Текст книги "Атланты"

Автор книги: Жорж Бордонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 18 страниц)

2

– Ну почему ты такой далекий? – упрекала его Дора. – Когда ты любишь, такое впечатление, что ты выполняешь какой-то обряд. И потом, это молчание! Эта отчужденность! Ты – как корабль, который покидает пристань. Тебе не терпится остаться одному. Почему?

– Это моя единственная отрада. Ош говорит: родиться в скорбный день, уйти в день скорби, нет в человеке ничего, кроме скорби.

– Он с севера. Мне кажется, климат влияет на характер.

– Может быть. Там, среди льдов, он мечтал о пальмах. Здесь он вспоминает о своих льдах.

– А ты?

– У меня нет ни прошлого, ни будущего.

– Ты говоришь это из страха?

– Чего мне бояться?

– Потерять жизнь.

– Пожалуй, но только разве что в тот миг, когда я счастлив.

– Как сейчас? Ответь!.. Ведь правда, мы счастливы вместе?

– Да, наверное.

– Но ты в этом не уверен?.. О, Гальдар, чего же тебе еще нужно?

– Я не знаю.

– Ты сомневаешься в моей любви?

– Она едва только родилась.

– Уже две недели!

– Верно.

– Подумать только, две недели – и я еще не пресытилась тобой, нами! Это словно чудесное путешествие, правда?

– Славный принц встанет на ноги, и мы вернемся в Посейдонис, царство реальности.

– Но ты ведь и там будешь со мной?

– Если на время войны император передаст тебе власть, у тебя появятся заботы, обязанности…

– Мои ночи все равно будут принадлежать тебе… Знаешь, иногда я себя спрашиваю, как я могла так полюбить тебя… Я словно больна тобою, я боюсь всего, я плачу…

– Ты плачешь о себе, ибо понимаешь, что эта любовь обречена.

– Почему ты так думаешь?

– Потому что однажды после старательных торгов ты станешь женой какого-нибудь короля: Дора стоит целого королевства. Вот это плечо – столицы. Эти волосы – реки. Эти груди – цепи гор с водопадами и пластами драгоценных камней. Ноги – мощеные дороги, окаймленные домами и деревьями. А у меня есть только одежда да сандалии.

– Давай забудем, что этот день когда-нибудь придет.

Безмолвная ночь висела над ними. Листва, плоды и цветы благоухали; на них проступали капельки сока, разогретого дневной жарой. Между морским горизонтом и аркадами дворца тянулись бесконечные сады, сменившие огни великого города, сторожевые фонари мерцали в гудящей толпе, которая затихала только с рассветом, чтобы вскоре оживиться вновь… Во время прилива волны разбивались о ступени террасы, и пена укрывала землю возле корней апельсиновых деревьев. Эти нескончаемые жалобы рассыпающихся валов, этот стеклянный звон или, когда море отступало, эти нашептывания, прерываемые серебристой дрожью уходящей воды, составляли здесь единственный аккомпанемент. Но, казалось, сюда сходились, играя свои партии, все оркестры земли. А при северо-восточном ветре сюда долетал и зловещий рокот соседнего пролива, узкого и скалистого.

Как и в императорском дворце, комната, Доры поражала белизной, блеском и сиянием перламутра на мебели, стенах и коврах. Свечи белого воска оживляли эти причудливые узоры. Все здесь дышало безмятежностью и утонченностью, даже изгиб постели, устроенной в виде корабля, круто вздымающего свой позолоченный нос, на котором две резные фигуры безмолвно беседовали о чем-то. Одна из них держала на плече лопату и протягивала другой яблоко; туника ее была украшена расходящимися полосами. У второй были крылья, и одежда ее была испещрена, словно затейливая чешуя, мелкими узорами; в руках она держала трезубец и протягивала своему вечному собеседнику рыбу. Земля и Море! Земля, рождающая в муках трудный хлеб, и море, свободное и безжалостное; но, казалось, одинаковая улыбка блуждает по их устам.

После того случая с юной рабыней Дора часто сопровождала Гальдара в его прогулках. Было ли это ей и впрямь приятно, или она просто разыгрывала из себя возлюбленную, смеясь, когда ветер растрепывал ее волосы или задирал легкие одежды, а губы ее спутника становились солоноватыми от свежего бриза? Гальдар предпочитал не думать об этом. Он делал вид, что принимает участие в игре, а может быть, верил в это на самом деле. По пути, пробираясь между истерзанных скал, он показывал ей разных животных, о существовании которых она и не подозревала: креветки, снующие в зарослях водорослей, мгновенно разбегались в испуге, когда он топал ногой; рак-отшельник тащил свою раковину, к которой прилепилась лиловая актиния: быстрые щупальца выходили из тонких лепестков, открывающихся и закрывающихся с неповторимой грацией; морской гребешок забавно прыгал, хлопая створками, и исчезал в облаке ила…

Однажды они обнаружили торчащую из песка носовую фигуру. Кривляющаяся, увешанная, словно бородой, ракушками голова напоминала сказочного дракона. Такие изображения украшали корабли северных колоний. Гальдар помрачнел, окунувшись в воспоминания о своих ушедших товарищах, и Дора, чтобы как-то развеять его грусть, осторожно и мягко начала его расспрашивать о странах, в которых он побывал.

Это была неисчерпаемая тема, ибо за двадцать лет Гальдар избороздил столько морей, бросая якоря во всех известных портах, и слышал едва ли не все языки мира! А кроме того, в этих беседах они лучше узнавали друг друга, учились понемногу заглядывать в свои души, открывая для себя новые чувства и окрыляясь новыми надеждами. Она, почти не покидавшая прежде императорского дворца, постигала природу, узнавала ее нескончаемые богатства, рассматривала ее на расстоянии вытянутой руки, – этот мир, куда более земной, чем мир придворных сановников. И он, удивляясь тому, как покорно она слушает, вдруг увидел в ней совсем другую женщину, которой она сама в себе еще не ощутила. Вспоминая тот ад, который он прошел, Дора спрашивала себя, как, каким чудесным усилием разума и воли сумел он удержать в памяти столько знаний, постичь так много и забыть свои бесконечные несчастья и кем он мог бы стать, если бы не эти невзгоды, выпавшие на его долю! Приливы нежности захлестывали ее, когда в его рассуждениях просвечивал вдруг лик прежнего ребенка, которым он когда-то был. День за днем, шаг за шагом она узнавала с трепетом его жизнь, исполненную скорби, не слишком богатую радостными событиями и насыщенную размышлениями!

Гальдар вел ее по просторам своей памяти и воображения в те далекие страны, где ему довелось побывать и которые она знала лишь по сводкам высокопоставленных чиновников своего отца и описаниям географов. Он рассказывал о Ниле так, как мог бы рассказать гребец с галеры, идущей на веслах вверх по течению, исходивший его берега и перенесший удушающий зной африканского солнца.

– Вода в нем желтого цвета, но берега очень плодородны, ибо он столь же богат жизненными элементами, как и кровь человека. Это артерия страны. Никто, кроме жрецов, не знает, где он берет свое начало.

Он побывал у трех великих пирамид – тех, что мы называем пирамидами Хеопса, Хефрена и Микериноса, – и осмотрел их, изучил, коснулся руками, пока его товарищи валялись в тени, умирая от усталости и жажды. Он запомнил, что каменные блоки пригнаны столь тщательно, что в щель невозможно было вставить ногтя. Он говорил, что египетские мудрецы предсказали конец света, и кто-то из просвещенных фараонов повелел возвести эти сооружения, форма и мощь которых могла бы поспорить с огнем и водой, чтобы сохранить для грядущих поколений накопленные знания.

– Но нынешние люди утратили то, чем обладали древние. Они утеряли тайну Чисел. Умеют только покупать и продавать. Думают, что пирамиды скрывают сокровища.

– Они сбились с пути?

– Да. Вера умерла. Египетские властители возводят мавзолеи, чтобы увековечить свою ничтожную славу. Они пытаются подражать предкам, не зная, что такое святость.

– А атланты?

– Они подали дурной пример: первыми забыли свое великое предназначение.

– Но в чем оно состоит?

– Ты ведешь за собой этот народ, и никто, никто не объяснил тебе, кем были наши отцы и что они сделали?! В те давние времена они очистили землю от мерзких чудовищ – нынче их не встретить, – населявших болота, пещеры и лесные ущелья. Наши отцы встречались и воевали со всеми теми существами, которыми теперь украшают корабли. И это еще не все! Не было на земле никого искуснее их в судостроении, никого неустрашимее и сплоченнее их; и они несли с собой повсюду свет веры, искусств и ремесла. Тогда нас любили. Наших отцов ожидали, а не отвергали, как теперь.

– Но ведь это они создали империю?

– Потом, Дора! Много времени спустя! Империя – это болезнь, вывих, эпидемия, охватывающая народы. Просвещение не означает захвата. Но когда кто-то достигает могущества, способного соперничать с нами, мы чувствуем себя отвратительно! Новые люди пришли к власти, они перевернули с ног на голову, уничтожили все, что было накоплено таким трудом, – даже уважение, которое к нам питали!

– Ты говоришь об отце?

Он помедлил с ответом. В первый раз он так явно изменял своим мыслям. Он почувствовал не страх даже, а скорее, досаду на самого себя.

– Ты, наверное, не винишь Фореноса в агрессии? – продолжала спрашивать Дора.

– Ни император, ни король пеласгов не повинны в том, что произошло. Народ не развращается в один день, как не могут все однажды сойти с ума.

– Так, по-твоему, атланты развращены?

– Они стали совершенно безрассудны, их снедает желание немедленной наживы, страсть к праздности, к роскоши, к бесконечному числу рабов. Они торгуют всем, и в первую очередь своей безопасностью. Представь, что будет, если взбунтуются рабы?

– Отец прав. Ты действительно опасный человек.

– Нет, Дора. Увы, нет! Я просто наблюдаю, я размышляю и даже посвящаю тебя в свои мысли и опасения, но я не предпринимаю ничего. Да и как я смог бы? Кто меня стал бы слушать? Народ, ослепленный богатством, выкалывает глаза пророкам, смущающим его безмятежность.

– Но ведь я тебя слушаю!

– Мне хотелось бы, чтобы ты поняла, что ничего еще не потеряно, что никогда не бывает слишком поздно. Достаточно одного движения, чтобы все изменилось… Я хотел бы, чтобы ты, в чьих руках будет когда-нибудь высшая власть, поняла, что боги благословили бы тебя, если бы ты не искореняла мятежи огнем и мечом, а действовала, подобно нашим предкам, призвав в советники любовь и сострадание…

– Ты знаешь, что теперь тебя ждет?

– Я знаю только, что доверяю тебе во всем.

– А что, интересно, ты сделал бы, если бы сам стал императором?

– Постарался бы восстановить мир повсюду, мир, основанный на уважении к людям.

– А ты покарал бы Фореноса, виновника наших несчастий?

– Я говорю тебе, твой отец и Форенос здесь ни при чем. То, что грядет, будет следствием многих веков беззакония и несправедливостей! Император пойдет до конца, и не исключено, что он еще одержит верх. Но, когда на трон взойдет Доримас, снова найдется кто-нибудь, кто соберет под свои знамена недовольных, и все повторится.

– Империя в итоге рухнет под ударами тех, кого атланты вывели на свет из невежества?

– Я не пророк. Мне хотелось бы верить, что я ошибаюсь, Мне кажется, я сделал бы невозможное, чтобы избежать этого, если бы только это было в моих силах! Я чувствую, что мы невозвратно теряем что-то важное, необходимое!

– И причина этой катастрофы таится исключительно в наших отношениях с меньшими народами? Мы захватываем слишком много золота и невольников? Поэтому?.. Ты уж договаривай!

– Люди, среди которых я жил, рассказывали, что до нашего появления земля была населена дикими народами, дрожавшими, едва заходило солнце, и заклинавшими его вернуться, как только появлялся сумрак. Они не знали ничего: ни веры, ни пения; они не умели обрабатывать землю, могли разве что охотиться на зверей своими примитивными орудиями. Им казалось, что мы явились с другой планеты: нам было открыто тогда бесконечное знание – всемирный Разум и божественная Любовь, то, что сейчас мы окончательно утеряли. Его хранят только отдельные люди. Их слишком мало, это скорее исключения. Нас погубило золото и могущество, которое оно дает. Путешественники дивились нашим памятникам и богатству. Мы стяжали всю мыслимую земную славу. Нас считают прекрасными, глядя на наши великолепные одежды и бессмысленную роскошь наших жилищ; и мы сделались мерзостью и гнилью людской. Миф о Посейдонисе для нас – всего лишь сказка! Мы забыли, кто мы и откуда. Сыны неба топчут теперь землю, подобно свиньям!

– Так говорили те бунтовщики из Верхних Земель? Но скажи, Гальдар, если бы твой отец и те, что были с ним, одержали верх, что сделали бы они, получив власть в свои руки?

– То же, что и Нод.

– А ты, если бы тебя не отправили на галеры?

– То же самое… Ну, разве что несколько помягче…

– Я перестаю тебя понимать.

– Властитель – не что иное, как воплощение народа, над которым он поставлен, народ внушает ему поступки и сам же иногда мешает ему действовать, как бы покорен он ни был. Куда исчезнут вдруг, в один день – да и чем заменяться? – золото, привозимое из колоний, вереницы невольников, все, к чему мы привыкли? Если бы я был королем, меня убили бы мои сановники. Или мне пришлось бы уступить, покривив душой, измениться самому из необходимости, и я бы вяло утешал себя, делая вид, что правитель подвластен общему мнению. Я предпочел бы быть тем, что я есть, то есть ничем…

Они шли вдоль берега по плотному песку, обходя гирлянды водорослей, выброшенных прибоем. Хрупкие ракушки, переливающиеся, словно ноготки ребенка, хрустели под ногами. Вдали у скал белел наклоненный ветром парус: Ош опять отправился в море. Дора нежно взяла Гальдара за руку.

– …Люди с Большого Материка, – снова заговорил он, – возводят храмы, такие же красивые, как и наши. Они умеют строить дома прямо на склонах гор. У их короля, верного слуги твоего отца и талантливого его последователя, есть сад из золота и серебра, созданный ювелирами. Когда-то мы учили их всему, они не знали даже о существовании Верховного Божества. Они зовут этого доброго Бога «пернатым змеем», потому что он пришел на землю, но пришел с неба. Но родился другой Бог, говорят они, жестокий и алчный, и они приносят ему в жертву людей, вырывая еще бьющиеся сердца. Вот что сделали эти люди из простой религии! Они, правда, утверждают, что Пернатый Змей вернется однажды. Но вообрази, что будет, если их король пожелает вдруг прекратить все эти жертвы, восстановить царство Змея… Да его убьют! Его затравят!

– Ты тоскуешь из-за этого? И поэтому ты так любишь зверей?

– Они не знают, что такое грех.

– Но ведь они пожирают друг друга.

– Только для того, чтобы жить!

– И люди тоже!

– Нет, они наслаждаются убийством.

Наступило молчание, нарушаемое разве что криками чаек, дерущихся из-за мертвой рыбы.

Дора первая прервала паузу:

– Мне следовало бы тебя ненавидеть, но я не могу.

– Я тоже.

– Я даже восхищаюсь тем, что ты позволяешь себе высказывать такие мысли, да еще в твоем положении.

– А мне нравится, что ты пытаешься меня понять.

– А где ты хотел бы жить?

Тот властный, повелительный голос, который иногда замолкал в нем, но время от времени руководил его поступками, подсказал ему:

– Здесь, возле тебя. Ты – женщина по имени Дора, я – мужчина по имени Гальдар. Мир достаточно широк.

– А скажи мне, ты впервые размышляешь подобным образом?

– Нет. Судьба забросила меня однажды на север страны кельтов, в прибрежную деревушку. Это было небогатое поселение, затерянное в краю зелени и черных скал. Море там обманчиво и коварно. И круглый год – низкое, дождливое небо. Люди там живут бедно, они ловят рыбу и разводят скот. Но, увидев, что мы попали в беду, он бросили свои дела и помогали нам чинить галеру. Даже женщины! Они дали нам еды и питья – просто так, без всякой команды, – они отдали нам все, что у них было, даже лекарство для больных. У них нет рабов. Их вождь сам правит своей лодкой, но он окружен таким уважением…

Когда Гальдар пересказал тот разговор своему другу, Ош перепугался не на шутку и стал умолять его бежать немедленно.

– Дора ведь опомнится и напишет императору. Теперь она знает о тебе все, не говоря уже о том, что он поручил ей разузнать хорошенько о тебе, почуяв, верно, какая опасность от тебя исходит.

Но Гальдар не соглашался. Это было не просто упрямство. После этой памятной прогулки Дора запретила надсмотрщикам пользоваться плетьми и приказала улучшить кормежку слуг. И что, пожалуй, самое удивительное, на следующий день она разрешила Гальдару отправиться в Верхние Земли, чтобы обнять мать:

– Но только не бери туда своего друга. Вас невозможно разлучить; пусть он останется здесь до твоего возвращения. И приезжай быстрее!

Она дала ему пропуск, уставленный печатями, и набитый монетами пояс.

– Я бы поостерегся на твоем месте. Мне кажется, это ловушка, – говорил Ош. – За тобой будут шпионить, тебя наверняка выследят, схватят и отправят в цепях в Посейдонис. И я не смогу даже разделить твою участь!

– До чего же ты мрачно на все смотришь!

– Я не могу поверить в ее искренность.

Когда он прощался с Доримасом, медленно обретавшим прежние силы, принц не мог скрыть огорчения:

– Я так надеялся убедить тебя в моей дружбе!..

– Но, господин…

– Моя сестра совершенно тобой завладела. Теперь она отпускает тебя. Может, это и к лучшему… Но ты еще недостаточно ее изучил. Она любит тебя, как собачку, но иногда ей становится стыдно, вот и все.

– Как собачку? Ты преувеличиваешь, господин мой.

– С самого нашего приезда сюда она не подпускает тебя ко мне. Твое внимание к моей персоне раздражает ее.

– Теперь мое присутствие возле тебя почти не имеет смысла: ты совсем здоров.

– За жизнь цепляется мое тело, душа же моя изранена слишком сильно. Все тяготит ее. Слишком много зла и яда разлито в мире. Мне надо бы жить в уединении. Мой отец это знает. Он презирает меня, иначе бы не отправил сюда. Даже хуже: ему все равно! Хочешь, я скажу тебе, о чем я думаю? Я чувствую уже, что императорскую корону унаследует Дора. Ах, видел бы ты, как она высматривала знаки смерти на моем лице, как искала она их появления!.. Но я как назло поправляюсь… «Бедняжка Доримас», «глупенький принц» – все эти эпитеты моего отца доходили до моих ушей; а потом еще появился «несчастный Доримас»! Но теперь меня все это не интересует. Меня преследует какое-то новое чувство. Оно занимает все мои мысли.

– Успокойся, господин. Это просто последние всплески твоей болезни. Демоны всегда отступают перед величием и добротой.

– Нет, Гальдар, я гибну. И Дора поняла это однажды… Именно поэтому ей пришло в голову побороть собственную страсть. Понимаешь? Дора должна властвовать над своими чувствами. Женская слабость не годится для будущей императрицы; вот почему она отпустила тебя. Это просто проба, она хочет испытать свои силы. Если за то время, пока тебя не будет (согласись, ловко устроено), она сможет забыть о тебе, то выиграет партию. Ничто больше не омрачит ее возвышенного чела. Я не советую тебе возвращаться…

Однако накануне отъезда она попросила Гальдара рассказать, какими дорогами он будет ехать и какие города и деревни минует. Дора даже собственноручно записывала их названия. Он не знал, кому из них верить.

3

Гальдар не был уверен, доберется ли до цели своего путешествия.

«Не ловушка ли это?» – думал он, садясь на белую горячую лошадку с длинной челкой и изящными ногами, подаренную ему Дорой. Он ни разу не обернулся на виллу и едва кивнул часовым, охранявшим тройной ров, окружающий поместье. Дора поразилась бы, узнав, что чувствовал он в эти мгновения. В его душе не было ни нетерпения поскорее увидеть своих, если только кто-нибудь еще остался в живых, ни облегчения от того, что он оставляет наконец эту сладкую тюрьму и жизнь, переполненную – видят боги, не по его воле! – ложью, ни даже радости путника, не знакомого еще с усталостью, а одно лишь удовольствие человека, открывающего для себя после стольких лет, что навыки езды им еще не вполне забыты. Ему было приятно чувствовать под собой теплые бока лошадки, постоянная игра разгоряченных мышц и сухожилий будто бы подгоняла его собственные мысли.

Не прошло и часа, как они сделались уже друзьями. Долина, расчерченная каналами на квадраты, усеянные угловатыми виллами и зеленеющими деревьями – вид, напоминающий ему Посейдонис, – поднималась уступами к отдаленному взгорью. Пологие холмы, где добывали мел, были исполосованы красными и черными слоями, словно искусным узором из цветных лент, они словно олицетворяли собой опрятную стройность, казалось, их сотворила щедрая человеческая рука. Деревенские домики теснились на их изумрудных гребнях: одни – просто побеленные известью, другие – выкрашенные в излюбленную атлантами клетку. Террасы и балкончики, украшенные статуями из металла, казалось, просто висели в пустоте. Рабы таскали на спине камни для строящегося дома. Несколько человек толкали изо всех сил телегу, на которую водружена была огромная плита; свистели бичи, переругивались надсмотрщики, в тени зонтика важно восседал архитектор, опорожняя один за другим стаканы ледяной воды. Эта картина дала толчок его размышлениям. «Раньше, когда люди еще не были превращены во вьючных животных, камни передвигались сами. Так говорили старики. Работники только удерживали их на необходимой высоте звуковыми вибрациями, откуда бы иначе взяться безразмерным храмам и пирамидам Посейдониса и Большого Материка?.. Да, если бы можно было снова открыть утраченные секреты! Но кто хранит их? Какая-нибудь горстка людей, ревниво оберегающая эти сокровища, боясь, как бы кто не употребил их во вред? В каких-то катакомбах, известных лишь посвященным? В древних манускриптах? А разве кто-нибудь сможет их прочесть? Жрецы слишком заняты своими почестями и барышами, подобно старому Эноху. Может, там, в горах, есть еще люди, которые что-то помнят… Гальдар, бедняга, положим, ты и разыскал бы ключи к старым тайнам, но что бы стал ты с ними делать? Ленивое племя архитекторов потребовало бы твоей смерти, и они добились бы своего…»

Он долго скакал верхом, беседуя с самим собой, не задерживаясь ни в городах, ни в деревушках и только покупая нехитрую еду у крестьян. Он ночевал под открытым небом вместе со своей лошадкой, и иногда, засыпая, чувствовал, как шершавый язык, убаюкивая, лижет ему лицо. Когда он не знал, какую из двух дорог выбрать, и спешивался, чтобы спросить у кого-нибудь о пути, лошадиная морда аккуратно укладывалась ему на плечо. То, что кто-то любит его, пусть даже это только животное, удивляло Гальдара.

Чем дальше он двигался, тем реже и беднее становились селения и уже дороги, Дома были крыты грубой черепицей. Все чаще проступали голые скалы, земля здесь была суровая и скудная. Почти пустынный пейзаж оживляли только гигантские кроны кедров, среди которых клубился туман, и проносились размытые голубоватые силуэты, нездешние печальные призраки. Здесь начинались горы, их крутые, неприветливые отроги, в которых словно бы скапливались тени, где гасли последние дневные огни, а затем вспыхивали розовые точки, предвещающие наступление зари. Это был горный край, прибежище бесчисленных стад и приют птичьих стай. Птиц здесь было и впрямь много. Они распевали в кронах кедров, в ветвях железного дерева и на скалах, сидя на головокружительной высоте. Разноцветные их стайки вспархивали среди листвы и уносились в небо, внимательные грифы описывали круги, будто рассматривали Гальдара и его лошадь.

Табуны лошадей, стада быков с изогнутыми рогами паслись в долинах. В болотистой низине, поросшей густым лесом, бродили слоны, словно последние свидетели минувших эпох, населенных когда-то зверьми, ныне незнакомыми человеку.

Гальдар миновал последний гарнизон, отказавшись от любезного гостеприимства его начальника. Перед ним лежала теперь страна облаков и вечного снега, зловещие задворки великой империи. Солнце было здесь ближе и злее, чем внизу, воздух – более терпким и сухим. Ночь наступала мгновенно (здешние жители не знали, что такое сумерки), и невыносимая жара сменялась вдруг леденящим холодом. Чахлые деревья, казалось, не росли, а умирали, и трава, пожелтевшая от ночного холода и солнечных лучей, напоминала поредевшую до времени шевелюру. Дорога постепенно превратилась в едва заметную тропинку, забытую, наверное, уже несколько столетий. Истощенные быки с бурой шерстью, овцы и полоумные козы составляли жалкие стада. Люди здесь не отвечали на вопросы. Они удивленно рассматривали Гальдара, затем невнятно бормотали что-то в ответ на его вопросы и уходили. Какая-то недетская грусть была заметна на лицах малышей. Собаки бросались на чужого без лая, даже они казались молчаливыми и печальными. Гальдару едва удалось выяснить правильную дорогу.

Деревня, где он родился, являла собой безрадостное зрелище: он увидел только площадь, окруженную черными осыпающимися стенами, поросшими кое-где ежевикой. Гальдар нашел место, где стоял прежде его дом.

Он улегся, завернувшись в покрывало, возле очага, о котором теперь напоминало разве что потемневшее пятно на земле. Лошадь расположилась рядом, он чувствовал на лице ее теплое дыхание – единственное живое существо в этой пустыне. Звезд не было видно. Слышался только жалобный вой ветра, все небо затянуло темными низкими тучами, контуры которых очерчивала бледная луна.

Они опускались с вершин, и здесь, над этим разоренным заповедником прошлого счастья и потерянных надежд, замедляли на мгновение свой бег. А земля была такой же неподвижной, холодной, такой же вымершей и потухшей, как и эти очаги.

Утром он увидел стадо овец и пастуха с собакой и окликнул его.

– Скажи, те люди, что жили здесь, уже умерли?

– Почти все, чужеземец.

– Из-за чего?

– Во время восстания тут шли жестокие сражения с императорскими войсками. Они перебили наших воинов, сожгли дома, разграбили добро и продали наших детей.

– Ты случайно не помнишь Гальдара?

– Нет, чужеземец.

– Сына Тэда?

– Я на самом деле не помню. Не обессудь. Люди ведь как время, они уходят.

– И возвращаются.

– Ты думаешь? Если ты хочешь найти людей из этой деревни, поднимись выше. Видишь вон ту тропку над обрывом?

– Да.

– А вон тот навесной мост? Каждый вечер мы поднимаем его из осторожности. Но я не советую тебе ходить туда. А кстати, что тебе нужно?

– Я хочу повидать свою мать. Я – Гальдар.

– Лучше не ходи туда…

Деревушка представляла собой несколько хижин из глины и дерева, прижавшихся к скале, оканчивающейся ущельем. Жителей в ней было не больше сотни. Они кормились тем, что пасли коз, ловили рыбу в окрестных озерцах, охотились и промышляли изредка на большой дороге. Запахнутые в лохмотья, грубые, ненавидящие всех и вся, они влачили свое существование, не имея ни веры, ни закона, ни надежды на что-то лучшее.

Он встретил какую-то старуху, пасшую свою единственную козу, сидя на камне.

– Мать Гальдара? Ты спрашиваешь, где она живет? А что тебе от нее надо? Ты ведь из Посейдониса, дитя мое? Ты слишком хорошо одет и не голоден, чтобы явиться откуда-то еще. Ба, какой у тебя пояс!

– Я – Гальдар, сын Тэда.

– Сын Тэда спит вместе со своим отцом. Три стрелы пронзили его, и он лег в холодную землю среди лучших людей Верхних Земель.

– Ты ничего не знаешь!

– Глупые овцы щиплют теперь траву, проросшую над его телом, там, на холмах, где растут лилии и маргаритки. Всего шестнадцать лет! Бедняжка, ведь он шел по стопам своего отца.

– Мне и впрямь было тогда шестнадцать лет!

– Отец с сыном и все лучшие люди из живших прежде спят внизу… Но, знаешь, их души не нашли приюта, они приходят сюда, невесомые, словно облака. А зачем! Им теперь не на что надеяться.

– Говорю тебе – я сын Тэда. Я не был убит, воины императора схватили меня. Двадцать лет я ворочал веслом на галерах Нода и вот – вернулся!

– Спасите, привидение! – закричала вдруг старуха. – Помогите! Скелет на лошади! Средь бела дня! Он явился мучить нас!

Женщины с закрытыми лицами и мужчины высыпали из хижин и окружили Гальдара. Некоторые были вооружены. Один из них, видимо, главный, подошел к нему.

– Да, ты Гальдар, я узнаю тебя, – сказал наконец он.

– Где моя мать?

– Иди за мной.

Она спала на узкой лежанке, высеченной в скале, в глубокой нише самой большой из пещер, освещенной дрожащим пламенем двух ламп. Он не сразу понял, в чем дело. Ему казалось или, может быть, хотелось, чтобы она и в самом деле спала, но, когда глаза его привыкли к сумраку, он увидел, что ее грудь не поднимается, он заметил впавшие глаза, утончившиеся ноздри и восковой оттенок кожи. Все его существо, все, что сохранил он в себе от нежного детства, еще продолжало надеяться. Он молча склонился над этими губами, замершими теперь в вечной улыбке. Дрожащими руками он коснулся ее сложенных ладоней, маленьких, словно у ребенка. Он поцеловал ее лоб, обрамленный седоватыми прядями, застывший и холодный, словно гладкий камень. Глаза ее были приоткрыты, и он заметил в бахроме ресниц тонкий серпик зрачка, серо-зеленого с пятнышками цвета лесного ореха… Он не мог удержать слез. Они подступали откуда-то из глубины души, где рождались рыдания и стоны.

– Вчера еще, – говорил вожак, – она вспоминала о тебе, знала, что ты жив, и никогда не могла поверить в весть о твоей смерти. Она чувствовала, что ты жив… Умерла твоя мать на рассвете. Она долго болела, и мы ухаживали за ней. Ты приехал слишком поздно. Но – кто знает? – может, она и сейчас тебя видят, тогда она счастлива.

Гальдар присел возле постели на огромный камень, вытесанный в форме сиденья. Он не мог отпустить эти маленькие неподвижные ладони, отвести глаз от этого лица, почти не изменившегося, от этой улыбки, загадочной, как сама смерть. Его сердце готово было вырваться из груди, словно раненый зверь.

– Могила уже готова, – сказал его собеседник. – Мы не можем больше держать ее здесь.

– Почему?

– Просто она занимает место, и к тому же лучшее.

Когда они перенесли тело к яме, начался снег. Опустили тело, укрыли лицо полой туники покойницы и засыпали могилу землей и камнями. Вожак взял Гальдара за руку.

– Послушай, – сказал он, – ночь уже совсем близко. Мы не можем отвести тебя назад. Ты погибнешь. Горы безжалостны к чужим.

– А почему ты решил, что я собираюсь ехать?

– На эту ночь, в память о Тэде и о той, которую мы так любили, мы дадим тебе кров, но завтра, слышишь, завтра же, с первыми лучами солнца ты уйдешь и не вернешься сюда больше никогда.

– И ты говоришь, что любишь своих людей?!

– Да, я люблю их и готов служить им. Я был с твоим отцом, когда его убили, я был начальником одного из отрядов. Я и привез его тело. Твоя семья бредила одной мыслью: отомстить, отвоевать Верхние Земли, прошлые почести и былое поклонение. Они втягивали нас в вечную войну. Мы потому и оказались здесь. Хотя и в нищете, зато живы! Так что лучше тебе уехать.

– С того самого дня, как я попал в плен, я ждал момента, когда вернусь домой. С цепями на ногах, под плетьми каждый день я мечтал об этом миге. Эти мысли согревали меня. Тогда я был счастливее, чем теперь.