Текст книги "Атланты"

Автор книги: Жорж Бордонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 18 страниц)

5

Узнав о возвращении сына, Нод почувствовал приближение опасности. Он отменил все аудиенции, извинился перед иностранными послами и заезжими князьями, распустил, не объясняя причин, министров и сановников и отправил Эноха, единственного, кому он действительно доверял, в свой подземный порт.

«Итак, – говорил он себе, – Девы из Большого Храма опять, уже в который раз, угадали правильно! Я посылаю им самые дорогие фрукты, сладости с моего собственного стола, самые изысканные вина, а они только ищут случая, чтобы разозлить меня! Я уничтожу их, но уничтожу тайно, не рискуя своим благополучием, ибо грубый народ готов петь осанну, слушая их бесстыдные бредни! Доримас, стало быть, возвращается! Кому, чему я обязан этим кровавым исходом? Его неоперившемуся скудоумию, его трусости! Вода, а не древняя кровь императоров течет в его жилах, что бы ни утверждал этот старый дурак, который защищает его, будто речь идет о его собственном сыне. Он просто готовит свое будущее. Энох, добрая душа, это напрасный труд! Ты не знаешь еще, что после смерти Нода для тебя не будет никакого будущего; распоряжения на сей счет уже отданы, они запечатаны в приписке к моему завещанию… А этот злосчастный Доримас! Горе, если отец не узнает себя в том, кого произвел на свет, воспитал и кого учил, не зная отдыха…»

С легким сердцем отправился Доримас в эту морскую экспедицию, и ничто, казалось, не предвещало столь рокового ее завершения. Правда, в последние месяцы поведение пеласгов было странным: несколько кораблей не вернулись из их краев, но их исчезновение с излишней, может быть, легкостью было списано на счет коварства океана. Из всех народов, присоединенных к империи относительно недавно, одни пеласги и египтяне имели сколько-нибудь развитую цивилизацию. Они охотно брали в жены дочерей Атлантиды, и их женщины, светлокожие, смешливые, с милыми манерами, тоже нравились атлантам. Благодаря смешанным бракам и своей природной сметливости они уже готовы были посоперничать со своей метрополией и в последние десятилетия все более ощущали ее иго. Трудно было понять, какие козни зрели в их двуличных душах; невозможно было точно установить масштабы и степень опасности, слушая многоречивые приветствия их послов. Но тайные агенты исчезали с подозрительной частотой, заставляющей поверить, что их выслеживали, раскрывали и предавали еще здесь, в Посейдонисе. Нода беспокоило пока смутное предчувствие: ему казалось, что пеласги объединились с остальными средиземноморскими народами и ищут лишь casus belli [5]5
  Casus belli – формальный повод к объявлению войны и к началу военных действий (лат.). (Прим. пер.)


[Закрыть]. Он счел необходимым разрушить этот тайный союз, раздавить мятеж в зародыше, отдав в жены королю пеласгов Фореносу свою собственную дочь, принцессу Дору. Ее брат и был отправлен вести переговоры об этой свадьбе, и в помощь ему были приданы сорок боевых галер. Однако теперь он возвращался один, израненный…

Его черные глаза, в которых вспыхивали огоньки злобы, остановились на носилках Доримаса, которые держали четыре темнокожих невольника. За ними следовал Энох в митре из дорогого войлока и два каторжника с галеры с обнаженными загорелыми телами. Нод сделался еще бледнее. Его полные губы скривились в горькой усмешке. В ярости он так сильно сжал подлокотники, вырезанные в форме львиных голов, что на его запястьях проступили вены и толстые кольца перстней впились в пальцы. Носильщики раздвинули занавески носилок. Молодой гребец склонился над принцем, помогая ему подняться.

– Оставайся там, где стоял! – прорычал император.

Он спрыгнул с трона и приблизился, стараясь, однако, сдержать свой шаг Ош и носильщики боязливо попятились. Гальдар не пошевелился. В своей излюбленной позе, скрестив руки на груди, без излишнего высокомерия, но и без раболепия, он внимательно разглядывал императора. Энох покачивал головой в надвинутой до бровей митре: этим жестом он обычно выражал удивление или неодобрение. Все время, пока длился разговор, Гальдар стоял неподвижно и, казалось, с интересом рассматривал трон, на спинке которого была высечена фигура Посейдона, стоящего в своей колеснице, запряженной восемью морскими коньками, эти мраморные плиты, инкрустированные оришальком, с изображением атрибутов божественной власти: трезубца, коней и солнца с человеческим ликом. Но от его внимательного слуха не ускользала ни одна деталь беседы.

Император присел возле сына, с деланной нежностью взяв его за руку. Близость этих двух лиц, почти похожих и в то же время столь разных, порождала мысли о будущем грандиозного государства. Императорский род вырождался. Чувствовалось, что, даже если принц когда-нибудь выздоровеет, его слабеющие руки не удержат тугие бразды правления и бешено несущаяся колесница разрушит то, что так долго создавал его отец. Эта мысль мучила и жгла Нода более, чем неожиданное поражение и перенесенный позор! Он пытался обуздать свою ярость, но ее выдавали несколько хриплый голос, невольная дрожь пальцев и эта бледность, все увеличивавшаяся, в то время как на его руках, шее и висках набухали синие вены, учащенно вздымался и опускался нагрудник с бирюзовым кулоном.

– Зачем, несчастное дитя, ты вернулся с поднятым флагом? С твоим флагом, который знает вся армия, весь город и даже путники из других стран! Разве ты не понимал, что этим ты признаешь наше поражение? В положении, в котором мы находимся, это признание хуже, чем просто ошибка… Неужели ты забыл о том духе неповиновения, который носится над всем миром? Здесь, там, повсюду вспыхивают очаги более или менее страшные, пока еще отдельные, но слишком много значащие. Почти все наши губернаторы просят о поддержке; они сидят в столицах, но не рискуют выбираться даже в ближайшие селения, а в горных районах им вообще лучше не появляться. В Посейдонисе повсюду снуют шпионы. Здесь говорят на слишком многих языках, чтобы наша полиция, которой явно недостает проницательности, могла что-нибудь сделать…

А это еще что за каторжники? – сменил он тему, бросив жесткий взгляд на Оша и Гальдара.

– Я обязан им жизнью. Я объясню тебе, великий, как это произошло.

– Это не к спеху. Ты понял наконец, почему тебе следовало вернуться тайком, не привлекая к своему прибытию излишнего внимания? Теперь, если мы не приложим должных усилий, новость распространится, обрастет клеветой и слухами и, главное, оживит опасные надежды…

– У меня были другие планы, сын мой! – вскричал он вдруг. – Нам осталось подчинить себе половину Азии, центр государства кельтов и острова, разбросанные в другом океане, за Ливийским континентом! Грандиозные планы!

– Во всем достойные твоего величия! – вставил Энох.

– И вот когда пришел час расширить империю, она трещит по швам, дрожит в своем основании и приходится думать, как бы упрочить ее.

– Увы, – вздохнул Доримас, – это моя ошибка!

Император смягчился.

– Нет, мое милое дитя. Конечно же, нет. Ответственность лежит и на мне… Но я прервал тебя. Начни сначала свой рассказ, не упуская ни единой детали: в политике все может быть важно… Так что, король пеласгов отверг дочь своего императора? И что же он сказал? Какую причину он смог придумать?

– Никакой. Переговоров не было.

– Как?

– Дословно следуя твоим инструкциям, я, как только показалась столица пеласгов, отправил вперед одну галеру с дарами и двух сановников из моей свиты. Им было поручено приветствовать Фореноса и испросить разрешения бросить якорь на рейде… Форенос почтил моих послов, хотя и с некоторым запозданием… Он прислал мне свежих припасов, вина из своего погреба, если верить словам моих людей… Он очень любезно согласился, чтобы моя флотилия вошла в гавань, и… передал мне приглашение на празднества, которые начинались на следующий день…

Принц поднес к губам свои тонкие пальцы и откинул голову. На лбу его выступили капли пота. Он снова закашлялся, его пробитая грудь резко дергалась. Гальдар протянул ему полотенце, чтобы вытереть подбородок. Глаза его холодно встретили взгляд императора Нода, и император вздрогнул.

– Успокойся, бедное дитя. Я ни в чем не упрекаю тебя… Может, тебе стоит отдохнуть? Мы можем вернуться к этому разговору потом, тем более что сейчас следует действовать, и незамедлительно!

– Нет, давай закончим сейчас!

– Что ж, согласен.

– Мы приняли обычные меры предосторожности. Скоростные галеры курсировали, испытывая их на бдительность… Ближе к полуночи почти все мои офицеры скончались в ужасных страданиях… те, что ели фрукты, присланные Фореносом… Старый адмирал тоже успел отведать угощения… Те, что только пили вино… скоро уснули безмятежным сном… Можно было подумать, что они пьяны… Только некоторые, самые крепкие, не почувствовали ничего.

– А ты?

– Я не участвовал в общем пиршестве… Мое сердце словно предчувствовало что-то… чему я не мог найти объяснения… Я удалился в свою комнату, сославшись на то, что мне нужно приготовить мою завтрашнюю речь… Но когда адмирал и остальные мои спутники начали стонать, держась за животы… я понял, что нас предали.

– И что ты решил?

– Я приказал сниматься с якоря.

– Ты отдал приказ с помощью огней? Пеласги их непременно заметили!

– У меня не было выбора!.. Впрочем, почти все мои люди были отравлены… Приказы выполнялись не всеми… и с медлительностью, приводившей меня в отчаяние… Повсюду слышались вопли… У входа в гавань разрастались языки пламени: горели наши сторожевые галеры. В одно мгновение все море заполнилось кораблями… Они атаковали нас одновременно с обеих сторон – с суши и с моря… Форенос бросил в бой не только свои триеры, почти не уступающие нашим… но даже рыбацкие лодки, которые осыпали нас градом камней из пращей, и шлюпки, поджигавшие наши суда… Сражение продолжалось до утра…

– Сколько кораблей у тебя оставалось?

– Десяток.

– Из сорока! Бедное дитя!

– Но он вышел победителем, – вставил Энох. – Страшная победа, но тем более она достойна похвал!

– Замолчи, старый козел.

– В море, – продолжал рассказывать Доримас, – нас поджидала еще одна флотилия. Их адмиральская галера подняла флаг Фореноса.

– Он подписал себе смертный приговор! Я схвачу его живым, он увидит, как будут гибнуть его воины, как солдатня будет бесчестить его дочерей и продавать в рабство его сыновей. И перед тем, как топор отделит его голову от тела, он поседеет от перенесенных пыток. Я угоню в плен весь этот народ, раздарю его нашим работорговцам… Что же было дальше, Доримас? Закончи свой рассказ.

– Мы стали биться каждый против четырех.

– За честь Атлантиды! – воскликнул великий жрец.

– Замолчи же, старый дурак! Замолчи, наконец.

– В самый разгар сражения они пробили борт моей галеры. Нас оттеснили к корме… Он спас меня, – сказал принц, указывая на Гальдара.

– У него, значит, было оружие?

– Положение было столь отчаянным, что я приказал расковать самых крепких гребцов, тех, что согласились биться… Я пообещал им свободу…

Новый приступ кашля потряс его, и Гальдар снова заботливо подал принцу полотенце.

– …Когда меня ранили, он смог пробудить силы в оставшихся и отбить атаку… Он принял командование кораблем на себя…

– Как его имя?

– Гальдар.

– Он свободен!

– Неожиданный шквал разметал флотилию Фореноса. Нам удалось уйти всего с тремя галерами… Но и они не избежали гибели: мы видели, как их поглотили волны, и были бессильны чем-нибудь помочь. Их поврежденные борта не выдержали ярости разбушевавшихся валов… Мы, спасшиеся, остались в одиночестве: двое офицеров, горстка воинов и треть гребцов…

– И милостью богов, – сказал Энох, – наш возлюбленный принц.

– Я был ранен неопасно, но тяжелый путь, скорбь о моих спутниках и горечь моего поражения…

– Любой другой не выдержал бы на твоем месте или сдался бы неприятелю, – заметил Энох. – Наши придворные поэты прославят эту блестящую битву в назидание грядущим поколениям.

– Ты будешь отмщен, сын мой; я буду мстить беспощадно и жестоко, обещаю тебе. Я смою оскорбление, излечу тебя от этой ненужной печали. Думай о моей мести и забудь об остальном. То, что случилось, – просто сон. Проснись, открой глаза, забудь твои дурные сновидения… Слушай… Сегодня же я предам смерти пеласгов, живущих – на свою беду! – в Посейдонисе; я сожгу их корабли и дома, невзирая на их богатства и верноподданнические чувства. Я верну все эскадры, отправленные в чужие края или на учения, соберу самую грозную флотилию из всех, какие когда-либо бороздили моря, и без всяких предварительных переговоров, не объявляя войны, брошу ее на эту падаль, на этих «союзников», которые при первой же опасности выпустят из лап свою добычу! Проклятый заговор рухнет под первым же ударом. Я рассею твою грусть; подумай только, сын мой: через несколько месяцев этот народ прекратит свое существование. Доволен ли ты теперь? Разве мог бы я сделать больше, чтобы вернуть тебя к жизни?

– Отец, я еще не закончил… В двух днях пути от Иберийского пролива мы попали в такой ужасный шторм, что на носу открылась течь. Галера накренилась, и все наши усилия остановить прибывавшую воду были тщетными… Мы попали в мертвую зыбь, и огромная волна смела шатер, подхватила меня и вынесла в море… Гальдар помогал кормчему. Он увидел меня и бросился в воду. У него хватило ловкости, чтобы обхватить меня, и сил, чтобы выплыть с такой ношей среди высоких гребней… Я очнулся уже на борту, в своей постели. Над кроватью повесили новый полог Светило солнце… Я услышал, как выкрикивает счет надсмотрщик, командующий гребцами… Гальдар вернулся на свою скамью, к веслам… Я не решился отпустить его оттуда до самого Посейдониса: у нас было слишком мало гребцов.

– А это кто?

– Это Ош, его товарищ и спутник. Это он вытащил нас из воды. Он опытный моряк.

– Пусть они оба будут освобождены. Но пусть не покидают дворца без особого приказа! Они могут сопровождать тебя, если ты захочешь. Сестра уже знает о твоем прибытии и ожидает тебя с нетерпением. Отдыхай, мое милое дитя, и постарайся позабыть все, что тебе пришлось перенести.

И добавил:

– Подумай о том, что невзгоды слишком мимолетны. А испытания, пройденные в молодости, готовят тебе великое поприще.

– Ты все еще считаешь меня виновным?

– Выбрось из головы эту глупую мысль. Сын императора не может быть виновен ни в чем! Если он и может упрекнуть себя в неосторожности, в недостаточной рассудительности или излишней доверчивости, то никому не дано порицать его за это, пусть даже эти упреки будут услащены лестью. Правда ведь, любезный мой Энох?.. Обними свою сестру с чистым сердцем. Император и впредь сохранит уважение к тебе, а отец – ты прекрасно это знаешь – по-прежнему будет нежно любить тебя. Может быть, даже слишком нежно…

– А ты, старый козел, – сказал Нод, обращаясь к Эноху, – останься, мне нужно посоветоваться с тобой. Ну, что ты думаешь обо всем этом?

Старик теребил свою митру. Он ожидал этого вопроса, но вздрогнул, услышав голос императора. Он решился отвечать, придав своему голосу несколько льстивую интонацию:

– Я восхищаюсь смелостью принца и его добротой… Эти каторжники, которых он привел к тебе…

– Оставь этих каторжников, мы поговорим о них после.

– Я преклоняюсь перед его решительностью: сняться с якоря в кромешной тьме, в чужих водах… Точность его приказов… Божественная проницательность, которую он обнаружил, повелев снять цепи с гребцов…

– Брось ты своих богов! Они спали вместо того, чтобы охранять моего сына.

– Я полностью согласен с твоим светлейшим суждением об испытаниях, которые должен был пройти молодой принц. Твоего сына ожидает поистине великое будущее!

– Так ли? Я опасаюсь худшего!

– Великий!

– Этот дурак позволил обвести себя вокруг пальца, словно ребенок! Я столько раз предупреждал его! Если бы все было в порядке, Форенос должен был бы поспешить явиться на адмиральскую галеру, чтобы выказать почтение моему сыну. Но этот глупец нашел вполне естественными все увертки хитрого варвара! Он удовольствовался отравленными фруктами и вином, к которому подмешали снотворное.

– Разве он мог предвидеть это, великий?.. Он рассчитывал на ужас, который внушает твое имя… – Энох пожевал кончики своих усов: —…а не на коварство грубых варваров, признающих только безжалостную и действующую незамедлительно силу, путающих слабость со сдержанностью, мирные намерения с робостью.

– Нет, этот вьючный осел знал все, но он мерит всех своим аршином, называя это «доблестью души, неотделимой от императорского величия». Он боится меня, осуждая и презирая в глубине души. Я знаю, чувствую это.

– Для него нет ничего дороже твоего одобрения. Ничего, господин мой! С каким беспокойством спрашивал он тебя, сохранит ли он твое уважение!

– Нет, великий жрец. Он спросил, считаю ли я его виновным, и этот вопрос выдал его с головой. Так может спрашивать только слуга.

– Или любящий и почтительный сын.

– Нет, скорее принц, который сломлен своим первым поражением, вместо того, чтобы готовить отмщение… Но довольно, нас ждут дела. Мы потратили слишком много времени на пустую болтовню. Первое, что необходимо сделать, – это внушить людям правильные мысли. Мы должны издать победный вердикт!

– Я объявлю богослужение во всех храмах, чтобы народ возносил благодарственные молитвы.

– Вот это разумно!

6

Гальдар и Ош следовали за носилками принца по лабиринту коридоров, ведущих в покои Доры. Ош время от времени покачивал своей лысой головой. Роскошь мраморных стен, бесконечный ряд колонн из оришалька, бассейны, украшенные цветами, бронзовые светильники, плиты пола, отполированные так, что в них можно было видеть свое отражение, высокие двери черного дерева с тяжелыми дверными молотками из золота – все это великолепие поражало и смутно беспокоило его. Вспоминая свою родину, вечно окутанную туманом, деревянные домики, разбросанные по берегам фьордов, рифы и стонущее море, он чувствовал себя подавленным этой роскошью и одновременно упрекал себя в том, что он, сын морских воителей, не мог презирать ее. Гальдар же, напротив, словно пересчитывал эти богатства с видимым удовольствием, хотя и не изменяя своего привычного выражения и не опуская скрещенных, по обыкновению, рук. Он шел, выпрямившись, словно воин, который не может отвыкнуть от выправки и солдатского шага.

– В этом крыле дворца располагаются мои покои, – объяснил Доримас, и покои моей возлюбленной сестры, принцессы Доры. В Атлантиде нет никого красивее ее. Впрочем, вы и сами увидите.

Ни Гальдар, ни Ош не отвечали ему.

– Бедные мои друзья, я прекрасно понимаю ваше изумление! Вчера еще вы сидели на скамьях с другими гребцами, а сегодня вдруг оказываетесь в величайшем из дворцов, какие есть на свете… Чтобы это превращение не слишком пугало вас, я помещу вас на время в небольшой домик. Он находится в глубине моего собственного сада… А потом уже решим…

– Слепота, все та же слепота! – рычал Нод, все еще охваченный яростью. – Что еще за бездельников он взял себе в товарищи?! Каторжники! Ты это слышал, Энох? Как рьяно он оправдывал этого бандита! Можно подумать, что они взяли его в долю!

– Но господин, этот Гальдар спасал ему жизнь, и не один раз.

– Охотно верю, но главное не в этом. Я более чем уверен, что он ничего о нем не знает, что ему даже не пришло в голову расспросить его. Недоверие недостойно его царственной персоны. Ох! Как бы он не обжегся. Такие глупости плохо заканчиваются, очень плохо!

– Господин, стоит ли опасаться этого несчастного? Он слишком безвреден. А о старике вообще говорить нечего. Их теперь не беспокоят ни кандалы, ни плети; один кошелек золота – и у них не хватит слов, чтобы отблагодарить тебя! А потом они опять начнут грабить или убивать и снова отправятся на галеры.

– Если только не воспользуются этой навязанной им свободой. А представь себе, что кто-нибудь из них некогда был наделен властью – конечно, в пределах своего народа – или только и мечтал об этом и жил этой надеждой. Каторга или ломает людей, или закаляет, и тогда появляется на свет сущий демон. Подумай только, Энох, что такое годы, проведенные в цепях, под ударами бича, с сердцем, опьяненным желанием выжить и отомстить!

– Господин желает, чтобы я их расспросил? О, конечно, осторожно!

– Я займусь этим сам как-нибудь на досуге.

– Не слишком ли это презренная работа для императора?

– Я почувствовал в душе этого Гальдара под бесстрастными чертами какой-то коварный умысел, какую-то давно обдуманную и затаенную мысль: это одна из тех натур, которые только смерть способна подчинить своей воле.

Он углубился в свои мысли.

– Он мне не нравится, – вскричал Нод мгновение спустя. – И этот простак хорош тоже: всюду таскает его за собой и всхлипывает, как девка: «У него достало ловкости схватить меня и выплыть…»

– Я проведу расследование, если ты считаешь, что это необходимо. Пороюсь в архивах: если Гальдар действительно атлант, что-нибудь да найдем.

– Да, наверняка. Тот второй интереса не представляет. Он, должно быть, какой-нибудь варвар с севера, один из морских разбойников, которым мы попритупили клыки. Что же касается этого Гальдара…

– Можешь положиться на мое усердие. Завтра, если будет возможно – а я в этом не сомневаюсь, ибо твой инстинкт никогда тебя не подводил, мы будем знать о нем все. Господин, а остальные?.. Я имею в виду тех, кто остался в живых из команды.

– Сколько их?

– Около шестидесяти гребцов, порядка тридцати моряков и солдат и, кажется, два офицера.

– Это явно лишние свидетели.

– Господин, твоя суровость ужасает меня!

– Галера должна быть затоплена этой ночью. Можешь устроить каторжникам последнее пиршество, наговори им всяких любезностей… Что же касается остальных…

– Должен заметить, что офицеры не слишком высоких званий…

– Если только Доримас не сделал еще их адмиралами с его манией оказывать милость всем, кто удостоится чести быть приближенным к его персоне!..

Император сжал побелевшие губы. Когда лицо Нода искажала эта хищная гримаса, Энох всегда ощущал холод, пробиравший его до костей.

– Ты взволнован, мой любезный друг? Возьми себя в руки, прошу тебя, и постарайся усвоить то, что я скажу. Сегодня вечером – я уже отдал приказ – народ, опьяненный яростью, вырежет всех, кто имеет хоть какое-то отношение к пеласгам, всех, живущих в этом городе. Разве не справедливо будет нашим славным побежденным переселиться в мир иной – если он существует! – вместе со своими победителями? Тридцать солдат да два офицера – это же пустяк. Но только действуй осторожно и аккуратно. Устрой пир для них – у себя, например.

– В моих покоях?

– Да, никто не должен их видеть… Кстати, есть такие сорта мяса, которые оч-чень трудно переварить. Особенно после столь долгих странствий.

– Ты хочешь, стало быть, чтобы и я участвовал в этом преступлении?

– Ты ведь не противишься, когда делишь со мной мою славу, любезный друг!

– Значит, судьба уготовила этим несчастным только краткую отсрочку?

– Мертвые молчат. От этого постыдного поражения не останется никаких следов, вот в чем суть.

– И на скрижалях истории будет начертан лишь твой грядущий триумф!

– Энох, прошу тебя, избавь нас от этих навязчивых свидетелей. Они беспокоят меня. Мне хочется действовать, слышать стоны, видеть кровь, да, кровь! Но кто я такой, чтобы наказывать своего сына? Да и в чем он повинен? В том, что его ранили, унизили, оскорбили, оставили в дураках какие-то подлецы?!

– Неужели ты предпочел бы, чтобы он побеждал всегда, жадно добивался власти, но вглядывался в твой божественный лик, стараясь уловить, не изменилось ли что, выжидая лишь случая, чтобы ускорить твой конец и самому усесться на трон?

– Тебе ведомы целебные слова, которые успокаивают душу… Но я не знаю, быть может, таким я любил бы его больше. Друг мой, отправляйся творить зло во славу своего императора и постарайся поскорее вернуться.

Дора высвободилась из объятий своего сегодняшнего любовника. Неожиданное возвращение братанарушало все ее планы, но она была слишком искусной в дипломатии, чтобы позволить себе выказать хоть тень неудовольствия. Напротив, она встретила Доримаса изъявлениями талантливо сыгранной радости, с нежностью и восхищением. Она очаровательно вздыхала, целуя его ввалившиеся и поросшие щетиной щеки, сжимала в своих руках влажные ладони брата, трогательно поглаживала его исхудалые плечи и расспрашивала, ворковала, вскрикивая по временам и утирая весьма кстати выступившую слезу. Но когда Доримас начал рассказывать – она так жаждала услышать его печальную повесть, – ее огромные зрачки то и дело останавливались на Гальдаре.

У нее были бледно-зеленые, с рыжеватыми крапинками зрачки, изобличавшие ненасытную и жадную до впечатлений душу, и длинные густые ресницы, казалось, не могли совладать с их дьявольским блеском. В этих очах, холодных и великолепных, которым тени бурно проведенной ночи и зари, отданной любовным утехам, придавали неизъяснимую прелесть, мелькало иногда что-то человеческое, что-то похожее на чувства, доступные простым смертным. Под ее легким, почти прозрачным платьем угадывались очертания еще не оформившегося юного тела. Совершенно черные волосы, словно облитые лаком, обрамляли тонкое лицо. Нитка жемчуга, украшавшая ее лоб, вздрагивала при каждом движении. Легкие, изящные руки Доры самой природой были созданы для плавных, женственных движений, для медленных, изысканных ласк. Все ее существо, казалось, было пронизано губительной слабостью и чувственностью. Оно возбуждало какой-то бессознательный страх, и которому примешивалось судорожное желание. Ее губы, так похожие на губы отца, совершенно не портили девушку, а лишь усиливали ее привлекательность, это был призыв, против которого невозможно было устоять. Они смыкались и размыкались, следуя за течением ее мыслей и волновавших ее впечатлений, напоминая чудесные цветы медуз, эти живые венчики из переливающейся плоти, которые остаются в пору отлива в небольших прибрежных лагунах.

Когда Гальдар наклонился, чтобы налить принцу воды, Дора заметила шрамы на его спине, жуткую сеть лиловатых рубцов под трезубцем, выжженным раскаленным железом. В ее глазах вспыхнула какая-то мысль, щеки цвета белоснежной амбры слегка порозовели, а нижняя губка трогательно вздрогнула. Дора до боли сжала свои хрупкие руки. Долго и с излишней откровенностью она рассматривала, словно изучая, красивый мужской торс, удивленная его гибкой мощью и даже как будто слегка напуганная ею. А главное, этим загадочным взглядом, оживленным спокойной мягкостью, участливым и в то же время каким-то отстраненным, как у зрителя, не слишком заинтересованного спектаклем, который разыгрывают перед ним актеры. Она попробовала улыбнуться, хотя принц в это время повествовал о самых драматических событиях своего путешествия.

Он думал о том, как она напоминает прирученную волчицу. Больше всего ему хотелось бы сбежать отсюда, утащив с собой Гальдара. В самых глубинах своей души, в тех тайниках, где рассудок и память уже лишены зыбкой власти, он вдруг ощутил с необыкновенной остротой, что именно в это мгновение судьба плетет свои бесчисленные нити, которые, одну за другой, тянут или слепой рок, или – это уже вопрос веры – безжалостные боги. Дальнейшие события, мгновенным озарением открывшиеся ему, их необратимое течение до самой развязки в мрачной пропасти грота, заполненного лохматыми, всклокоченными существами, ужаснули его. Его поразили причудливые изгибы судьбы и то, как тесно они переплетались теперь уже с жизнью Доры.

Гальдар не смотрел на принцессу. Там, между колоннами, над шелестящими листьями пальм, над кровлями и крепостными стенами Посейдониса, надо всем этим открывалось его взору море, испещренное светящимися бликами и россыпью разноцветных парусов.

Он делал вид, что внимательно слушает рассказ принца, а на самом деле поминутно спрашивал себя, чем занята душа того и не терзает ли ее страх, снедавший его самого. Как часто совсем еще недавно их мысли, согласные во всем, летели сообща, встречаясь и сходясь, словно близнецы. И вот это время миновало! Горькая, но неумолимая уверенность камнем легла на сердце. Да, начиналось что-то новое, он только не знал еще что…

Потом это молниеносное видение померкло, рассыпалось пылью, исчезло, чтобы уступить место реальности: принцу, чело которого носило явные знаки приближающейся смерти, этой молодой женщине, алчущей плоти, и его товарищу, вдруг сделавшемуся недоступным и как бы чужим самому себе.