Текст книги "В конечном счете"

Автор книги: Жорж Коншон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 13 страниц)

– О, не так уж много!

– Вы представляете себе, который час?

– Да, извините меня.

– Я не хотела в это верить, но вы и в самом деле легкомысленный человек. Бедный Марк, давно ли вы стали таким?

– Давно, очень давно. Господин Брюннер…

– Да, он здесь. – Она приложила палец к губам. – Будьте осторожны, он очень настроен против вас.

– В самом деле?

– Марк! Наконец-то! – воскликнул господин Женер и, приветливо протянув к Марку руки, направился ему навстречу.

Он на минуту задержал руки Марка в своих, потом несколько раз дружески похлопал его по плечу.

– Марк, старина!..

Женер умел улыбаться особым образом, всякий раз вновь покоряя Марка. Это была немного усталая улыбка, исполненная доверия и доброты. Марк не знал лица, которое лучше выражало бы доброту. Собственно говоря, он не знал ни более красивого, ни более одухотворенного, ни более привлекательного лица. Продолговатое лицо Женера дышало возвышенным благородством, как лицо Рузвельта. И хотя черты его были, пожалуй, более правильными – подбородок резче очерчен, разрез губ изящней, – все же Женер чем-то напоминал Рузвельта.

«У него лицо франкмасона», – говорил Морнан, который не любил Женера.

Брюннер первым сел за стол.

– Вы выпьете «порто», Марк? – спросила Бетти.

– Не думаю, чтобы он нуждался в возбуждающем, – пробурчал Брюннер, медленно развертывая салфетку, и, откашлявшись, продолжал: – Простите меня, дорогая, но поскольку мы все собрались, я хотел бы сказать несколько слов…

– Нельзя ли немного отложить этот разговор? спросил Марк.

– Я тоже так думаю, – сказал Женер. – Вы голодны, Марк?

– Умираю от голода.

– Отлично, – сказал Брюннер.

– Ах, молодость! – проговорил Женер, обращаясь к своему кузену. – Помнишь наше детство? Каникулы, пляж… Помнишь Кабург? Этот городок так нравился моей матери. Там все было как у Пруста. Мне казалось, что коридоры гостиницы…

– Кабург – грязная дыра, – перебил его Брюннер.

– Этьен, – строго спросил Брюннер, как только все четверо расселись, держа в руках чашки кофе, в очень красивой гостиной господина Женера (фотографии этой гостиной были даже помещены в журнале «Конессанс дез Ар»), – вам не кажется, что вы совершили самую крупную ошибку в своей жизни?

– Простите, – ответил Марк, – но я еще не рассматривал этого вопроса в таком аспекте.

– Однако это весьма важный аспект, – продолжил Брюннер, – и вам было бы очень полезно над этим задуматься. Чего вы надеетесь добиться?

– Ничего. Во всяком случае, я не преследую никакой личной выгоды.

– Так что, это месть, просто месть?

– Нет, отнюдь нет.

– Прекрасно. Ибо, если бы это была месть, то я бы преподал вам, Этьен, одну истину, которую вам было бы полезно усвоить: вполне естественно, а иногда даже достойно мстить врагам, но при условии, что тем самым ты не губишь своих друзей.

– Боюсь, что я вас не совсем понимаю, – сказал Марк.

– Однако это совершенно ясно. Господин Женер уступил свой банк Драпье, и тот, естественно, вправе ожидать известной… ну, что ли, лояльности по отношению к себе. Так вот, что бы вы сейчас ни предприняли против Драпье, все ваши действия он будет истолковывать, хотите вы того или нет, как инспирированные Женером.

– Понимаю, – сказал Марк. – Признаться, мне никогда не приходило в голову, что банк можно сравнивать с бакалейной лавочкой.

– Постарайтесь на этот раз обойтись без колкостей. Обратите внимание, что я к ним не прибегаю. Значит, для вас это вопрос принципа?

– Да. Для меня это вопрос принципа.

– Это не ответ, – сказал Брюннер. – Этот глупый ответ не ответ.

– Однако для меня, – сказал Марк, – это единственно возможный ответ.

Бетти Женер встала и налила всем еще кофе. Брюннер с раздражением следил за ней взглядом.

– Обратимся к фактам. Простите нас, Бетти, но мы здесь, так сказать, в кругу семьи. И я полагаю, пришло время выяснить до конца некоторые вещи. Вы знаете, как высоко я ценю нашего молодого друга. Это человек исключительно способный, блестящий, я бы сказал, выдающийся. Все это очевидно, и нет нужды говорить ему комплименты.

– Безусловно, и я был бы вам весьма признателен, если бы вы поскорее покончили с этим вступлением, – сказал Марк.

– Охотно. Тем легче мне будет сказать, что, по моему мнению, ваш характер не на высоте вашего интеллекта. Если бы я вас не знал, то без колебаний заявил бы, что вы вели себя сегодня утром, как хулиган. Есть вещи, которые делать непозволительно. Вас должны были бы этому научить. Сколько я ни роюсь в памяти, я не могу припомнить, чтобы генеральный секретарь восстанавливал совет против председателя. Это беспрецедентно! Может быть, ты, Альфонс, знаешь такой пример?

– Да нет, – ответил Женер.

– Теперь, Аль, я хочу задать тебе один вопрос: ты считаешь, что Этьен поступил правильно?

– Я предпочитаю не отвечать на этот вопрос.

– Но мы ведь в кругу семьи.

– Я предпочитаю не отвечать на него даже самым близким, даже самому себе. Я давно уже задаю себе этот вопрос и…

– Отвечай без уверток, Аль. Ведь мы с тобой об этом говорили и, помнится, пришли к единому мнению, не так ли? Я понимаю, ты щадишь чувства Этьена, но на сей раз тебе придется высказаться со всей определенностью. Считаешь ли ты его поведение приличным?

– Нет.

– Превосходно! – воскликнул Брюннер. – Я прежде всего хотел, чтобы ты высказал ему свое осуждение.

– Вот как? – спросил Марк. – Осуждение?

– Нет, – сказал господин Женер. – Ничего подобного. Меня шокирует только одно обстоятельство…

– Об этом мы потом поговорим, – перебил его Брюннер. – Нам нужно обсудить немало вещей, поэтому давайте придерживаться определенного порядка.

– Послушайте, господин Брюннер, – сказал Марк, – у меня нет никаких оснований придерживаться вашего да и вообще какого-бы то ни было порядка. Вот уже шесть месяцев как я не работаю с господином Женером. Я предпочел бы об этом не напоминать, но, поскольку это обстоятельство кажется вам совершенно несущественным, я вынужден обратить ваше внимание на то, что многие вопросы я могу теперь решать по своему собственному разумению.

Женер улыбнулся.

– Именно это я и хотел сказать, Марк. Я ни минуты не смотрел на вещи иначе и никогда не осуждал вас. Мне бы хотелось, чтобы вы мне поверили, мой мальчик.

– Не волнуйся, он тебе верит, – вставил Брюннер. – Мне не хотелось бы оскорблять ваши чувства. Вы ведь относитесь друг к другу, как отец и сын. Такие отношения для меня священны. Но, черт возьми, может же отец руководить своим сыном? Могу ли я просить вас, Марк, отвечать на мои вопросы так, как если бы вам задавал их господин Женер?

– Я вас слушаю, – сказал Марк.

– Что вам сказала мадемуазель Ламбер?

– Когда?

– Сейчас, пока мы вас здесь ждали.

– Я ее не видел.

– Вы нас всерьез уверяете, что были все это время не с ней?

– Не вижу оснований уверять вас в обратном.

– В самом деле? Но тогда, боюсь, я переоценил ваш интеллект. Я начинаю сомневаться в ваших способностях. Итак, ситуация ясна: у нас, значит, нет никакой гарантии благоприятного исхода вечернего заседания?

– Никакой, – подтвердил Марк. – Никакой, если не считать вашего доверия к моим словам.

– Ваша добросовестность вне сомнений, мой бедный друг! Но мне шестьдесят лет, а вам? Тридцать!

– Ошибаетесь, больше, и не думаю, что мне предстоит узнать много нового. Во всяком случае, в этой области.

– Возможно, – сказал Брюннер. – Вполне возможно. В таком случае не будете ли вы так любезны рассказать нам о характере ваших отношений с Льеже-Лебо?

– Немного коньяку? – предложила Бетти.

– Разве что самую малость, – отозвался Брюннер.

– Аль, – спросила Бетти, – нельзя ли обойтись без этого разговора?

– Оставь, оставь, – мягко остановил ее Женер.

– Что, я действительно должен ответить на этот вопрос? – спросил Марк.

– Да, Этьен, мне кажется, так будет лучше для всех. Вы, наверно, знаете, что в известный период Льеже-Лебо и Драпье были тесно связаны?

– Нет, я этого не знал!

– В самом деле? Но вам, конечно, известно, как Льеже-Лебо уничтожил Драпье после Освобождения?

– Нет, – сказал Марк.

– Но вы не можете не знать, – сказал Брюннер, – что Мабори ввел Льеже-Лебо в совет специально для того, чтобы свалить Драпье при первом же его промахе.

– Допустим, что я об этом догадывался, – сказал Марк, – допустим, что я не законченный болван. К чему вы клоните?

– А вот к чему. Напрашивается простой вопрос: почему вы стали на сторону Льеже-Лебо против Драпье?

– Боюсь, вы слегка искажаете истину. Произошло как раз обратное. Это Льеже-Лебо стал на мою сторону.

– Я не вижу здесь разницы. – Брюннер громко вздохнул. – Хотите, чтобы я вам сказал, какая мысль пришла мне в голову в этой связи?

– Позвольте, – сказал Марк. – Эта мысль пришла и господину Женеру?

– Перестаньте противопоставлять нас друг другу. Мы с Алем не расходимся во мнениях, мы идем рука об руку.

– Прекрасно, – сказал Марк. – Что ж, говорите.

– Мы, Аль и я, подумали, что Льеже-Лебо посулил вам неплохую карьеру у Мабори, если вы поможете ему устроить скандал в нашем банке. И мы, Аль и я, решили, что вы не остались вполне равнодушны к этому предложению.

– Нет, – сказал Марк. – Что вы так думаете, это вполне естественно. Я искренне верю, что вы так подумали. Но господин Женер не мог этого подумать. Он знает, что это неправда. Не то чтобы… – Марк старался говорить спокойным голосом; он не хотел, чтобы показалось, будто он взывает к чувствам Женера, – …не то чтобы я категорически отказывался работать у Мабори. Я буду работать везде, где мне предложат применять свои знания на честных условиях…

– Меня весьма удивило бы, – сказал Брюннер, – если бы после вашего выступления сегодня утром вам предложили какую-нибудь должность.

– …но, – упрямо продолжал Марк, повышая голос, – господин Женер никогда не мог подумать, что я был готов получить должность у Мабори в награду за такого рода махинацию.

– Быть может, у него были некоторые основания так думать, не правда ли, Аль?

– Нет, – ответил Женер. – Я никогда этого всерьез не думал. Я просто был встревожен. Я вас хорошо знаю, Марк, но святых не бывает. Каждому человеку ведомы искушения. Я был встревожен. Я опасаюсь ловушек. Я вам уже говорил это сегодня утром по телефону. Вот, собственно, и все, что я хотел сказать, ибо вы попались в ловушку Льеже-Лебо.

– Конечно, – поддакнул Брюннер, – для финансового мира вы теперь конченый человек. Зарубите это себе на носу!

– Я и так пытаюсь внушить себе это, – сказал Марк. – Благодарю вас за помощь.

– Ну что вы, что вы, – проворчал Женер, – вы же знаете, что я сделаю для вас все, что будет в моей власти.

– Ну конечно, – подхватила Бетти, – все уладится наилучшим образом, вы увидите. А теперь – конец! Вы забудете все, что здесь было сказано, и будете спокойно говорить о другом…

– Простите, Бетти, – перебил ее Брюннер. – Когда я утверждаю, что у Аля есть некоторые основания изменить свое мнение об Этьене, я знаю, что говорю. Аль сделал вид, что пропустил мои слова мимо ушей. Но хоть он и сама доброта, я уверен, в душе у него остался неприятный след. Быть может, Этьен, вы помните, как он сказал в начале нашего разговора: «Меня шокирует только одно…»

– Перестаньте! – воскликнула Бетти.

Она встала. Все трое посмотрели на нее. Она покраснела и тяжело дышала. Марк только теперь заметил, как красива эта женщина, которую обвиняли в тяготении к буржуазному благополучию и беспечной, богатой жизни. («Мне невероятно повезло, – доверительно сказал ему Женер вскоре после своей свадьбы. – Просто невероятно».)

– Скажите ему, чтобы он замолчал. Я прошу вас, Аль. Я вас прошу.

– Успокойся, дорогая. Это трудная минута. Бог видит, что это трудная минута для каждого из нас, но нужно через это пройти, – ответил Женер и взял ее за руку.

– Речь идет, как вы, вероятно, догадываетесь, о Мореле, – сказал Брюннер. – Похоже, что в этом отношении у вас совесть не совсем чиста. Когда я вас спросил о Мореле, вы заверили меня, что не встречались с ним в последнее время. Вы можете сейчас это подтвердить?

– Даже если бы я и встречался с ним, я не должен был бы перед вами отчитываться. Я считаю, что вас это не касается.

– Однако сегодня утром вы ответили мне гораздо определенней.

– Я и тогда считал, что это вас не касается.

– И все же утром вы мне ответили. Вы плохо лжете, Этьен, вы чертовски плохо лжете!

– Да, лгать я не умею. Уж извините меня великодушно. Этому мне тоже следовало бы научиться.

– Это была не то чтобы ложь, а скорее отсутствие доверия к нам, но меня это немного огорчило, – сказал Женер.

– Не вы задавали мне этот вопрос.

– Ну, конечно, Аль, если бы ты его спросил, он бы ответил тебе откровенно. Я внушаю куда меньше доверия, чем ты. Поэтому спроси теперь его ты, что он делал двадцать шестого января на бульваре Шарон.

– Раз вы так хорошо осведомлены об этом, – сказал Марк, – почему вы не говорите, сколько времени я провел с Морелем.

– Я не имею об этом понятия.

– Однако это важно.

– Нет. Важно другое – место вашей встречи. Надо думать, вы не часто попадаете на бульвар Шарон. Это довольно далеко и от вашего дома и от тех мест, где вы бываете. Припомните-ка, сколько раз за десять лет вы попадали туда.

– Неужели вы не способны понять, что человек может иногда оказаться и на бульваре Шарон и в любом другом месте Парижа без определенных причин. Имеет для вас какой-то смысл слово «случайность»?

– Для меня? Никакого! Впрочем, мне совершенно безразлично, встретили ли вы Мореля на бульваре Шарон или на Пляс д’Опера. Мне только кажется, что если это умело подать, то вполне может создаться впечатление, что у вас там было назначено свидание.

– Вы и так это неплохо подали.

– Ну, хватит! – воскликнул Брюннер. – Мне надоела ваша враждебность. Сам говори с ним, Аль!

– Марк, – произнес Женер подчеркнуто спокойным тоном, – в свете всего сказанного мне представляется, что вам было бы лучше не присутствовать на вечернем заседании совета.

– Понятно, – сказал Марк. – Только незачем было это так обставлять. Я знал, что этим кончится, но…

– Могут быть два варианта…

– …но мне представляется, что я, напротив, должен присутствовать на заседании.

– …два варианта, мой мальчик. Мадемуазель Ламбер либо станет отрицать ваши слова, и тогда ваше присутствие не даст вам никакого преимущества, либо она изобличит Драпье, и тогда…

– И тогда вытащат историю с Морелем. Я знаю, – сказал Марк.

– Брюннер пойдет на заседание, мы же – Бетти, вы и я – спокойно останемся здесь. А там будет видно.

– Нет, – ответил Марк.

– Подумайте, – сказал Женер. – У нас еще много времени. Подумайте еще.

Воцарилось долгое молчание.

– Господин Брюннер, – сказал Марк, – мне хотелось бы знать, когда вы виделись с Ансело? Это не могло быть после заседания. Ведь из банка вы приехали прямо сюда, не правда ли?

– Да.

– Значит, это было до заседания. Значит, когда вы задавали мне этот вопрос, вы прекрасно знали, как обстоит дело. Вы пошли к Ансело и сказали: «Я заплачу, сколько надо, но вы должны во что бы то ни стало повторить мне все эти гадости про Этьена».

– Я в отчаянии, что вам это представляется в таком свете! – воскликнул Брюннер.

– Ну, все, – сказал Марк. – Я думаю, господину Женеру ясно, с чьей стороны отсутствует доверие?

– Аль в курсе дела, ему не в чем меня упрекнуть.

– Я в этом не сомневаюсь, – сказал Марк. – Я полагаю даже, что он поблагодарил вас за вашу предусмотрительность. А может быть, он сам попросил вас это сделать?

– Прошу вас, Марк…

– Предупреждаю вас, – заявил Брюннер, – что мы, Аль и я, не привыкли выслушивать нотации. Если вы не понимаете, что мы действовали в ваших же интересах, значит вы законченный болван. Да, я узнал про вас это, а заодно и немало других вещей, которые вам вряд ли будет приятно услышать на заседании совета.

– Что, например?

– Ваш отец работал в страховом обществе «Секанез», не правда ли?

– Да, ну и что?

– Быть может, вы помните, что в 1934 году – о, это очень, очень старая история – его обвинили в растрате некоторой суммы?

– Четырнадцати тысяч четырехсот двадцати восьми франков, – сказал Марк, – я это прекрасно помню. Но я должен вас предупредить, что это было ложное обвинение.

– Я знаю. Вероятно, это было ложное обвинение. Однако это дело никогда не было вполне ясным.

– Оно всегда было вполне ясным! – воскликнул Марк.

– Подумайте вот о чем, Этьен: кажется, с тех пор прошло двадцать два года. Спустя двадцать два года очень трудно доказать, что дело такого рода было вполне ясным. Я полагаю, что вы очень любили своего отца и готовы защищать его память. Но вы никому не помешаете утверждать, что его считали мошенником в течение…

– В течение восьмидесяти семи дней, – уточнил Марк. – Только восьмидесяти семи дней. Затем перед ним извинились. Разве Ансело вам этого не сказал? Он не сказал вам, что отцу вернули должность, с которой его прогнали.

– Нет, – сказал Брюннер, – что-то не припоминаю. Впрочем, если хотите знать мое мнение, это особого значения не имеет.

Марк встал. У него слегка кружилась голова. Брюннер смотрел на него в упор, да и Женер тоже не сводил с него глаз, ставших вдруг какими-то невыразительными и пустыми. Серый мартовский свет, проникая сквозь высокие окна, едва освещал комнату. Марк на мгновение вспомнил фотографию, на которой они были сняты втроем – Брюннер, Женер и он. Он – в центре. Они стояли, взявшись под руки, на одной из аллей парка Монсо.

– Я тоже могу поделиться с вами своим мнением, – сказал Марк, – я могу вам высказать свое мнение о вас, если вам угодно.

– В этом нет необходимости, – с улыбкой ответил Брюннер.

– Замолчите! – сказал Женер. – Я потрясен! Я не думал, что это будет так…

– Да, да, – перебил его Марк.

– Вы понимаете… – продолжал Женер.

– Понимаю, – сказал Марк. – Что бы со мной ни случилось в дальнейшем, ничего более гнусного я уже не переживу. Я не знаю, всерьез ли вы рассчитывали таким способом убедить меня не пойти на заседание. Но, во всяком случае, вы избавили меня от неожиданностей. Мы провели прекрасный вечер в кругу семьи. Благодарю вас.

Господин Этьен сам руководил занятиями Марка. Ни один отец в мире не желал так страстно устроить судьбу своего сына.

Когда Марк в первый раз пошел в коллеж, отец провожал его до самых дверей. Держась за руки, они прошли через весь Немур. Было чудесное октябрьское утро, и Марк до сих пор помнил все, что они видели по дороге: продавца газет, повозку молочника, возвращавшиеся с Лазурного берега в Париж шикарные автомобили, которым приходилось тормозить на повороте перед мостом. «Смотри хорошенько и запоминай», – повторял Марку отец, хотя понимал, что мог бы и не говорить этого. Есть дни, когда каждая мелочь врезается в память. «Пожалуй, ни у одного человека за всю жизнь не наберется и десяти знаменательных дней, но этот день ты никогда не сможешь забыть, и накажи меня бог, если ты потом не будешь вспоминать о нем, как о твоем самом счастливом дне». Они прошли через мост. «И ты не должен разочаровывать меня. Ведь я люблю тебя больше всего на свете». Они подошли к перекрестку, от которого коллеж был уже в двух шагах. «И еще вот что, Марко. Ты первый в нашей семье будешь изучать латынь. Ты поступаешь не в обычную школу. Если бы это была обычная школа, не о чем было бы и говорить…»

Марк уже не помнил, когда отец сказал, что вместе с ним засядет за латынь, но вначале ему это показалось прекрасной идеей. Господин Этьен стал раньше возвращаться из конторы. «Что мы сегодня прошли?» – спрашивал он с довольным видом, потирая руки. «Ну-ка, ну-ка, посмотрим». Он даже лез из кожи вон, чтобы не отстать от сына. Марку приходилось ему все объяснять с азов. Это было трогательно и немножко глупо. Отец очень огорчался, что он такой тугодум. Сколько часов провели они вместе в отведенной для занятий комнате на первом этаже флигеля, где не было ничего, кроме дубового стола, грамматики Жоржена, пузырька с чернилами «Паркер» и настольного календаря на мраморной подставке! Марк не мог подумать об этом, чтобы на него вновь не нахлынула нежность, смешанная с досадой и жалостью.

Но именно там, в этой пустой комнате, Марк познал возмущение, гнетущее чувство несправедливости и враждебности мира, мучительные подозрения и страх, особенно страх, – все то, что он так старался забыть и что он, наверное, так никогда и не забудет. Мельчайшие подробности «истории с деньгами» остались связаны в его памяти с календарем на мраморной подставке и пузырьком с чернилами «Паркер», на которые он смотрел, слушая отца, как будто пережитая ими драма от начала до конца развертывалась в стенах этой комнаты. Это там однажды вечером отец сказал Марку: «Сегодня мне не до латыни. Меня обвиняют в растрате четырнадцати тысяч четырехсот двадцати восьми франков, а у меня даже нет таких денег. Мне негде взять четырнадцать тысяч четыреста двадцать восемь франков, чтобы возместить недостающую сумму и исправить таким образом мою «ошибку», как они это называют, что я мог бы сделать, если бы действительно их украл!» – «Предположим, ты достал бы эти деньги, – сказал Марк. – Ты бы их вернул?» – «Нет. Конечно, нет».

«Потому что, – объяснил он (но уже позже, недели через три после второго вызова к следователю), – я всегда считал, что нужно бороться против малейшей несправедливости. Но я ошибался. Теперь я вижу, до какой степени я ошибался».

И в этой самой комнате однажды, поздно вечером, Марк застал отца в страшной и неестественной позе: он полулежал на стуле, запрокинув голову, с открытым ртом, бледный и недвижимый, как мертвец. Марк бросился к нему и стал трясти его, пока он не очнулся от этого жуткого сна, пока в его глазах не промелькнул безмолвный ответ: «Нет, нет! Не бойся, я этого не сделал и никогда не сделаю».

И в той же комнате спустя восемьдесят семь дней он сказал: «Вот и все. Не будем об этом больше говорить». И добавил: «Теперь я могу прогуляться по городу, не правда ли?» Марк смотрел ему вслед, пока он, высокий, худой, нескладный, шел через сад своей развинченной походкой, которую Марк, слава богу, не унаследовал.

Марк считал, что многое унаследовал от отца. Его наивность, его восторженность. («Быть может, мой опыт когда-нибудь пригодится тебе. Не правда ли, сынок?») Все, что было в нем трогательного и чуточку глупого. Но у Марка эти качества были все же не так резко выражены и часто видны лишь ему одному. Так смягчаются из поколения в поколение фамильные черты.

На следующий день они отправились поблагодарить комиссара Ансело, который показал себя в этом деле с такой хорошей стороны. Ансело жили совсем близко от них, через дорогу, на берегу Луена. «Наши соседи – наши друзья».

Жак был дома. Ангельское личико, матросский костюмчик…

«Подонок, – подумал Марк. – Хороши же мои старые друзья! Подлец на подлеце!»

Он медленно шел по улице Ром. Когда показались красные огни вокзала Сен-Лазар, он решил повидать Морнана. Он взглянул на часы и не без досады убедился, что еще успеет его повидать, если действительно хочет этого. Он знал, где его найти. Филипп каждый день завтракал в своем клубе и проводил там час-другой во второй половине дня. Клуб предоставляет экономное и изысканное решение многих проблем. Позавтракать или пообедать там обходится не слишком дорого: четыреста – четыреста пятьдесят франков. Это столовая преуспевающих людей.

Клуб «Ламет» находился на улице Миромениль и занимал два этажа невзрачного здания. Лифт не работал, а лестница была грязноватая. Однако «Ламет» принадлежал к старейшим парижским клубам, а Руэр и Морни сделали его модным. Долгое время он был «политиканским», потом стал клубом финансистов, а в кризисные тридцатые годы и мелких биржевых дельцов, но несколько «чисток» вернули ему его настоящее лицо, и он снова приобрел репутацию шикарного и солидного заведения. Там можно было встретить всех, кто имел вес в банках и кредитных обществах. Филипп стал завсегдатаем «Ламета» очень рано, когда он еще не преуспевал и даже не был на пути к этому, а был просто студентом. Он записался туда вскоре после Освобождения, как только устав клуба был пересмотрен и туда получили доступ евреи (которые, правда, этим не воспользовались) и другие лица, ранее не принимавшиеся в «Ламет».

В то время Марк удивлялся такой поспешности. Он знал взгляды Филиппа, вернее – думал, что знает. Филипп был членом МРП²2
  МРП – «Народно-республиканское движение» – правая клерикально-буржуазная партия.


[Закрыть]. Христианские демократы тогда не бог весть как далеко заходили в своих программных требованиях, и Филипп был посмелее других. На него возлагали большие надежды как на будущего специалиста по экономическим и социальным вопросам, одного из тех немногих, кто был способен создать более или менее стройную экономическую теорию (при условии, что зайдет очень далеко), и он не раз блистал на их теоретических конференциях, внося смятение в умы, – это было в его вкусе.

– Что тебя там привлекает? – как-то раз спросил его Марк. – Какое ты находишь удовольствие в том, чтобы общаться с этими старикашками из «Ламета»?

– Они мне нравятся. Мне кажется, что в глубине души я их люблю. Они восхитительны и притом восхитительно упорны в своих заблуждениях. Все, что я о них знаю, вызывает у меня симпатию к ним. Словом, они мне по душе, разумеется, как люди.

– Как люди, – сказал Марк, – они при случае мигом проглотили бы такого юнца, как ты.

– Ты думаешь? – спросил Морнан. – Я на твоем месте поразмыслил бы над тем, какая пропасть разделяет финансовые теории и финансы, финансовое дело. Я нетерпелив. Я чертовски нетерпелив. Мне всегда казалось, что читать «Искусство любви» далеко не то же самое, что спать с женщиной.

Марк и трех раз не был в «Ламете», но когда он вошел, ему показалось, что все взоры обратились к нему.

Он быстро прошел через первый салон, где потертые кресла выставляли свои язвы напоказ при ярком свете слишком большой, слишком внушительной хрустальной лампы, сел за стойку и спросил кофе.

– Добрый день, – раздался голос господина Ласери, который сидел рядом с ним, согревая в руке рюмку коньяку.

– Добрый день, – сказал Марк.

– Простите, сударь, – спросил бармен, – вы член клуба?

– Нет, – ответил Марк.

Господин Ласери вскинул голову и, посмотрев на него поверх очков, сказал:

– Я могу вам дать поручительство.

– Спасибо. Я ищу господина Морнана.

– А! Он играет в бридж, – сказал гарсон.

– Скажите ему, пожалуйста, что я здесь.

– Не могу, сударь. Нам не полагается беспокоить господ во время игры. Извините, но здесь такой порядок. Вам лучше самим туда пройти.

– Боюсь, что вы никогда не усвоите стиля «Ламета», – сказал господин Ласери.

– Я тоже так думаю, – ответил Марк.

– Это в самом конце, – сказал бармен. – Четвертый салон.

Четвертый салон был меньше и светлее трех остальных, стены его были недавно выкрашены, а перед отделанным под кирпич ложным камином стояла обтянутая зеленой кожей банкетка в форме полукруга. Филипп Морнан вистовал.

– Здравствуй, Этьен, – сказал он довольно холодно.

– Здравствуй, Филипп. Как поживаешь, дружище? (Это, должно быть, тоже не совсем отвечало стилю «Ламета».) Я хотел бы поговорить с тобой.

– По какому поводу?

– По поводу того, что произошло сегодня утром. Ты обычно даешь неплохие советы.

– Еще бы, – сказал Филипп. – Вы знакомы? Марк Этьен.

Он представил ему своих трех партнеров – Марк плохо расслышал их имена.

– Так это вы Этьен? – спросил пасовавший игрок, толстый мужчина среднего возраста, который, как и двое других, не был «человеком с именем» и, хотя держался вполне в духе «Ламета», едва ли мог когда-нибудь стать им. – Позвольте вам сказать, что, на мой взгляд, вы поступаете неразумно.

– Неужели? – сказал Марк.

– Ты выпьешь что-нибудь? – спросил Филипп. – Что тебе заказать? Виски?

– Что хочешь, дружище… Это не так просто. Вероятно, вы не знаете всех обстоятельств дела.

– Вы сами себя топите, это совершенно ясно, – сказал толстяк.

– Это второстепенный вопрос, – ответил Марк, – но те, кто знает все обстоятельства дела, могут сказать, что я правильно поступаю, пытаясь свалить этого негодяя.

– Вы, в самом деле, так смотрите на вещи? – спросил толстяк.

– Безусловно, – сказал Марк, беря стакан, который ему протягивал Морнан, – Мы с Филиппом как раз говорили об этом сегодня утром. Вы ведь знаете, мы старые друзья и всегда работали вместе. Конечно, он может быть пристрастен ко мне, но все же его мнение что-то значит, а он, наверное, вам говорил…

– Старина, – прервал его Филипп, – уж не считаешь ли ты себя пупом земли? Мы говорили о многом, но не о твоих неприятностях. – И, улыбнувшись, добавил снисходительным тоном: – Ну, пойдем.

Они сели перед камином со стаканами в руках. Филипп принялся помешивать угли. Помешивать угли, усердно помешивать угли входило в стиль «Ламета».

– Ты помнишь, что я тебе говорил на берегу озера? – спросил Марк.

– Да. Отлично помню.

– Помнишь, ты мне сказал в то утро, что как бы тихо мы ни разговаривали, нас кто-то слышал.

– Я не сказал «кто-то». Я сказал: «Как бы тихо мы ни разговаривали, они нас слышали». Я думаю, ты понимаешь, кого я подразумевал, говоря «они».

– Да. Прекрасно понимаю. Я не привык, как ты, играть словами, но должен признать, что это было неплохо сказано.

– Дай твой стакан, – проговорил Филипп и поставил пустой стакан на камин. – Черт возьми, Марк, почему ты говоришь со мной таким тоном?

– Я хочу только задать тебе два-три вопроса. Ты помнишь первый прием, который устроил Драпье, когда пришел в банк?

– Признаюсь, не очень. Кажется, мы оба тогда основательно выпили. А разве там произошло что-нибудь из ряда вон выходящее?

– Нет. Ничего из ряда вон выходящего. Но именно тогда нас и слышали.

– Что слышали?

– Помнишь, ты мне сказал, что не сможешь по-настоящему уважать человека, который никогда не станет вмешиваться в то, что его не касается.

– О ком шла речь?

– О некоем Этьене и о роли, которую он будет играть в банке Драпье.

– Возможно. Это на меня похоже. Я вполне мог это сказать, но не берусь утверждать, что сказал.

– Ты не мог бы засвидетельствовать это?

– Зачем? Зачем это надо? – спросил Филипп и, залпом осушив свой стакан, поставил его на камин. – Всякий раз, когда ты нуждался в моей помощи, я был к твоим услугам («Когда? Что ты имеешь в виду? Разве я когда-нибудь обращался к тебе за помощью?»). Не понимаю, черт побери, куда ты клонишь, но можешь быть уверен, что ради тебя я готов засвидетельствовать все что угодно.

– Но ты мог бы засвидетельствовать, что эту фразу произнес именно ты, а не я?

– А был при этом кто-нибудь еще? Я хочу сказать, не присутствовал ли кто-нибудь при разговоре?

– Не думаю.

– Очень возможно, что это сказал я. Не помню. Решительно не помню.

– Это не так уж важно, – сказал Марк, – но я прошу тебя, постарайся вспомнить.

– Хорошо, хорошо. Я попытаюсь. А я думал, ты собираешься поговорить со мной о том, что произошло сегодня утром.