Текст книги "Милый друг Ариэль"

Автор книги: Жиль Мартен-Шоффье

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 21 страниц)

И вдруг он возник впереди, между мной и панорамой; его одинокую фигуру окружал ярко-голубой ореол неба, сочного, как на открытках с видами Лурда. Я чуть было не присела в реверансе, он насмешливо взглянул на меня и что-то коротко шепнул Александру на ухо. Он отмеривал свою дружбу скупо, как горсть муки, и не собирался посвящать нам свое время: оно требовалось ему для мифотворчества. Усевшись на складной, неведомо откуда взявшийся стул-треножник, он ответил на вопросы обступивших его журналистов. Ироничный, насмешливый, невозмутимый, он говорил на изысканном французском, с видом знатного вельможи, стоящего над схваткой, но при этом издевался над кем только мог. Так, по его словам, для правых он являлся «последним оплотом», премьер-министр маскировал своей наигранной враждебностью «слабость старой девы», журналисты были неспособны оценить это зрелище, потому что пользовались им бесплатно… Остроумный без натуги, он изрекал свои фразы, как Рита Хейворт снимала перчатки в «Джильде», – с медлительным высокомерием. Вблизи он выглядел хрупким, точно сухарик. Лицо, иссеченное тонкими морщинками, походило на сморщенное, слегка вздутое яблоко. При этом он был очень бледен, очень красив, а его завораживающий голос излагал реакционные идеи из чистой провокации, так, словно он выставлял напоказ обутые в сабо ноги. Например, простерев руку к хребту Юра, а затем в сторону Монблана, который, как утверждают, виден отсюда в ясную погоду, он изрек с самым простодушным видом: «Земля не лжет!» И все прыснули со смеху.

Это сегодня, очнувшись от нирваны тех лет, я иронизирую, но тогда его обаяние завоевало меня, как и всех других. Один только Александр стоял надутый. Спорт не был его стихией. Вытирая вспотевший лоб, он бурчал:

– Ну прямо вылитый Шантеклер[42]42
  Шантеклер – герой одноименной сатирической пьесы Э. Ростана (1868–1918).


[Закрыть] – воображает, что будит солнце своим кукареканьем. А все эти болваны ловят каждое его слово, как откровение. До чего же все обрыдло…

Мне следовало бы утешить его, польстить чем-нибудь. Вместо этого я обняла его за талию, и мы потихоньку выбрались из толпы, чтобы спуститься первыми. Через час Александр уже расположился на заднем сиденье машины и приказал сейчас же отвезти нас в ресторан «Солютре де Реле», следующий этап нашей экскурсии. Как всегда после горных пророчеств, Сфинкс садился за стол, где процедура возобновлялась с новой силой. Я называю президента Сфинксом не без причины, ибо в ресторане он окончательно отринул сферу реальной действительности и начиная с аперитива разглагольствовал исключительно о «морализации общественной жизни»; лично мне показалось, что эта тема вызывает интерес и бурный восторг только у него самого.

Мы прибыли в ресторан раньше всех, и Александр показал мне его, проведя по залам. Главное помещение было декорировано одним из менестрелей «Леруа-Мерлен»[43]43
  «Леруа-Мерлен» – крупнейшая французская строительная компания.


[Закрыть]. Резная деревянная полка над камином придавала ему средневековый вид. Вместо стекол в окнах мерцали витражи. К стульям даже страшно было прикоснуться: их спинки достигали человеческого роста. В общем, неприкрытый китч, атмосфера теледекорации для съемок «Проклятых королей». Но главное заключалось в другом: нам предоставили два места за столом президента, и это была самая важная деталь в глазах Александра; зафиксировав выигранное очко, он увел меня в сад, пить шампанское в тени деревьев. Мало-помалу к нам подтягивался остальной народ. Сыновья, невестки, внуки, братья и сестры, зятья и золовки – в общем, королевское семейство путешествовало в полном составе. Было много веселья и смеха. Александр прохаживался от одной группы к другой и даже представил меня распорядителю церемонии. Этот крайне вежливый улыбающийся господин внимательно оглядел меня – так смотрят на девушку, которая славится тем, что ее бальная книжечка никогда не пустеет. Окончив свое визуальное изучение, он обратился к Александру и все так же любезно осведомился, как поживает его жена – настоящая. Затем повернулся к нам спиной. Я начала понимать, что мои дела обстоят не так уж блестяще. Десять минут спустя, когда мы вернулись в зал, я испытала настоящий шок: меня сослали за стол журналистов, самый дальний от святая святых. Это было обидно, но я не стала особенно горевать. Зато Александр отреагировал крайне болезненно. Обычно высокое положение министра помогало ему игнорировать мелкие превратности судьбы. А тут вдруг по моей милости его низвели до уровня простых смертных. Он и не думал оскорбляться за меня, он страдал от жестокой раны, нанесенной его самолюбию. Кто-то где-то в ближайшем окружении властителя – скорее всего, женщина – решил, что его статус несовместим с экстрасупружескими шалостями в присутствии Двора. Он упал с высоты, на которую было вознесся, и упал очень больно. Но повел себя как истинный вельможа: смолчал, оставил пустующим свое место за почетным столом и сел рядом со мной. Это польстило моей уязвленной гордости. Моей, но не его.

Он сидел, мрачно уставившись в свой бокал с «Пуйи-Фюиссе». Его соседка, начинающая журналисточка из лионского «Прогресса», не осмеливалась приставать к нему с вопросами. К счастью, молодой репортер из «Актуальных ценностей» внес оживление в нашу трапезу, ухватившись за возможность побеседовать со знаменитостью. Все в нем – и фигура, и костюм, и голос – обличало юного медийного аристократика, всегда готового хулить ближних и переделывать мир. Он не без остроумия иронизировал над президентом, говоря, что тот проводит свою жизнь, с отвращением зализывая раны нашего века. Через минуту Александр вышел из ступора, но вместо того, чтобы взять на себя роль защитника, чего ждали все присутствующие, добавил еще немного черной краски в портрет Франсуа Миттерана:

– Он всегда и всем слегка лжет, никто ему не верит, и сам он не верит никому. Это осложняет жизнь, но помогает держаться начеку.

Юная лионская журналисточка, безмозглая курица, которую любая неожиданная мысль повергала в транс, после каждой фразы Александра восклицала: «Вы шутите?» Он отвечал ей загадочной усмешкой. Но когда нам подали горячую колбасу, он не выдержал, схватил меня за руку и потащил вон из-за стола. До этого он не притронулся к первому блюду – буколической вязкой смеси под названием «пюре». Теперь он счел, что эта пытка слишком затянулась. Спустя пятнадцать минут мы уже сидели в вертолете, который и доставил нас в Париж.

Честолюбие общественных деятелей – это их личное сокровище, их белоснежная тога. И вот эту тогу публично вываляли в грязи. За все время полета он ни разу не раскрыл рта. Я тоже молчала, но старалась быть с ним нежной. И правильно сделала: через несколько дней министр дал «добро» на проведение серии экспериментов в Африке. Так я выполнила свою миссию.

Глава IX

Чудо из чудес: фортуна не замедлила с наградой. Две недели спустя в 11 часов вечера Сендстер попросил меня на минуту подняться к нему. Я уже лежала в постели, читая «Содом и Гоморру»[44]44
  «Содом и Гоморра» – один из романов эпопеи М. Пруста «В поисках утраченного времени» (1922).


[Закрыть]. Но, когда Сендстер отдавал приказ, спорить с ним было так же бесполезно, как умолять грозу стихнуть. Пришлось мне покорно натянуть на себя одежду и идти к нему. Индус-мажордом, тоже поднятый на ноги, проводил меня в салон, делая вид, будто не замечает моей унылой физиономии. Сендстер восседал на своем обычном месте, в центре дивана, в окружении толстых журналов. Он проводил ночи с ножницами в руке, за чтением научных изданий, периодически делая вырезки. Эти вырезки превращались в карточки досье, а затем в грозные указания, которыми он бомбардировал свои исследовательские группы.

Мне почудилось, что он сосет полицейский жезл. Но я ошиблась: он просто невозмутимо жевал сигару. Судя по ее размерам, ему хватило бы этого занятия до утреннего завтрака. Но благодаря огню в камине по комнате витал чудесный запах: мой бесстрастный индус подбрасывал в пламя щепотку сандала всякий раз, как ворошил горящие поленья. Эти изыски, более подходившие гейше, чем толстому борову Сендстеру, очаровывали меня, но я не сказала ни слова. Я уже неплохо изучила своего хозяина: он не переносил и не прощал никаких шуток в свой адрес. Все ваши насмешки он заносил в свой кондуит и при первой же возможности предъявлял вам счет. Более того, иногда он позволял себе разораться и выгнать собеседника из комнаты, осыпая его грубыми английскими ругательствами и швыряясь пепельницами. В башне «Пуату» его боялись не только люди, но и стулья со столами.

Он предложил мне бренди, щедро плеснул себе в бокал и, согревая его в ладонях, молча уставился на меня. Начать разговор сразу же, с интересующей его темы, было не в его духе. Эту поспешность он оставлял своим молодым подчиненным, сам же заводил дискуссии только после неторопливого обмена мыслями общего плана. Так же он поступил и в этот вечер, выспросив, чем я занималась, и сделав выпад «в сторону» Германтов:

– Бедняжка Ариэль, да вы завязнете в них на долгие месяцы. Эти «Поиски девушек в цвету»[45]45
  Имеются в виду романы эпопеи М. Пруста «В поисках утраченного времени» – «У Германтов» (1921) и «Под сенью девушек в цвету» (1918).


[Закрыть] – нескончаемая тягомотина, 100 000 страниц, не меньше.

– Ну нет, чуточку меньше. Примерно раз в сто.

– И все про любовь да про любовь. Наверное, черт-те как заверчено.

– Напротив, все очень просто. Часть первая: как я влюбился в женщину, которая меня не любила. Часть вторая: как я обнаружил, что она не в моем вкусе. Часть третья: как я не могу прийти в себя после ее бегства. В общем, жизнь как она есть. Вполне банальная история, ничего сложного.

– Конечно, ничего сложного – для всяких лодырей-интеллектуалов, которые занимаются поисками, обожают заниматься поисками, привыкают заниматься поисками и за этими поисками забывают что-либо находить. От этой писанины, наверное, мухи на лету дохнут.

– Вовсе нет, это очень занимательно. Пруст описывает все места и всех людей, с которыми его столкнула жизнь. Он знает парижское общество как никто другой, от него не ускользает ни один типаж. Думаю, он был бы в восторге от Дармона. Я уж не говорю о вас. Вы послужили бы ему великолепным персонажем для романа.

Это мое последнее высказывание явно покоробило его. Сама мысль о том, что однажды некий автор – хуже того, некий журналист – может вдохновиться его особой, привела его в крайнее раздражение. Желая поставить крест на этой неприятной перспективе, он поспешил вернуться к своему обычному хозяйскому тону:

– Все это замечательно, но сегодня вам больше читать не придется. Пора спать. Завтра мы уезжаем в семь утра.

Я ненавижу тягостные утренние вставания еще с давних школьных времен, когда мне приходилось на рассвете переправляться на материк, чтобы сесть в лицейский автобус. По природе я «сова» и, сдав экзамены на бакалавра, торжественно поклялась, что больше никто и никогда не заставит меня подниматься спозаранку. Увидев мою гримасу, Сендстер заговорил тоном любящего папочки, желающего развеселить дочку. Он объявил, что увозит меня в Швейцарию, где мы пообедаем на берегу озера: настал час торжества, «Пуату» выплатила мне мои комиссионные, и нам предстоит встреча с неким банкиром. И не где-нибудь, а в Лугано!

Итак, дело сделано: я все-таки добралась до золотого дна! Мне захотелось броситься перед Сендстером на колени и целовать ему руки. Но я ограничилась коротким «Аллилуйя!», восхищенно подняв глаза к потолку. Сендстер не выказал ни малейшего намерения разделить со мной благодарность, пусть даже адресованную такому всемогущему герою, как Бог.

– Не трудитесь понапрасну взывать к великим людям. Особенно к этому. В наших делах он полный профан.

Тут он был абсолютно прав, да я и сама не принимала религию всерьез. Поэтому вместо того, чтобы заступиться за мифического типа, который выставил себя на посмешище, объявив фетву девушке, надкусившей яблоко, я поинтересовалась нашей завтрашней программой. Никаких сюрпризов, все уже было расписано как по нотам. Мы сядем в самолет Falcon, принадлежащий «Пуату», который доставит человек пятнадцать наших биологов в Милан, на конгресс по тропическим болезням. Получив свои бэджи у входа во Дворец конгрессов, мы тут же уедем на машине, только нас и видели. Таможенники никогда не проверяют документы, наша поездка сойдет незамеченной, а мы вернемся вечером того же дня вместе с сотрудниками Гарри (между прочим, и моими тоже). И последняя деталь: мне запрещалось брать с собой мобильник. Вдруг кто-то позвонит завтра, и тогда со временем можно будет разузнать, что я была в Лугано. Я подумала: если он собирается вести машину сам, нам понадобится не меньше трех дней, чтобы доехать до границы, но и бог с ним, все равно его осторожность мне очень нравилась. Я тоже, когда надо, проявляю разумную сдержанность. Например, я не стала спрашивать его, какая сумма вписана в мой чек. Как я и предвидела, это в конце концов уязвило Гарри. Я лишила его удовольствия произвести эффект.

– Вы не хотите узнать, какая сумма вас ждет?

– Ну разумеется, хочу. Можете не стесняться и напомнить мне.

– Двадцать четыре миллиона.

Даже в самых безумных своих мечтах я надеялась получить один, ну от силы два миллиона. Меня как громом поразило. Я стиснула зубы, чтобы не переспросить. Может, он имел в виду старые франки? В его возрасте такая рассеянность вполне возможна. Но не на его посту. Угнездившись в диванных подушках, как кошка в корзинке, он с улыбочкой следил за моей реакцией:

– Приятный сюрприз, не правда ли?

Да, вот уж сюрприз так сюрприз. Мне даже как-то не по себе стало, а если честно, то просто страшно. Я плеснула себе в рюмку коньяку. Внезапно меня посетило смутное предчувствие, что шикарные рестораны, путешествия в первом классе и флирт с министром не всегда будут похожи на увеселительное плаванье по спокойной реке. Я плыла в утлом челне по бриллиантовому потоку, а в таких водах рано или поздно всем грозит опасная качка. И, хотя я довольно легкомысленно относилась к настоящему, конец фильма угадывался довольно явственно, и он не предвещал ничего хорошего. Чтобы сохранить такие деньги, требовалось проявить невероятную хитрость. И в первую очередь никому не показывать своего страха. Я поднялась к себе и легла спать.

Вот когда моя дорогая Швейцария показала себя в истинном свете – спокойной и умиротворяющей. Едва мы пересекли границу, как нам показалось, будто мы проникли в капиталистический монастырь. Ровные террасы виноградников, идеально аккуратная стрижка живых изгородей, вылизанные до блеска часовенки, карликовые квадратики пшеничных полей, белоснежные горные вершины… Этот сплошной райский сад, цветущий вокруг банковских сейфов, внушал желание навсегда прекратить работу. Войдя ровно в полдень в банк «Сен-Бернар», я сразу же почувствовала себя как дома. За этим порогом я мгновенно забыла о своей прошлой жизни, как о страшном сне. Даже цветы, замершие в вазах, и те внушали мне полное доверие. Сендстер, как завсегдатай банка, уверенно повел меня на второй этаж. Ни одна складка не оскверняла ковровые дорожки, ни одно пятнышко, ни одна пылинка не имели права на существование – хоть ешь прямо на полу. Тишина и та была совсем иного, высшего свойства, нежели снаружи; ее изысканно оттеняли шепотки на немецком (прекрасная мысль – говорить по-немецки; итальянский, услышанный на автостоянке, меня слегка обеспокоил). Пожилая дама попросила минутку подождать, затем встала и сопроводила нас в кабинет господина В.

Дверь открылась, и мы увидели огромную черепаху, поднявшую на нас глаза. Тяжелые веки, экономные движения, тихий, неторопливый голос… Хорст В. выглядел как утес из белого шоколада. Пока он выбирался из своего кресла, чтобы поздороваться, его взгляд и шея не сдвинулись ни на градус, один только корпус произвел величественный разворот вокруг своей оси, замедленный, как наведение танковой башни, внушительный, как вермахт. Ничто никогда не могло сокрушить Хорста. Ничто не могло исказить черты этого лика, гладкого, румяного, «на чистом сливочном масле». Он не поднимал и не опускал глаза, не морщил лоб, не вздергивал брови. Более того, говоря, он ухитрялся не шевелить губами. Его голос, низкий и неспешный, механический и точный, почти не вибрировал, и было ясно, что он не собирается дважды повторять сказанное (на безупречном французском). При одном лишь взгляде на него вы чувствовали себя невиновным в том, что богаты. При одном звуке его голоса все страхи и сомнения истаивали как дым. Его фразы были уютны и теплы, как пуховая перина. Этот человек обладал истинно отеческим характером. Он подробно разъяснил мне, как создал для меня IBC (International Business Company) на Багамах, по какому номеру я могу ему звонить, каким образом он будет сообщать мне о курсе ценностей моего вклада… Наверное, я показалась ему не слишком любопытной и не слишком строптивой. Я внимала ему, как Моисею, получившему Господни заповеди на горе Синай, иными словами, в благоговейном столбняке. И позволила себе лишь одну небольшую смелость: когда он набирал мое имя в компьютере, попросила его написать вместо Ариэль де Кергантелек мое второе имя – Мари. Это его не удивило. Так поступают многие, и он счел мою просьбу делом вкуса. Я не стала разубеждать его, и вот таким образом мне удалось надуть их всех. Теперь мы с моей матерью имели общий счет в Лугано. И я предчувствовала, что она сумеет распорядиться им куда лучше меня.

Мне пришлось заполнить анкету, написать доверенность, зарегистрировать свою подпись (я подделала подпись матери), придумать пароль для вклада (я выбрала слово Izenah, кельтское название острова Монахов), зашифровать в своей записной книжке координаты моего парижского поверенного… Хорст руководил мной, как маленьким ребенком. Трудно себе представить, на какую деликатность способны эти мастодонты. Он давал мне советы шепотом на ухо. В безмятежной тиши этого здания ни один звук не должен был раздражать барабанные перепонки клиентов, особенно скрип тех осей, на которых вращается мир. И при этом джентльмен до мозга костей под конец он вручил мне красивый кожаный баульчик с миллионом французских франков: в крупных швейцарских купюрах это занимало совсем не много места.

– На случай, если вы пожелаете сделать себе скромный подарок.

В Хорсте было все, что мне так нравится в людях: мягкость, вальяжность, благорасположение и некоторая тайна. Тем не менее я сдержала себя и не кинулась ему на шею: на скользкой дороге фортуны первая заповедь – избегать резких движений. Среди этих гладких ковров и ламбрекенов никому не дозволялось воспринимать жизнь как тяжкую ношу и ничто не должно было выдавать ваш восторг. В крайнем случае, если уж вам предстояло проиграть, вы получали разрешение принять успокоительные таблетки, да и те полагалось сосать, как карамель.

Через час дело было завершено, и Хорст проводил нас до дверей своего кабинета. Старая секретарша беседовала по телефону и не обратила на нас внимания; таким образом, мы вышли, избежав прощальных поклонов и приветствий служащих. В таких местах не знать ничего и ни о ком – уже свидетельство того, что вы человек понимающий. Однако у Сендстера стремление сохранить инкогнито сочеталось с самыми неожиданными эскападами. Пообедать абы где – даже речи быть не может! Он желал откушать только на «Вилле Гандиа» – эта якобы старинная рыбацкая таверна ныне представляла собой род тосканского палаццо, стоявшего посреди озера. На всем пути от банка в центре города до ресторана, расположенного возле дворца Тиссена, богатство просто лезло в глаза. Чувствовалось, с каким удовольствием швейцарцы холят и лелеют свое благополучие. Ни одна лампочка не должна была гореть без абажура, ни одно окно не обходилось без цветочных горшков, все газоны были подстрижены так тщательно, словно над ними потрудились маникюрши. Прямо-таки город принца Чарльза и Нэнси Рейган.

Наша «306-я» выглядела рядом с «ягуарами» и «мерседесами» как детский педальный автомобильчик. Я торопливо сунула ключи охраннику стоянки, чтобы он куда-нибудь упрятал ее, и мы вошли в ресторан, где нам пришлось клянчить столик у герцогини (никак не меньше!), встречавшей клиентов. Судя по ее возмущенному миганию, отсутствие предварительного заказа показалось ей верхом хамства. Она смерила меня взглядом с головы до ног. Нужно признать, что рядом с ней я, со своим единственным тоненьким браслетиком, выглядела просто Золушкой. Наконец она милостиво согласилась «помочь» и, бряцая украшениями, повела нас на крытую террасу, к одному из трех свободных столиков с видом на озеро. Сендстер громко выразил свое удивление, я же молча встала возле своего стула, дожидаясь, когда эта надутая индюшка отодвинет его для меня. За это я наградила ее самой томной из своих улыбок и поняла, что ей безумно хочется выцарапать мне глаза. Но я уже вжилась в свою новую роль и отныне никому не позволю измываться над собой, даже Сендстеру.

– Дорогой Гарри, сегодня я вас приглашаю. И потому, надеюсь, вы избавите меня от испытания тремя сортами вин. Вдобавок, это слишком уж бросается в глаза. Давайте-ка лучше выпьем хорошего шампанского.

На вид ресторан заслуживал пятерки с плюсом. Он стоял на сваях, и зал был с трех сторон окружен водой. Складывалось впечатление, будто вы едите прямо посреди озера. Идеальное местечко для лунного света, тихих аккордов фортепиано, бесед шепотом и пузырьков Piper Heidsieck, – уединенный приют для избранных, нечто вроде сейфовой комнаты старика Хорста. Я уж не говорю о столовом серебре, вышитых скатертях и хрустальных бокалах – все сплошь высшего качества, а ели мы на лиможском фарфоре. Но самую высшую луганскую пробу можно было поставить на посетителях. Конечно, не все мужчины носили костюмы-тройки, и не все их супруги щеголяли в жемчужных колье. Напротив, здесь можно было увидеть все что угодно. За одним столом сидели даже люди в спортивных костюмах. Но достаточно было хоть чуточку задержать на них взгляд, чтобы понять, о чем они говорили. Мужчины-бизнесмены: «С тех пор как у меня провели бухгалтерскую экспертизу, я больше не могу ездить в Бельгию»; старлетки: «Милый, отпусти мою руку, вдруг на этом кораблике есть папарацци»; спортсмены: «Без футбола я бы давно скурвился»… В сторонке сидела наедине с бутылкой Cristal Roederer маленькая старушка бомжеватого вида, но явно принадлежавшая к сливкам общества: мятая тряпица, которую она набросила себе на плечи, была из чесучи, самой редкой, самой дорогой и самой тонкой ткани в мире. Наши клиентки по ней с ума сходят, ведь шаль двухметровой ширины свободно протягивается через обручальное кольцо. Чтобы соткать такую материю, уничтожают последних диких коз с горных тибетских плато. И эти трофеи стоят бешеных денег!

Гарри, видимо, давно привыкший к элитным харчевням и убежденный, что миллионеры являют собой людскую разновидность, совершенно неспособную вести интересные разговоры, зато очень способную удовлетворять свои потребности, не уделял никакого внимания нашим соседям. Пока я исследовала зал и глазами, и ушами, он провел десятиминутную беседу с сомелье, а затем составил нам изысканное меню. Выполнив свою миссию, он велел принести шампанское и поднял бокал за мое новое процветание.

Уверенным, торжественным тоном, словно подводя окончательный итог нашей истории, он пожелал мне попутного ветра в плавании по денежному морю, где отныне мне не грозят никакие проблемы. Я едва не обиделась: терпеть не могу, когда меня держат за дурочку. Я боялась не проблем, а того, что мне будут задавать неприятные вопросы. Все это выглядело слишком прекрасно, чтобы быть правдой. И я призналась ему в своих опасениях, как истинная простушка, не постигающая хода событий:

– Это сильнее меня. Мне не верится, что все нормально. И более того, я не верю, что это не аморально.

Я хорошо поступила, высказавшись откровенно. Когда при Гарри заговаривали о морали, он тотчас выпускал когти. Стоило ему услышать громкое слово такого рода, как он тут же начинал давать мне уроки реализма. И учить жить – это было его любимое занятие:

– Бедная моя крошка, только не вздумайте размышлять о Добре и Зле. Любой вопрос теряет смысл, когда ответ не имеет значения. Так вот, в вашем случае он не имеет никакого значения. Представьте себе, что вы избрали Добро и отказались от этих грязных денег, – ну и что же из этого выйдет? Да ровно ничего! Они попадут в другие карманы, только и всего. Разве что вам вздумается разоблачить в прессе и перед судьями то, что вы якобы знаете. Но тогда это будет называться «доносом», и Добро сейчас же обернется Злом. Причем Злом весьма опасным, примите это к сведению. И поверьте мне, что лучше вам спокойно наслаждаться настоящим и ни о чем не думать. Carpe diem, как говорят американцы[46]46
  Carpe diem – пользуйся днем настоящим (лат.), цитата из «Од» Горация.


[Закрыть].

Неделей раньше он прочел «Кружок исчезнувших поэтов»[47]47
  «Кружок исчезнувших поэтов» – детективный роман американского писателя Н. Г. Клейнбаума.


[Закрыть], и я едва сдержалась, чтобы не расхохотаться. Однако сегодня мои сдерживающие центры, слава богу, сработали, и я вовремя заметила, что он насторожился и следит за мной, как кошка за мышью. Было видно, что за его лбом собираются грозовые тучи и кошка в любой момент может превратиться в тигра. Три месяца назад на деловом ланче в башне «Пуату» я видела, как он стер в порошок молоденького петушка из службы общественных отношений, который позволил себе дерзость поправить его при свидетелях в вопросе о распределении зон английского и французского влияния в Камеруне. Он совершенно не выносил пренебрежительного отношения со стороны подчиненных. Имея у себя в активе 24 миллиона, я должна была соблюдать крайнюю осторожность. Благосклонный сообщник мог превратиться в капризного тирана, вздумай я сейчас процитировать ему Горация. Вместо этого я изобразила робкую улыбочку проститутки, восторгающейся солеными шуточками своего альфонса, и мой Аль Капоне, удовлетворенный тем, что внушил страх, продолжал свои курс философии. Не такой уж, впрочем, и глупой. А для деревенщины из Сассекса даже вполне мудрой.

– Видите ли, настоящее – это единственная вещь, которой можно лишиться. Вспомните Блаженного Августина: все в настоящем, даже прошлое, называемое «памятью», и будущее, являющее собой ожидание. Или боязнь грядущего, если вам так больше нравится…

И так далее, и тому подобное. Я слушала его вполуха, одновременно думая о покупке квартиры, где буду в полном одиночестве готовить себе салаты с грейпфрутом и креветками. Если уж сам Блаженный Августин объяснял, что я нахожусь в зале ожидания, то нечего и спорить. Остается только как можно лучше украсить помещение. И поручить матери приготовить надежный запасной выход. Уж тут-то мы с ней были идеальной парой. Когда Гарри смолк, чтобы перевести дыхание, я послала ему губами легкий примиряющий воздушный поцелуй:

– Если отцы церкви предусмотрели мой случай, это в корне меняет дело. Я удовольствуюсь тем, что поблагодарю их за дарованное богатство, и больше не буду терзаться сомнениями, клянусь! Устраивает?

Ну разумеется, это его устраивало. Как устраивала гусиная печенка. И морской язык. И уж конечно, суфле с ликером Grand-Marnier. Здесь, посреди озера, все было устроено в высшей степени прекрасно. На протяжении двух часов он жевал и пережевывал Откровенность и Цинизм, два источника своего ораторского вдохновения. Потом, на обратном пути в Милан, задремал, осоловев от вина. Я воспользовалась этим, чтобы привести в порядок свои мечты: первым делом купить отцу авторучку у Cartier, затем к Mugler и Dior…

В аэропорту Бурже я так и не увидела таможенников. Миланский рейс их не интересовал. Так что мой кожаный саквояжик въехал в Париж без всяких препятствий. Я победила: отныне начиналась новая жизнь – простая и безмятежная.