Текст книги "Повседневная жизнь на острове Святой Елены при Наполеоне"

Автор книги: Жильбер Мартино

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 22 страниц)

Вы требуете от Императора сумму в 4 тысячи фунтов, так как ваше правительство выделяет лишь 8 тысяч на все эти расходы. Я имел честь довести до вашего сведения, что у Императора нет никакого капитала, что в течение года мы не получали и не писали никаких писем и что он пребывает в полном неведении того, что происходит или могло произойти в Европе. Силой увезенный за 2 тысячи лье от нее на этот скалистый остов, он полностью зависит от английских агентов. Император всегда желал и желает самолично оплачивать свои расходы, и он будет это делать, как только вы предоставите ему такую возможность, разрешив коммерсантам острова доставлять ему корреспонденцию, каковая не должна подвергаться досмотру ни с вашей стороны, ни со стороны ваших агентов. Как только в Европе узнают о нуждах Императора, люди не безразличные к его участи пришлют все необходимые средства».

В конечном счете Лоу принял самоличное решение увеличить расходы на содержание Лонгвуда до 12 тысяч фунтов; именно такой сумме равнялось его собственное годовое содержание.

Однако, чтобы не быть слишком пристрастными к этому неудачливому и неловкому чиновнику и не забывать о реальной ситуации, следует признать, что, принимая во внимание стоимость жизни на острове в 1815 году, с одной стороны, и число обитателей Лонгвуда – с другой, выделенной суммы было бы вполне достаточно, если бы не чудовищное разбазаривание продуктов слугами. Примеров тому несть числа. В сентябре 1816 года Лоу в весьма мягкой форме обращается к Монтолону: речь идет о вине.

– Я бы желал, – со вздохом говорит он, – чтобы велось наблюдение за расходом вина и чтобы не откупоривалось ни одной бутылки сверх необходимого.

Конечно, это речь лавочника, но сдержанная и благожелательная в устах «тюремщика». Но увы, это был глас вопиющего в пустыне, ибо слуги решили вознаградить себя за тяготы изгнания, проводя веселые вечера и даже извлекая кое-какую тайную прибыль. Поговаривали, что в Лонгвуде с черного хода торгуют съестными припасами, и англичане, солдаты или местные жители, их покупают; а по вечерам допоздна веселятся, пьют, поют и танцуют даже в людской все с теми же солдатами и девками, для которых пароль не является тайной. Всех удивляло, что на острове, где ощущается недостаток всего и где вино является роскошью, «пленным особам» раз в две недели доставляют 630 бутылок вина. Так, например, с 1 октября по 31 декабря 1816 года в Лонгвуд было доставлено 3716 бутылок: 830 бордо, 72 рейнского, 36 шампанского, 2030 бутылок из Кейптауна, 552 – с Тенерифе, 104 – с Мадейры и 92 из Констанца. В первой четверти 1817 года количество бутылок сократится до 3366, а во второй четверти – до 3252. Чтобы позлить губернатора, который требует возврата пустых бутылок – на острове это редкий товар, – слуги разбивают их, а осколки собирают в кучу перед домом на видном месте. Всем этим простым людям, которые в трудный момент повели себя в высшей степени благородно и даже бескорыстно, в повседневной жизни не удается сохранять должное достоинство. Только Гурго, со своей природной гордостью, неустанно твердит: «В нашем положении самое разумное – это брать как можно меньше».

Но лакеям, привыкшим к сказочной расточительности в императорских резиденциях, к бездонной пропасти кладовых Тюильри, непомерным тратам штаб-квартир, была неведома гордость, необходимая в новой обстановке. Только Маршан не терял головы и со скрупулезной тщательностью вел постоянный учет личных расходов, остальные же думали лишь о том, как извлечь выгоду из ситуации, суть коей они не понимали, но зато были крайне недовольны причиняемыми оной неудобствами.

Эта гнусная история со снабжением позволила Наполеону в октябре 1816 года нанести Хадсону Лоу очень ловкий и удачный удар. В тот день губернатор сообщил Монтолону, что от четырех тысяч наполеондоров, изъятых у них на борту «Нортумберленда» и потраченных на личные надобности французов, ничего не осталось и что сумму следует восполнить.

–  Прикажите Новерра разбить топором всю мою серебряную посуду, отошлите ее ему и пусть он оставит нас в покое, – со вздохом сказал Наполеон.

Операция должна была произвести задуманное впечатление. На следующий же день была составлена опись всех предметов; была отложена посуда, необходимая для повседневного обихода, а затем три сервиза, с которых были сняты императорские орлы, были разбиты.

– Вот видите, – несколько театрально сказал Наполеон доктору О'Мира, – этот человек ограничивает меня во всем; он вынуждает меня продать посуду, чтобы я мог купить необходимое мне для жизни, в коем он мне отказывает, либо дает в совершенно недостаточном количестве.

Лоу, даже не понимавший гнусности подобной ситуации, поручил Балькомбу, как поставщику, привести размеры продаж в соответствие с предоставленным генералу кредитом, но не выдавать наличных денег. Три ликвидации имущества имели место 15 октября, 15 ноября и 30 декабря 1816 года и составили соответственно 952,1227 и 2048 унций, то есть в целом 230 килограммов, оцененных в 1965 фунтов стерлингов – немного более 26 тысяч франков. Этой суммы едва хватило на покрытие дополнительных расходов Лонгвуда в течение триместра, но с психологической точки зрения удар попал в цель, так как при взвешивании и оценке посуды присутствовало множество свидетелей, в том числе и отбывающие в Англию офицеры, которые не преминут сделать это событие достоянием гласности.

– Как чувствует себя Император? – спросил один из них у Чиприани.

–  Скорее хорошо. Как человек, который продает серебряную посуду, чтобы жить.

–  Как! Разве у вас недостаточно продуктов? Зачем вам нужно столько масла и птицы?

«После серебряной посуды я продам свою одежду», – заявил Наполеон.

В каком затруднительном положении оказались обитатели Плантейшн Хаус! Британское правительство, уведомленное Лоу о вышеупомянутой операции, тотчас согласилось довести до 12 тысяч фунтов в год сумму, предназначенную на содержание Лонгвуда, узаконив таким образом уже принятое местными властями решение.

Заявление Чиприани относительно нехватки съестных припасов – это всего лишь шутка, адресованная широкой публике, ибо суммы, которые Наполеон хочет попытаться собрать в Европе, подписывая векселя на имя принца Евгения или других членов своей семьи, на самом деле предназначены на выплаты членам его свиты. Сразу же по прибытии он назначил каждому ежегодное содержание: Бертрану – 24 тысячи, Монтолону – 24, сокращенные до 18 после отъезда мадам де Монтолон; Турго—6, Маршану – 8, Пьеррону – 4800, Новерра и Сен-Дени – по 4; аббат Буонавита получает в 1819 году 6 тысяч франков; аббат Виньяли – 3, доктор Антоммарки – 9; Крузо и Шанделье – 2400, Аршамбо – 1800 и Жозефина Новерра – 600. Вместе с тысячью франков, ежемесячно выплачиваемых Маршану на «туалет» Императора, это составляет 100 тысяч франков в год, то есть 4 тысячи фунтов стерлингов; смехотворная сумма, если вспомнить, что в пору расцвета Империи ее едва хватало на костюмированный бал в Тюильри.

Деньги, вырученные от продажи серебряной посуды, ненадолго задержались в сейфах Балькомба: первая часть пошла на выплату жалованья четырем членам свиты, изгнанным Лоу с целью сокращения расходов; остальное – на покрытие текущих расходов.

Тогда Наполеон принял деньги, данные ему в долг Лас Казом, также высланным с острова в декабре 1816 года, а расходы 1817 года были оплачены благодаря заемным письмам, на 300 фунтов каждое, оплаченным им перед отъездом. Едва вернувшись в Европу, маленький камергер поспешил уведомить императорскую семью о бедственном положении Императора. Мать Императора откликнулась первой, и письма ее исполнены благородного величия. «Все, что я имею, всегда будет в распоряжении моего сына, даже если для этого мне придется уволить всех моих слуг, оставив себе всего лишь одного. Если прочие члены семьи не прислали вам денег, то вероятно потому, что решили, что я захочу сама сделать все возможное, прежде чем обратиться к ним за помощью, – объясняла она графу де Лас Казу. – Сердце мое исполнено желания сделать все самой. Возможность помочь ему смягчает горе и боль, терзающие меня с тех пор, как он оказался в плену. Я хочу, чтобы вы мне изложили в общих чертах, сколько требуется в год не только на нужды самого Императора, на оплату векселей, но и на содержание его свиты».

Затем, трезво оценивая ситуацию, но при этом повинуясь материнскому инстинкту, всегда заставлявшему ее поддерживать самого несчастного из ее детей, она пишет королю Жозефу: «Мне не пристало указывать моим детям, какую сумму им следует выделить, чтобы обеспечить всем необходимым своего брата. Я сделала для этого первый шаг, послав 30 тысяч франков месье де Лас Казу; пусть теперь каждый из вас обращается к нему Сама же я готова отдать Императору все, что у меня есть, вплоть до последнего гроша».

Этот призыв возымел действие: Лас Каз получил 5 тысяч долларов от короля Жозефа, 15 тысяч франков от короля Жерома и 20 тысяч франков от принца Евгения. Ну а кардинал Феш, известный своей чудовищной скаредностью, без обиняков заявил бывшему камергеру: «За всем, что требуется для облегчения ужасной участи Императора, обращайтесь к моей сестре: она даст все, что сможет». Добрейший человек! Достойнейший служитель Господа! Единственное, что он предложил, так это «остаток» в 25—30 тысяч франков, причитавшийся Императору. Этот цинизм настолько возмутил мать Императора, что тем, кто осуждал ее за то, что она лишает себя всего ради изгнанника, она ответила: «Какое это имеет значение! Когда у меня не останется ничего, я возьму посох и пойду просить подаяния для матери Наполеона».

В октябре 1818 года контакты были установлены, и она смогла сообщить королю Жозефу в Соединенные Штаты: «Я уже послала 60 тысяч франков; братья и сестры обязались платить каждый по 15 тысяч франков в год; сама я готова дать 50—60 тысяч франков, и мне нужно лишь выяснить, придется ли мне ради этого сократить также и мои собственные расходы».

После того как Лас Каз самолично получил в качестве аванса некоторую сумму от принца Евгения, создалось впечатление, что корсиканский клан, объединившись в минуту испытания благодаря усилиям Madre, готов предоставить сотню тысяч франков, то есть 4 тысячи фунтов стерлингов, в распоряжение бывшего монарха, коему они обязаны всем – богатством, титулами, брачными союзами. Но, к несчастью, от обещаний до их исполнения – дистанция огромного размера, и Жозеф, уютно устроившийся в Америке, Жером – в Триесте, равно как и Люсьен – посреди своих коллекций, занятые своими делами, лишь на словах готовы были помогать своему брату. Подтверждением тому может служить письмо, написанное матерью Императора Жозефу в марте 1820 года. Успокоив бывшего короля Испании относительно судьбы драгоценных картин, которые она должна ему переправить, она вновь затрагивает проблему расходов в Лонгвуде

«Что касается Императора, его постоянные и необходимые расходы составляют 500 фунтов в месяц. Согласно его распоряжению, эта сумма берется со вклада, доверенного, как известно, одному парижскому банкирскому дому во время пребывания Императора на острове Эльба. Эти 500 фунтов в месяц выплачивались до сего дня из вышеупомянутого вклада, хотя из-за непорядочности банкиров векселя на сумму 70 тысяч франков были опротестованы. Так как вот уже три месяца, как об этом деле нет и речи, и так как я взяла на себя выплату данной суммы, я думаю, что все пришло в прежний порядок и никаких проблем более не существует. Расходы на отправку ему вина, кофе, одежды, книг, переносной аптеки, украшений для часовни, а также стоимость путешествия двух прелатов, один из которых врач, хирурга, повара и дворецкого составляют примерно 130 тысяч франков, куда входят 65 тысяч франков, которые я отправила непосредственно Лас Казу. Люсьен, со своей очень многочисленной семьей, ничего не может сделать. Жером понес такие большие потери, что мне пришлось послать ему денег, причем гораздо больше, чем я трачу на Императора. Полина ... не думаю, чтобы от нее можно было получить что-нибудь для других. Луи живет хорошо, но у меня нет сведений о его состоянии. Стало быть, вам и мне следует пойти на кое-какие жертвы, коль скоро Провидению не угодно прийти нам на помощь».

На самом деле, в последние годы жизни Император существовал на свои собственные средства, а его братьям и сестрам, осыпанным им королевствами, княжествами, бриллиантами, серебром, особняками и замками, даже и в голову не приходило оплатить эти долги, именуемые «долгами чести». Подтверждением тому является письмо, отправленное Наполеоном 23 апреля 1821 года, за несколько дней до смерти, банкиру Лаффиту в Париж: «Я вам передал в 1815 году, перед тем как покинуть Париж, сумму, равную примерно 6 миллионам, и получил от вас двойную расписку в получении оной; я уничтожил одну из них, и я поручаю графу де Монтолону передать вам другую расписку, дабы после моей смерти вы передали ему вышеупомянутую сумму с процентами из расчета 5%, начиная с 1 июля 1815 года, за вычетом тех выплат, кои вы делали в соответствии с полученными от меня распоряжениями».

Снабжение

Тесно связанные с вопросами финансовыми, вопросы снабжения и ежедневного питания занимают важное место в истории этих шести лет в силу их влияния на здоровье и моральное состояние изгнанников.

Выше мы уже говорили о количестве продуктов, доставляемых поставщиками; теперь следует сказать о их качестве. Существует множество свидетельств того времени, исходящих от ливрейных слуг. Не слишком рискуя ошибиться, их можно сопоставить с современными условиями жизни на острове: качество местных ресурсов даже и сейчас еще оставляет желать лучшего, хотя способы хранения, большое количество замороженных продуктов делают условия жизни более или менее приемлемыми, в отличие от того, что было сто пятьдесят лет назад... Когда доктор О'Мира требовал устройства в Лонгвуде чулана для хранения провизии, он подчеркивал, что мясо там портится за сутки, даже если оно не было доставлено уже «слегка протухшим», из-за того что его везли по солнцу в телеге, запряженной волами.

Говядина и баранина имелись тогда на острове в ограниченном количестве, а потому мясо считалось немыслимой роскошью. Лоу, едва вступив в должность, обратился к Индийской компании и на мыс Доброй Надежды с просьбой раз в два месяца присылать 40 быков и 500 баранов, чтобы кормить население, численность которого с прибытием гарнизона достигла 7 тысяч человек. «Забить бычка, – вспоминал один из тогдашних обитателей острова, – это государственное дело, и для этого требуется разрешение губернатора и местного совета». Нетрудно представить возмущение жителей, которых держат на пайке, когда они узнают, что «генерал Буонапарте» требует по две порции мозгов на обед. Скот, доставляемый из Южной Африки или с ангольского побережья, тощий и обессиленный долгим плаванием по бурному морю, плохо приспосабливался к жалким пастбищам острова, выжженным солнцем и покрытым чахлой растительностью; мясо он давал жесткое и жилистое, приводившее в отчаяние поваров. Али говорит, что Наполеон часто жаловался, «что уже забыл вкус мягкого мяса». Бараны едва достигали веса 15 килограммов и порой бывали тощими и с такой прозрачной кожей, что в Лонгвуде ее использовали в качестве каркаса для фонарей, вставляя внутрь свечу. Свиньи, откормленные ямсом, пресными и мучнистыми тропическими клубнями, имели такой небольшой слой жира, что при готовке он сразу вытапливался, а мясо в кастрюле оставалось твердым и безвкусным. Поэтому местные жители, движимые суровой необходимостью и здравым смыслом, употребляют в больших количествах солонину, двухлетний запас которой всегда имеется на складах интендантства. У птиц, в основном кур, которые из соображений экономии содержатся на воле и бродят под палящим солнцем, выискивая, чем бы поживиться, под кожей нет ничего кроме жил и костей; а близкородственное скрещивание приводит к появлению смехотворно мелких особей, размером с куропатку. А когда их запирают в курятнике, крысы устраивают там Варфоломеевскую ночь: в августе 1816 года на птичьем дворе Аршамбо они уничтожили сто сорок штук Нужно сказать, что крысы вообще чувствуют себя здесь хозяевами: они уничтожают провизию даже в столовой, устраивают шум на чердаке, где живут слуги, и по ночам кусают лошадей в конюшнях; однажды даже видели, как крыса выползла из-под лежавшей на столе шляпы Императора. Здесь много разнообразной рыбы, но она не идет ни в какое сравнение с той, что ловят в Европе. Мясо у нее обычно довольно безвкусное, плотное и жесткое, и, по мнению одного из лонгвудских поваров, только два вида хоть на что-то годятся: он называл их «старушка» и «игла». Иногда ловили мелкую макрель, сухую и невкусную, и множество крупных рыб, одна хуже другой, похожих на катранов. Ну а овощи привели бы в отчаяние любого европейского садовника: почва, тяжелая и вязкая зимой, сухая и твердая летом, подходила лишь для самых неприхотливых культур – капусты, свеклы и репы, которые достигают здесь довольно больших размеров и занимают главное место в рационе местных жителей. Но овощи, к которым привыкли французы, такие, как фасоль, зеленый горошек, сельдерей, артишоки или спаржа, чахнут под этим иссушающим солнцем и становятся волокнистыми и жесткими. «Фрукты здесь, можно сказать, никуда не годятся, – сообщает повар Императора. – Апельсины и лимоны из-за переменчивого климата едва успевают созреть, абрикосы и виноград безвкусны, потому что не достигают полной зрелости. Зато тут много бананов, которые мой товарищ, предварительно замариновав в роме, использовал в качестве начинки для пирожков. Но здесь не сыщешь ни яблок, ни груш, ни персиков. Иногда мы получали яблоки и груши с мыса Доброй Надежды и сушеные фрукты из Китая; но они были скверными на вкус».

А как насчет Хадсона Лоу? Неужели он сам и собиравшееся в Плантейшн Хаус общество также довольствовались этим спартанским рационом? Да нет, по приказанию этого милейшего человека у него в стойле откармливается скот для его личного потребления.

Проблемы были даже с водой! Она доставлялась в Лонгвуд в старых бочках или по открытому водоводу; отвратительная, даже грязная, она, по мнению доктора О'Мира, была причиной дизентерии, свирепствовавшей на острове.

– Здесь легче достать бутылку хорошего вина, чем бутылку хорошей воды! – вздыхал Наполеон.

Климат

Другим важным фактором повседневной жизни является климат. Относительно климата Святой Елены нет единого мнения. Некоторые авторы, хотя им и не довелось испытать его лично, уверяли, что он великолепен; другие, пожив там, объявляли его отвратительным, но и для тех, и для других главное было – убедить в правильности своей точки зрения. Однако говорить надо не о климате Святой Елены, а о климате Лонгвуда, о том, что жители острова, покачивая головой, называют Longwood weather – лонгвудской погодой, поскольку с момента своего водворения там в декабре 1815 года и до самой смерти в мае 1821 года Наполеон покидал плато только во время коротких прогулок, да и то лишь в ближних окрестностях. Климат Лонгвуда с его ветрами, влажностью, туманами и резкими перепадами температуры ничем не напоминает знойную, сухую, одним словом, тропическую атмосферу Джеймстауна, крохотной столицы, приютившейся среди горных склонов с выходами глинистых и латеритовых пород. Первым свидетелем обвинения является доктор О'Мира, который, будучи врачом, хорошо знает, что благоприятно, а что вредно для здоровья.

«Жители острова были изумлены, узнав, что местом обитания Императора избран Лонгвуд; на этом бесплодном плато ни одна семья не могла жить более нескольких месяцев в году. На равнине постоянно дуют влажные юго-западные ветры; из-за возвышенного положения большую часть года ее либо окутывают туманы, либо заливают дожди».

Далее следуют медицинские соображения, отнюдь не утратившие за давностью лет своей ценности, ибо в ту пору они были определяющими для установления диагноза и назначения соответствующего лечения:

«Причиной большей части болезней, поражающих человеческое тело, являются резкие перепады температуры, особенно когда они сопровождаются сыростью. Внезапный переход от жары к холоду вызывает сужение сосудов на поверхности тела, так что кровь концентрируется в каком-нибудь из внутренних органов. Резкие атмосферные изменения в некоторых странах, как, например, в Англии, вызывают легочные заболевания; в тропиках же, где у людей весьма уязвима желчная система, они являются причиной заболеваний печени. Взаимозависимость, существующая между кожными покровами, печенью и кишечником, была очевиднейшим образом доказана огромным числом тяжелых поражений двух последних органов, регулярно выявляемых на Святой Елене, где погода меняется так часто и так стремительно и где царит такая высокая влажность».

Эти несколько фраз отражают истинное положение вещей. На плато Лонгвуд годовые осадки в среднем составляют от 0,8 до 1,2 метра, то есть больше, чем в Бретани; для острова в целом эти показатели колеблются от 0,75 до 1,1 метра, а количество дождливых дней в году равно 224—288, и это еще не самый большой недостаток местного климата. Смены времен года практически не существует, а если теоретически существуют зима и лето и если по календарю сезон дождей имеет место с марта по сентябрь, то и летом, которое длится с сентября по февраль, также идут дожди, причем крайне вредные для здоровья. На этой высоте и в этом климате опасным является не количество осадков, а то, в какое время года они выпадают. Летние дожди, соприкасаясь с раскаленной зноем землей, порождают теплые испарения, окружающие Лонгвудский дом, как утренние туманы у нас в сельской местности; но у нас они освежают, предвещая сухую жару; здесь же они влажные и действуют столь угнетающе, что европейцы и местные жители жалуются на утомление и даже на депрессию. Следует также принимать во внимание суточные перепады температуры, и по сей день вызывающие различные заболевания бронхов, несмотря на комфортабельность современного жилья и новые способы лечения. В разгар лета на лужайках Лонгвуда термометр показывает 25 в тени, а как только солнце садится, исчезая за серой линией форта Хай Нолл, ртутный столбик опускается до 15°, и дневной зной мгновенно сменяется альпийской прохладой. В первое время французы, введенные в заблуждение дневной жарой, и в сумерки оставались в саду в кашемировых брюках, белых чулках и ситцевых платьях, а затем страдали от насморка, боли в горле, бронхитов и катаров, не говоря уже об описанных Али приступов чихания у Наполеона, от которых у него перехватывало дыхание и которые являются формой бронхиальной астмы и по сейчас распространенной на острове.

– На этом проклятом острове (isola maladettd), – ворчал Наполеон в сезон дождей, – не видно ни луны, ни солнца, только нескончаемый дождь и туман.

А летом здесь дует бешеный ветер, насыщенный дождем и туманом, и никакой тени!

Дующий месяцами сильный юго-западный ветер зимой дышит ледяным холодом, весной становится влажным и парным, а сменившись в феврале на северный, делается жарким и душным. Разница между температурой земли и атмосферы ведет к образованию облаков, изливающихся дождями, что характерно для всех островов Атлантического океана, а ясные дни можно сосчитать по пальцам. Солнце обычно скрыто тяжелыми, темно-серыми, почти неподвижными тучами, сквозь которые льется резкий свет, или же тучами, стремительно мчащимися по небу, между которыми время от времени проглядывает огненный диск солнца. Иногда ясное утро оборачивается проливным дождем в полдень, а бурная ночь с ливнем и вырванными с корнем дубами – безмятежным утром, словно срисованным с японской гравюры. Но совершенно непереносимы здесь август и сентябрь: низкие облака, нависающие над скалами на высоте 500 метров, полностью окутывают плато; небо становится тусклым, видимость сокращается до нескольких метров, потоки воды стекают по кустам и деревьям, камины чадят, волы и ослы прячутся под чахлыми деревьями или за низкими стенами загонов. Один бурский офицер, интернированный в лагерь Дедвуд в конце XIX века, в письме своим родным, осмелившись пошутить, дал наилучшее определение этого странного климата: «На Святой Елене есть два времени года: короткий сезон долгих дождей и долгий сезон коротких дождей».

Чередование жары и прохлады, засухи и сырости, затишья и ветров губительно действует на людей и на растения. Едва на омытом дождем и согретом теплом кустике появляются почки, как внезапная сушь и яростный ветер вновь обнажают его. Только соберешься, выйдя на плато, погреться на утреннем солнышке, как начинают падать крупные дождевые капли, предвещая появление ватных облаков. Какое испытание для людей, прибывших из страны с умеренным климатом, где к радости смены времен года добавляется неторопливое и животворное чередование тепла и холода. А для Наполеона, родившегося на Корсике, с ее идеальным климатом, оно было еще более тяжким, чем для его спутников. Английские врачи в ответ на это утверждение категорически заявляли, что сырость вредна только при значительных перепадах температуры, что между 15° и 25° разница ничтожна и что в 1815 году на Святой Елене функционировал госпиталь для «чахоточных», находящийся на той же высоте, что и Лонгвуд. Но на западе острова, а следовательно, в районе, защищенном от ветра и, без сомнения, более здоровом! Наполеон очень страдал от избыточной влажности, достигавшей в сезон дождей 88%. Али рассказывает в своих мемуарах: «Когда он позже обычного возвращался с прогулки, надышавшись сыростью, у него по большей части начинался насморк; и мы знали, что нас почти наверняка ждет бессонная ночь, если он после первого пробуждения вставал; сначала он чихал, за чиханием следовал все усиливающийся кашель, который лишь с большим трудом удавалось остановить. Он кашлял так громко, что было слышно во всех уголках дома. Во время этого длящегося час или два приступа он беспрестанно чихал, сморкался, кашлял и плевал, что сопровождалось очень сильным отделением мокроты». В наше время любой аллерголог без труда диагностировал бы бронхиальную астму, о которой мы уже говорили и которая в наши дни все еще свирепствует на острове. Причин тому множество, но в том, что касается нашего царственного пациента, она вполне могла быть следствием сырости в Лонгвуде.

– Проклятая страна! Здесь вечно плохая погода, – уныло повторял он. – No epaese cristiano!

Местоположение дома и его архитектура не позволяют рассеять всепроникающую сырость: в его конструкции не предусмотрено ни погреба, ни системы вентиляции. Задуманный как летняя резиденция, дом был построен на очень легком фундаменте из вулканического туфа. Глинистая почва Лонгвудского плато прекрасно сохраняет прохладу летом, но зимой... Зимой одежда, кожаные изделия, шторы—все покрывается тонким слоем беловатой плесени, что повергает французов в изумление. Альбина де Монтолон без конца вздыхает: «Климат здесь до крайности неприятный, сырой, переменчивый, после захода солнца уже нельзя выходить из дома». Горрекер уверяет, что в его кабинете в Плантейшн Хаус «стены покрыты плесенью толщиной в два сантиметра», что в 1818 году довело его до приступа ревматизма. Что же касается иностранных комиссаров, то они используют этот отвратительный климат в качестве весомого основания для жалоб и просьб, кои адресуют своим дворам.

Вопреки всякой логике, отопление не делает воздух суше, и уровень сырости возрастает одновременно с повышением температуры. Напрасно Император, зябкий и не без оснований опасающийся могильной сырости этого дома, приказывает бросать в камин тонны дров. Дрова, увы, сырые! Изгнать сырость не удается, – даже в его спальне обнаруживаются сгнившие доски – а камины, плохо греющие из-за скверной тяги, делают еще более неуютными часы, которые он проводит за чтением или предаваясь грустным размышлениям. Хадсону Лоу известно обо всех этих неудобствах, но когда встает вопрос о смене резиденции «генерала» и заходит речь о Плантейшн Хаус, он цинично говорит русскому комиссару:

–Я не хочу уступать Плантейшн Хаус французам. Они там испортят всё, и потом леди Лоу будет хуже чувствовать себя в Лонгвуде, и я никогда не пожертвую здоровьем своей жены ради прихоти Бонапарта.