Текст книги "Огненный пес"

Автор книги: Жорж Бордонов

6

Коляска господина де Катрелиса являла собой уникальное сооружение, своего рода музейный экспонат, и была если не нелепа, то, по крайней мере, оригинальна во всех отношениях. Он продумал ее до мельчайших деталей, решив, что обычное средство передвижения не годится для того, к чему он его предназначает; подталкиваемый также тщеславной мыслью, что должен заставить людей говорить о себе, вызывать насмешки, дабы одурачить насмешников, вдохновляемый своей страстью к изобретательству и к различного рода поделкам. Он грубо повторял тем, кто хотел его понять: «Только одного твоего совета и ждали!» Будучи во всем последовательным, сам подковывал своих лошадей, набивал седла, поправлял упряжь, плел свои любимые шапочки из тростника, кроил краги из волчьих шкур, которые выделывал по своему собственному рецепту, «чтобы сохранить их свежесть». В действительности эти странности, которые сразу же бросались в глаза, служили одной невысказанной и тщательно скрываемой цели, а именно: оградить его болезненное одиночество от чужого вторжения в него. Господин де Катрелис не нуждался ни в ком. Он мог обойтись даже без рабочих, сам часто помогал Валери и Сан-Шагрену, с наслаждением принимался за работу плотника или каретника, кузнеца или кожевника, за кропотливый труд портного или закройщика и делал это чаще, чем другие мужчины, забывая при этом о собственной нелюдимости как образе жизни. То, что чувствуют люди, в конце долгого путешествия вышедшие из леса и встретившие себе подобных, было ему незнакомо, и эта своеобразная толстокожесть была неотъемлемым свойством его личности. Все усилия, положенные на то, чтобы походить на других, войти в общую жизнь, только отбрасывали его глубже в одиночество, которого он на самом деле жаждал.

У коляски, произведения чистого чудачества, был кузов из листового железа, выкрашенный в оливковый цвет и подвешенный на огромных рессорах к двум большим колесам. Ряд колонок, как своеобразный орнамент, идущих вокруг кузова и сделанных, конечно, его руками, составлял единственное украшение этого экипажа. Там можно было поместить дюжину собак. Сиденье, надстроенное сверху, также было украшено рядом колонок. Крылья, защищающие коляску от грязи, вделанные в изгибы кузова, лежали на меньших по размеру колесах, оси которых удерживались своего рода хомутиками, снабженными сложным механизмом. Этот механизм позволял автоматически отпрягать лошадей в случае, если они вдруг понесут, и к великому изумлению обывателей или слуг, когда случалось прибыть на постоялый двор. Если его спрашивали, зачем нужно такое приспособление, он, морща лоб, отвечал: «У лошадей, выученных для волчьей травли, есть свои капризы, мой дорогой!» Другая странность этого выезда осталась в памяти у людей: он впрягал Жемчужину, когда у той была течка, перед Уником и Коко, двумя производителями. Создавалась адская команда. А если кто-нибудь рисковал бросить на этот счет неосторожное слово, он разражался хохотом и отвечал: «Ладно! Она резвее их! И, черт возьми, это подстегивает их бег!» Дело не в том, что он был прекрасным кучером, его еще берегла судьба – с ним никогда не случалось ничего серьезного или почти ничего. Он был из той породы людей, которые то плетутся медленным шагом, то безумно несутся, подобно мартовскому ветру, что предается-предается лени и мечтам и вдруг, словно сорвавшись с цепи, начинает свистеть, выть голосами сотен летящих демонов, переворачивает все вверх тормашками на своем пути, глубоко бороздит море, вертится в облаках, пенится вокруг скал, шлифует равнины и порывами сгибает податливые стволы сосен, побеги орешника, трясет могучие кроны дубов, срывает охапки листьев и несет их с шумом летящей стаи воронов или тысяч мелких пташек, которых он перекатывает, прижимает к земле или расшвыривает их легкие бесполезные перья. Да, в этом загадочном сердце временное прояснение внезапно сменяется грозой, раскаты грома – зыбким чудом радуги, повисшей над расцвеченным солнцем дождем. Эти облака, породившие океан, которые он гонит к боязливым берегам, внезапно наплывали на его душу. В нем жил не один человек, а два, четыре, нет, даже, наверное, десять. Его достоинство, добродушие, ирония были лишь декорацией, камуфляжем. Они с большим трудом скрывали этот непрерывный ряд душевных состояний, непонятные изменения настроения. Он один знал правду о своей душе, но часто сам увязал в ней и тогда начинал ненавидеть себя и желать самому себе разбить голову.

* * *

– Открой же, наконец, дверь, и покончим с этим!

Сан-Шагрен торопливо повиновался. Луч света проник в гумно. Господин де Катрелис, с пистолетом ленчика в руке, приблизился к железной клетке, где лихорадочно метался волчонок.

– Тс! Тс! – пригрозил Катрелис. – Иди сюда, малыш. Я тебя сейчас освобожу от худшего, что может быть.

– Хозяин, вспомните, вы же хотели скрестить его с собакой. Во втором поколении, он дал бы исключительное потомство. Ведь вы этого хотели!

– Это, мой добрый Сан-Шагрен, уже в прошлом. Я передумал, вот и все. Впрочем, рано или поздно, он навострил бы лыжи и удрал, задушив напоследок тебя и попортив лошадей…

Волчонок, чуя опасность или инстинктивно, забился в тень, глаза его горели красным огнем, клыки были оскалены, гневное ворчание усилилось, хвост распушился. Шерсть его, темная на спине и рыжеватая под брюхом, вздыбилась от страха. Гривы у него еще не было. Короткие уши его поднялись, когда щелкнул курок. Он даже перестал рычать, только бока его вздымались. Пасть чуть приоткрыта. Глаза блестят. Он подпрыгнул – перекладина задрожала – и повис, вцепившись клыками в металл.

– По крайней мере, – рискнул вставить Сан-Шагрен, – дайте ему испытать фортуну.

– Если я его отпущу, кто его поймает? Он слишком хорошо знает людей, этот отпетый негодяй. Во всяком случае, уже слишком поздно делать это, да и не стоит труда. Клетка мешает мне его прирезать. О чем я сожалею. Стыдно убивать животное из пистолета и несправедливо, но время не ждет. Поехали!

Он спокойно приблизил дуло к желтоватому лбу волчонка. Языки пламени полыхнули между ушей звереныша, и голова его исчезла в дыму. Залаяли собаки. Лошади, подстегнутые выстрелом и едким запахом пороха, заржали и забили копытами.

– Относительно своры, – сказал господин де Катрелис, – я тебя предупредил. Все указания я тебе дал и жду, что ты дашь мне свое «добро».

– Вы хотите ее продать? Лучшую свору для охоты на волков!

– Делай то, что я сказал. Выводи лошадей.

* * *

Были запряжены три самые крупные лошади: Жемчужина, шкура которой блестела благородным эбеном, Коко, гнедой масти, и Уник, белый, как снег, и косматый. Эспри де Катрелис устроился на сиденье, взял в руку поводья и кнут, сплетенный из трех ремешков. Он был в полной походной форме: тростниковая шапочка, надвинутая на лоб до бровей, зеленая бархатная куртка с медными пуговицами и широкими полами, прикрывавшая своего рода короткую ризу из бараньей кожи, кожаные штаны, сапоги, некогда лакированные, перчатки с несколько потрепанными крагами. Валери приподняла корзину, которую она прилаживала под сиденьем, указав хозяину на нее, и сказала деловито:

– На случай, если вы проголодаетесь: полдюжины яичек вкрутую, добрый кусок мяса и две бутылки клерета. Этого хватит?

– О да! Ты славная девочка. Спасибо и доброго тебе здоровья. А ты, Сан-Шагрен, что у тебя еще? Ты, право же, не заслуживаешь своего прозвища[4]4
  Сан-Шагрен – (фр.) дословно: беспечальный (прим. перев.).


[Закрыть]. Прошу тебя, не корчи такую мину.

– Хозяин, вы вернетесь? Еще наступят лучшие времена… и мы, вдвоем?.. Ведь это же не конец?

– Дай воде отстояться, дружище. Нельзя прощать слишком быстро, нельзя сразу забывать оскорбления. Я должен прийти в себя.

И, чтобы рассеять эту атмосферу умиления, которую он ненавидел больше всего, он добавил:

– Я поручаю тебе Фламбо. Он сильно постарел. Не забывай, что он всегда простужается при первых туманах.

Но, если он поручил заботу о Фламбо доезжачему, значит ли это, что не все еще надежды потеряны? Агатовые глаза Сан-Шагрена заблестели, рот сложился в подобие улыбки. В этот момент они заметили небольшого ослика, бегущего по насыпи пруда, и подпрыгивающего, как мяч, на его спине человека, одетого в козлиную шкуру и в большой шляпе.

– Это Жег, – сказала Валери, – наш сосед из Керантэна. Он вечно празднует труса.

Господин де Катрелис начинал нервничать.

– Что ему надо? Мы так никогда не уедем!

Жег проворно соскочил с осла. Он был так толст и пузат, что оставалось непонятно, как такое миниатюрное животное может нести на себе такую массу жира. Стуча сабо, с удивительной для столь грузного тела живостью перебирая толстыми ногами, он подбежал к коляске. Снял свою большую шляпу, обнажив голову с остатками курчавых золотистых волос, едва достававшую до края коляски.

– Господин Катрелис… господин маркиз, я слышал, что вы оставляете свой лагерь. Не надо вам покидать наш округ.

– Это почему же, храбрый Жег?

– В наших местах появился волк, его заметили в Ландах, куда сильнее и крепче вашего Фламбо. Я попросту пришел вас предупредить об этом.

– Ах, вот оно что! Большое спасибо тебе. Но знаешь ли ты, что теперь добрым людям запрещено убивать волков?

– Не может быть. Кто же это запретил?

– Господа судьи. Они штрафуют тех, кто убивает волков. Итак, мой друг, ты ошибся адресом, пойди, расскажи о своих бедах этим господам, а все остальное они возьмут на себя. Я могу, если хочешь, подбросить тебя до них.

Жег почесал в затылке. Ногти у него были острые и загнутые, как когти.

– Господин Катрелис, это нехорошо с вашей стороны. Вы были всем для крестьян, и вы нам всем необходимы.

– Поэтому-то ты и тебе подобные отвернулись от меня. Не так ли?

– Этой ночью дверь в мою овчарню была выбита и три барана зарезаны! И это сделал он, я уверяю вас. Вместо того чтобы попасть в приготовленную ловушку, он лишь посмеялся над нами. Это ужасно. Вы не оставите нас в такой момент… в таком несчастье?

– Но скажи мне все-таки, Жег, ты, часом, не арендатор ли господина де Гетта?

– По правде сказать, это так.

– Тогда все очень просто: ты собираешь свои пожитки и своим ходом идешь к своему славному хозяину и рассказываешь ему эту жуткую историю. Будь уверен, он избавит тебя от неприятностей.

– Он никогда не осмелится схватиться с волком! Это не мужчина. Он боится даже собственной тени.

– Тогда ищи защиты у мэра.

– Ему? Он…

Господин де Катрелис щелкнул кнутом, упряжка вздрогнула и устремилась вперед, к плотине, пересекла ее быстрее, чем об этом можно рассказать, и исчезла в красной осенней листве. Промелькнула Жемчужина, с развевающейся гривой, вверху, среди скал, затем – вытянутые хвосты жеребцов, за ними – белая тростниковая шапочка на фоне низкого серого неба, и снова на горизонте остались лишь зазубренные верхушки пихт.

– Надо смириться, – сказал Сан-Шагрен, обращаясь к Жегу. – Он обижен, этот необыкновенный человек, и это очень плохо и для вас, и для нас, зато хорошо для серого негодяя. Но он поплатится за это!

7

Пастух Жудикаэль сидел на подножке своего походного домика на колесах. Он ел сыр, нарезанный большими ломтями и положенный на краюху хлеба, натертого чесноком. На пробитой в самой середине стены двери висела большая фляга, обшитая козьей шкурой. Жудикаэль был одет в широкие штаны с напуском и большую шляпу тех времен. Его широкий плащ из рыжеватой шерсти, залатанный беспорядочно и не особенно аккуратно, сполз наземь. Борода, достойная волхва, стелилась по мощной груди. Пальцы напоминали виноградную лозу. Землистого оттенка щеки, изрытые извилистыми морщинами, своими рытвинами походили на дольмен, возле которого он остановил свой дом на колесах. Волосы его доходили до воротника, мохнатая борода, спутавшаяся с концами усов, была трудно отличима от тех выцветших от солнца лишайников, что растут на камнях, цепляясь за их шероховатости. Между его сабо вытянулась столь же волосатая и мрачная, как он сам, его собака. Она ловко слизывала падающие крошки. Чуть дальше, разбившись ярусами на пушистые группы, на склоне плато лениво паслось стадо баранов. Один баран, взобравшись на выступ скалы, возвышался над своими сородичами. Его изогнутые рога выделялись на бледном фоне проема между двумя горами облаков. Редкая трава песчаных равнин, растущая чахлыми кустиками, пожухшие в осеннем воздухе листья папоротника оставляли неприкрытым скелет земли – роскошные ее кости, состоящие из пестрого с прожилками гранита, ставшего еще более ярким из-за прошедшего недавно ливня. Очень высоко, почти в зените сонного неба, описывал свои круги ястреб. Бессмертные вороны, вылетев из зарослей вереска, как будто из другой эпохи, проносились над этим стадом, иногда спускаясь на вспаханную часть равнины. Четкая лента дороги делила пополам этот бескрайний мир рощ, деревень, лугов, прудов и рек и, поднимаясь к другому краю горизонта, исчезала в пелене тумана.

Пастух окончил еду, но не убрал ножа. Его тонкий слух уловил отдаленный звук движущейся коляски. «Кто путешествует в это время в такой пустыне? Три лошади… Да, три… Я слышу щелканье кнута… Коляска легкая… Это может быть только мой охотник на волков… Только он! Никто не пользуется этой дорогой, кроме ломовиков, но они не так быстры и гораздо тяжелее!»

На расстоянии почти в два лье его зоркие глаза узнали запряженных цугом Жемчужину с жеребцами, маленькую железную коляску зеленого цвета и тростниковую шапочку Эспри де Катрелиса. Поднявшись одним рывком, он, следуя за собакой, постукивая посохом, добрался до дороги и остановился на середине ее. Трясясь на ухабах и подскакивая на каменистых выступах, коляска неслась, поднимая адский грохот, а дьявольский кучер хлестал лошадей то одной, то другой рукой. Пастух нацепил шляпу на конец посоха и стал потрясать им, как тамбурмажор своей тростью. Жемчужина остановилась вровень с ним, почти уткнувшись ноздрями в его плащ.

– Добрый день, Жудикаэль! У тебя все хорошо?

– Добрый день и вам, господин Эспри. Я не спрашиваю о вашем «несении»[5]5
  Пастух не договаривает фразу: «Несение креста» (прим. перев.).


[Закрыть]. Для новостей в Ландах есть своя почта: я узнал все еще вчера. Это их революция все продолжается, только теперь исподтишка.

– Может быть.

Пастух был единственным, кто был родом из той области, что дала имя господину де Катрелису, последний житель Шуаннери. Говорили, что он принимал участие в битве 1815 года на другом берегу Луары, вместе с жителями Вандеи, а в 1832 году сражался за герцогиню Берри. Он оставался одним из последних, кто уцелел в этих братоубийственных сражениях и, подобно Эспри де Катрелису, был упрямым легитимистом. Однако, если маркиз придерживался этих взглядов из принципа и не питал более ни их счет особых иллюзий, Жудикаэль носил все в своем сердце и без всякой надежды продолжал упорствовать в своем уповании на реставрацию. Говорили также, что он стрелял, защищая герцогиню, бок о бок с «господином Эспри». Но что только не говорили о Катрелисе и о тех, кого он привечал своим вниманием и кому оказывал особое расположение?

– В другой раз, – продолжал пастух, – вы, конечно, взяли бы ружье, и досталось бы тогда всем этим судьям с их правосудием и тому подобным!

– В другой раз! Теперь, пастух, у нас царствует желанный им порядок.

– Их порядок! Не наш! Не нашего почившего суверена!

Последние слова он произнес на старинный лад, и это прозвучало очень красиво.

– Ты по-прежнему предан ему?

– Да, господин Эспри, если бы республиканская пуля не сбила меня с ног… Это было прекрасное время, мы были тогда так молоды! Но в глубине души я доволен, что стал пастухом, живу тут совершенно один, со своей собакой и с баранами. Я предпочитаю никого не видеть. Как вы с вашими волками. Кстати, на этот предмет я вас и задержал…

– О Господи! И ты тоже?

– Тут бродит огромный гривастый волк, совершенно седой – такой он старый. Оставляет следы величиной с мою ладонь, а сам размером с теленка, но шныряет, как молния. И я его выследил. Он спускается из леса, проходит через вашу мельницу и появляется на равнине, чтобы пощупать стадо. Дважды он доходил почти до этого места. Я его хорошо изучил. У него под горлом белый надгрудничек, и весит он добрую сотню фунтов. Собака не умолкает все это время, и я не сплю по ночам, хожу вокруг дома с ружьем!

– У тебя есть ружье?

– Конечно, есть – это мой старый товарищ с шестьюдесятью четырьмя насечками. Помните, одну я сделал в честь зайца в треуголке, две – в честь гусар. Стреляет метко, скотина, и, вообще, работает отлично, даром, что древесные жуки принялись за его приклад, ничего не поделаешь, возраст! Но оно еще хорошо послужит.

– Ну хорошо, до свидания, Жудикаэль.

– Минуточку! Вы оставляете это исчадие ада на мое попечение?

– Я уезжаю.

– Да, я хорошо вижу и багаж, и упряжь. Но, сдается мне, вы могли бы вернуться и избавить меня от такого соседства.

– Так у тебя же есть ружье! Стреляй из него. Впрочем, у тебя есть и волшебные травы, чтобы его отпугнуть.

– У меня есть это и для господина де Гетта, к вашим услугам.

– Пойми меня, наконец, пастух: мне надо сменить обстановку.

– Не ездите в Бопюи, там отравленный воздух. Эта поездка не принесет вам ничего хорошего.

Господин де Катрелис засмеялся, но смех его прозвучал фальшиво.

– Не говори глупостей, пастух. Тебе это не поможет. Вспомни о волке. Я отдаю его тебе.

– Вы вернетесь, чтобы его убить, я это предсказываю, и случится это еще до конца зимы, вы ошибаетесь, потому что… потому…

– Дуралей ты, но я тебя все равно люблю! Прощай!

Он взял кнут, но пастух ухватился за вожжи.

– Минуточку! Жизнь человека – вы знаете, что это такое? Это большая дорога с косогорами и поворотами, со спусками в лес и равнинами в долинах, но на дороге этой встречаются и развилки без указательных столбов, без обозначения названий деревень. Вот тут, где вы сейчас находитесь, господин Эспри, как раз и есть такая развилка, и вы должны выбирать!

– Что ты плетешь? Дорожа прямая, как стрела!

– Этот волос совсем не простой зверь. Лучше бы вам его убить, не покидая этих мест, потому что после…

– Прощай, пророк, и удачи тебе!

Кончик кнута засвистел в воздухе. Мгновенно Жемчужина взяла с места в карьер, увлекая за собой своих помощников. Маленький экипаж развил невероятную скорость. Господин де Катрелис махал своей тростниковой шапочкой, махал без конца! Пастух нахлобучил свою шляпу поглубже на голову.

«Золотое сердце, – подумал он, – но в нем заноза, черный шин терновника… И он его губит… Губит… Его сила в одиночестве. Это его судьба. Однако он мог выбирать!.. В Бопюи он начнет задыхаться… Золотое сердце рвут колючки внутри, и они растут, как маленькое черное дерево. Все дело в этом. Пожалуй, он так же, как и я, должен сожалеть о том, что пули Луи-Филиппа не прикончили его. Эх! Проклятая нищета жизни!»

Он подозвал собаку, откапывавшую какую-то землеройку или змею.

– Иди сюда, Фьеро! Итак, ты видел: он уехал. Бросил нас в беде. Это что-то новенькое с его стороны. Теперь ты должен глядеть в оба.

В стаде началось какое-то странное движение. Блеющие овцы завертелись рядами, как мельничные крылья. Баран, стоявший на выступе скалы, уперся копытами в камень, готовый к нападению. Секунду спустя серая тень с белым пятном скользнула по возвышенности. Жудикаэль перекрестился.

– Я был уверен в этом. Этот паршивец его преследовал. Почему у хозяина такая судьба?

* * *

Уходящие вдаль пастбища покрылись яркой зеленью, леса в последний, может быть, раз разворачивали свою порыжелую осеннюю листву, легкими кисточками тянулись к небу тополя, домики прятались среди фруктовых деревьев. Земледельцы, рассыпанные по всей этой плодородной местности, погоняли своих волов, спешили погрузить сено в тележки или просто копались на своих полях в тех скорбных позах, в которых их представляешь, читая произведения Лабрюйера. Какой-нибудь приходской священник читал свой молитвенник, меряя шагами собственный огород. Женщины в чепцах, уперши руки в бока, судачили на пороге бакалейной лавки. Другие полоскали белье. Ручей бежал под аркой моста. Облака, вечные бретонские облака, заботливо укутывали сверху этот уютный мир. Еще дальше, к югу, Рошфор-ан-Тер возносил к небу свой шпиль, оправленный в кольцо башен и стен. Господин де Катрелис, однако, ничего этого не видел, не замечал.

Ему было слишком знакомо все это, и состояние души его не совпадало с безмятежностью пейзажа. Лишь только пустоши, ложбины с обрывистыми краями, горловины которых уходят в море зелени, верхушки деревьев, потрепанные ветром, могли бы помочь ему, дать успокоение.

Он снизил скорость. Перейдя на мелкую рысь, лошади отдыхали. Господин де Катрелис стал громко читать бессмертное стихотворение «Домик пастуха, или Письмо к Еве»[6]6
  Перевод Ю. Б. Коренева.


[Закрыть]:

 
Не пачкай ноги пылью городов.
Мыслителям видна их несвобода,
А люди там превращены в рабов —
Фатальный рок для всех народов.
Иди в леса, иди в поля,
Свободные, как океан и как моря,
Иди через луга с цветком в руке,
Природа ждет тебя, и вдалеке
Туман вечерний, и трава его подносит
К твоим ногам, и солнце просит
Прощенья у земли со вздохом милым.
И лилии качаются, подобные кадилам.
 

Какой-то человек, стоявший на крыльце своего дома, крытого не соломой, а высокой шиферной крышей, приветствовал его широким взмахом шляпы. Но когда господин де Катрелис читал стихи – и именно эти стихи! – он не узнал бы ни собственной жены, ни старшего сына, ни своего доезжачего. Волнующие строки господина де Виньи внезапно осветили его душу, вскоре станет ясно, почему.

 
Окутанные дымкою стволы – колонны в храме.
Холмы скрываются, над бледными волнами
Склоняет ива ветви в виде алтарей.
 

Каждый раз, когда во время охоты или просто блужданий он замечал передвижной домик Жудикаэля, и даже в разгар погони за волком, эти стихи начинали звучать в нем, вырывались словно сами по себе из его души. И тогда мало кто смог бы предположить, что этот неистовый охотник, скачущий за своей черно-рыжей сворой собак, произносил:

 
Так густо вереском порос мой холм любимый,
Что путнику ночлег готов на нем всегда,
И в этом вереске, неслышны и незримы,
Мы скроемся с тобой, как в прошлые года.
 

В конце деревни располагался постоялый двор, где господин де Катрелис останавливался обычно, когда «спускался» к Луаре. Предупрежденный одним из своих работников, трактирщик поспешно выскочил из дома и, проворно скинув свой голубой бумазейный колпак, заорал:

– Добро пожаловать, господин маркиз!

И услышал в ответ:

 
И там твою вину божественную спрячем,
А если до сих пор он редок и прозрачен.
Дом пастуха могу я прикатить туда.
 

Экипаж неспешно проехал мимо и поднялся на холм к группе сосен. Трактирщик остался стоять с разинутым ртом:

– Так! Хорошо! Нет сомнения, он потерял голову. Тангит! Тангит, выйди на минутку. Ты видишь тот экипаж? Скажи, ты его видишь? Это господин де Катрелис, отшельник, гроза волков… Он проехал, не повернув головы… Вот это да!

 
Нет! То не дом – возок под крышей обветшалой,
Как прежде, хоть дождей немало пролилось,
Окрашен в тот же цвет, что щек твоих кораллы,
Подкатит тихо он – не скрипнет даже ось.
И распахну опять я дверь в альков укромный,
Где волосам твоим однажды ночью темной
С моими кудрями сплетаться довелось.
 

Спустя мгновение господин де Катрелис воскликнул:

– О! Любовь!.. Любовь!.. Но…

Он повторил это слово, но любил ли он в действительности, было ли у него время любить, у него, который только 1 января, в день святого Сильвестра, и мог быть свободным? Придавал ли он когда-нибудь значение этому «мог быть», что, согласно религии и законам, раскололо его жизнь? Он, как в тумане, представил себе белокурую, хрупкую женщину, с жемчужной улыбкой, вернее, скорее девушку-подростка, чем женщину, и ее взгляд, излучавший доброту и нежность. Но он быстро прогнал этот образ, трогательная прелесть этого видения не давала ему покоя:

– Ну что, моя Жемчужина, лодырничаем?

И он стеганул лошадь кнутом, и, когда она заржала, он засмеялся, но в его нервном смехе было больше тревоги, чем радости.

* * *

Он остановился перед самым Нантом в трактире для ломовиков, пренебрегая, по своей привычке, многочисленными гостиницами, которыми владели его родственники. Один из его двоюродных братьев распоряжался на пятнадцатой линии и никогда не скрывал своего восхищения охотником. Он устроил бы целый праздник по случаю его появления, собрал бы весь цвет «общества», предоставив почетное место своему необычному гостю, ставшему в Бретани почти легендой, и, конечно, попросил бы рассказать какую-нибудь историю из охотничьей жизни. «Но, – думал господин де Катрелис, – я не какой-нибудь медведь, что показывают на ярмарках. „Сделаешь хорошо, Миша, и ты получишь сахар“. Спасибо, большое спасибо, господа и дамы».

После кофе и какой-то сивухи, когда он прикуривал трубку, предупредительная и миловидная официантка предложила ему газеты. Видимо, это было в обычаях трактира, во всяком случае, это не было сделано специально для него.

– Лет двадцать, если не больше, я не читал газет.

Но девушка состроила такую опечаленную гримаску, так комично приподняла брови и к тому же была так молода, что он не решился ее огорчить, взял газету и сделал вид, что читает ее. Ломовики, попивая маленькими стаканчиками свои ликеры, исподтишка наблюдали за ним.

– Кто это там?

– Я его знаю.

– Он не из наших краев?

– Да, не из наших… Это большой оригинал! Он живет совершенно один на мельнице, между Пэмпонтом и Рошфор-ан-Терром. Совершенно один – это образно говоря! Совершенно один со своей бой-бабой, служанкой на все руки, ты меня понимаешь?

– Скажи-ка, тогда он не должен скучать!

– Парень из знатных, лопается от денег, а живет на мельнице! Наконец, короче…

– Это Катрелис, – сказал один из игроков в карты, – знаменитый истребитель волков, отчаянный человек!

– Верно, ребята. Это точно он, я приметил его еще на равнинах Ланво.

– Надо же!

Они видели, как он отодвинул бутылку и прибор, пододвинул поближе свечу, резко раскрыл газету. Господин де Катрелис, «после двадцати лет, если не больше», развернул, наконец, газету, газету города Ванн.

Любопытные наблюдатели за ним различили заголовок. Когда же услышали звуки, похожие на хрюканье кабана, то переглянулись и стали подталкивать друг друга локтями. Старик читал, и по мере того, как он погружался в текст, его загорелые щеки бледнели, а тонкие губы сжимались. Вот какой текст привел его в такое состояние:

«Уголовная полиция г. Ванн

12 октября 1880 г.

Кто утверждал, что большие собаки не кусают друг друга?

Эта старая поговорка была опровергнута вчера на судебном заседании, на которое господин де Гетт вызвал господина маркиза де Катрелиса!

Но за какое же ужасное преступление отвечал перед судом этот еще бодрый, почтенного вида старик? А речь шла о простом недоразумении во время охоты и переходе на чужую территорию. Господин де Катрелис, замечательный охотник, но не из тех, что, как обычно принято считать, охотятся для собственной кухни, а величайший борец с волками. И вот он, кажется, следуя за своей сворой собак, несколько раз позволил себе вторгнуться во владения своего соседа, барона де Гетта…»

В том же юмористическом тоне автор статьи рассказывал о выступлении на суде свидетеля Карадека, вмешательстве Руффена, лукавых вопросах защиты и описывал господина де Катрелиса так:

«Это действительно замечательный старик, изумительный тип старого Нимврода. Благодаря своей бороде и седой шевелюре, еще очень густой, он имеет отдаленное сходство с Генрихом IV, как его изображали в узком кругу…»

И далее:

«Благодаря блестящему адвокату, мы узнали одну забавную и одновременно горестную историю. Около десяти лет тому назад, барон де Гетт, или, вернее, его теща, мадам де Плелан, желая одним махом избавиться от всех хлопот, которые доставлял ей сосед, вздумала приказать разложить отравленную приманку для волков. Господин де Катрелис, по словам истца, был предупрежден об этом. Как бы то ни было, собаки, будучи без хозяина, съели приманку. В тот же день половина своры подохла. На рассвете следующего дня, возмущенный старый охотник приказал отнести трупы собак на крыльцо дома мадам де Плелан и выложить их там рядком для того, чтобы она, проснувшись, поневоле разыграла бы хорошенький спектакль.

Именно это старое дело, всплывшее в суде, если можно так сказать, создало баланс в сведении счетов двумя крупными землевладельцами района. Поэтому, сославшись на многочисленные тонкости юриспруденции, Господин прокурор выразил сожаление по поводу подобных расхождений между истцом и ответчиком и, касаясь размера их состояний, сказал, что они должны были бы скорее служить примером для наших краев…»

– Могу ли я располагать этой писаниной? – спросил господин де Катрелис официантку.

– По вашему усмотрению, господин. Здесь все ее уже прочитали.

Он засунул газету в карман, затем, передумав, бросил ее в камин и не отходил от него до тех пор, пока не сгорел последний клочок бумаги.