Текст книги "Повседневная жизнь на острове Святой Елены при Наполеоне"

Автор книги: Жильбер Мартино

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 22 страниц)

А дабы эти приемы не приобрели характера визитов деревенских соседей, Наполеон учредил строгий церемониал. Облаченный в ливрею служитель, Сантини или Новерра, ожидает гостей в саду и сопровождает их до бильярдной; там один из офицеров, а иногда и все придворные, в мундирах, приветствуют их от имени Императора и сообщают, что его величество готов принять их. Обер-гофмаршал появляется в дверях гостиной и приглашает войти. Несмотря на свою уверенность и привычку бывать в свете, эти иностранцы робеют перед ожидающим их человеком, смущенные тем положением, в какое он поставлен, и лишь от Наполеона зависит, будет ли общение легким или, напротив, принужденным. Леди Малькольм, жена адмирала, говорит графине Бертран, как ее пугает мысль оказаться лицом к лицу с героем, который в течение двадцати лет держал в своих руках бразды европейской политики, но Наполеон, зная, что женщины с удовольствием говорят о самих себе, быстро успокаивает ее своими расспросами:

«Страдала ли она от морской болезни? Это ее первое морское путешествие? Было ли ей весело? Любит ли она вышивать?»

Обычно он стоит у камина, со шляпой в руке; только дамам дозволяется сесть с ним рядом на софу. С тех пор как адмирал Кокбэрн позволил себе довольно бесцеремонно усесться в его присутствии, он предпочитает давать эти аудиенции стоя, хотя порой и изнемогает от усталости. Со своими любимцами, Балькомбами и Малькольмами, он ведет долгие беседы, повергающие их в изумление: его эрудиция, знание людей и событий, его память, его суждения об истории, о древней и современной литературе – полная для них неожиданность, ибо британцы всегда представляли «Буонапарте» вульгарным и претенциозным мужланом, грубым и невежественным солдафоном [13]13
  Недавно одна английская дама, посетившая Лонгвуд, остановилась, пораженная, посреди комнаты, где находилась библиотека, и воскликнула: «Библиотека? Значит, здесь были книги? Стало быть, он умел читать? Он же был всего лишь "капралом"?»


[Закрыть].

Для леди Малькольм, шотландки, он прочел целую лекцию об Оссиане, каковую одобрил бы самый взыскательный литературный критик. Если он так старается предстать перед ней в благоприятном свете, значит, он от души восхищается ею; эта накрашенная, нескладная, разряженная как райская птица женщина своей чуткой и благородной душой угадывает в этом толстом изгнаннике прирожденного монарха. Вернувшись домой, она тщательно записывает все фразы их разговора и свои собственные впечатления:

«У него коротко остриженные тусклые, темно-коричневые волосы, редкие надо любом, но густые на затылке; глаза светло-голубые или серые, нос крупный, верхняя губа слегка коротковата, зубы мелкие, ровные и белые, но улыбка лишь изредка позволяет их увидеть; подбородок круглый, нижняя часть лица полная, шея очень короткая. Сложен он пропорционально, но несколько полноват; руки у него пухлые и короткие, с удлиненными пальцами и ухоженными ногтями; ноги, от бедра до ступни, изящной формы».

Великолепный портрет, по точности не уступающий полицейскому описанию! Возможно, лучше других изображающий Наполеона в последние годы жизни.

По окончании аудиенции Наполеон прощается и уходит, предоставляя офицерам проводить посетителей. Около четырех часов генерал Гурго, отвечающий за конюшни, приказывает запрягать коляску. Графиня Бертран и мадам де Монтолон садятся рядом с Наполеоном, Бертран и Лас Каз устраиваются впереди, а Гурго скачет рядом верхом. Шестеркой лошадей правят загонщики братья Аршамбо, которых не пугают местные дороги, ибо они и не такое видели; экипаж мчится с бешеной скоростью по Лонгвудскому плато, вокруг леса или в Дедвуд, а если Бертраны не участвуют в поездке, то по дороге в Аларм Хаус заезжают к ним. В этом не слишком уютном месте графиня Бертран со вкусом обставила очаровательный дом, утопающий в зелени больших деревьев и камелий. Конечно, это несопоставимо с апартаментами в Тюильри, с самыми веселыми в Париже обедами и ужинами, на которые тратилось по два миллиона в год, – не без грусти скажет она как-то одной англичанке, но, тем не менее, это очень приятный колониальный дом. Подъехав к крыльцу, Император выходит из коляски, входит в дом и садится, чтобы беседовать и играть с детьми. Однажды он отправился на прогулку, которая привела его в долину, над которой стоит дом: там, в прохладной тени прекрасных деревьев вьется тоненький ручеек, а сквозь густую листву виднеется серебристая гладь океана. Вода в ручье, текущая посреди ковра водяной вероники, такая прохладная и чистая, что тотчас принимается решение посылать сюда каждый день за водой двух китайцев с кувшинами, что позволяет Наполеону говорить о «своем источнике». И в этот же день он, как бы между прочим, скажет Бертрану:

– Если после моей смерти тело мое останется в руках англичан, похороните его здесь.

Иногда поездка в экипаже заменяется пешей прогулкой, нескончаемым хождением взад и вперед в ограниченном пространстве парка; хождение это длится не один час. Наполеон говорит и говорит, а дамы едва не падают от изнеможения. «Очень утомившись, – пишет Альбина де Монтолон, – мы пытались незаметно проскользнуть в поперечную аллею, но, несмотря на все наши ухищрения, Император, сколь бы ни был он увлечен разговором, тотчас же замечал это. Даже если он шел на несколько шагов впереди, он всегда замечал, что кто-то из нас исчез, и неизменно говорил: а мадам де Монтолон (или еще кто-либо) сбежала». Темы разговоров меняются в зависимости от настроения, погоды, каких-либо годовщин или событий в Европе. Тем этих не счесть, и они служат пищей для дневников Гурго, Бертрана, мадам де Монтолон, а также «Мемориала» Лас Каза, не считая будущих записок Маршана и Али. Император знает, что здесь у каждого в руках перо, а потому не считает за труд повторить сказанное, дабы быть лучше понятым.

С заходом солнца, о котором возвещает гарнизонная пушка, становится прохладно, а с моря долетает легкий ветерок; все с облегчением возвращаются в дом, и у каждого есть немного времени, чтобы переодеться, пока Наполеон, удалившись в свои апартаменты, просматривает какую-нибудь книгу или газету. Дамы в парадных платьях с декольте, одно откровеннее другого, а мужчины в мундирах вновь встречаются в гостиной, где вскоре появляется Император и начинает новую дискуссию или предлагает партию в шахматы. Это может показаться странным, но играет он торопливо и, стало быть, плохо и бессовестно плутует. Иногда, рассказывает мадам де Монтолон, он устанавливал правило: дотронулся до фигуры – делай ход; но это касалось только его противника, для него же все было иначе, и если ему делали замечание, он всегда умел объяснить, почему это не считается, и смеялся.

За годы изгнания время ужина не раз изменялось – то это было в семь, то в восемь, а то и в девять часов, – но протокол всегда оставался неизменным. В указанный час дверь столовой открывается, и Чиприани в расшитом серебром зеленом камзоле, черных шелковых чулках и туфлях с пряжками, низко кланяясь, возвещает: «Ужин Вашего Величества подан». Император входит в столовую в сопровождении дам и офицеров и садится посередине спиной к камину; мадам де Монтолон сидит справа, а Лас Каз – слева от него; Гурго, Монтолон и молодой Лас Каз – напротив. Когда на ужине присутствуют Бертраны, мадам де Монтолон приходится уступить место супруге обер-гофмаршала – что не обходится без язвительных замечаний. В первое время на эти ужины приглашали и кое-кого из англичан, и те были ошеломлены увиденным. «Это был великолепный ужин, – пишет полковник Бингэм своей жене. – Он длился всего сорок минут, а затем мы перешли в гостиную, чтобы играть в карты. Люди из свиты Бонапарта говорили вполголоса, а сам он, занятый едой, не произносил ни слова. А от бесчисленных свечей в комнате было жарко, как в печке».

Повсюду множество серебряных предметов: подсвечники, блюда, приборы и вазы сверкают тысячами огней. Маршан привез их множество, и даже когда было продано 120 фунтов серебряных изделий, все равно еще осталось 234 тарелки, 34 блюда, 96 приборов и еще множество всяких мелочей. Сен-Дени и Новерра, которые подают только самому Императору, стоят позади его кресла в зеленых расшитых золотом камзолах; обслуживание других гостей поручено Джентилини, английским матросам, одетым в императорскую ливрею, и Бернару, специально для того приглашенному камердинеру Бертранов. Вечерняя трапеза обильнее дневной и состоит из пяти блюд и сладостей, но Император ограничивается мясным или овощным блюдом и сыром. Однако он не может устоять перед свежим миндалем, который он обожает, и вафлями с кремом, запивая их разбавленным водой бордо. На десерт Перрон, удивительный кондитер, подает блюдо, секрет которого известен лишь ему одному и которое едят позолоченными приборами на тарелках из так называемого сервиза Генерального штаба: это великолепный севрский фарфор с узорами из мечей и лавров и изображением наиболее замечательных событий в Египте и в Европе, изнутри украшенный зеленой с золотом каймой.

Столовый сервиз находится в ведении Чиприани, человека аккуратного и властного. Он суров с приходящими британскими слугами и всегда готов исполнить любое приказание своего господина. А когда опущенные шторы скрывают картины облезлого сада, в скромной комнате воцаряется атмосфера роскоши, создаваемая серебряными и золотыми безделушками, туалетами женщин, эполетами офицеров, сверкающими звездами орденов, а особенно бесстрастным лицом этого человека, который еще так недавно правил миром. Но все это подобно видениям, внезапно возникающим в магическом кристалле ясновидящей и исчезающим при малейшем дуновении. Чтобы возвратиться в унылую реальность изгнания, достаточно услышать, как стекают по просмоленной крыше струи дождя и перекликаются стоящие в дозоре часовые.

После десерта все переходят в гостиную пить кофе, подаваемый в чашках из севрского фарфора. «Я никогда не видел ничего более великолепного, чем этот кофейный сервиз, – напишет один англичанин, – на каждой чашке был изображен египетский пейзаж, а на блюдце – портрет бея или какого-нибудь важного лица». Вечер длится долго: обычно играют в карты или слушают пение мадам де Монтолон, которая сама аккомпанирует себе на пианино. Французы очень боятся вечеров, когда Император требует принести книгу и читает вслух Корнеля и Вольтера, Библию, Оссиана или Гомера, «Манон Леско» или «Поля и Виргинию», но обожают вечера, посвященные воспоминаниям. Император хранит в памяти подробности множества событий и может ночь напролет говорить о Сан-Доминго, Робеспьере, префектах, государях, генералах, солдатах, маркизах и куртизанках. Но внезапно он меняет тон. «Император требует принести "Заиру", – записывает Гурго – и читает до полуночи. Все мы едва не засыпаем от скуки». Дело в том, что Наполеон читает очень плохо, не заботясь о ритме стиха. И хотя он, смеясь, уверяет: «Мы идем в театр слушать Тальма и Флёрри», на самом деле своим монотонным и напыщенным чтением он убивает и стихи и прозу.

–  Мадам, вы спите, – бросает он изнемогающей графине де Монтолон.

– Нет, сир!

– Который час? Ба! Пора спать.

В одиннадцать часов или в полночь он отпускает всех и уходит в спальню, где Маршан ожидает его, чтобы помочь ему раздеться и лечь в постель. Иногда он просит Лас Каза, Монтолона или Гурго почитать ему. Когда он, наконец, засыпает, Маршан гасит свечи, зажигает ночник и удаляется в свою мансарду, передав свои обязанности дежурному лакею. Ночной звонок часто будит лакея; Император страдает бессонницей, ибо его тело, привыкшее к постоянному напряжению всех сил, в бездействии не может обрести покоя; он встает, зовет лакея, разговаривает, пишет, читает, ходит взад и вперед по своим двум комнатам и засыпает лишь под утро.

Денежный вопрос

Весь этот церемониал установлен с явным и вполне понятным намерением внушить уважение французам и, главное, заставить англичан видеть в Наполеоне живущего в изгнании государя, а вовсе не государственного заключенного, и таким образом дать знать его приверженцам в Европе, что их Император, являющийся жертвой неправедного произвола, все еще окружен маленьким двором сановных лиц, что он работает, пишет, размышляет в ожидании событий, благоприятных для его новых замыслов. Но что происходит за этой ширмой? Как живут люди за закрытыми ставнями бильярдной и императорских апартаментов? И главный вопрос: откуда берутся необходимые деньги и кто оплачивает весь этот дорогостоящий спектакль?

Лицам, сопровождавшим пленника на «Нортумберленде», были даны следующие инструкции:

«Адмиралу Кокбэрну рекомендуется, воспользовавшись этим благоприятным моментом, организовать досмотр багажа генерала. Можно пропустить мебель, книги и вина, а также серебряные изделия, но лишь в том количестве, кое позволяет считать их домашней утварью, а не имуществом, каковое можно использовать в иных целях. Напротив, следует изъять деньги, бриллианты и любые подлежащие продаже векселя».

Следуя указаниям обер-гофмаршала, Маршан, которому было поручено присутствовать при этой унизительной операции – унизительной прежде всего для тех, кто осуществлял ее, – оставил в ящиках только 4 тысячи наполеондоров, то есть приблизительно 80 тысяч франков, которые британцы изъяли, выдав расписку, гласившую, «что эти деньги будут использованы на нужды генерала Буонапарте на Святой Елене».

Они были удивлены, как мало имущества было им представлено для досмотра, ибо, соизмеряя по всей вероятности состояние Императора с величием его славы, они ожидали увидеть горы всяческих богатств там, где их взору предстали жалкие крохи, кои совестно было и показывать. Они не знали, что Император, душой и телом преданный Франции, думал лишь о величии родины и ее благе, и что его бескорыстие оставило бы его после Ватерлоо без гроша, если бы его друзья, такие как герцоги де Виченца и де Бассано и граф де Лавалетг, не собрали для него у банкира Лафитта несколько миллионов, которые шестью годами позже были включены в его завещание.

Итак, 4 тысячи наполеондоров попали в руки его алчных тюремщиков, но еще 12 500, то есть 250 тысяч франков, были в восьми поясах, которые члены свиты скрывали под одеждой вплоть до отплытия на Святую Елену Наполеон называл эту сумму своим «резервом» и своим «запасом на черный день». За счет ежемесячной экономии, сумма достигла 300 тысяч франков и позволила ему сделать выплаты, обозначенные в первой приписке к завещанию.

В Европе у Императора деньги находились на хранении у разных лиц: 800 тысяч у принца Евгения Богарнэ и 3 миллиона 400 тысяч у банкиров Перго и Лафитг, минус 400 тысяч с 1814 года и три миллиона, вынесенных с согласия Фуше из Тюильри 28 июня 1815 года, in extremis. Кроме того, король Жозеф, похоже, получил капитал, точная сумма которого неизвестна, но вполне могла бы составлять около миллиона. И, наконец, еще один немаловажный источник: Наполеон, очевидно, мог рассчитывать на огромное богатство бывшего короля Испании, состоявшее из земельных владений, бриллиантов, картин и наличных денег. Жозеф перевел великолепное владение Мортфонтэн на имя своей свояченицы Клари, шведской принцессы; Пранженский замок находится за пределами Франции и в парке спрятаны бриллианты стоимостью в пять миллионов. Мать Императора, нашедшая пристанище в Риме, продала свой парижский особняк, особняк Бриеннов, и поселилась в роскошных апартаментах со своим братом кардиналом Феш, которому удалось спасти свою коллекцию итальянских картин, приобрести которые было по средствам лишь какому-нибудь монарху. Жером Бонапарт, бывший король Вестфалии, живет у своего тестя, короля Вюртемберга, и если положение его весьма ненадежно, то состояние его оценивается в два миллиона. И наконец, Люсьен, пользуясь покровительством папы и своим титулом римского принца, устраивает на своих виллах «люсьенову» галерею, изобилующую творениями старых мастеров. Все эти богатства, плод ослепительного успеха главы клана, должны были бы, согласно корсиканским обычаям, быть предоставлены в распоряжение последнего, окажись он в нужде или в беде. Но родственная любовь в семье Бонапартов, увы, имеет свои границы.

Кое-кто из окружения Наполеона в Лонгвуде располагает некоторыми собственными средствами: Лас Каз смог в последнюю минуту получить от своего парижского банкира 4 тысячи наполеондоров. Он предложил их Императору, и тот принял этот дар; Бертран открыл у лондонского финансиста счет на 15 тысяч фунтов стерлингов, что в то время было весьма значительной суммой. Зато у Монтолона и Гурго ничего нет.

С британской стороны были приняты меры, чтобы в соответствии с соглашением, подписанным союзниками 2 августа 1815 года, расходы на содержание пленника оплачивались Государственной казной. Вскоре после прибытия на остров Хадсон Лоу получил от лорда Батхэрста официальное распоряжение сократить эти расходы до 8 тысяч фунтов стерлингов в год с условием, что любые траты, выходящие за пределы этой суммы, будут оплачиваться «генералом Буонапарте» лично. Это странное распоряжение могло бы показаться комичным, ибо суть его в том, что человек, которого незаконно держат в заточении, должен сам оплачивать свое содержание. Однако оно ничуть неудивительно для страны, где от приговоренного к смерти требуют оплатить стоимость веревки, на которой его повесят. А посему, узнав, что из-за отсутствия какого бы то ни было контроля Государственная казна выплатила за год 20 тысяч фунтов, то есть вдвое больше установленной суммы, Лоу без малейшего смущения решается завести об этом разговор с обитателями Лонгвуда. Если деньги и далее будут расходоваться таким образом, то в августе 1816 года нужно будет выделить 11 700 фунтов на питание и содержание императорской свиты, 3445 – на вина, 2020 – на питание прочих лиц, 939 – на рабочих, 1250 – на конюшни, 675 – на английских слуг. Человеку суровому и скаредному есть от чего потерять сон.

Расходы, даже со стороны, выглядят столь значительными, что стоит попробовать разобраться в них. Для основного стола, который обходится в тысячу фунтов в месяц, ежедневно поставляется 30 килограммов говядины, 6 штук птицы, 36 яиц, 33 килограмма хлеба, 5 фунтов сливочного масла, 2 фунта сала, 4 килограмма сахара, 1 килограмм кофе, 1 фунт чая, 4 килограмма восковых свечей, 1 фунт сыра, 5 фунтов муки, 3 килограмма солонины; 150 килограммов дров, овощи, фрукты, оливковое масло и уксус. А раз в две недели доставляются 8 уток, 2 индейки, 2 гуся, 2 сахарные головы, полмешка риса, 2 окорока (весом не более 14 фунтов), 45 буасоугля, 7 фунтов сливочного масла, соль, горчица, перец, каперсы, масло для окуривания и горох, а еще на 4 фунта рыбы и на 5 – молока. Каждое утро из погреба в буфетную подают 7 бутылок шампанского или белого бордо, бутылку мадеры и бутылку рейнского, 6 бутылок красного столового вина; кроме того, все слуги получают по бутылке местного вина с мыса Доброй Надежды или с Канарских островов. К этому списку следует добавить то, что французы покупают себе сами: в день дюжину яиц и 8 фунтов сливочного масла, 2 фунта свечей, 3 штуки птицы, 2 килограмма сахара, 1 фунт сыра, 1 килограмм соленой свинины, 1 фунт сала, 1 бутылку оливкового масла, 5 фунтов сахара, 1 бутылку уксуса и две булки; в неделю – 2 индейки, 1 окорок, поросенка для жаркого, корнишоны, оливки. Это много, это даже слишком много, ибо расходы, приходящиеся на одного только Императора, составляют 3600 франков в месяц.

Итак, Хадсон Лоу, движимый праведным негодованием, прибыл в Хате Гейт в тот момент, когда обер-гофмаршал сидел за столом; последний прервал трапезу, чтобы принять его. Последовала короткая перепалка:

– Я приходил на днях, чтобы поговорить с вами о деле, о котором я с вами уже однажды беседовал; расходы Лонгвуда, согласно ведомости, составляют 18 тысяч фунтов. Государство назначило меньшую сумму.

– И какую же сумму назначило государство?

– Восемь тысяч фунтов.

– Как только друзья императора будут уведомлены о его нуждах, они – я уверен в этом – поспешат ему на помощь, но я должен вам заметить, что он не имеет никаких известий от своих поверенных в делах; что он не получил от них, как вам известно, ни одного письма и сам не может писать им, поскольку распоряжение оставлять свои письма незапечатанными равносильно для него запрету писать.

– Я пришел не для того, чтобы обсуждать этот вопрос. Это дело уже обсуждалось с генералом Монтолоном и...

– Поскольку вы обсуждали это дело с Монтолоном, то с ним и доводите его до конца. Что же до меня, то я желаю как можно менее иметь с вами дело.

–  Смею вас заверить, что желаю этого ничуть не менее, – парирует Лоу и удаляется, красный от досады.

Не задерживаясь ни на минуту, он мчится в Лонгвуд и требует разрешения поговорить с «генералом». Ему отвечают, что «Император» принимает ванну. Тогда, увидев Монтолона, он показывает ему инструкции британского правительства. У принца Евгения, намекает он, более сорока миллионов, он всем обязан своему тестю, пусть ему напишут и попросят снабдить последнего необходимыми средствами. Монтолон обещает «доложить об этом».

Следующий день – воскресенье, но несмотря на это Лоу решает во что бы то ни стало встретиться с «генералом» и даже вступить с ним в спор. Он отправляется в Лонгвуд в сопровождении адмирала, своего заместителя сэра Томаса Рида и своего военного секретаря майора Горрекера. Всю ночь и все утро шел дождь, а когда он ненадолго перестает, Наполеон решает выйти из дома. Он отправляется к Лас Казу, затем к Монтолонам и уводит Альбину на прогулку в парк Император в прекрасном расположении духа и поддразнивает молодую женщину, советуя ей покаяться в своем поведении, ибо, уверяет он, как помазанник Божий, он имеет право выслушать исповедь. Мадам де Монтолон стыдливо протестует, и оба смеются, но в этот момент появляется слуга и сообщает о прибытии губернатора. Сначала Наполеон мрачнеет и приказывает сказать, что его нет дома; но так как посетители настаивают, он оставляет Лас Каза и графиню и подходит к ним, чтобы немного пройтись вместе с ними и выслушать их. Из дома французы наблюдают за этой сценой; впереди редут Император, губернатор и адмирал Малькольм, а позади на почтительном расстоянии Лас Каз, графиня и майор Горрекер. Наполеон некоторое время беседует с адмиралом о каких-то ничего не значащих пустяках. Лоу чувствует себя как на раскаленных углях, нервничает, выходит из себя и наконец решительно прерывает беседу, в которую ему намеренно не дают возможности вступить.

– Я сожалею, что докучаю вам неприятными вопросами, но необъяснимое поведение графа Бертрана вынуждает меня сделать это. У меня есть инструкции, предусматривающие сокращение расходов Лонгвуда, и я уведомил о существовании оных инструкций графов Бертрана и Монтолона; последний согласен со мной, но я желаю побеседовать с вами лично, дабы принять решения, кои были бы всем приятны. Для этого я уже приходил к вам, но мне сказали, что вы принимаете ванну и что мне следует поговорить с графом Бертраном. Я отправился к графу, каковой принял меня более чем странным образом; тем не менее я изъяснил ему цель моего визита и передал ему документы. Он взял их и обещал передать их Императору. Я предложил ему добавить несколько пояснительных замечаний, на что он внезапно заявил: «Мне представляется наилучшим иметь с вами как можно менее сношений, как личных, так и каких бы то ни было других». Я ответил, что таково и мое желание, и удалился. Я нахожу поведение генерала Бертрана по отношению к губернатору этого острова весьма неуместным, принимая во внимание то, что я явился к нему, исполняя желание того, кого он считает своим государем.

Он замолчал. Наполеон долго не отвечал, словно обдумывая план атаки. Внезапно повернувшись к адмиралу, он взорвался:

– Граф Бертран – человек известный и уважаемый в Европе; он всегда достойно вел себя, он командовал армиями. Губернатор обращается с ним как с капралом. Мадам Бертран – благородная дама, привыкшая занимать первое место в обществе; он не выказывает ей должного уважения, он задерживает ее письма и позволяет ей принимать визиты лишь при соблюдении определенных условий.

Он резко обернулся и в упор посмотрел на Лоу:

– С момента вашего прибытия нам постоянно наносят оскорбления. Вам даны те же инструкции, что и адмиралу, – он мне это говорил, – но вы исполняете их стократ суровее. Вы ничего не хотите слышать, вы подозреваете всех и вся. Вы – генерал, а ведете себя как швейцар, исполняющий приказания хозяина. Вы никогда не командовали никем, кроме корсиканских дезертиров. Вы поминутно унижаете нас вашими мелочными придирками. Вы не умеете вести себя с людьми чести. У вас слишком низкая душа. Почему не обращаться с нами как с военнопленными, а не как с преступниками, сосланными в Ботани-Бей? [14]14
  Ботани-Бей – бухта на восточном берегу австралийского материка, открытого Джеймсом Куком в 1770 году. В 1786 году в Англии было решено колонизировать открытую Куком страну и для начала сослать туда преступников. (Прим. пер.)


[Закрыть]

Император замолчал в ожидании ответа. Лоу побагровел, но, чувствуя, что за ним наблюдают свидетели этой сцены, овладел собой:

– Я желаю сделать ваше положение настолько приятным, насколько это в моих силах. Генерал Бертран написал мне, что я делаю вашу жизнь невыносимой; он обвиняет меня, как сейчас это делаете вы, в злоупотреблении властью и в несправедливости. Я принадлежу к свободной нации, я ненавижу любые проявления тирании и деспотизма, и я опровергну все обвинения, затрагивающие мое достоинство, ибо они суть клевета на человека, неуязвимого для орудий истины.

– Есть люди, которым оказывают честь, а есть такие, которых чести лишают, – бросает Наполеон, намекая на миссию, доверенную Лоу британским правительством.

Адмирал пытается вмешаться и доказать, что с момента его прибытия правительство было исполнено готовности проявить понимание и идти навстречу: все это недоразумение объясняется различием темпераментов и ошибками, допущенными во время переговоров третьими лицами. Наполеон оставался непреклонен.

– Известно ли вам, – обращается он к адмиралу, – что он имел низость забрать книгу, потому что на обложке я был обозначен как «Император», и что он хвастается этим.

– Я этим хвастался? – воскликнул Лоу

– Да, губернатор острова Бурбон, полковник Китинг, говорил мне это!

– Позвольте мне объяснить вам историю с книгой, – снова вмешивается адмирал. – Сэр Хадсон показывал мне этот том и заверил меня, что автор предоставил ему решать, передавать вам эту книгу или нет. Книга эта не представляет никакого интереса, а сэр Хадсон не имеет права признавать за вами титул Императора.

– Но он переслал мне письма, адресованные «Императору».

–  Безусловно, но они исходили от государственного секретаря по делам колоний и от личных знакомых, а не от английских корреспондентов.

Наполеон, которому все труднее было сдерживаться, возобновил атаку с новой силой.

– Но он имел низость говорить о содержании наших писем, которые приходят к нему распечатанными. Моя старая мать, несмотря на мой запрет писать мне, прислала мне письмо, дабы сказать, что хочет умереть на Святой Елене рядом со мной. Так вот! Это стало известно всему острову.

– Но не через меня, – оправдывается Лоу [15]15
  Он лгал, ибо ему случалось читать своим близким полученные незапечатанными письма государственного секретаря и сопровождать их комментариями такого рода: «Члены императорской семьи! Сборище негодяев!»


[Закрыть].

– Нет, именно через вас! Балькомб говорил мне это! – кричит Наполеон. – У себя я Император и останусь им, пока я жив. Мое тело в ваших руках, но душа моя свободна. Через несколько лет ваш лорд Кастлри, ваш лорд Батхэрст и вы, ныне говорящие со мной, все вы сгинете в пыли забвения, а если и будут помнить ваши имена, то лишь благодаря тем гнусностям, которые вы совершали по отношению ко мне. Европа узнает, как со мной обращались, и позор этот падет на английскую нацию! Несчастные часовые вашей страны оплакивают мою участь. Вы хотите денег на мое содержание? У меня их нет, но у меня есть друзья, много друзей, которые в состоянии прислать мне ту сумму, которую я попросил бы у них, если бы мог писать. Посадите меня на паек, если это доставит вам удовольствие. Я буду питаться за столом 53-го полка или с солдатами, и они не оттолкнут, я в этом уверен, самого старого солдата Европы.

Лоу спокойно повторяет, что он не по своей воле занял этот пост на Святой Елене и что он всего лишь исполняет распоряжения своего правительства.

– Если бы вы получили приказ убить меня, вы бы его выполнили?

– Нет, я бы этого не сделал! Англичане – не убийцы.

– Я вижу, что вы боитесь, как бы я не сбежал. Вы принимаете ненужные предосторожности. Почему бы не заковать меня в кандалы? Тогда вы были бы спокойны. Вы не генерал, вы писарь. Завтра вы получите письмо, которое, я надеюсь, станет известным в Европе.

Он останавливается и, повернувшись к адмиралу, жалуется на то, что губернатор запретил общение с местными жителями, разрешенное ранее Кокбэрном; но Малькольм, как опытный моряк, умеющий лавировать среди бушующих волн, говорит, что не следовало злоупотреблять предоставленной свободой, как это сделала несколько дней назад графиня Бертран, попытавшаяся вступить в тайную переписку с французским комиссаром.

– Это вам губернатор сказал. Это ложь! – возмущается Наполеон и, обернувшись к Лоу, добавляет: – Лорд Батхэрст покрыл себя позором, послав сторожить меня такого человека, как вы.

– Мне смешно это слышать, – решительно заявляет Лоу, желая, вероятно, положить конец спору, который может принять еще более неприятный оборот.

– Как смешно?

– Да, сударь, я говорю то, что думаю. Мне смешно и, более того, прискорбно видеть, насколько вы ошибаетесь на мой счет и насколько вы забываете о приличиях. Засим разрешите откланяться.

И, красный от едва сдерживаемой ярости, он удалился вместе с сопровождавшими его офицерами.

Сцена была столь бурной, что Наполеон сам пожалел о происшедшем:

– Я не должен был принимать этого офицера: с ним я теряю над собой контроль, и это унижает мое достоинство; у меня вырываются слова, которые были бы непростительны в Тюильри. Извиняет меня лишь то, что я нахожусь в его руках и в его власти.

Он сдержит свое слово, и у губернатора больше не будет повода для ссоры: он увидит своего пленника лишь 6 мая 1821 года на смертном одре таким, каким тот отойдет в вечность. После этой сцены губернатор получит обещанное послание, тщательно составленное самим Наполеоном, прочитанное офицером и, после внесения многочисленных поправок, подписанное Монтолоном. Вошедшее в историю под названием «Заявление о злоупотреблениях от августа 1816 года», сие послание представляет собой подробную критику порядков, установленных «Конвенцией Союзников от 2 августа 1815 года»; переписанное Али и Маршаном на кусочках шелковой ткани, оно будет тайно отправлено в Европу и наделает много шума. Постскриптум посвящен денежным проблемам, явившимся причиной ссоры.

«Я подписал, сударь, это ваше письмо от 17-го числа; вы к нему прилагаете счет на сумму приблизительно 20 тысяч фунтов в год, кои вы полагаете необходимыми для покрытия расходов по содержанию Лонгвуда; мы не намерены вступать в обсуждение этих расчетов; на стол Императора поступает лишь самое необходимое; все продукты скверного качества и в четыре раза дороже, чем в Париже.