Текст книги "Милый друг Ариэль"

Автор книги: Жиль Мартен-Шоффье

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 21 страниц)

Глава IV

Интересно, меняет ли тюрьма людей? Понятия не имею. Мне на это плевать. Я ведь не собираюсь туда возвращаться. И все же должна сказать, мой характер претерпел некоторые изменения. Между июнем и декабрем 1991 года во мне проснулось любопытство к другим людям. До заключения я никогда не брала в машину голосующих пассажиров; теперь подбираю всех, чьи лица мне симпатичны или интересны. Если где-то в общественных местах происходил какой-то инцидент или затевался спор, я удалялась, чтобы не участвовать в этом; теперь же бегу к месту происшествия так быстро, как позволяют приличия. И еще: я разглядываю и выслушиваю бродяг, клянчащих милостыню. Вот, собственно, и все перемены – не могу сказать, что важные; я приписываю их своему долгому сидению во Флери и уединенному соседству с Беа.

В дневное время, между прогулкой и ее возвращением с работы, я целыми часами пребывала в полудреме, неподвижно лежа на койке и созерцая пятна на потолке. Я никому не писала. На свою ручку, лежавшую на полке, я косилась опасливо, как на спящего ужа: лишь бы не разбудить. И телевизор я тоже не включала. Иногда читала, но редко. Моя пассивность нервировала Беа. Она упрекала меня в том, что я опустилась, «как все эти бедуинки» из нашего отделения. С ее приходом в камере закипала жизнь. Она накрывала стол к ужину, диктовала мне письма к своим сестрам, кузинам и любовникам, выбирала телепрограммы, все брала в свои руки. Это была крепкая, устойчивая натура, она сама над этим посмеивалась:

– Еще бы, конечно, крепкая. И устойчивая тоже: что вширь, что ввысь – все едино!

Однако, по ее же собственному мнению, этот внушительный объем не соответствовал ее весу в обществе. Она презирала себя:

– Что такое наша Франция? Огромный супермаркет, где только знай отоваривайся под завязку. И где же я оказалась? Здесь! Ну кто бы мог поверить! Родиться в стране, где живется легче всего на свете, во времена наивысшего расцвета – и загреметь в тюрягу на сто лет! Наверное, я полное ничтожество. Сама себе противна.

Эти слова повергали меня в уныние. Как мне хотелось бы иметь такую сестру – неунывающую, смешливую праведницу. После суда женщина моего положения может выйти из тюрьмы чистенькой, как машина из автомойки, но в глубине души я знала, что действовала как воровка и что эту грязь мне никогда не отмыть. А вот Беа была чиста как ветер. Я не понимала ее страхов. Она никогда не рассказывала, за что сидит. И лишь однажды, когда я все же осмелилась спросить, отделалась короткой фразой:

– Я сделала слишком большую глупость.

Какую? Это осталось тайной. Ее тон позволял предположить любую версию, от убийства своей школьной учительницы до воровства колготок на уличном развале. Невозможно было заставить ее рассказать о себе, да и девицы во дворе не очень-то распространялись на эту тему. Она пользовалась всеобщим уважением. Но при этом ни с кем не вступала в дружбу. Не хотела и все.

– Моя лучшая подруга – я сама. Мне себя вполне хватает.

И я больше не приставала к ней с расспросами. Моя сдержанность нравилась ей. Она находила меня невероятно вежливой, потому что я вставала, чтобы встретить ее в конце дня. И эта простая мелочь ставила меня в ее глазах «выше других».

– Ты мне нравишься. Рядом с тобой я как будто живу в кино, в черно-белом фильме. Я уверена, что твой муж открывает перед тобой дверцу машины.

Фабрис давно уже ничего подобного не делал, но я не противоречила: пусть помечтает. Когда я наконец получила его фотографии, она тут же выпросила у меня одну и пришпилила над койкой, среди снимков своих бывших дружков. А уж сколько их там было!.. Во Флери все девицы обожали говорить о любви, но у Беа был к этому особый талант. По вечерам за ужином при свечах она предавалась воспоминаниям, не стесняясь самых экстравагантных выражений. Эти рассказы взбудораживали ее, но, слава богу, после них она долго молилась, стоя на коленях, и засыпала не проявляя никаких двусмысленных намерений. «Ковырялки» ее не вдохновляли, а меня она жалела. Но тот факт, что я бросила Фабриса ради Дармона, превосходил ее понимание. В ее глазах настоящий мужчина должен был походить на Тарзана и быть не старше 30 лет. И потом, уж коли ты вышла замуж, будь любезна не изменять мужу. Брак – дело святое. Нужно сказать, что родственники вычеркнули Беа из своей жизни. Тщетно она засыпала их письмами в течение всех шести месяцев нашей совместной отсидки – никто из близких не посетил ее. Даже мать, которую она боготворила. Вот почему она и прониклась восхищением к моей.

Нужно сказать, что я описывала наши свидания в идиллических красках. Послушать меня, так мать только и делала, что варила варенье к моему возвращению. Излишне уточнять, что действительность не имела ничего общего с этим бредом в духе Mamie Nova. Временами мать проявляла ко мне любовь, но в гомеопатических дозах. Материнская нежность была не в ее характере. В основном она являлась во Флери, чтобы обсудить со мной дела, и я должна признать, что вела она их гениально. На счете у Хорста в банке «Сен-Бернар» оставалось четыре миллиона, они должны были послужить мне залогом свободы: рано или поздно нам пришлось бы ими пожертвовать. Но квартира на площади Дофины и остальные двенадцать миллионов ускользнули от притязаний французского правосудия. Я снимала жилье у гражданского общества недвижимости, расположенного в Женеве, наши имена там не значились, а деньги лежали в трех банках кантона Во, где мать размещала их небольшими вкладами, наличными, на секретных счетах. Ничто не связывало эти миллионы с фирмой «Пуату». В этом отношении моя мать была совершенно спокойна: буря, конечно, потреплет наш корабль, но, когда вернется штиль, главный груз останется на борту в целости и сохранности. Такова была ее натура: не паниковать и решать проблемы по мере поступления. И даже если ураган сотрясал стены ее дома, она делала вид, что все хорошо. Ни за какие блага в мире вы не заставили бы ее оплакивать мою судьбу:

– Богатые просто обязаны выглядеть счастливыми. Это не так уж трудно, особенно когда имеешь кое-что в кармане. Коли уж нагрела руки на знакомстве с важными шишками, нечего хныкать, как Магдалина у Гроба Господня!

Вот это она и называла «быть нежной» – обращаться со мной точно так же, как с обычным человеком. Она никогда не произносила слово «тюрьма». Приходила во Флери так, словно зашла повидаться со мной в отеле. Никаких причитаний, ни одной слезинки. Тюремный пропускной режим для посетителей приводил ее в ярость:

– Ну прямо вертеп какой-то, пускают сюда всякую шваль. А уж персонал хуже некуда. Мало того что грубит, так еще и работать не умеет. Два часа ожидания – это, считай, тебе повезло. Причем на улице, под палящим солнцем. Могли бы хоть стулья нам поставить. И зонтики. Ну ладно, помечтали, и будет. Раньше нужно было думать. Поговорим-ка лучше о наших делах. Что твой адвокат?

Этого господина она сильно недолюбливала. Как и Фабрис, она считала, что он работает скорее на Дармона, чем на меня. Но о том, чтобы заменить его другим, даже слышать не хотела:

– Все равно тебя освободят еще до Рождества. Так что излишне открывать второй фронт. Будем противостоять Лекорру. На данный момент этого достаточно. Не стоит превращать Дармона во врага, пока ты не вышла отсюда. Он сейчас старается держаться в тени. Нужно молить Бога, чтобы он и дальше не высовывался. Как только ты освободишься, мы в ту же секунду отшвырнем его прочь, как горячую картофелину, а пока – терпение! В любом случае мы до него доберемся.

Мать никогда не сражалась наполовину. Едва против меня затеяли следствие, как Дармон приказал вывезти свои вещи из двух комнат, которые он занимал в Кергантелеке, и перенес штаб в другое место округа, а именно в город Ванн. Но как бы проворно он ни действовал, моя расчетливая мать опередила своего гостя, натаскав с его письменного стола – а вдруг пригодится! – соблазнительного вида конверты, почтовую бумагу и визитные карточки с его фамилией – на одних в должности министра, на других в качестве депутата, на третьих как главы Совета франкоязычных стран. Она не брезговала ничем, даже жульничеством. И заранее потирала руки, предвкушая день, когда сможет подделать почерк министра в письмах, которые будут свидетельствовать на суде в нашу пользу. Ввиду этой перспективы она припрятала у себя кое-какие рукописи Дармона, чтобы точно сымитировать его почерк. Отныне, приезжая в Париж, она шла в почтовое отделение острова Сен-Луи и отправляла оттуда письма на остров Монахов: в один прекрасный день почерк Дармона и дата на почтовом штемпеле сыграют против моего бывшего любовника. Я подозреваю, что она никогда в жизни так не развлекалась, как в те дни. В конце свидания ее прощальные слова напоминали не нежные утешения любящей матери, а призывы крутой профсоюзной активистки в разгар забастовки:

– Ну я пошла. Встретимся в четверг и обсудим, как нам действовать дальше.

Странное поведение, однако боевой пыл матери придавал мне бодрости. И вот доказательство: распрощавшись с Фабрисом, я шла в камеру погруженная в самую что ни на есть слезливую меланхолию; после разговора с матерью мне прежде всего хотелось есть. Обычно я съедала бретонский «фар», который присылал мне отец. Но он доходил по назначению только через раз: мать часто угощала им детей, ожидавших вместе с ней встречи с заключенными. Изысканная душевная чуткость супруга была выше ее понимания. И тем лучше. Только таким образом она и могла управлять нашей семейной галерой.

В середине августа, возвращаясь со свиданий, я нередко заставала в своей камере Маривоншу. Ее отношение ко мне ничуть не изменилось. Не зная сути моего дела, она сама заранее вынесла мне приговор. И теперь решила привести его в исполнение. Она долго примеривалась, с чего бы начать. На прогулках она сверлила меня взглядом, как чайка, нацелившаяся на мидию. Иногда пыталась спровоцировать на ссору, но этот номер у нее не проходил. И тогда, затаив злобу, она вздумала цепляться к моим письменным денежным запросам: то они якобы плохо составлены, то я забыла указать свой регистрационный номер или одно из своих имен… Она упивалась злорадством, возвращая их мне, один за другим, с ее резолюцией «отказать», начертанной красными чернилами. Если бы не сбережения Беа, мне пришлось бы клянчить подачки у других арестанток. Но настал день, когда я поняла: она нашла мое больное место. Вещи более болтливы, чем люди. И письма моего отца многое поведали ей.

Она читала мою почту и давно уже заприметила эти письма. Обычно она швыряла мне их скомканными, называя «писаниной психа». Что мне было делать? Ничего, разве только устроить скандал или изобразить печеночную колику. Вместо этого я просто закрывала глаза, пытаясь обрести хоть чуточку хладнокровия за опущенными веками. В тюрьме быстро привыкаешь упрятывать свои чувства подальше, как убирают простыни в шкаф. Ни один уголок не должен торчать наружу, иначе за него дернут и катастрофы не миновать. Что ни день, одна из женщин срывалась на крик, и мы видели или слышали, как она бьется в истерике. Над всеми ними довлел тяжкий гнет ничем не заполненных бесконечных часов, и достаточно было любой, самой пустяковой обиды, чтобы вызвать взрыв эмоций. Я старалась избегать этих психодрам и упорно молчала в присутствии Маривонши. Просто брала у нее из рук письмо, а потом как могла разглаживала его, заложив в книгу, сунутую под матрас. По ночам перед сном я их все перечитывала. Стоило мне пробежать глазами несколько отцовских фраз и поудобнее примостить под голову подушку, и я тут же превращалась в маленькую девочку в спальне Кергантелека. Каждый вечер отец приходил, чтобы укрыть меня потеплее, пристраивался на краешке постели и долго сидел, не шевелясь. Он брал мою руку, ласково гладил ладошку и говорил, говорил – об истории, о живописи, о книгах, как о необъятных, безграничных просторах для игры ума. В его рассказах жизнь тотчас обретала чудесную, волшебную монотонность. Трудно представить, как бережно я хранила эти письма. Я складывала их в большой конверт с крупной надписью «Папа» – увы, она-то и послужила желанной приманкой. И тут уж Маривонша не промахнулась.

Еще с порога я поняла, что дело плохо. Обычно ее взгляд наливался злобой просто от моего присутствия. Она упорно видела во мне миллиардершу, которую заботит лишь одно – чем бы украсить свою праздность. Мое самообладание безумно раздражало ее. В разговоре со мной она невольно повышала голос и распалялась до крайности. Но на сей раз ничего похожего. Она изъяснялась так, будто читала свои реплики на телесуфлере, и приказала мне ждать в дверях, пока она обыщет камеру. Вместе с другой надзирательницей, китаянкой, своей верной сподвижницей, она проверила оконные решетки, простукала кафель, осмотрела водопроводные трубы… Казалось, все было в порядке, но из презрения, желая унизить нас вконец, она до отказа открыла кран, так что вода брызгала на пол, на стены и на край моей койки, куда она швыряла все вынутое из шкафа или с полки, швыряла грубо, в кучу, из чистого желания поизмываться. Дело явно пахло скандалом. Протест нарастал во мне как поднимающийся паводок. И я ждала, когда он достигнет предела, глядя на ее свинцово-бледные дряблые щеки, костлявый подбородок, острый нос, кудель на голове и жилистую шею. Вдруг она обернулась ко мне, и я увидела у нее в руках конверт с папиными письмами. С гнусной ухмылкой, спокойно и неторопливо, словно выкладывая на стол, она опустила его в раковину, полную воды. Неужели она была настолько уверена, что я смирюсь и с этим? Не знаю. Но миг спустя я уже сбила ее с ног. А еще через секунду настала моя очередь.

Я бросилась на нее так яростно, что она рухнула на унитаз. Не успела я вытащить из воды конверт, как вторая надзирательница схватилась за дубинку и жестоко ударила меня, целясь в плечо. Она боялась, что я возьмусь и за нее. Но вместо этого я повернулась, чтобы бросить мое сокровище на койку. В результате дубинка скользнула вверх и рассекла мне бровь. Такой поворот событий не входил в их программу. Маривонша хотела довести меня до белого каления и, если получится, слегка проучить, но ей вовсе не улыбалось оставить на мне следы побоев. В три секунды кровь, брызнувшая из раны, залила мое лицо, пол, койку, куда они швырнули меня среди всего этого бардака, их самих… После чего они вышли и заперли дверь. Мне показалось, что Маривонша прихрамывала, но я могла и ошибиться. Главное было сделано: я спасла мои драгоценные письма. Трясясь в ознобе, заливаясь слезами, я упала на койку, даже не сполоснув лицо.

Позже мне пришлось все рассказать Беа. Я не хотела. Когда все плохо, я предпочитаю молча ждать, пока буря не уляжется. Но Беа не такая. Она погребает печальные темы под толщей слов, и, уж конечно, ее ничем не удивишь. В тюрьме Флери, что бы ни стряслось, любая ситуация казалась ей нормальной. И из всякого инцидента можно извлечь пользу. Беа заботилась только об одном – не скомпрометировать в глазах других женщин мой статус тюремной суперзвезды. Она натерла мне бровь тигровой мазью, приложила компресс из вербены, и мое лицо обрело человеческий вид, так что наутро я вышла из камеры как ни в чем не бывало. Нет, лучше, чем бывало! Потому что Маривонша при падении повредила себе колено. И вдобавок порвала мундир. Я бы этого, конечно, и не заметила, но уже через час весь этаж был в курсе события, и все обсуждали его, называя боевой схваткой. Тот факт, что меня сразу же не бросили в карцер, окончательно утвердил мой высокий статус. В среде арестантов репутация «авторитета» быстро становится огромным преимуществом. На прогулке я прямо на глазах у надзирателей писала своим товаркам заявки на осмотр у гинеколога или у зубного врача, на стрижку в парикмахерской… Если кому-то требовалось специальное разрешение на покупку обуви или каких-то лекарств, все знали: нужно обратиться ко мне. А это ничтожество Маривонша боялась даже рот раскрыть. Она проиграла.

Глава V

В одну из сред меня вызвали в комнату свиданий. Фабрис навестил меня в понедельник, прихода матери я ждала в пятницу. Когда сидишь в тюрьме, всякое, даже самое мелкое изменение в программе в один миг принимает угрожающие размеры. Здесь как бы впадаешь в детство. Чувствуешь, что ход событий превосходит твое понимание. И все пугает. Но в данном случае мои страхи оказались напрасными. Это был всего лишь сюрприз моего адвоката: тюрьму Флери осчастливила приходом Коринна Герье собственной персоной.

Тесная комната, несмотря на застоявшийся запах табака, кислой похлебки и жавелевой воды, мгновенно обернулась островком цивилизации в самом сердце Амазонии. Одним взмахом ресниц Коринна заставила пасть тюремные решетки. Когда меня ввели, она давала автограф надзирательнице с видом Марии-Антуанетты, ненадолго снявшей корону, чтобы поболтать по-свойски с пастушкой из своей деревни[73]73
  Имеется в виду т.н. «деревушка королевы» (Le hameau de la Reine), выстроенная в окрестностях Версаля для Марии-Антуанетты по приказу короля Людовика XVI и заселенная крестьянами.


[Закрыть]. Легкая, снисходительная улыбка на устах, величественные повороты головы для изучения «интерьера», резкие взмахи подбородка, чтобы отбросить назад волосы: наша звезда позировала. Едва я вошла, как она бросилась ко мне с объятиями. Подобно собаке, которая, выскочив из воды и отряхнувшись, тут же забывает о купании, она не сказала ни слова о тюремной обстановке и своем ожидании. Ей и в голову не пришло играть героиню авангардного фильма под тем предлогом, что она явилась в рабочее предместье. На ней был розовый ансамбль от Chanel, на руке часики от Cartier, стоившие не меньше автомобиля, и она обняла меня с таким видом, словно мы с ней поднимались по звездной лестнице в Каннах. На меня обрушились ароматы Guerlain и светская воркотня по поводу моей фигуры:

– Поверьте, мне приятно было бы провести несколько месяцев в вашем обществе! Но из моей швейцарской клиники, к счастью для нее, вид чуточку получше. Хотя мне скорее требовалась психиатрическая лечебница. У меня была такая депрессия, что весь последний месяц я всерьез подумывала о самоубийстве.

Не прошло и четырех секунд, а я уже помолодела на четыре месяца. Ненавижу людей, которые рассуждают на серьезные темы потому, что ситуация располагает. А вот Герьерша не собиралась говорить со мной как с больной:

– Буду откровенна, Ариэль, я пришла вовсе не для того, чтобы дать вам поплакаться мне в жилетку. Как на тех ужинах при свечах, где жирные продюсеры вдруг начинают разыгрывать из себя робких jeunes premiers[74]74
  Театральное амплуа «первый любовник».


[Закрыть]. Предупреждаю сразу: если вы заплачете, я начну хохотать. Тем более сегодня у меня прекрасное настроение. Пока я стояла в очереди, у меня попросили двадцать пять автографов. Это напомнило мне церемонию вручения «Сезаров»…

Она перехватывала мои реплики. Это я должна была вести разговор в таком ключе. Но у меня мутилось в голове. Сидя в заключении, теряешь привычку оттачивать свои тексты. И она, как добрая подруга, взяла эту заботу на себя. Принципы, мораль, справедливость абсолютно не интересовали ее. Да она о них и знать не знала.

– Хоть убейте, не помню, учили ли меня таким вещам. Но зато удовольствия и наслаждения всегда были в моей программе. И менять ее я не собираюсь. Я принесла вам подарки.

Она выложила на стол большую мешковатую сумку от Gucci – последний крик моды – и вынула из нее три баночки икры, флакон Shalimar и колье от Yves Saint Laurent, с медальоном в виде крошечного хрустального флакончика. Он открывался, и тогда можно было вдохнуть аромат нескольких капель Champagne – новых духов кутюрье, с которым Коринна водила дружбу. Затем с таинственным видом, притворяясь, будто колеблется, то протягивая, то отдергивая руку, она наконец вручила мне голубой конверт, на котором было написано «Моей дорогой девочке Ариэль». Внутри лежала открытка с видом Сент-Шапели, на обороте которой Ромен, наш общий тренер по гимнастике, написал следующее:

Ты помнишь, как привела меня в эту часовню первый раз, когда мы гуляли в твоем квартале? Со времени твоего отсутствия я дважды ходил туда, чтобы подумать о тебе. Как только ты вернешься, я прибегу обнять тебя. Мне жутко тебя не хватает. Если тебе что-нибудь нужно, сообщи через Коринну.

Я тебя люблю.

Его округлый детский почерк едва не исторг у меня слезы, но тут Коринна помогла горю, доверительно шепнув мне на ухо:

– Он и правда очаровашка и такой предупредительный. Я тоже его ужасно люблю.

Устроить ей сцену ревности? Это было бы непозволительной роскошью или нелепостью. Словно по взмаху волшебной палочки, комната свиданий превратилась в совершенно иное пространство, отведенное для «випов». Поэтому я просто вообразила, что мы находимся в салоне, где любые неприятности маскируются улыбками. А Коринна уже перешла к другой теме. И, поскольку цинизм родился вместе с ней, она прямо и откровенно изложила цель своего прихода:

– Ариэль, не будем ходить вокруг да около. Ваше приключение – прекрасный сюжет для фильма. И я охотно сыграла бы в нем роль. Естественно, главную. Как только вы отсюда выйдете, я представлю вам одного продюсера, потом мы найдем сценариста, и я из них выбью для вас крупный чек…

Извращенный дух тюрьмы внушает подозрительность: за каждым словом чудится задняя мысль. Но не в данном случае. Идея снять такой фильм совершенно не шокировала меня. Я вообще редко чем возмущаюсь. В этом и состоит моя проблема. Даже во Флери я не находила поводов для возмущения. Иногда я проклинала Лекорра, но в глубине души понимала, что он просто выполняет свою чиновничью работу. Вот и это предложение не насторожило меня, даже наоборот. Я даже попробовала провести кастинг исполнителей. В роли Александра мне виделся Джереми Айронс. Но Коринна была против. Она во что бы то ни стало хотела Жерара Депардье. По моему мнению, Депардье был чересчур мужиковат – Дармон все-таки отличался некоторым аристократизмом. Коринна заспорила со мной:

– Ничего подобного. Он просто сильный человек. И доказательство – ваши нынешние беды, а значит, и его тоже. Когда эти крутые мужчины оказываются на вершине славы, они не прыгают от счастья. Когда судьба сбрасывает их вниз, они не хнычут и не прячутся в темном углу. Они мужественно переносят несчастье, спасают все, что можно спасти, ждут, не смиряясь перед судьбой, а дождавшись конца грозы, возносятся на прежнюю высоту.

Я и не сомневалась, что Дармон стойко выдерживает удары судьбы. Но услышав, как она вещает об этом с трагической дрожью в голосе, мгновенно все поняла. И ответила без всяких церемоний:

– Ну хватит притворства. Это он вас сюда прислал. Давайте говорите, что он велел мне передать.

Я сказала это мягко, с насмешливым прищуром, но она не ожидала от меня такой проницательности и буквально остолбенела, как будто я вдруг попросила ее сыграть на фортепиано. К счастью, о звездах бдительно печется ангел-хранитель, и нас отвлекли от разговора именно в тот момент, когда она тщетно искала ответ. Кто же это? Никогда не угадаете: Маривонша! Но совершенно преображенная, словно ее наизнанку вывернули. Как артиллерийская шрапнель превращается в приятный летний дождичек, так ее обычная стервозность растаяла наподобие сахара в кофе. Извинившись за то, что помешала, она учтивейше сообщила нам, что свидание подходит к концу. Более того, подобравшись к моей собеседнице скользящими шажками (точь-в-точь полотер, натирающий паркет), она тоже протянула ей листок с просьбой дать автограф. Я просто глазам своим не верила. Когда она вышла, даже дверь за ней затворилась беззвучно, как будто проникшись почтением к высокой гостье. Я в нескольких фразах обрисовала Коринне эту фурию. Коринна высказала свое мнение еще лаконичнее:

– Вот таковы мы, звезды, – нас все любят. Даже господь Бог и тот нуждается в колоколах.

Это изречение вернуло ей уверенность в себе, и она под предлогом нехватки времени пошла напролом. Александр Дармон и в самом деле дал ей поручение:

– Он хотел передать вам следующее: отрицайте любые отношения с ним, кроме чисто дружеских. Не идите ни на какие компромиссы со следователем. Подозрения – это еще не доказательство вины. Вам нужно только держаться и все отрицать. Александр твердо обещал, что к Рождеству вы отсюда выйдете.

Прекрасно. Она величала его Александром, она говорила с ним обо мне, и единственное послание, что передал мне этот негодяй, сводилось к одной фразе: «Держи язык за зубами!» Меня как громом поразило. То ли он был безмерно уверен во мне, то ли в себе самом. Но в обоих случаях он крупно рисковал. Однако я оставила эти соображения при себе, свидание закончилось, Коринна обняла меня, пригладила рукой мою растрепанную объятием шевелюру, а потом вынула из сумки великолепную щетку для волос, которую и вручила мне в подарок. Как истинная профессионалка, она выполнила порученную миссию, причем выполнила до конца, спросив, что передать Александру. Я ответила с металлом в голосе:

– Ничего. Ни единого слова. Если он пожелает узнать конец этой истории, пусть читает газеты.

Не прошло и часа, как вся тюрьма уже знала о приезде Герье. Теперь меня и других заключенных разделяла бездонная пропасть. Даже надзирательницы и те перестали бросать на меня злобные взгляды сук, охраняющих свое потомство. Я тут же была избавлена от мелких ежедневных унижений. Но, по правде сказать, мне и в голову не пришло воспользоваться своей победой. Вместо того чтобы откровенно высказать этим овчаркам все мои чувства по поводу их тюрьмы, я надела намордник и начала изображать примерную заключенную, которая смирилась со здешними порядками. И это мудрое поведение принесло свои плоды. Спустя несколько дней, когда я забыла купить туалетную бумагу и попросила ее у надзирательницы, мне вручили, вместо «щедрых» четырех листочков на двоих на два дня целый рулон. Даже Маривонша обо мне забыла. Но не Лекорр.

Однажды утром, на рассвете, чей-то голос разбудил меня, прокричав: «Дворец правосудия, отъезд через десять минут!» За это время я успела проглотить чашку кофе и подвергнуться обыску по полной программе. Даром что я дружила с великой Герье, мне пришлось раздеться догола, сняв даже трусики. Все эти меры предусмотрены специально, чтобы потрепать вам нервы перед допросом у следователя. Между моментом отъезда и появлением в его кабинете может пройти восемь-девять часов. В этот день меня ждала в «автозаке» троица хищных зверюг, словно вышедших из последнего клипа-страшилки про рэперов. Узкие просветы в перегородке, отделявшей женщин от мужчин, не позволяли им разглядеть меня, но не мешали почуять мое присутствие. И уж они оттянулись сполна, поимев меня на словах спереди, сзади, сверху, снизу, один на один, двое и трое на одну. Они ничего не забыли. И все описали в мельчайших подробностях. Я знала, что позже, когда они войдут в кабинет своего следователя, их хвастливый мужской пыл моментально скукожится до нулевой отметки, но сейчас, рядом со мной, эти жалкие мальчишки еще воображали себя крутыми типами. Некогда Александр с высоты своего социалистического гуманизма со снисходительной усмешкой на устах рекомендовал мне не сотрясать понапрасну воздух ради всякой шушеры – этим словом он оплевывал 60 миллионов французов; я вспомнила его совет, и трое дурачков за решеткой в конце концов выдохлись и умолкли. Когда мы подъехали к Сите, я уже вполне пришла в себя и была готова к следующей порции унижений. Ибо после «автозака» арестанта ждет мышеловка – подземелье во дворе, где вас засовывают в крохотную камеру и оставляют томиться на долгие часы, пока следователь размышляет, сидя в ресторане, о чем бы вас порасспросить. В тюрьме вы мало что значите, здесь же вы вообще никто и ничто. Из этого чистилища я всегда выходила в растрепанных чувствах. Но только не в этот раз, спасибо Дармону! Его презрение обожгло меня хуже пощечины. Как он смеет обращаться со мной точно с проституткой, подобранной в баре на Пигаль?! Я не собиралась воспринимать свою жизнь как заранее предрешенное поражение. Прислать ко мне Герьершу и думать при этом, что я затанцую от счастья! Если он вообразил, будто способен выжимать мед из камней, то скоро узнает, как заблуждался. В общем, когда настало время идти к следователю Лекорру, я уже была в полной боевой готовности.

Вопреки обычному своему настрою, мэтр Кола выглядел крайне озабоченным. Мое досье отяготилось новыми фактами. Вдобавок его тревожило еще одно обстоятельство: газеты намекали на то, что Дармон вкладывал наличные деньги на свой счет в «Сосьете Женераль». Это новое обвинение очень беспокоило его. Он рассчитывал, что я представлю ему доказательство обратного, но в мои намерения это не входило. В сущности, сейчас мои воспоминания составляли мой единственный реальный капитал. И никто другой, кроме меня, не должен был копаться в них. Я вежливо высказала ему это соображение, и поскольку он обожает разыгрывать тонкого ценителя остроумия, то притворился, будто ему весело:

– Очень, очень мило. Если я правильно понял, мне придется читать газеты, чтобы узнать конец нашей истории.

Вот тут он сделал промашку: эти слова непреложно доказывали, что он обсуждал мое дело с Александром. Его хитрость дала сбой. Не успел он закончить фразу, как понял, что проговорился, но было уже поздно. Ни он, ни я больше не произнесли ни слова. Внезапно мы оба почувствовали, что нам легче молчать, чем говорить. Погрузившись каждый в свои тайные соображения, мы ждали в тишине вызова Лекорра. На сей раз ожидание было недолгим.

Поразительно, но факт: он встретил нас улыбкой – правда, кривой, одним уголком рта, и явно непривычной для него самого. Он с ходу завел разговор о Сендстере. Меня эти вопросы ничуть не смущали, а мэтра Кола и вовсе утешили. Всякий раз как я обращалась к нему, желая удостовериться, не повредят ли мне в будущем мои ответы, он поощрял меня к сотрудничеству со следователем. Но одна вещь мне казалась подозрительной: Лекорр преследовал какую-то цель, а я не понимала, какую именно. Не понимала до тех пор, пока он не бросил вскользь, что Сендстер часто хвалил меня как «лучшего специалиста по общественным связям фирмы «Пуату». Хорошо зная моего тучного друга Гарри, я выразила удивление: комплименты были не самой сильной его стороной.

– У меня такое впечатление, будто мы с вами говорим о разных людях. Вообще-то, Гарри Сендстер ни во что меня не ставил и относился как к декоративному элементу, не более того.

Тут-то он меня и поймал. Его следующий вопрос был подобен щепотке перца, который с садистской медлительностью сыплют на рану:

– И, видимо, как раз для того, чтобы вознаградить вас за такую незначительную роль, он и открыл вам счет в банке «Сен-Бернар»?

Что именно он пронюхал? Тайна. Что хотел от меня услышать? Вторая тайна. Мне ни в коем случае не следовало говорить слишком много. Мое признание в том, что я получила комиссионные, уговорив министра открыть зеленую улицу фирме «Пуату», вряд ли устроит следователя. В этом случае он будет вынужден передать мое досье в Верховный суд Республики, и газеты тут же забудут его имя. Но и отрицать было тоже глупо. Я молчала, собираясь с мыслями. И наконец решила проявить предупредительность, подкинув ему новый след: