Текст книги "Милый друг Ариэль"

Автор книги: Жиль Мартен-Шоффье

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 21 страниц)

– Я думаю, что предпочел бы вас во второй роли. Нужно быть ненасытным, ленивым и никогда не противиться естественным побуждениям. Каждый человек мечтает о неспешной, беззаботной прогулке в тенистой аллее… – Он сделал едва заметную паузу и договорил: – …в приятной компании.

Мы нашли друг друга, он и я. И поначалу это было изумительно.

Глава IV

За несколько недель все вошло в свое русло. Дармон приезжал на остров Монахов в четверг вечером. Следующий день он проводил на материке, объезжая округ в компании местных руководителей соцпартии, которых находил скучными, как осенние мухи. Возвращался он ближе к вечеру, и мы уходили гулять по обрывистым тропинкам мыса Бруэль или в сторону Трэша. Его поведение все время менялось. Когда мы шли через посад, он церемонно брал меня под руку, и мне казалось, будто он ведет меня к алтарю. Но, прогуливаясь по пляжу Врана, чей романтичный пейзаж внушал ему опаску, он держался от меня подальше и говорил только на серьезные темы. Эта старомодная манера ухаживания меня вполне устраивала, и я остерегалась торопить события. Мое возбуждение прыгало вверх-вниз, как на «русских горках». Я знала, что переспать мы с ним всегда успеем. А пока он, как опытный соблазнитель и распутник, отодвигал эту перспективу на будущее и только пересыпал свои разговоры двусмысленными фразами. Эта выжидательная позиция составляла одно из врожденных качеств его личности. Где бы он ни был, он всегда присутствовал там лишь наполовину. Работая врачом в Эннбоне, он погибал от скуки. Одним из первых присоединился к Кушнеру, когда тот основал организацию «Врачи без границ». А теперь считал его своим главным соперником. Они разошлись в вопросе о Никарагуа – не смогли договориться, каким образом использовать сандинистов себе в помощь. На самом деле им обоим надоела медицина. Они воображали себя героями в духе Джона Ле Карре. Александр был уязвлен тем, что ему прочат портфель министра здравоохранения. Его больше воодушевило бы Министерство обороны. Он с 1984 года, в течение трех лет, занимался социальным обеспечением и был сыт этим по горло. Затем с помощью сложных интриг добился статуса международного чиновника, был назначен номером вторым в ВОЗ (Всемирная организация здравоохранения) и в этом качестве объездил весь мир. Вот это занятие он любил больше всего на свете. В общем, герой романа. И в самом деле, во время прогулок он вовлекал меня в долгие беседы, уводя на узкие тропинки, где я мечтала остаться с ним наедине. Культура исподволь подогревала его фантазии, а элегантные фразы плавно подводили к тонким ироничным наблюдениям. В его обществе любая женщина чувствовала бы себя умницей – и красавицей тоже: он и дверь способен был обольстить. Что уж говорить обо мне: взбудораженная этим долгим романтическим флиртом, я влюбилась без памяти. И ждала только знака, чтобы погибнуть. Но он не спешил – и, без сомнения, из-за моей матери: спать с ее дочерью под крышей ее же дома – это крайне осложнило бы ему, притом без всякой пользы для дела, пребывание в избирательном округе. Он собирался приступить к этому по возвращении в Париж. И, когда ему уже приспичило, распорядился вызвать меня туда.

В один прекрасный день, на рассвете, мне позвонил Сендстер. В половине седьмого утра! Этому дуболому было абсолютно незнакомо опасение кого-то побеспокоить, во всяком проявлении приличий он видел только свидетельство прибитости людей middle class; итак, он хотел встретиться со мной сегодня же вечером. К счастью, мое дурное настроение (как и совесть) снабжено внутренним переключателем. Я не обругала его, напротив, любезно сказала:

– Ну что ж, мне как раз очень удобно заехать к вам, на дорогу у меня уйдет всего часов шесть.

Он так и не уразумел, говорю ли я серьезно. Зато я, едва войдя вечером к нему в квартиру, сразу поняла, с кем имею дело. Определить точный стиль дизайна помещения было так же сложно, как разрешить пресловутую загадку Сфинкса. Рассматривая денежный фонд «Пуату» как свой личный, он, вероятно, не глядя скупил весь блошиный рынок. Думаю, что в этом антикварном Лувре продавцы разглядели его за километр: еще бы, такая жирная добыча, самодовольный выскочка, ярко выраженный нувориш. Таких лохов они передают из рук в руки, как священные реликвии. Они сбыли ему кучи раззолоченного хлама: низенькие столики с перламутровой инкрустацией и арабскими узорами, стол-секретер Мазарини (ой-ли?) о восьми ногах, с бронзовыми маскаронами над замками, кресла с фигурными ножками… Мне стало просто стыдно за него. Рамки картин были такими пышными и громоздкими, что сами полотна казались в них безвкусными. Излишне говорить, что все эти холсты висели именно там, где и полагалось, – над комодом, строго посередине между дверями, и так далее.

Людовик XIII, Людовик XIV, Людовик XV и Людовик XVI – всех их он смешал в одну кучу. Был представлен даже Карл X – очаровательные хрупкие стульчики вокруг карточного стола. Поскольку квартира была необъятной, опытный декоратор смог бы привести эту свалку в божеский вид, но Сендстер ухитрился перегрузить пространство аксессуарами до такой степени, что просто рябило в глазах: поверх паласов лежали ковры, бархатные подхваты придерживали портьеры, золоченые карнизы обрамляли окна, тянулись вдоль стен под потолком, украшали двери… И еще одна живописная деталь: телевизор был вмонтирован во что-то вроде китайского шкафчика; второй такой же, его близнец, скрывал в своих недрах бар с холодильником. Я всегда думала, что подобный кошмар можно увидеть только в фильмах о гонконгской мафии. Или в душном будуаре кокотки. Будь моя воля, я бы посрывала со стен эти узорчатые обои, вышвырнула в окно накидочки, спустила в подвал лампы с витыми ножками…

Сендстер вырядился в стиле всей этой крикливой роскоши, а именно в пурпурный халат, накинутый поверх одежды, и в домашние шлепанцы из черной замши. Еще одна замечательная деталь: на шлепанцах красовался герб. Ему казалось, будто он подражает первому лорду Адмиралтейства, принимающему гостей в своем home, sweet home[19]19
  Home, sweet home – дом мой, милый дом (англ.).


[Закрыть], а на самом деле это был попросту Робер Хирш в роли господина де Пурсоньяка[20]20
  Хирш Робер (р. 1925) – французский актер. Господин де Пурсоньяк – главный герой одноименной пьесы Мольера, наивный провинциал.


[Закрыть]. Он курил «Гавану» и спросил, чего я хочу выпить. Я ответила: кока-колу, и он раскупорил бутылку «Вдовы Клико» – правда, всего лишь пол-литровую, но бог с ним. Себе он налил – кажется, не в первый раз – виски. Сидя на широченном, бежевого бархата, канапе, он ужасно напоминал кляксу красной туши на листе пергамента. В этой свалке дешевого барахла с лотков квартала Барбес отсутствовали только книги. По крайней мере, я не увидела ни одной. Подивившись тому, что он не заказал себе метров двести кожаных переплетов, я задала ему вопрос. Он изумленно воззрился на меня:

– Романы читают только те люди, которые не переносят реальной действительности. В этом году я купил только один – Пауло Коэльо.

– И он вам понравился?

– Да, потому что я купил карманное издание за 40 франков. За 110 я бы его не одобрил.

Он хотел выглядеть эдаким медведем, с которым шутки плохи, и я решила не дразнить его. В любом случае он меня переиграет. Вдруг он изобразил на лице сияющую улыбку и осведомился, на какой стадии находятся мои отношения с Дармоном. Проникся ли он моим шармом? Попала ли я сама под его обаяние?

– Я, разумеется, прошу, чтобы вы мне ответили как женщина.

Он попросту желал знать, трахались или не трахались. Я не стала увиливать от ответа: да, я захомутала его подопечного, и теперь мы ждем подходящего романтического момента, чтобы перейти к главному. Эта откровенность ему явно понравилась, и он счел себя вправе продолжать беседу в том же духе. К несчастью, бедняга все время метался между развязностью и откровенной грубостью:

– Так я и думал. Позавчера я видел Дармона, мы говорили о вас, и он мне сказал: «Она не отличается безупречной красотой, но способна за десять секунд убедить всех в обратном».

В устах Сендстера эта цитата звучала комплиментом. Я сделала вид, что восприняла его как таковой, притом сделанный в тонкой форме. Сендстер вообразил, будто его поощряют к скабрезным рассуждениям, и пошел еще дальше: под видом галантной похвалы он позволил себе отпустить колкость:

– У вас потрясающая грудь, что правда, то правда. Небось, благодаря силикону?

Его толстокожее остроумие начинало действовать мне на нервы. Я решила положить этому конец:

– А ваша пошлая наглость богатого хама – она, небось, прет из вас благодаря коллагену?

Вместо того чтобы оскорбиться, он подлил себе еще виски. Вслед за чем сменил тему, и тут уж пошел серьезный разговор. Согласно опросам, у Миттерана были все шансы смести с дороги и Барра, и Ширака. Весь Париж уже знал, что Дармон получит Министерство здравоохранения. Высокопоставленные чиновники из крупных лабораторий либо писали, либо звонили ему. И то же самое наблюдалось у всех партнеров правительства: каждый из них реанимировал свои связи. Вот почему «Пуату» не намерена ждать июня-месяца, чтобы взять на работу подружку нового министра, – это породит ненужные сплетни. Уже завтра меня примет главный менеджер по кадрам. Я буду работать в пресс-службе президента компании, в должности чиновника по особым поручениям. Эта абсолютно безликая формулировка очень нравилась Сендстеру.

– Проще говоря, вы будете подчиняться непосредственно мне. Ваша зарплата составит 30 000 франков в месяц плюс кредитная карта фирмы «Пуату». По ней сможете получать до 100 000 франков ежемесячно.

До сих пор я верила, что у меня есть принципы. Но тут поняла, что лучше мне поскорее вырыть яму в земле и закопать их поглубже. Для немногих избранных власть была неотделима от пещеры Али-Бабы, и вот они, бог знает почему, приглашали меня войти туда. На какой-то – очень короткий – миг я подумала об отце, не таком уж наивном, каким он казался, и ясно видевшем Францию с изнанки. Однако его мораль никак не соответствовала нынешней ситуации, и я ограничилась тем, что устремила на Сендстера насмешливый взгляд. Неужели я надеялась, что легкая ирония придаст моей сговорчивости хоть какой-то оттенок высокомерия? Если так, то он быстренько поставил меня на место. Причем с сильным английским акцентом. Когда его нервировали, сразу было понятно, что французский ему не родной:

– И нечего на меня так смотреть. Можно презирать человека, но нельзя презирать его деньги.

Да, от его маленьких прищуренных глазок ничто не ускользало. Он оценил меня в энную сумму, и плевать ему было на мои переживания. Отныне он числил меня среди своих подчиненных и не собирался долго терпеть мои кичливые замашки. Он заговорил таким жестким тоном, что я даже покраснела от стыда. Он воспользовался и этим, чтобы окончательно раздавить меня:

– Вы еще способны краснеть, как это трогательно! Но ничего, это скоро пройдет. Лично я уже давно разучился.

Мне была приготовлена квартира этажом ниже. Сендстер проводил меня туда даже не сняв шлепанцев. Чтобы избавить себя от труда пройти пятнадцать ступеней, он вызвал лифт, но при этом вручил мой чемодан дворецкому, которого заставил спускаться по лестнице. Я ненавижу эти мелкие проявления барского хамства и потому поблагодарила слугу преувеличенно горячо. Как все самонадеянные выскочки, не понимающие, что следует быть любезными с людьми, которых встречаешь на подъеме, хотя бы из страха встретиться с ними, когда упадешь вниз, Сендстер раздраженно закатил глаза. Потом он принял свой любимый тон – тон полковника Бруйяра[21]21
  Полковник Бруйяр – псевдоним французского писателя, автора шпионских романов Пьера Нора (1900–1985).


[Закрыть], таинственный до ужаса:

– «Пуату» владеет многими квартирами в этом доме. Жильцов вы наверняка здесь не увидите. Большинство из них живет за границей, и улица Любек служит для них перевалочным пунктом. Не пытайтесь узнавать их имена. Если встретите кого-то на лестнице, не заводите никаких разговоров. Я не скажу, что нужно отвергать все без исключения конфиденциальные признания, но будьте осторожны: в некоторых сферах выслушивать их так же опасно, как и высказывать. Люди, которых мы поселяем здесь, не стремятся кричать на каждом углу, что они обитают у торговца бактериями…

Эта формулировка меня сразила наповал. Очаровательный акцент Сендстера несколько смягчал ее нелепость, но он произнес ее абсолютно спокойным тоном человека, изрекшего очевидную истину. Защищать незащищаемое или порочить любимое – он обожал такие провокации. А это было именно провокацией. Сендстер избрал медицину по призванию и, будучи любителем приключений, уже в 20 лет специализировался на колониальных патологиях. В Кении в конце 50-х годов он заработал себе громкую репутацию борца с лихорадкой Денге на горных плато близ Килиманджаро. Затем поступил в одну из английских лабораторий и следующие двенадцать лет работал над проведением вакцинаций в Африке. Говоря об этом периоде, он, англичанин, непрерывно игравший роль типичного англичанина, эдакого мрачного шутника, любил называть искоренение рабства одним из главных бедствий XX века. В 1970 году, возмущенный поведением британских властей во время войны в Биафре, он отказался от своей медали МВО (Member of the British Empire), переехал во Францию и поступил на работу в «Пуату», тогда еще совсем скромную лабораторию. Для нее он создал гигантский рынок сбыта – настоящую империю – в Африке, и вот уже двадцать лет это предприятие и он сам держались на гребне успеха. В настоящее время этой империей владела горстка фактических ее хозяев – профессиональных финансистов; правда, в отличие от них, он хорошо знал, что такое бактерия. И мог рассуждать на эту тему как истинный специалист, когда хотел облить грязью своих соперников. Однажды, гораздо позже, он нарисовал мне портрет Поля Сен-Клода. Это была убийственная оценка:

– Бедняга Поль – он из числа тех ничтожеств, которых замечаешь не больше чем канализационный люк под ногами. Настолько мелок, что даже никому не мешает. И в этом его сила: он летает на малой высоте, где его не засечет никакой радар…

В передней висела унылая картинка с изображением бечевой дороги[22]22
  Бечевая дорога (бечевник) – тропа, проложенная вдоль реки или канала для лошадей, которые тащат по воде баржу.


[Закрыть] под зимним дождем. Я стала искать глазами чулан, куда можно было бы ее запихнуть, но тут Сендстер объявил, что «этот очаровательный маленький Коро[23]23
  Коро Жан-Батист Камиль (1796–1875) – французский художник и график.


[Закрыть] повешен здесь в честь вашего приезда». Так что я смолчала и, глядя на его жирный угрожающий затылок, покорно проследовала в гостиную, где тоже оказалось полно картин, ковров и безделушек… Свет, и без того скупо сочившийся на третий этаж с узенькой улочки, полностью терялся в этой вакханалии бархата и тисненых обоев. К счастью, три другие комнаты еще не были обставлены. Значит, достаточно будет свалить туда весь этот хлам, а стены перекрасить в белые, розовые и серые тона… Я не успела как следует поразмышлять над этими пустяками – Сендстер вернул меня на грешную землю.

– Дармон заедет за вами к восьми вечера. Поэтому я и попросил вас приехать в Париж. Он повезет вас на ужин. Постарайтесь быть в хорошей форме: ужинать вы будете у Поля Сен-Клода, моего босса. А теперь и вашего тоже. Я забегу завтра утречком, и вы мне все расскажете.

Я открыла чемодан и включила воду в ванной. Ванная напоминала гостиничную: мыло, шампуни, зубная щетка – все было запечатано в целлофан. Бедняга Сендстер в своем шикарном халате, наверное, возомнил себя не то Рупертом Мэрдоком, не то бароном Ротшильдом, но как хозяин дома понятия не имел, чем полагается встречать гостей; у него была масса вкуса, только плохого. Если фирма «Пуату» собирается платить мне за безделье, то в благодарность я хотя бы оформлю эту квартиру. Их кредитная карточка заранее жгла мне руки. В четверть девятого зазвонил телефон – Дармон попросил меня спуститься. Он ждал на тротуаре. Я заговорила с ним томным голосом опасной обольстительницы:

– Так, значит, я не очень красива, но умею заставить людей поверить в свою красоту? Ну а вы – вы не очень-то хитры, даже если ваши шавки уверяют вас в обратном. Не знаю, каковы ваши намерения, но хочу вас разочаровать: вы меня пока еще не заполучили.

Мое заявление его ничуть не обескуражило. Улыбнувшись, он поцеловал мне руку, обнял за талию и шепнул на ухо:

– Внешняя красота – это пустяк, сущий пустяк. Я по примеру классиков «предоставляю красивых женщин мужчинам, лишенным воображения». Избрать себе подругу за красоту – все равно что съесть птичку потому, что она сладко поет… Но я в любом случае нахожу вас восхитительной.

Его проникновенный голос и медленный ритм фраз идеально примиряли врожденный цинизм с благоприобретенной любезностью, и я, как всегда, покорилась очарованию этой насмешливой учтивости, в которой не было ни капли пошлости или вожделения, – в общем, она меня устраивала на все сто. Шофер открыл перед нами дверцу машины, и мы отправились на авеню Жоржа Манделя, к Полю и Клеманс. По дороге Дармон буквально стер их в порошок:

– На официальных приемах Поль утверждает, что их квартира принадлежит дирекции «Пуату», но это вранье. Он добился, чтобы ее записали на его имя. В газетных интервью он нахваливает себя как идеального хозяина своих рабочих, но это выглядит попросту издевательством. Стоит только посмотреть на меню Клеманс: она ест икру как зеленый горошек. Каждый месяц она выбрасывает на ветер суммы, которых хватило бы на прокорм целого предместья Сен-Сен-Дени.

Колонны, портики, статуи, затейливые цветочные гирлянды… Дом выглядел настоящим именинным тортом. Архитектор, наверное, извел на эти финтифлюшки целую гору мрамора и прочего камня. В вестибюле нужно было пройти через множество застекленных дверей красного дерева. Лифт из кованого железа в стиле «исторический памятник» вмещал не менее десяти человек. Настоящий апофеоз роскоши, одновременно чопорной, унылой и хвастливой, просто «Тысяча и одна ночь»! Дармон выбрал единственно возможный тип поведения – полностью игнорировать ее.

Дворецкий в белом фраке и белых перчатках принял у нас пальто и передал их дальше по инстанции, гардеробщикам. Второй дворецкий проводил нас в салон, для чего потребовалось пройти по километровому коридору с беломраморным полом в черных медальонах. Квартира была гигантских размеров, типа «там, где солнце никогда не заходит». В гостиной нас встретила Клеманс, светская и холодная, апатичная и учтивая, улыбающаяся и отрешенная, респектабельная до такой степени, что даже позволяла себе иногда пренебрегать правилами, которые обеспечивали ей, притом совершенно незаслуженно, эту сказочную жизнь. Из вежливости она упомянула нашу с ней встречу на приеме у Dior в Институте арабского мира, но таким безразличным тоном, что ее любезность прозвучала как стук ледяшки, упавшей наземь. Меня представили владельцу какого-то рекламного агентства и его жене, финансовому директору Генерального управления водными ресурсами и его половине, издателю дома «Альбен Мишель» и секс-бомбе, которая его сопровождала. Эта особа носила за всё про всё слабый намек на черную юбочку, а сверху что-то вроде прозрачной накидки того же цвета. Ее улыбка профессионального убийцы ясно гласила: «Осторожно, минное поле!» Среди всего этого старичья она выглядела приятным освежающим исключением. Я только мысленно помолилась, чтобы никто из присутствующих не сообщил ей, что я хозяйка модельного агентства, иначе не избежать мне танца живота.

Куда ни глянь, всюду сновали официанты. Один из них поднес мне шампанское в чаше размером с тазик, чем весьма удивил меня: в Париже уже десять лет пьют шампанское из высоких узких бокалов. Чтобы, упаси боже, не плеснуть на пол, я уселась на один из пяти (!) широких диванов гостиной. Она была просторна, как актовый зал, однако ее атмосфера дышала уютным, дремотным покоем. Комнату освещало великое множество ламп, но все они источали приглушенный или слегка тонированный свет. Стенные драпировки, изначально розовые или бежевые, выглядели так, будто их окунули в чай. Здесь царил искусно организованный беспорядок, а уж разложенные повсюду альбомы живописи можно было бы листать часами. Имелась тут и настоящая живопись – большая современная картина, стоявшая прямо на полу, прислоненная к комоду. Декоратор Сен-Клодов постарался на славу: этот салон, служивший для их презентации, создавал самый что ни на есть лестный автопортрет хозяев. Я сидела в приятном забытье, как вдруг ко мне подобралась красотка спутница издателя. У нее был ястребиный профиль и соответствующий характер.

– Обалдеть можно! Вы успели принюхаться к этой курице Клеманс? Она считает себя обязанной с ног до головы обливаться Guerlain, чтобы забыть про свою трудную жизнь в разъездах на «остине» между Franck & fils и Dalloyau.

Я была отнюдь не против слегка перемыть косточки хозяйке салона. Она, как и все мы, вела свой корабль по волнам денежного океана, но, в отличие от других, не довольствовалась малым, а стремилась урвать по максимуму. Дав волю глупой зависти, я внесла поправку: скорее легче представить Клеманс в магазинах Dior и Chanel, чем у Franck & fils. Юная хищница согласилась со мной.

– А вы только гляньте на свечи – они от Fauchon, а бокалы от Baccarat. Она покупает только известные марки. Ей не хватает вкуса понять, что вещи могут красивыми и без лейблов.

Ну и так далее. Она не скупилась на шпильки и никого не пощадила: ни Дармона («кажется, он ходит в министрах с тех пор, как я родилась на свет»), ни издателя («ему бы сделать липосакцию – только не жира, а самодовольства»), ни Поля («этот как опьянел от денег, так и не просыхает»)… Я не пожалела, что она удостоила меня беседы. Девочка была одета как для карнавала в Рио, но на этом торжественном съезде живых мертвецов только она и обещала хоть какое-то развлечение. Когда ее друг-издатель подошел к нам, чтобы вести ее к столу, Дармон представился ей и поздравил с тем, как отважно она носит такие прелестные декольте. Но красотку не так-то легко было смутить:

– Мы же находимся в двух шагах от площади Дофины. После ужина мой кавалер подвезет меня к Булонскому лесу. Так что мне не придется ехать домой переодеваться.

Я свирепо ущипнула Дармона за руку, чтобы он не вздумал предложить этой куколке свое сопровождение. Он обнял меня за талию и принялся шепотом изничтожать хозяйку дома.

– Три бокала у каждого прибора, подставки для ножей от Christofle и море белых роз посреди стола!.. Клеманс на расходы не скупится. Держу пари, что на десерт нас побалуют пирамидой «Roche d'or» от Ferrero. Хоть наизнанку вывернись, а эту левацкую страсть пускать пыль в глаза не скроешь, она неодолима, как скала.

Я привожу эти слова, поскольку они характеризуют Дармона лучше всяких аналитических документов в «Монд». Миттеран умело дурачил публику, а на самом деле грешил тем же снобизмом, что и его приспешники. Левые идеи совершенно не волновали их, зато атмосфера роскоши приводила в телячий восторг, как и всех неофитов: чайный салон Harrods, стеклянная крыша курзала в Пломбьере, причал довоенного Кнокке-ле-Зут[24]24
  Кнокке-ле-Зут – морской курорт в Бельгии.


[Закрыть] вызывали у них ностальгические вздохи. Долгие годы им приходилось слушать один лишь «Интернационал»; теперь они желали внимать только пианисту, играющему Шумана и сидящему на стульчике с белыми ножками и розовой атласной спинкой эпохи Людовика XV. В своем кругу они присваивали прозвища, вычитанные в «Поисках», всем важным шишкам социалистической номенклатуры; так, нынче вечером Клеманс звалась «мадам Вердюрен»[25]25
  Мадам Вердюрен – одна из героинь эпопеи М. Пруста «В поисках утраченного времени», выскочка из богатой буржуазной семьи.


[Закрыть].

Перед тем как сесть за стол, наш «месье Сегела»[26]26
  Сегела Жак – крупнейший специалист по политической рекламе и избирательным технологиям.


[Закрыть] обвел его влюбленным взглядом. Сервировка подвигла его на сентенцию:

– Жалко, змей не хватает, а то прямо как в раю!

Судя по размеренности его голоса, было ясно, что он строит свои фразы, точно шествует по дворцу, и что мы еще нескоро услышим конец его изречения. К несчастью для него, моя новая подружка испортила ему заготовленный эффект:

– Не волнуйтесь, зато я здесь!

Все рассмеялись, даже он сам, хотя при этом обвел ее взглядом холодным, как январское солнце, которое светит да не греет. Сен-Клод рассказал, что их «кооператив» отказался поселить в доме Джонни Холидея. Они организовали его встречу с жильцами. После часовой беседы старая графиня, которая принимала их всех у себя, проводила певца до двери и спросила, действительно ли его родной язык – французский. Не уточняя, за какое решение голосовал он сам, Сен-Клод хотел в скрытой форме дать понять присутствующим, что поощряет этот остракизм, хотя затем, разумеется, собирался его осудить. Однако бедняжка Клеманс не вытерпела и вмешалась слишком рано, объявив, что лично она этим очень довольна, и прервав тем самым тщательно взвешенную речь супруга, который остановил ее, понизив голос и принужденно улыбнувшись, словно делал выговор маленькой девочке, которую любят, но которая мало что понимает в разговоре взрослых. Атмосфера вечера слегка накалилась. Стараясь избежать острых тем, все набросились на президентские выборы. Никто и гроша не поставил бы на Ширака, этого бедного беззубого волка, вообразившего себя львом. Даже его «друг» издатель считал его трагической фигурой:

– У него есть и ум, и энергия, но одно мешает другому. Когда он с вами здоровается, вы еще пожимаете ему руку, а он уже на другом конце кабинета. В Елисейском дворце он заскучает. Ему нужны войны, раздоры, драмы…

У каждого из присутствующих было свое представление о Миттеране, но все сходились в одном: он наверняка выиграет, он слегка поумерит аппетиты капиталистов, и… все пойдет по-старому. Социализм Миттерана устраивал обе стороны: он служил интересам тех, кто страдал от несправедливости, но также интересам тех, кто на ней наживался. Дармон, которому полагалось носить нимб над головой, ни с кем не спорил и только иногда, извинившись, позволял себе короткую справку; гости вежливо выслушивали бывшего и будущего министра здравоохранения, чьи фразы неизбежно добавляли ложку цинизма в бочку восхвалений. Позже, уже ночью, он попытался открыть мне глаза на все это:

– В Париже следует узурпировать пороки, которых у тебя нет, и скрывать добродетели, которыми обладаешь. Я принадлежу к левым – иначе говоря, к тем, кто по определению должен вытаскивать на свет божий людские беды и носиться с ними, крича на всех углах о своем сострадании и упиваясь собственным благородством. Ввиду полной бесполезности этого занятия я не желаю им уподобляться. В правительстве должны работать не сестры милосердия и не монашки… Хотя бывают минуты, когда и я могу быть очень милым.

И в самом деле. В половине первого ночи он отвез меня на улицу Любек. Из учтивости сопроводил до самой двери. Из вежливости я пригласила его зайти выпить напоследок. Наделенный каким-то седьмым чувством, он уверенно направился к китайскому шкафчику, служившему баром (еще один такой же стоял в кабинете Сендстера в башне «Пуату»). Меня очень интересовало, откуда у него такая необыкновенная интуиция, но тут он подошел, и мне стало ясно, что для допросов ревнивой женщины минута не совсем подходящая. Я ужасно трусила. Физически он мне по-прежнему не нравился. Никогда еще ко мне не прикасался мужчина, настолько обделенный красотой. Вначале я держала глаза открытыми, устремив их в потолок, на портьеры, на гравюру… Потом, чтобы подавить смятение, стала вспоминать Фабриса. Но Дармон очень скоро вернул меня в настоящее, покрыв искусными поцелуями мои плечи, шею, грудь, лодыжки… Куда только девалась его властная, повелительная манера держаться. Он с божественной щедростью расточал время. Мы пошли в спальню, где не стали зажигать свет. И там, шаг за шагом, не принуждая себя, не чувствуя, что приношу жертву, а только наслаждаясь его близостью, я открыла ворота крепости…

Позже, глубокой ночью, он прошептал, целуя мои волосы, что «никогда этого не забудет». Он был далеко не первый, кто приносил подобную клятву верности, но мне очень хотелось спать, и я только успела высказать короткое сомнение:

– Никогда? Это очень долго.

Он оставил мои слова без комментариев, и я не настаивала. Время показало, как я была права.