Текст книги "В конечном счете"

Автор книги: Жорж Коншон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 13 страниц)

Жорж Коншон
В конечном счете

Друзья и враги Марка Этьена

Молодой человек скромного происхождения, без всяких связей, сын мелкого служащего, оставившего ему в наследство лишь наивность и безупречную честность, единственно благодаря своим личным достоинствам – незаурядным способностям, трудолюбию и добросовестности – делает блестящую карьеру, становится в двадцать шесть лет генеральным секретарем крупного банка, вступает в избранный круг людей, «имеющих имя» в финансовом мире. Это как нельзя более умилительная и как нельзя более назидательная история в духе «Розовой библиотеки» и «Воскресного чтения». Беда только в том, что у этой истории грустный конец. В один прекрасный день блестящая карьера Марка Этьена рушится как карточный домик, его без церемоний выбрасывают на улицу, и ему остается, по словам нового директора банка, «продавать носки или рекламировать пылесосы». Только теперь он понимает, что в конечном счете десять лет был «машиной, делающей деньги», а когда машина устаревает или приходит в негодность, ее заменяют новой.

Молодой человек, вступивший в жизнь в первые послевоенные годы – время подъема общенационального демократического движения, время великих надежд на социальное обновление Франции, преданной правящим классом и пережившей военный разгром и немецкую оккупацию, – считает одной из насущных задач своего поколения – «реабилитировать деньги», поставить финансы на службу общенародным интересам и в этом видит смысл своей деятельности. Это весьма возвышенная идея в духе пресловутой теории «народного капитализма», плохо только то, что она неосуществима в рамках капиталистического общества.

Генеральный секретарь банка, как и швейцар, – всего лишь служащий, а служащий служит. Служит и Марк Этьен – и не своим расплывчатым «освободительным» идеалам, а людям, вся философия которых вмещается в формулу: «Деньги не пахнут». Помимо своей воли, даже не отдавая себе в этом отчета, он служит им и в большом и в малом: он работает ночи напролет, конечно, не ради обогащения своих патронов, но благодаря ему банк «заработал» на войне во Вьетнаме десятки миллиардов франков; как демократ и по происхождению и по убеждениям, он на стороне работников банка, объявивших забастовку, но, как представитель администрации, он занимает в переговорах с ними «жесткую позицию», то есть борется против дела, которому теоретически сочувствует; интеллигент хорошей закваски (и притом «передовой»), он ненавидит и презирает полицейщину, политический шпионаж и наушничество, но это не мешает ему подписывать приказы об увольнении «неблагонадежных». И более того: люди, подобные Марку Этьену, именно как демократы и свободомыслящие интеллигенты служат силам, которые им глубоко враждебны. Вышедшие из народа, незапятнавшие себя в годы войны и оккупации, представляющие в глазах обывателя «молодую Францию», но вместе с тем отнюдь не посягающие на «устои общества», они оказываются удобной ширмой, за которой происходит не «реабилитация денег», а реабилитация вчерашних коллаборационистов и предателей, вынужденных до времени оставаться в тени. Пока на авансцене Марк Этьен играет свою роль, безотчетно повторяя слова суфлера, за кулисами готовится к выходу некий Дроппер, фашист и темный делец, сотрудничавший с немецкими оккупантами, а после освобождения представший перед судом. Переждав в Мексике смутные времена и слегка изменив фамилию, Дроппер-Драпье возвращается во Францию, где реакция уже снова подняла голову, захватывает, прибегая к шантажу, руководство банком и первым делом выгоняет Марка Этьена, который для него олицетворяет ненавистные ему демократические силы. Все становится на свои места. Марк Этьен, наконец, понимает, что в конечном счете сыграл для Драпье и ему подобных роль «перевозчика через бурную реку», в услугах которого уже не нуждаются, как только снова чувствуют под ногами твердую почву.

Молодой человек, полный благородства, энтузиазма и веры в людей, видит свой жизненный идеал в либеральном, гуманном и просвещенном финансисте, а тот, в свою очередь, выказывает ему самую горячую привязанность. Один воплощает юношеское горение, самоотверженность и сыновнюю преданность, другой – мудрость, широту взглядов и отеческую доброту. Это поистине трогательные отношения. Беда только в том, что они зиждутся, с одной стороны, на наивности, с другой – на расчете и лицемерии. Господин Женер, председатель административного совета банка, по непонятным причинам уступивший без боя свое место «мексиканцу», этот обаятельный старик с одухотворенным лицом, похожий на Рузвельта, в критическую минуту предает своего молодого друга, чтобы избежать разоблачений со стороны Драпье, который располагает компрометирующими его документами. И, как выясняется, это не первое его предательство. В годы оккупации другой молодой человек, подающий надежды, служил ему подставным лицом в сделках с «И. Г. Фарбениндустри», и, когда после освобождения он предстал перед судом, Женер отрекся от него, как теперь отрекается от Этьена, тоже выполнявшего для него грязную работу. Марк убеждается, что в конечном счете Женер ничем не лучше, если не хуже, Драпье: тайный коллаборационист, своекорыстный фразер, разыгрывающий либерала, едва ли не опаснее откровенного реакционера, циничного дельца, вполне отвечающего традиционному представлению о «капиталистической акуле».

Так в романе французского прогрессивного писателя Жоржа Коншона «В конечном счете» получает своеобразное развитие бальзаковская тема утраченных иллюзий. Эта тема переплетается у него с мотивом трагического одиночества.

Когда против Марка Этьена пускают в ход ложное обвинение в тайной связи с коммунистической партией только на том основании, что он как-то раз, случайно встретив на улице своего товарища по Политехнической школе, ныне депутата-коммуниста, несколько минут разговаривал с ним, от него отшатываются даже те члены административного совета, интересы которых расходятся с планами Драпье: для них нет ничего страшнее жупела «коммунистической опасности». Когда перед его ближайшим другом Филиппом Морнаном открывается перспектива ценою подлости занять его место, он, не колеблясь, использует эту возможность: карьера ему куда дороже дружбы. Когда через несколько часов после заседания совета, где Марк, как и следовало ожидать, потерпел поражение, он обращается с просьбой о пустячной услуге к своему бывшему подчиненному, который, казалось, всегда питал к нему глубокое уважение, тот отвечает вежливым, но решительным отказом: ведь Этьен уже не генеральный секретарь. Вокруг Марка образуется пустота. И только теперь он понимает, что его одиночество нельзя объяснить лишь печальным стечением обстоятельств, что в конечном счете он всегда был одинок, хотя и не сознавал этого:

«Он вошел в этот банк, как чужеродное тело в живой организм, он был подобен занозе под кожей, маленькой занозе, которая уже перестала быть деревом и никогда не станет плотью. Что он мысленно видел теперь, так это свое огромное одиночество – изначальное одиночество».

Однако Марк Этьен не имеет ничего общего ни с разочарованным и охладелым романтическим героем, который «не может в душе не презирать людей» и остается равнодушным к житейской пошлой суете, ни с героем модных экзистенциалистских романов, где человек человеку чужак и одиночество – неизбежное условие человеческого существования.

Одиночество Марка Этьена коренится не в исключительности его натуры и не в самой человеческой природе, а в противоречии между ним и средой, в которую он попал. Он «чужак» не среди людей, а среди дельцов, для которых нажива превыше всякой морали, преуспевших и преуспевающих мерзавцев, ради карьеры готовых на все, снобов, высмеивающих манеры «выскочки». По существу, он лишь «изолирован в социальном плане», как сказал о нем маститый академик Л., для которого он безвозмездно собирал материалы во всех архивах, – «изолирован» в силу самих условий своего существования, типичных для интеллигента из среднего класса. Этот одиночка вовсе не одинок. С ним и его секретарша Полетта, готовая пойти на разрыв с мужем, продавшимся Драпье, и его помощник Ле Руа, решивший в знак протеста и солидарности с Этьеном подать заявление об уходе, и секретарша Драпье Кристина Ламбер, отказавшаяся лжесвидетельствовать в пользу своего шефа, и старик служитель Шав, заверяющий Марка, что негодяй, донесший на него, будет разоблачен, и другой служитель, Лоран, возмущающийся грязным делом, которое состряпали против Этьена «эти сволочи из административного совета», и все те, кто провожает Марка аплодисментами, когда он уходит из банка. То, что представлялось ему одиночеством, в конечном счете оказывается частным проявлением размежевания сил, все углубляющегося разрыва между демократическими слоями французского общества и правящим классом. В этом прежде всего и состоит идейный смысл романа Коншона как романа социального.

Марк Этьен не отказывается от чека на два миллиона франков, который вместо положенной скромной суммы выдает ему Драпье, неожиданно сделав широкий жест. Кристина Ламбер не сразу решается сказать правду, неприятную ее патрону. Ле Руа, поддавшись настоянию Марка, так и не подает заявление об уходе. Полетта не порывает с мужем. Короче, положительные герои Коншона – далеко не герои. И тем не менее они одерживают моральную победу над Драпье и его окружением. Они с честью выходят из сурового испытания – несломленные, сохранившие чувство человеческого достоинства и не согласившиеся, живя с волками, выть по-волчьи. В этом немаловажное отличие книги Коншона от классического романа критического реализма, в котором герой всегда либо гибнет в столкновении с действительностью, либо капитулирует перед ней. «В конечном счете» – по самому духу своему современный роман как раз потому, что в нем находит отражение «цвет» нашего времени, когда «маленький человек» перестает быть «маленьким», все яснее осознавая свои права и свой долг перед самим собой.

«В конечном счете» не столько роман об утраченных иллюзиях, сколько роман об обретенной ясности. Освобождение от наивного, прекраснодушного взгляда на жизнь и отношения людей влечет за собой для Марка не холодное отчаяние, душевную опустошенность или «позорное благоразумие», а духовную зрелость, которую приносит только суровый жизненный опыт. Из пережитого кризиса он выходит, «многому научившись за один день и сохранив еще достаточно сил для того, чтобы преодолеть в себе самом ту смесь робости, восторженности и наивности, которую почему-то считают добродетелью». И именно поэтому, хотя Марк «уже не молодой человек, а в лучшем случае еще молодой человек» и в финансовом мире его репутация безнадежно испорчена, он может по-прежнему «смотреть на себя, как на человека, у которого еще все впереди». Это-то и сообщает роману Коншона в конечном счете оптимистический тонус.

Мы знакомимся с героем романа на пороге переломного в его жизни события и расстаемся сразу же после него (отсюда и драматическая напряженность повествования, главным содержанием которого является самый перелом – напряженность, нарастающая по мере приближения развязки). Мы застаем его в тот момент, когда он подводит итоги пройденного этапа и осмысляет его в свете этого переломного события (отсюда и «разорванность» повествования, где развитие действия постоянно прерывается обращением к прошлому, а предыстория восстанавливается «по кусочкам», поскольку заставляет героя мысленно возвращаться к пережитому). Мы видим происходящее как бы изнутри, глазами героя, с его точки зрения (отсюда и обилие внутренних монологов, «самоустранение» автора, заменяющего описание диалогом и документом, раскрытие характеров в действии). Мы узнаем поэтому из романа не больше того, что знает герой, а он еще смутно представляет себе свое будущее. Но мы закрываем книгу с твердой уверенностью, что он уже никогда не будет пешкой в руках женеров и что путь, на который он вступил, ведет из лагеря господ, заседающих в административном совете, в лагерь бастующих служащих банка

* * *

«Этот роман было бы интересно экранизировать, но где взять банк, который стал бы финансировать такой фильм?» – писал о книге Коншона известный французский критик Жан Бомье. И действительно, Жорж Коншон, молодой писатель-реалист, уже опубликовавший несколько книг, в том числе антивоенный роман «Военные почести» и «Большую стирку», где рассказывается о предательской деятельности Драпье в годы немецкой оккупации, отнюдь не может претендовать на признание и поддержку сильных мира сего. Зато он по праву может рассчитывать на внимание и сочувствие демократического читателя и прежде всего молодежи. А это главное для подлинного художника, верного идеалам мира и демократии.

Л. Лунгина,

К. Наумов

1

Снова раздался стук в дверь.

– Марк! – позвала мадам Этьен.

Марк повернулся на другой бок. Ветер не унимался, он дул все так же напористо и все так же наполнял ночь мелодичным звучанием. Но настал, наконец, час, тот самый час, которого Марк ждал долгие дни, долгие месяцы. «С тех пор, – думал Марк, – как я понял, что он ни перед чем не остановится, чтобы меня свалить. С тех пор как я догадался, что мое падение для него не средство, как мне сперва казалось, а цель, разрешение его ненависти ко мне, причину которой я так и не узнал…»

– Марк, – повторила мадам Этьен, – уже три часа.

– Иду! – крикнул он.

…Да, с того самого раза, когда он впервые увидел председателя Драпье, с того самого утра, когда председатель впервые вошел в его кабинет. С тех пор прошло ровно пять месяцев. Банк все еще оставался, что называется, «солидным банком».

– Само собой разумеется, – сказал тогда Марк, – я не буду принимать никаких решений до получения ваших указаний. Я полагаю, что ваши взгляды в организационных вопросах сильно отличаются от взглядов господина Женера.

– Всему свое время, – ответил тогда председатель. – Выслушайте меня внимательно, господин Этьен. Мне сказали, что вы хороший генеральный секретарь. Мне сказали также, что вы человек работящий. Это качество я весьма ценю. Не сомневаюсь также, что вы очень умны и способны проявить инициативу. Но я не требую от вас дипломов. Мне нужно только одно: чтобы вы неукоснительно выполняли все мои инструкции, не пытаясь их толковать по-своему.

– Я никогда не толковал по-своему ни одной инструкции. Я никогда не пытался влиять на финансовую политику нашего банка. Я говорил лишь об организационной работе, за которую, разрешите мне напомнить, я несу ответственность перед административным советом…

– Перед советом и передо мной. По этому вопросу, как, впрочем, и по всем остальным, вы будете ждать моих указаний.

– Именно это я и сказал. Я сказал, что не приму никаких решений до получения ваших указаний.

– Я понял вас иначе.

– Тем не менее это были мои подлинные слова, и они полностью соответствуют моим намерениям.

– Что ж, тем лучше. Боюсь, однако, что они противоречат вашим привычкам.

– Никак не могу с этим согласиться, господин Драпье, – сказал Марк. – На что вы намекаете?

– Господин Женер предоставлял вам полную свободу действий. Вы уже давно управляете этим заведением?

– Я им никогда не управлял. Я поступил сюда в 1945 году в качестве помощника господина Марешо. Через год, когда господин Женер стал председателем, он попросил меня заменить господина Марешо.

– Вы хотите сказать, что господин Марешо был уволен? По каким причинам?

– Ему исполнился семьдесят один год.

– А скажите, соответствовали ли взгляды господина Марешо политическим и философским воззрениям господина Женера?

– Я над этим никогда не задумывался.

– Сколько вам было тогда лет?

– Двадцать шесть.

– Что ж, вы неплохо начали свою карьеру!

– Я всегда старался быть достойным того положения, которое занимал.

– Прекрасно! – сказал председатель. – Я только хотел познакомиться с вами. Очень рад…

Марк стоял в темноте у кровати. Он все не решался зажечь лампу, словно свет мог рассеять уверенность, которую он постепенно обрел за эту ночь. Он нагнулся за домашними туфлями. Голова закружилась, и ему показалось, что он сейчас упадет. Присев на постель и преодолевая, как и каждое утро, мучительную усталость, сковывавшую его после бессонницы, Марк старался отдышаться, хотя бы настолько, чтобы услышать в наступившей вдруг тишине, которую уже не нарушали даже завывания ветра, биение своего сердца.

Он не испытывал страха. Он чувствовал в себе то ожесточение, которое заставляет человека стремиться хоть раз в жизни предстать перед судом, чтобы все увидели правду.

Итак, он не испытывал страха. И даже если бы ему пришлось вступить в эту темную полосу своей жизни – он не знал, когда она кончится, он знал только, что она началась нынешней ночью, которую он провел без сна, прислушиваясь к ветру, гудящему в щелях ставен, – даже если бы он вступил в эту темную полосу своей жизни без той нелепой крохотной надежды, которая все-таки жила в нем, он все равно не отказался бы от борьбы.

Получив обещание, что административный совет соберется не позже чем через неделю, чтобы разрешить конфликт, который еще назывался «разногласиями между председателем и генеральным секретарем», тогда как в действительности речь шла о выборе между председателем и им, не между их принципами, а между ними – либо председатель, либо он, – Марк отправился в Немур к матери. Но эта неделя отдыха его вконец измотала. «Это потому, – думал он, – что я еще окончательно не теряю надежды». Он обладал избытком сил, верой в будущее – словом, мужеством низшего порядка, но был совершенно не способен подняться до того высшего мужества, которое в данном случае заключалось бы в том, чтобы полностью отдать себе отчет в сложившейся ситуации. Ведь самое большее, чего он мог добиться, – это вызвать тайное уважение у некоторых членов административного совета. Но ему и в голову не приходило этим удовлетвориться. Подобная победа его ни в коей мере не устраивала, и не потому, что была бы скрытой и зыбкой, а потому, что, проработав девять лет в банке, он привык относиться к членам совета, как к ничтожествам, лишенным всяких признаков совести.

Марк и сам не мог бы сказать, о какой именно победе он мечтал. Он знал заранее, кого предпочтет совет. Он знал даже, что вопрос этот предрешен и что это подобие судилища лишено всякого смысла.

Вдруг Марк почувствовал, что окончательно проснулся. Он встал и открыл окно. Ветер, всей своей тяжестью давивший на ставни, ворвался в комнату – теперь он был теплый и влажный и принес с собой запах прелых листьев. Впервые Марк подумал, что скоро настанет весна. Он подумал также, что эта история, начавшаяся осенью, завершится весной, как, впрочем, не только эта история, но и вся первая часть его сознательной жизни, важный период между двадцатью пятью и тридцатью пятью годами, когда решается судьба человека и когда у него были все основания считать, что его собственная судьба сложилась самым счастливым и достойным образом. Во всяком случае, так он будет думать потом, и вовсе не потому, что ему запомнятся даты, а из-за того, что теплый ветер коснулся в то утро его лица. Тяжелые фонари покачивались над шоссе, за которым он едва мог различить разбухший от паводка Луен и прямые ряды садовых оград, день за днем все больше погружавшихся в воду. Грузовик, мчавшийся в сторону Парижа, на перекрестке трижды просигналил фарами.

Услышав шаги Марка на лестнице, мадам Этьен поспешила налить ему кофе. Марк поцеловал мать в лоб. Его лицо после умывания было еще слегка влажным, он никогда не вытирался досуха, у него никогда ни на что не хватало времени. «Он еще больше похудел за последние дни, – подумала мадам Этьен. – В его возрасте большинство мужчин начинает полнеть. А вот он – нет!» Какая-то женщина (мадам Этьен уже не помнила, кто именно) однажды сказала, что Марк навсегда сохранит стройность и гибкость, свойственную прыгунам с шестом. В тот год ему минуло двадцать. Разговор этот происходил летом на пляже. Все девушки были от него без ума. Ни одна не устояла бы перед ним. В ушах мадам Этьен еще звучал голос той дамы на пляже.

Он слишком много работает. Так было всегда, особенно вначале, когда господин Женер взял его себе в сотрудники. Это был тяжелый период в жизни Марка. Он по двенадцати часов просиживал в своем кабинете, света белого не видел. Словно три года просидел в подвале. Даже по воскресеньям он утром бывал в банке. Да и теперь он все еще так работает. Конечно, не считая этих последних дней. «Я ни о чем с ним не буду говорить. Во всяком случае – сейчас. Это будет лучшее доказательство моей любви к нему. Пусть он уедет сегодня, как уезжает обычно в понедельник утром, проведя со мной воскресенье, в тот же час, что и всегда».

Мадам Этьен пристально посмотрела на сына.

– Марк, надеюсь, они не поставят под сомнение твою честность?

– Не думаю, – ответил Марк. – Они не посмеют. Они уже пытались, но убедились, что это невозможно.

– Ты уверен?

– Уверен, что пытались. Не огорчайся, мама.

– А может зайти речь о твоей личной жизни?

– Какое им дело до моей личной жизни?

– Не знаю, дорогой, но люди задают столько вопросов. Поэтому я и пытаюсь…

– Вот именно… – прервал ее Марк. – Почему ты всегда пытаешься перебрать все возможности? Разве, по-твоему, в моей личной жизни есть что-то такое, что можно обернуть против меня?

– Нет, нет, что ты!.. Но люди так любят лезть в чужие дела… Разве их касается, что Дениза развелась с мужем, чтобы выйти за тебя замуж? Дениза и ты – ведь тут все очень просто, не правда ли, дорогой?

– Да, – сказал Марк, – очень просто.

– А теперь ты раздумал жениться?

– Мы оба раздумали.

Зазвонил телефон. Мадам Этьен вздрогнула и с трудом поднялась – у нее были больные ноги.

– Разве я могу испытывать хоть малейшее доверие к этим людям?

Она сняла трубку.

– Нет, нет, – сказала она, – он еще не уехал. Сейчас он подойдет.

Оконные рамы скрипели от ветра.

– Это господин Женер, – сказала она сыну.

– Алло, Марк? Говорит Женер. Я хотел вам позвонить вчера вечером, но слишком поздно вернулся домой, боялся вас разбудить. Как вы себя чувствуете, старина?

– Очень хорошо, – ответил Марк. – Прекрасно. Мне очень жаль, что вы поднялись в такую рань из-за меня.

– Я не мог этого не сделать. Вы должны обещать мне, что будете владеть собою.

– Обещаю.

– Даже если вас будут провоцировать на скандал?

– Даже в этом случае.

– Если вы выйдете из себя, он вас все равно перекричит.

– Я знаю.

– И еще одно, Марк. Я считаю, что нет никакой необходимости, более того, просто нежелательно касаться его прошлого.

– Я очень плохо знаю его прошлое.

– Было бы лучше, если бы вы его совершенно не знали, гораздо лучше.

– Все эти политические истории внушают мне отвращение, – сказал Марк.

– Эта история не имеет отношения к политике. То, в чем его обвиняют, дело чисто экономическое, и только. Это бесспорно. Но мне будет неприятно, если вы хотя бы упомянете об этом.

– Почему?

– Из-за вас, Марк.

– Не понимаю все-таки, почему вам было бы неприятно, если бы я…

– Я считаю, что вы должны исходить из интересов банка и только банка, не припутывая сюда все эти истории.

– Хорошо, – сказал Марк. – Я вам обещаю все время напоминать себе, что эта история чисто экономическая, и только. Не хотите ли вы сделать мне еще какое-нибудь наставление в этом духе?

– Послушайте, – сказал господин Женер, – если здесь и есть какой-нибудь политический оттенок, то лишь…

– Согласен! – прервал его Марк. – Лишь в том, что этот господин спустя десять лет снова сумел оказаться на коне. Иначе говоря, я имею право заявить, что он негодяй, но не должен уточнять, почему.

– Спокойствие! Вы должны во что бы то ни стало сохранять спокойствие.

– Господин Женер, вы отлично знаете, в каком я положении. Почему вы настаиваете, чтобы я отказался от своего единственного козыря, какой бы он ни был? Я не говорю, что с этого надо начать, но когда мне уже нечем будет крыть, когда я буду доведен до крайности…

– Это не так просто. Я думаю, что во всех случаях не следует отклоняться в сторону. Надо быть честным до конца, не правда ли, Марк? Честным перед самим собой… Вы, конечно, можете считать меня идеалистом. Быть может, я и на самом деле всего лишь старый идеалист, но мой идеализм зиждется на жизненном опыте. Вы слишком молоды, чтобы это понять. Вы намерены взывать к человеческой совести… Так вот, Марк, я глубоко убежден, что никогда не следует терять веру в совесть…

– В чью совесть? – спросил Марк.

– Тех, кто… – Господин Женер вздохнул. – Ужасно, что нельзя даже назвать их имена, как только речь заходит об этом деле. Очень жаль, что я не смог вас убедить. Что ж, пожелать вам удачи?

– Вряд ли это чему-нибудь поможет.

– Позвоните мне, как только кончится заседание, и не забудьте, что мы завтракаем вместе. Я жду вас в двенадцать, Марк.

– Хорошо, господин Женер.

Драпье так внезапно сменил Женера, что это явилось для всех неожиданностью. Марк в тот момент был в Мангейме. Он узнал об этом, вернувшись в Париж после четырехдневного отсутствия.

Прямо с вокзала он отправился в банк и поднялся в свой кабинет. Правда, он заметил в коридорах некоторое оживление и обратил внимание на то, что служители как-то по-особому смотрят на него, не решаясь, однако, заговорить. Но все это его не слишком удивило – было достаточно самой малости, чтобы нарушить покой в банке. Малейший спор между двумя делопроизводителями вызывал бесконечные толки и пересуды. Два месяца тому назад Марку пришлось даже сделать по этому поводу резкий выговор заведующему личным столом.

– Удачно ли вы съездили, господин Этьен? – спросила секретарша.

– Да, все в порядке, благодарю вас, Полетта. Ничего нового?

– Ничего, если не считать, что господин Женер ушел в отставку. Но я полагаю, вы это знаете. Вы были в курсе дела еще до отъезда, не правда ли?

Марк закурил. В первое время, когда он только еще начинал работать в банке, ему часто по ночам снился подобный кошмар. Ему сообщали, что господин Женер уходит в отставку, а он не хотел в это верить. «Что я значу без господина Женера?» – думал он тогда. Потом он научился не задавать себе этого вопроса. Впрочем, он стал уже понимать, что кое-что значит и сам по себе. Теперь он скорее боялся смерти своего патрона. Что до отставки Женера, то Марк был уверен, что узнает об этом заранее, из уст самого Женера.

Он ответил секретарше очень спокойным голосом, что, конечно, знает об этом уже давно, затем вызвал своего помощника.

К Анри Ле Руа Марк испытывал полное доверие. Они вместе учились в Высшей политехнической школе. Анри был стипендиатом. Он жил в меблированных комнатах вместе со своей матерью-вдовой, у которой в жизни ничего не было, кроме него. Они приехали из Анжера. Не в силах переносить разлуку с сыном, отправившимся учиться в Париж, мадам Ле Руа продала мебель и тоже перебралась в столицу. Но этот переезд в самый разгар войны почти полностью поглотил их сбережения, так что они были вынуждены во всем себе отказывать. Мадам Ле Руа приходилось самой шить не только рубашки Анри (у него никогда не было сорочки, купленной в магазине), но даже костюмы и пальто. Марк всегда хотел чем-нибудь помочь Анри. Когда он встретился с ним в банке, где у Анри была ничтожная должность, он добился его назначения на пост, который сам занимал при старике Марешо.

Но Ле Руа ничего не знал. Никто ничего не знал.

– Ну и история, Марк! Чертовски скверная история!.. Вы с Женером так подходили друг другу. Ведь ты любил его? Да? Я тоже. Вот это человек, замечательный человек, человек большого масштаба… Как ты думаешь, что произошло?

– Не имею никакого представления.

– В самом деле?

– Женер очень устал. Иногда по вечерам он признавался мне, что дошел до предела.

– Пусть так, но что могло заставить его в течение каких-нибудь трех дней, от четырнадцатого до семнадцатого октября, полностью отказаться от своего положения… Хочешь знать мое мнение? Женер вышел в отставку не по собственной воле. Уж ты-то его знаешь. Разве такой человек, как он, станет сам себя топить?

– Да, по-моему, это возможно, – сказал Марк.

Он даже был тогда почти уверен в этом. Женер сдавал. Прошлой зимой ему пришлось лечь в клинику. Какая-то серьезная горловая операция. Рак? Выздоровление затянулось. В июне он женился на медицинской сестре, которая за ним ухаживала. Пополз устрашающий шепоток: «Рак, рак! Она бы не вышла за него замуж, если бы не рак… Она знает, что дни его сочтены…» Говорили, что эта женитьба доконает Женера: утверждали, что ей не тридцать, а двадцать пять, двадцать три, двадцать два. Ее так же охотно молодили, как старили бы в другой ситуации. Марк хорошо знал Бетти Женер. Это была высокая брюнетка, очень застенчивая, довольно красивая, хотя и немного грузная. Она преобразила жизнь Женера во всем, за исключением лечебного режима – здесь она придерживалась привычек, выработанных во время его пребывания в клинике: Женер жаловался, Бетти отказывалась его слушать, но обращалась с ним очень мягко. Она была полна к нему дружеского доверия и почтения, говорила ему «вы». Но никому и в голову не приходило, что она может быть влюблена в своего мужа. И то, что она не считала себя обязанной притворяться, вызывало уважение. Марк знал, что Бетти не раз пыталась уговорить Женера отказаться от всякой деятельности, и он подумал, что она, наконец, добилась своего. Ведь однажды вечером господин Женер сказал ему:

– В конечном счете вопреки общему мнению я считаю, что старик, умирающий на посту, отнюдь не возвышенное зрелище. Я постараюсь избежать такого отталкивающего конца. Как бы вы отнеслись к тому, чтобы работать с Мабори или Дандело?..

– Если бы вы были в этом хоть сколько-нибудь заинтересованы, господин Женер, – сказал Марк, – я скрепя сердце пошел бы на это.

Заранее было решено, что по возвращении из Мангейма Марк будет обедать у Женеров. Придя на бульвар Малерб, он был поражен счастливой улыбкой Бетти, выражением глубокого удовлетворения на ее лице, но глаза Женера были непроницаемы. И разговор за обедом ни разу не коснулся недавних событий. Марк подождал, пока они втроем не уселись в гостиной (впрочем, Бетти вскоре покинула их), чтобы начать доклад о своей поездке в Мангейм. Он говорил нейтральным тоном, словно со дня его отъезда в банке ничто не изменилось. Господин Женер улыбался, тихонько барабанил пальцами по ручке кресла и, только когда Марк кончил, сказал:

– Боже мой, Марк, вы ведь понимаете, что все это представляет теперь для меня только относительный интерес? Я полагаю, вы уже в курсе дела?

– Да, – ответил Марк. – Вы добровольно ушли в отставку?