Текст книги "Без дна"

Автор книги: Жорис-Карл Гюисманс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 24 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

ГЛАВА VII

– Если это не прекратится, я сойду с ума, – проворчал Дюрталь и, раздраженно откинувшись на спинку придвинутого к столу кресла, вновь принялся просматривать письма, которые вот уже неделю получал от своей незнакомки.

Он имел дело с неутомимой любительницей писать, которая не давала ему ни минуты покоя с тех нор, как приступила к осаде. «Восстановим все по порядку», – подумал Дюрталь и чертыхнулся. На его малообнадеживающий ответ тотчас же последовало второе послание:

«Милостивый государь, мое письмо – прощание. Если бы по своей слабости я послала еще и другие, они были бы однообразны, как постоянно гнетущая меня тоска. Но у меня от Вас осталась записка – пусть и уклончивая, – которая вывела меня на мгновенье из состояния летаргии. Я, как и Вы, сударь, знаю, что на свете, к сожалению, ничего не случается и что подлинные радости мы обретаем лишь в мечтах. Поэтому, несмотря на отчаянное желание узнать Вас поближе, я не меньше Вашего боюсь, что наша встреча вызовет одни лишь разочарования, к которым незачем стремиться добровольно».

О совершенной бесполезности этого вступления лучше всего свидетельствовал конец:

«Если Вам вдруг придет в голову написать мне, Вы можете адресовать Ваши письма на имя госпожи Г. Мобель, до востребования, улица Литре. Я зайду на почту в понедельник. Ну а если Вы хотите прекратить наши отношения – это будет для меня сильным ударом, – Вы ведь скажете мне откровенно?»

Дюрталь настрочил уклончивый, лицемерный и высокопарный ответ, но, несмотря на его сдержанность, которой противоречили осторожные намеки, неведомая корреспондентка, судя по всему, отлично смекнула, что он клюнул.

Третье послание подтверждало такой вывод:

«Не убивайтесь так, милостивый государь (мне на ум пришло более нежное слово, но я сдержалась), что Вы не можете меня утешить. Да, мы устали, чувствуем себя одинокими и разочарованными, оторвались от всего, так позволим же нашим душам тихо переговариваться, пусть даже не вполголоса, а шепотом, как я обращалась к Вам сегодня ночью, потому что мысль моя упрямо следует за Вами…»

– Еще четыре страницы в том же духе, – пробормотал он, перебирая листы, – вот эта, пожалуй, будет получше…

«Сегодня вечером, мой далекий друг, я позволю себе только несколько строк. Я провела ужасный день, нервы мои на пределе, мне стоило немалых трудов, чтобы не закричать от боли, а всему причиной пустяки, которые повторяются сто раз на дню: хлопнет дверь или с улицы донесется грубый, резкий голос. А ведь обычно мне эта проза жизни абсолютно безразлична – гори все огнем, я и с места не сдвинусь. Послать ли Вам эти смешные стенания? Ах, о своей боли лучше помалкивать тому, кто лишен дара облачать ее в пышные одежды искусства, воплощать в литературное или музыкальное произведение, омытое чистыми слезами тайной муки.

Совсем тихо я говорю вам “добрый вечер”. Как и в первый день, меня мучает желание узнать Вас поближе, но я запрещаю себе касаться этой мечты из опасения, что она растает, растворится в воздухе. Вы тогда правильно написали “бедные”! Да, мы и правда бедные, несчастные боязливые души, которых пугает любая действительность, и они не знают, выдержит ли их симпатия встречу с тем или с той, кто ее вызвал. Пусть так, однако я должна признаться – хотя нет… Угадайте, если сможете, и простите мне это банальное письмо или, вернее, читайте между строк; может, так Вы лучше узнаете мое сердце и многое из того, что я утаиваю.

Ну и глупое письмо, все о себе да о себе. Разве можно догадаться, что я думала только о Вас, когда его писала?»

«До сих пор еще ничего, – подумал Дюрталь. – Эта женщина по крайней мере занятна. А какие странные чернила! – Он поглядел на зеленоватые, словно выцветшие, бледные буквы и поковырял ногтем прилипшую к ним пудру, которая напоминала рисовую, но с запахом гелиотропа. – Наверное, блондинка, – решил он, присматриваясь к цвету пудры, – пудра рашель брюнеткам не идет. Здесь, однако, я все напортил. Не знаю, что на меня нашло, но я послал ей еще более витиеватое и более настойчивое письмо. В своем одиночестве я распалил сам себя, раззадорил ее и в результате получил новое послание».

«Что мне делать? Я не желаю ни видеть Вас, ни бороться с безумным желанием встретиться с Вами, а оно становится все сильнее. Вчера вечером у меня с губ сорвалось Ваше имя, вот уже который день сжигавшее мою душу. Мой муж, кстати, один из Ваших почитателей, был слегка уязвлен. Поглощенная мыслями о Вас, я вся дрожала, как в ознобе, с которым невозможно совладать. Один из наших общих друзей – зачем скрывать, мы с Вами знакомы, вернее, виделись в обществе – пришел и заявил, что искренне преклоняется перед Вашим талантом. Я так разволновалась, не знаю, что бы со мной стало, но тут кто-то, сам того не желая, пришел мне на подмогу, упомянув имя одного комичного человека, о котором я не могу слышать без смеха. Прощайте, Вы правы, я все твержу, что не хочу писать Вам, а сама пишу.

Я принадлежу Вам в своих мечтах, но не могу стать Вашей в реальности, не разбив жизни нам обоим».

После его пылкого ответа горничная прибежала с новым письмом.

«Если бы не этот страх и смятение – признайтесь, Вы ведь тоже боитесь, – я прилетела бы к Вам на крыльях. Вы и не догадываетесь, как часто я докучаю Вам своими разговорами. Право же, в иные часы своей печальной жизни я словно схожу с ума. Посудите сами. Всю ночь я рыдала в отчаянии и иступленно звала Вас. Утром ко мне в комнату вошел муж. С красными от бессонницы глазами я вдруг захохотала, как безумная, потом, взяв себя в руки, спросила: “Что бы вы сказали о человеке, который на вопрос о его занятиях отвечает: я домашний суккуб”. – “Ах, дорогая, вы очень экзальтированны”, – ответил он. “Сильнее, чем вы думаете”, – отрезала я раздраженно. Впрочем, о чем это я, мой бедный друг. Вы ведь тоже в таком состоянии. Ваше письмо взволновало меня, хотя Вы ополчились на свое страдание с таким неистовством, которое порадовало мою плоть, но несколько охладило душу. И все же, если бы наши мечты сбылись!

Ах, одно-единственное слово, но оно должно прозвучать из Ваших уст. И не сомневайтесь, ни одно из Ваших писем не попадет в чужие руки».

«Да, тут уже не до шуток, – заключил Дюрталь, сложив письмо. – Эта женщина замужем за человеком, который, судя по всему, меня знает. Дело осложняется, но кто он, черт возьми?» Дюрталь тщетно перебирал в памяти те дома, в которые его когда-нибудь заносило, и не мог припомнить ни одной женщины, способной на подобные признания. «А этот упоминаемый в письме “общий друг”? Но у меня, кроме Дез Эрми, нет больше друзей. Надо будет спросить, кого он в последнее время посещал. Но Дез Эрми врач, он к стольким ходит, да и как объяснить ему, зачем мне это нужно?

Рассказать приятелю все с самого начала? Но он поднимет меня на смех и разрушит таинственное очарование всей этой истории».

Дюрталь рассердился, в нем происходило что-то совершенно непонятное. Незнакомка распалила его, мысль о ней положительно не давала ему покоя. Он уже много лет как отказался от плотских связей, а когда стойло чувств все же открывалось, он гнал стадо своих грехов на бойню, под безжалостный нож мясников, которые тут же губили его любовную страсть. Однако теперь, вопреки своему жизненному опыту, вопреки здравому смыслу, Дюрталь начинал верить, что с пылкой женщиной – а эта, по-видимому, была как раз такая – он испытал бы почти нечеловеческое наслаждение, узнал бы массу новых ощущений!

В мечтах Дюрталь представлял ее себе такой, какой ему хотелось – белокурой, с крепким телом, гибкой и тонкой, страстной и печальной; он как бы воочию видел ее и от нервного напряжения скрипел зубами.

Всю неделю Дюрталь в одиночестве грезил о ней. Он не мог работать, даже читать – все заслонил образ этой женщины.

Дюрталь пытался внушить себе низкие мысли, представить себе незнакомку в минуты слабости, предавался грязным видениям, но этот прием, прежде всегда безотказный, если он желал какую-нибудь недоступную ему женщину, на этот раз не срабатывал. Дюрталь не мог вообразить себе свою неведомую корреспондентку за каким-нибудь обыденным занятием, она появлялась перед ним всегда печальной, возбужденной, обезумевшей от страсти и впивалась в него глазами, волнуя движениями бледных рук. Как сокрушительно это знойное лето, обрушившееся на него, когда тело вступило в осеннюю пору и жизнь перевалила за середину! Разбитый, усталый, лишенный каких-либо желаний, месяцами не вспоминающий о себе, он вдруг преобразился, вырванный из своего скорбного одиночества тайной этих безрассудных писем.

– Нет, с меня довольно! – воскликнул Дюрталь и стукнул кулаком по столу.

Он нахлобучил шляпу и выскочил вон, хлопнув дверью. «Ну погоди, выбью я у тебя из головы твой идеал!» И он поспешил в Латинский квартал к знакомой проститутке.

– Слишком долго продолжалось мое воздержание, – бормотал он на ходу, – вот меня и разобрало.

Свидание оставило у него неприятный осадок. Проститутка была миловидной брюнеткой с приветливым лицом, особенно выделялись ее сияющие глаза и крупные зубы. При встречах она душила его в объятиях и неистово целовала.

Вот и сейчас, попеняв Дюрталю на то, что он долго не приходил, девушка вцепилась в него мертвой хваткой. Ему было грустно, не по себе, он задыхался, не испытывая ни малейшего желания. В финале он повалился на кровать и, в раздражении стиснув зубы, выдержал до конца мучительную пытку навязанного совокупления…

Выйдя на улицу, Дюрталь отметил, что еще никогда плоть не вызывала у него такого отвращения, никогда он не чувствовал себя так гадко, никогда так не уставал. Он брел куда глаза глядят, и его неотступно преследовал волнующий образ незнакомки.

«Я начинаю понимать, каким образом суккуб лишает человека покоя, – подумал Дюрталь. – Попробую изгнать навязчивые видения с помощью брома. Сегодня вечером приму грамм бромистого калия, он вернет мне разум». Однако Дюрталь отдавал себе отчет в том, что половое влечение тут вторично, оно лишь результат необычного душевного состояния.

Да, тут было не только вожделение, не только вспышка чувственности, на эту неведомую женщину замкнулся его порыв к невыразимому, стремление вниз, в бездну, позволявшее ему прежде достичь успехов в искусстве, оторваться от земной обыденности. «Меня выбили из колеи уединенные ученые занятия – будь они прокляты! – мысли, направленные на все эти дьявольские культы и магию», – решил Дюрталь. Так оно и было. Упорная работа развивала в нем бессознательный мистицизм, который до поры до времени никак себя не проявлял, но вот теперь он подталкивал его к перемене обстановки, к новым наслаждениям и страданиям.

Дюрталь шел, перебирая в памяти все, что знал об этой женщине: замужняя блондинка, живет в достатке, раз у нее своя комната и горничная, ее дом находится где-то поблизости, если она ходит за письмами на почту на улице Литре. Зовут ее, если предположить, что первая буква имени правильная, Генриеттой, Гортензией или Губертиной.

Что еще? Она должна посещать общество литераторов – только там она могла его видеть, ведь на светских приемах он уже давно не бывает. И еще… Судя по всему, она ревностная католичка, ведь ей знакомо такое понятие, как «суккуб», неведомое для людей, далеких от Церкви. И все! Оставался муж, который, будь он даже совсем простак, должен о чем-то догадываться, ведь она сама признавалась, что плохо скрывает наваждение, во власти которого находится.

Зря он так разошелся, а ведь первое письмо написал лишь потому, что его поначалу позабавили эти пылкие старомодные послания, однако потом совсем потерял голову – письма раздули тлеющие в его душе угли. Получается, желание помочь друг другу ни к чему хорошему не приводит, а ведь, если судить по ее страстным письмам, они находились в одинаковом положении.

Что же предпринять? Или по-прежнему блуждать в потемках? Нет уж, лучше покончить с неопределенностью, встретиться с этой женщиной и, если она красива, овладеть ею. Тогда он, по крайней мере, обретет покой. Надо хотя бы раз написать ей откровенно и назначить свидание.

Дюрталь огляделся по сторонам: ноги сами привели его в Ботанический сад. Вспомнив о кафе рядом с набережной, он отправился туда.

Ему хотелось написать письмо пылкое и решительное, однако перо не слушалось. С самого начала он признался, что зря не согласился на свидание сразу. «Но теперь, – писал он, – мне ясно, что нам надо встретиться, подумайте, какую боль мы друг другу причиняем, ведя любовные беседы на расстоянии, подумайте об исцелении, молю Вас, несчастная моя подруга…»

Упомянув о свидании, Дюрталь остановился. «Тут надо действовать осторожно, – сказал он себе, – ни к чему ей являться ко мне домой, это опасно. Лучше всего пригласить ее к Лавеню – ведь это и ресторан и гостиница – под тем предлогом, что я хочу угостить ее стаканом вина с пирожным. Закажу там номер, все-таки это не так противно, как отдельный кабинет или вульгарная меблированная комната в доме свиданий. Тогда надо встретиться не на улице Де-ля-Шез, а в зале ожиданий на вокзале Монпарнас, где редко бывает много народу. Ах да, чуть не забыл!»

– Официант, адресную книгу!

Он принялся искать фамилию Мобель, может, она настоящая. «Конечно, вряд ли незнакомка получает на почте письма на свою настоящую фамилию, впрочем, она кажется такой взбалмошной и неосторожной, что все может быть. И потом, я вполне мог видеть ее в обществе и не знать, как ее зовут. Что ж, поживем – увидим».

Дюрталь нашел одного Мобе, одного Мобека, но Мобеля не было. «Это ничего не доказывает, – решил он и захлопнул адресную книгу, потом уже на улице бросил письмо в ящик. – Самое досадное обстоятельство – это муж. Впрочем, я позаимствую у него жену не надолго».

Дюрталь подумал было возвратиться домой, но тут же понял, что работать все равно не сможет, – в одиночестве непременно начнет грезить наяву. А если заглянуть к Дез Эрми, сегодня у него приемный день? Пожалуй, это идея…

Он ускорил шаг, добрался до улицы Мадам и позвонил на антресоли. Открыла служанка.

– А, это вы, господни Дюрталь, он вышел, но с минуты на минуту будет. Подождете?

– Но вы уверены, что он скоро придет?

– Да ему бы уже пора вернуться, – ответила она, разводя огонь.

Как только служанка вышла, Дюрталь сел, но вскоре со скуки принялся листать книги, громоздившиеся на полках, которые, как и у него, закрывали все стены.

– Однако у Дез Эрми тут есть любопытные экземпляры, – пробормотал он, просматривая одну старинную книгу. – Несколько веков назад она сгодилась бы для моего случая – «Manuale Exorcismorus» [8]8
  «Руководство по экзорцизму» ( лат.).


[Закрыть]. Ну и ну, да ведь это Плантен! ^{36} Так что тут, в этом руководстве для одержимых?

Надо же, какие странные заклинания! Вот для бесноватых и околдованных, вот от приворотного зелья, а это от чумы. Есть также против порчи, напущенной на съестное; даже заклинание, чтобы не прогоркло масло и не прокисло молоко.

Людям в то старое доброе время везде чудился дьявол. А это еще что? Дюрталь держал в руках два маленьких тома с темно-красным обрезом, переплетенных в рыжую кожу. Он раскрыл книгу и прочитал название: «Анатомия мессы», Пьер Дюмулен, ^{37} Женева, 1624 год.

Это должно быть интересно. Дюрталь подсел к камину и, вытянув к огню ноги, бегло перелистал один из томов. Да, это любопытно! На одной из страниц автор, касаясь духовенства, утверждал, что священнослужителем не может быть человек больной или лишенный какой-либо части тела. В связи с этим Дюмулен задавался вопросом, можно ли рукополагать в священники оскопленного, и отвечал: «Нет, если только он не носит с собой пепел недостающего у него члена». И мнение это, как не без гордости отмечал автор, ныне разделяет большинство священнослужителей, хотя кардинал Толе и не согласен с подобным толкованием.

Дюрталь, оживившись, продолжил чтение. Далее Дюмулен обсуждал вопрос, нужно ли запрещать служить священникам, склонным к сладострастию, и в качестве ответа цитировал печальное изречение из канона Максимиана, который в параграфе 81, воздыхая, говорит: «Обычно считается, что не следует лишать сана за блуд, ибо мало тех, кто не подвержен сему пороку».

– А, вот и ты! – воскликнул с порога Дез Эрми. – Что читаешь? «Анатомию мессы»? Это дурная книга протестантского автора. Ну и замотался я, – продолжал он, бросая на стол шляпу. – Какие, мой друг, ужасные люди!

Помедлив немного, врач, как человек, у которого накипело на душе, взорвался:

– Я только что был на консилиуме, вместе с нашими светилами. За четверть часа чего они только не наговорили. Все, однако, сходились на том, что мой больной безнадежен, но в конце концов единодушно решили продолжать без толку мучить несчастного – предписали делать ему японские прижигания! Я же предложил позвать исповедника, а потом морфием приглушить страдания умирающего. Видел бы ты их лица! Они чуть не набросились на меня с кулаками.

Ох уж мне эта современная наука! Открывают новую или забытую болезнь, трезвонят о возрожденном или новом способе лечения, ни бельмеса ни в чем не смысля! И даже если врач не самый последний невежда, все равно зря старается: лекарства часто фальсифицируют, и у него нет никакой уверенности, что его предписания выполняются как надо. Один только пример: сок белого мака – дьякод из древних лечебников – сейчас не вырабатывают, вернее, его делают из опия и сахарного сиропа, как будто это одно и то же!

Мы дошли до того, что не пишем дозы лекарств, а назначаем готовые препараты и пользуемся разрекламированными средствами. На радость болезни мы одинаково лечим всех без разбору. Какой позор, какая глупость!

Основанная на опыте древняя медицина действительно не чета нашей. И это не пустые слова. Она хоть знала, что лекарства в виде пилюль, гранул и шариков ненадежны, и предписывала только жидкие препараты. И потом, сегодня каждый врач специализируется на чем-нибудь одном; окулисты, к примеру, обращают внимание только на глаза и, исцеляя их, со спокойной совестью отравляют все тело. Своим пилокарпином они расстроили здоровье многих людей! Другие борются с кожными заболеваниями, подавляют экзему у стариков, и те, вылечившись, впадают в детство или сходят с ума. Не понимают, что организм един, знай себе набрасываются на какой-нибудь орган в ущерб остальным. Все поставлено с ног на голову! А теперь еще мои уважаемые коллеги вконец запутались, увлекшись новыми снадобьями, которые они даже не умеют толком применять. Возьмем антипирин, этот один из немногих по-настоящему действенных препаратов давно уже синтезирован химиками. А кому из врачей известно, что, применяя антипирин, разведенный в холодной йодистой воде из Бондонно, в виде компресса, можно излечить рак – болезнь, которая считается неизлечимой? Невероятно, но это так!

– Думаешь, – перебил Дюрталь, – древние лечили лучше?

– Разумеется. Они прекрасно понимали, как важен точный состав лекарства и что снадобье нужно готовить без обмана. Впрочем, старик Амбруаз Паре вряд ли добивался серьезных успехов, предписывая пациентам носить сухие лечебные порошки в мешочках различной формы в зависимости от природы болезни: мешочек делался в виде головного убора, если болела голова, в виде волынки, если болел желудок, в виде бычьего языка, если селезенка! Его утверждения, что он исцеляет желудочные боли наложением порошка из алых роз, коралла, мастики, полыни, мяты, мускатного ореха и аниса, – по меньшей мере выдумка. Но он применял и другие методы и часто излечивал больных, потому что владел ныне утраченным знанием лекарственных трав.

Современные врачи пожимают плечами, когда им толкуют об Амбруазе Паре. ^{38} Но они высмеивали и алхимиков, утверждавших, что золото врачует недуги; это не мешает им теперь пользоваться различными дозами порошкообразного золота и его солей. Против бледной немочи применяют активированную мышьяково-кислую соль золота, против сифилиса – солянокислую, против аменореи и золотухи – цианистую, а при застарелых язвах – хлориды натрия и золота.

Поверь, так противно быть врачом, даром что я дипломированный специалист и трудился в больницах, а по сути мне ох как далеко до простых деревенских знахарей, ведущих уединенный образ жизни, ведь они разбираются в травах не в пример лучше меня.

– А гомеопатия?

– У нее есть свои хорошие и дурные стороны. Гомеопатические средства лишь временно облегчают боль, иногда подавляют болезнь, но при острых заболеваниях они бессильны, как и система Маттеи, совершенно беспомощная в тяжелых случаях. Однако гомеопатия полезна как выжидательная мера, как вспомогательный прием. Гомеопатические препараты, очищающие кровь и лимфу, с их противозолотушным, сосудорасширяющим, противоопухолевым действием порой излечивают болезни, перед которыми пасуют другие лекарства. Например, гомеопатия дает больному, перекормленному йодистым калием, время передохнуть, прийти в себя, восстановить силы, прежде чем он снова обратится к йодистым препаратам.

Добавлю, что острые боли, не поддающиеся даже хлороформу и морфию, зачастую утишает зеленое электричество. Спросишь, из каких ингредиентов состоит это самое зеленое электричество? Не имею ни малейшего представления. Маттеи заявляет, что в своих пилюлях и жидкостях ему удалось закрепить электрические свойства некоторых растений, но он никогда не раскрывал состава, только рассказывал всякие байки. Любопытно все же, что это лекарство, открытое графом, католиком и представителем латинской расы, пользуется особенным успехом у протестантских пасторов, которые с непроходимой тупостью обставляют высокопарной болтовней свои врачебные эксперименты. Уверен, все эти системы лечения – сущий вздор. На самом деле врачи действуют наугад; и все же при известном опыте и изрядной доле везения нам иногда удается кое-кого спасать. Вот так, друг мой. Впрочем, оставим это, лучше скажи, что у тебя нового.

– Да ничего. Новости скорее у тебя, ведь мы не виделись больше недели.

– Я обхожу больных – их сейчас невероятно много. Кстати, я навещал Шантелува, он оправился от приступа подагры. Так он жалуется, что ты их совсем забыл, а его жена без умолку говорила о твоих книгах и о тебе – я и не подозревал, что она твоя поклонница, особенно ей понравится твой последний роман. Госпожа Шантелув обычно такая сдержанная, а тут разошлась – по-моему, она порядком увлечена тобой. Ты что? – в изумлении спросил он, видя, что Дюрталь покраснел.

– Ничего, у меня дела, мне пора, до свиданья.

– Что-нибудь случилось?

– Да нет, уверяю тебя.

Дез Эрми не стал настаивать, только сказал:

– Хочу показать тебе одну вещь.

Он отвел Дюрталя на кухню: у окна висела великолепная баранья нога.

– Тут поддувает, так что до завтра она не протухнет. Мы съедим ее у Каре в компании с астрологом Жевинже. Никто, кроме меня, не умеет готовить баранью ногу по-английски, я буду стряпать сам, поэтому не смогу за тобой зайти. Увидишь меня в башне в поварском облачении.

На улице Дюрталь вздохнул. Не сон ли это? Выходит, незнакомка – жена Шантелува. Нет, не может быть! Она не обращала на него ни малейшего внимания, бывала молчалива, холодна, но почему в таком случае ей вдруг вздумалось заговорить обо мне с Дез Эрми?

Для нее было проще простого пригласить его к себе, ведь они знакомы. К чему затевать эту нелепую переписку да еще подписываться «Г. Мобель»?

«Г., – подумал вдруг Дюрталь, – ведь госпожу Шантелув зовут Гиацинтой – мальчишеское имя, которое ей так идет. Дом ее – на улице Баньо, недалеко от почты на улице Литре. Госпожа Шантелув – белокура, у нее есть горничная, и она ревностная католичка – все сходится!»

И тут почти одновременно Дюрталь испытал один за другим два совершенно различных чувства.

Сначала разочарование, потому что незнакомка нравилась ему больше. Никогда госпоже Шантелув не сравниться с той, чей образ он себе нарисовал, никогда не будет у нее тех странно изысканных черт, того печально надменного лица, той нервно порывистой поступи.

Да и то, что он, оказывается, знал незнакомку, расхолаживало Дюрталя, возвращало с небес на землю; доступность встречи сводила на нет все его мечтания.

Но потом он все же обрадовался. Ведь он мог нарваться на женщину старую, уродливую, а Гиацинта – он теперь называл ее по имени – выглядела очень соблазнительно. Ей самое большее тридцать три. Не красивая, нет, но своеобразная – хрупкая гибкая блондинка с неявными формами, тонкая в кости, она казалась более худощавой, чем была на самом деле. Лицо ее розовато-молочного цвета с тускло-голубым отливом, как у рисовой водки, было далеко от классических канонов, его портил слишком большой нос, но губы – алые, чувственные, из-под них поблескивали безукоризненной белизны зубы.

Удивительное обаяние, обманчивую загадочность придавали этой женщине глаза – как бы пепельные, переменчивые, часто моргающие близорукие глаза, во взгляде которых обычно читалось смиренное приятие прозы жизни, однако порой ее зрачки становились мутными, подобно илистой воде, и тогда на поверхности мерцали серебристые искорки. В туманной глубине этих глаз поочередно мелькали печаль, опустошенность, капризная истома, ледяное высокомерие. Дюрталь хорошо помнил, что ему уже приходилось отступать перед их тайной.

И все-таки, если подумать, страстные письма никак не вязались с внешностью этой женщины. Гиацинта прекрасно владела собой и всегда выглядела отстраненно спокойной и какой-то не от мира сего. Дюрталю пришли на память вечера, проведенные в ее доме; она, казалось, внимательно прислушивалась к разговорам, но сама вступала в них редко; улыбаясь гостям, она никого близко к себе не подпускала.

«В общем, – сказал себе Дюрталь, – какое-то странное раздвоение: с одной стороны, видимой всем, светская дама, осмотрительная, сдержанная хозяйка салона, с другой – сокрытой ото всех, мечтательно-романтичная, неудержимая в своей страсти чувственная натура, явно склонная к болезненной экзальтации. Нет, одно с другим не сходится. Вероятно, я на ложном пути, – продолжал размышлять Дюрталь, – госпожа Шантелув могла случайно заговорить о моих книгах с Дез Эрми. Опрометчиво заключать отсюда, что она влюбилась в меня и написала такие пылкие письма. Нет, это не она. Тогда кто?»

Дюрталь все кружился на одном месте, ни на шаг не приближаясь к разгадке. Он снова возвращался в мыслях к этой женщине, признаваясь себе, что она по-настоящему соблазнительна, стройна и гибка, как подросток, и нет в ней той вульгарной полноты, которая характерна для грузных дебелых мещанок. И этот задумчивый вид, печальный взор, даже холодность – не важно, действительная или напускная – во всем этом было что-то интригующе таинственное.

Дюрталь перебрал в памяти все, что знал о Гиацинте: за Шантелува она вышла замуж вторым браком, детей у нее не было, ее первый муж, который на своей фабрике изготовлял церковное облачение, по неизвестным причинам покончил с собой. Вот, пожалуй, и все. Сплетни же о Шантелувах ходили самые разные.

Шантелув написал историю Польши и Северных союзов, историю Бонифация VIII и его века, жизнеописание блаженной Иоанны де Валуа, основательницы ордена аннунциаток, биографию преподобной матери Анны из Ксентонжа, учредившей общество Святой Урсулы, ^{39} и другие подобные книги, выходившие в издательствах Лекофр, Пальме, Пусьельг. Эти труды нельзя было себе представить иначе, как переплетенными в коричневый или траурно-черный сафьян. Теперь Шантелув собирался выдвинуть свою кандидатуру в Академию надписей и изящной словесности ^{40} и надеялся на поддержку партии герцогов. Поэтому раз в неделю он принимал влиятельных особ, титулованных дворян и духовенство – занятие для него тягостное, ведь, несмотря на робкий, смиренный вид, он любил поболтать и повеселиться.

При этом, однако, Шантелув старался составить себе имя и в литературных кругах, имевших вес в Париже, и ухитрялся время от времени зазывать к себе писателей, чтобы заполучить в их лице союзников или по крайней мере предупредить их нападки в тот момент, когда он выставит свою кандидатуру – кандидатуру известного клерикала. Вероятно, желая поладить со своими противниками, он и организовывал эти странные сборища, куда из любопытства являлась самая разношерстная публика.

И потом, если хорошенько поразмыслить, были тут и другие, не столь явные причины. Он имел репутацию человека, любящего направо и налево занимать деньги, беззастенчивого, жуликоватого; всякий раз – Дюрталь сам был свидетелем этого – на званом обеде у Шантелувов присутствовал какой-нибудь изысканно одетый незнакомец, которому хозяин дома, словно в музее восковых фигур, демонстрировал литераторов; поговаривали, что у этого гостя-иностранца Шантелув занимал внушительные суммы.

«Так оно, по всей видимости, и есть, – думал Дюрталь, – ибо, не имея никаких постоянных источников доходов, они живут на широкую ногу. А ведь католические издательства и газеты платят еще хуже, чем светские. Так что, несмотря на известность в клерикальных кругах, Шантелув никак не мог заработать писательским трудом достаточно денег для того, чтобы вести шикарный образ жизни.

Впрочем, не все тут ясно. Вероятно, эта женщина несчастлива в браке и не любит мужа – этот клерикал доверия не внушает. Но в чем заключается ее роль? Знает ли она о денежных махинациях Шантелува? Как бы то ни было, я не вижу, какой ей расчет связываться со мной. Если она заодно с мужем, здравый смысл подсказывал бы ей искать любовника влиятельного и богатого, а Шантелуву прекрасно известно, что я не удовлетворяю ни тому, ни другому условию. Ему очень хорошо известно, что я даже не в состоянии оплатить расходы на наряды его жены, не говоря уже о том, чтобы поддерживать их шаткое хозяйство. У меня около трех тысяч ливров годового дохода, и я сам едва свожу концы с концами.

Значит, дело в другом. Так или иначе, связь с этой женщиной, – решил Дюрталь, пыл которого в результате всех этих умозаключений заметно поубавился, – обещает мало приятного. Но до чего же я глуп! Само положение этой супружеской четы доказывает, что моя неизвестная корреспондентка – вовсе не жена Шантелува и, по зрелом размышлении, оно и к лучшему!»