?Признаться, действительно все время забываю и прошу у вас прощения за это… Но почему вы его так защищаете?

– Потому что, насколько мне известно, Мариус ни в чем не провинился передо мной. Ведь помолвку порвала я.

– И совершенно напрасно. Вы, значит, не любите его?

– Ваш вопрос нескромен, господин Мак-Аллан.

– Клянусь вам, у меня и в мыслях не было никакой нескромности. Как вы заблуждаетесь, дорогое мое дитя, не доверяя мне!

Он сказал это искренне и участливо, так что мне стало стыдно чрезмерной своей осторожности. Я объяснила, что отношусь к Мариусу лишь с сестринской привязанностью, которой не изменила и сейчас.

– Какие же недостатки господина Мариуса де Валанжи помешали привязанности превратиться в чувство более глубокое? Быть может, он ревнив, подозрителен?

Вместо ответа я невольно рассмеялась.

– Значит, ни то, ни другое, – недоуменно протянул адвокат. – В таком случае позвольте заметить, что рассудительная девушка, которую заботит общественное мнение и обеспеченное будущее, обязательно удержала бы при себе этого юношу, не позволив трусости и неблагодарности взять верх над другими сторонами его натуры.

– Если я не считаю поведение моего кузена неблагодарным или трусливым, вы и подавно не должны так думать. Знайте, я недостаточно рассудительна,чтобы принять от кого бы то ни было слишком тяжелую жертву. Может быть, мне суждено все потерять – в таком случае моя беда только моей и останется.

Мы уже выбрались на луг; вдали прогуливались по дорожке Женни и Фрюманс.

– Кстати, – продолжал Мак-Аллан, – ваш друг Фрюманс… Он ведь лучший ваш друг, не так ли?

– Надеюсь, что да, – простодушно ответила я.

– Почему он не женится на госпоже Женни? Говорят, он очень в нее влюблен.

– Женни не хочет выходить за него, пока не решатся мои дела.

– А она его любит?

– От души уважает.

– И с полным основанием! Какой превосходный, какой достойный молодой человек! Я даже сказал бы – какой незаурядный ум! Вы согласны?

– Да, вполне.

– Я знаю, он обучал вас, и вот теперь все время думаю – кто на кого больше повлиял: учитель на ученицу или наоборот.

– Как могла несмышленая девочка повлиять на такого образованного и мудрого наставника?

– По слухам, он вас боготворит.

– Какое нелепое преувеличение!

– Боготворит по-отцовски, разумеется. Не понимаю, почему это слово так вас задело.

Я залилась краской. Сам того не подозревая, Мак-Аллан напомнил мне мой детский роман, ту выдуманную мною страсть Фрюманса ко мне, которая когда-то так меня волновала. Но ведь знала об этом романе одна только я, так что возмущаться глаголом «боготворить» не было никаких оснований. Тут я стала совсем пунцовой.

Мак-Аллан, ничего, казалось, не заметивший, добавил:

– Очевидно, я не всегда понимаю оттенки иных французских выражений. Жаль, что вы не любите английский и не пожелали его изучать. Говори вы на нем, мы быстрее поняли бы друг друга.

Я спросила на хорошем английском языке, почему это он приписывает мне нежелание говорить с ним по-английски и вообще пренебрежение к его родному языку?

Он снова удивился, и с этой минуты мы почти уже не говорили по-французски. Мак-Аллан нашел мою речь беглой, а произношение правильным. Тогда я поинтересовалась, у кого он почерпнул столько ложных сведений обо мне, но он притворился, будто запамятовал.

– Это, конечно, госпожа Капфорт сообщила вам, что я особа своенравная и вообще со странностями.

– Возможно, и так, но не поручусь, – отмахнулся он. – Эта дама любит поговорить, а слушать ее не слишком приятно.

– И все же старайтесь слушать повнимательнее, раз вы поселились у доктора Реппа, – заметила я.

– Я уже сказал вам об этом? Да, я рассчитываю на его гостеприимство до самого моего отъезда. Вас это тревожит?

– Напротив, успокаивает.

– Отличный ответ. Ставлю вам за него высший балл.

– Как и за все остальное?

– Да, – ответил он с заминкой еле заметной, но мною тут же ему подчеркнутой. Меж тем Женни с Фрюмансом уже шли нам навстречу, и от дальнейших разговоров на эту тему я была избавлена.

L

Фрюманс был озабоченнее обычного, но с Мак-Алланом старался держаться ровно и спокойно. Тот прошел вперед с Женни, непринужденно беседуя, словно приехал к нам с простым визитом.

– Что вы разузнали о намерениях противника? – спросил меня Фрюманс.

– Ровным счетом ничего. Нет, нам из этого англичанина никаких признаний не вытянуть. Но одно я все-таки поняла: госпожа Капфорт рисует ему мой портрет, вовсе не заботясь о сходстве.

– И занимается этим уже давно, – заметил Фрюманс.

– Выходит, она переписывалась с ним, еще когда он был в Англии?

– С ним или с леди Вудклиф – это дела не меняет.

– Откуда вы знаете?

– Не знаю, но догадываюсь и очень надеюсь, что прав.

– Почему?

– Потому что предубеждение господина Мак-Аллана быстро рассеется, если уже не рассеялось. Не бойтесь же показаться ему такой, какая вы есть.

– Значит, вы полностью ему доверяете?

– Ну, для полного доверия мне нужно узнать его поближе. Пригласите нас обоих к обеду. Женни поможет вам придать приглашению непринужденность и безыскусность.

– Хорошо, я сделаю, как вы советуете, но объясните мне все-таки, чем, какими дурными поступками я заслужила такую дурную славу?

– У вас никогда не было ни единой дурной мысли – о каких же дурных поступках может идти речь? Рассеять глупые толки о вас проще простого, и если этот англичанин не лицемер или отъявленный негодяй, он сам этим и займется.

Мы вошли в дом, и Мак-Аллан, увидев накрытый к обеду стол, собрался откланяться. Было всего только три часа, но мы с Женни сохраняли распорядок дня, установленный бабушкой. Женни, позаботившаяся поставить четыре прибора, сказала адвокату, что один из них предназначен ему. Мак-Аллан почти и не отказывался – он, видно, очень хотел остаться. Я ограничилась замечанием, что в наших краях отвергать гостеприимные приглашения не принято.

– Ну, если таков обычай, пусть моя навязчивость будет на вашей совести, – сказал он, усаживаясь справа от меня: я сама указала ему это место.

Ел Мак-Аллан мало, словно женщина, но все кушанья хвалил как истинный знаток кулинарии и расточал Женни комплименты по поводу сервировки и всяческих лакомств. Он беседовал с нами обо всем на свете и был очень оживлен. Впервые после смерти бабушки наше негромкое веселье разбудило эхо, уснувшее было в омраченном печалью доме.

Но приятная беседа, не требовавшая усилий от такого светского человека, как Мак-Аллан, нисколько не помогла нам проникнуть в его тайные замыслы. С необычайной ловкостью он отводил малейший намек на дела, и Фрюманс, уже не надеясь выведать его планы, перевел разговор на темы отвлеченные, в надежде, что это даст мне возможность высказать высокие мысли и чувства, которые он всегда старался заронить в меня. Я поняла это и смутилась, а внутренний голос шепнул мне, что в таких случаях молодой девушке лучше всего молчать. В кругу близких друзей, не страшась прослыть синим чулком, я говорила, расспрашивала, рассуждала о предметах, доступных моему пониманию, а порой и о тех, которые еще только силилась понять. Но тут, перед этим чужим человеком, я не хотела выставлять напоказ то немногое, что действительно знала, поэтому только слушала и отмалчивалась, хотя сам Мак-Аллан довольно прямо вызывал меня на разговор. Большая сообщительность не была бы с моей стороны дерзостью – я ведь никогда не кривила душой и не навлекала на себя упреков в развязности, – но, оказавшись в центре внимания, я не желала, чтобы думали, будто это доставляет мне удовольствие.

После обеда, подав мне руку и ведя в гостиную, Мак-Аллан восхищенно говорил о глубоких познаниях Фрюманса.

– Быть может, это не вполне совместимо с моим долгом, – шутливо сказал он, – но мне так хорошо и вольно у противной стороны,что век бы не уходил. Просто не припомню, когда еще я так приятно проводил время за обедом, как сегодня, в этой прохладной, полной свежего воздуха комнате с видом на необъятный, прокаленный солнцем пейзаж и на море, сверкающее вдали, в обществе трех человек, по-своему замечательных. Госпожа Женни воплощает для меня все лучшее, что есть во французском народе, – его доброжелательность, преданность долгу, рассудительность, здравомыслие и прямодушие. Ее жених – я ведь не ошибся, он ее жених? – истинный философ, редкий ум. Ни разу в жизни я не встречал столь глубокого понимания жизни в сочетании с такой несравненной простотой нравов и чистосердечностью. А вам, мадемуазель Люсьена, я просто не смею высказать всего, что думаю о вас, из боязни оскорбить вашу скромность.

– Ну, на этот раз вы погрешили против правды! – воскликнула я, смеясь. – Слушая заслуженные похвалы моим друзьям, я радовалась вашей проницательности, но сейчас вам вздумалось сделать комплимент и мне, а я за все время трех слов не произнесла. Тут я поняла, что вы просто решили посмеяться над нами, а это неблагодарно и жестоко по отношению к людям бесхитростным, которые приняли вас с полным радушием.

– Нет, вы только послушайте! – воскликнул Мак-Аллан, обращаясь к подошедшему Фрюмансу. – Мадемуазель де Валанжи обидела меня: она думает, будто я все еще ее не разгадал!

– Не разгадали? – повторил Фрюманс. – А разве нуждается в разгадывании та, которой во всю ее жизнь нечего было скрывать? Та, что по склонностям и складу характера никогда ничего не скрывает?

– Простите, – возразил Мак-Аллан, – она скрывает образованность, ум, редкие свои достоинства, потому что отличается скромностью – свойством, обаятельным в любой женщине и особенно драгоценным в особе, столь богато одаренной. Правильно я разгадал?

– Правильно, – сказал Фрюманс. – Поэтому вы, не колеблясь, воздали должное, назвав ее именем, ей принадлежащим.

– Мадемуазель де Валанжи, – продолжал Мак-Аллан, который, несомненно, оговорился, но, как всегда, нимало этим не смущенный, – я не беру на себя никаких обязательств, называя вас именем, к которому вы привыкли: это ведь общеизвестное правило учтивости – даже свергнутых королей именовать «величествами». Я английский протестант, но, входя в католический храм, обнажаю голову перед божеством, которому там поклоняются, потому что знаю – оно заслуживает поклонения, каково бы ни было вероисповедание. Вы только что бросили мне горький упрек, заподозрили меня в том, что и мое восхищение и моя приязнь наиграны. Скажите, сударь, вы тоже так думаете?

– Нет, – ответил Фрюманс, словно клинком вонзаясь взором больших черных глаз в ясную голубизну глаз Мак-Аллана. Эти люди столь непохожих обликов, один – воплощение изящества, другой – мужественности, казалось, бросали вызов искренности друг друга. Каждый как будто говорил: «Если вы мне лжете, я вас раздавлю!»

Но Мак-Аллан, бесстрашно отразивший гордый вызов Фрюманса, перед моим вызовом смешался: я нисколько не была тронута его восхвалениями, и женское тщеславие ни на минуту не затмило мне разум. Изменившись в лице, адвокат сказал, что его знобит, продолжая, однако, хвалить нас за умение сохранять прохладу в домах.

– Ну, если вам здесь чересчур прохладно, делу помочь легко, – заметил Фрюманс. – Стоит шагнуть за порог, и вы сразу согреетесь.

Они вместе вышли на лужайку, беседуя так оживленно, что Женни решила подать им кофе под китайским питтосфором, где, случалось, мы завтракали за маленьким столиком.

– А мадемуазель де Валанжи не присоединится к нам? – спросил Мак-Аллан, повышая голос так, чтобы услышала и я в гостиной.

– Нет, – ответила Женни, – мадемуазель никогда не пьет кофе.

– Очень жаль! – воскликнул Мак-Аллан, усаживаясь за столик вместе с Фрюмансом, который был рад возможности поговорить с адвокатом без помех.

Я тоже считала, что не надо мешать их беседе, и стала помогать Женни по хозяйству. Для нас это уже не было удовольствием – мы понимали, что, быть может, скоро распростимся с благоустроенной жизнью, но обе заботливо поддерживали ее, чтобы не из-за нас и нашего небрежения начало разрушаться все созданное бабушкой.

Через час появился Фрюманс.

– А где адвокат? – спросила Женни.

– Ушел, не пожелав попрощаться с вами.

– Уж не решил ли он, что я рассердилась? – спросила я.

– Не знаю. Он был очень взбудоражен.

– Чем? Что вы о нем думаете?

– Что он пьян.

– Да ведь он пил, можно сказать, одну воду, а трезвенниками англичан никак не назовешь, – заметила Женни.

– Я, честно говоря, не обратил внимания, сколько он пил, но если вы говорите, что мало, тогда мне совсем непонятно, в чем дело. Возможно, это какое-то духовное опьянение, но так или иначе, поверьте, он был не в себе. Да он и сам это понимал, потому что ушел, не то плача, не то смеясь, и повторял, что у него разыгралась невралгия и в таком виде нельзя показываться дамам.

– Думаете, это была комедия?

– Нет, скорее действие нашего климата, непривычного для него, что бы там он ни говорил. Когда эти северяне начинают заигрывать с южным солнцем, оно частенько их кусает.

По сосредоточенному виду Женни я поняла, что она хочет поговорить с Фрюмансом наедине, и под каким-то предлогом ушла из комнаты.