Текст книги "Милый друг Ариэль"

Автор книги: Жиль Мартен-Шоффье

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 21 страниц)

– У миллионеров собачья жизнь. Молодые годы пролетают как сон, в семь раз быстрее, чем у нормальных людей. А потом наступает гнусная старость. Вот почему я так оглядчив. Только не думайте, что я чего-то боюсь. В отличие от Поля я отнюдь не утратил вкуса к жизни. И намерен еще долго наслаждаться ее радостями.

Я тоже не утратила вкуса к жизни, но после Флери-Мерожи, а затем кладбища на острове Монахов веселья во мне поубавилось. И это делало мое будущее не таким уж радужным. Я не собиралась делать вид, будто ничего не произошло. Гарри попытался обратить дело в шутку:

– Понимаю-понимаю. И сколько же времени понадобится моему сокровищу, чтобы успокоиться?

– Многие месяцы. А пока я кое-кому сильно попорчу жизнь.

Именно это он и хотел разузнать, и именно это ему не понравилось. Его идеальный сценарий предусматривал совсем другое: никто ничего не предпринимает, все затаились, и газетно-юридическая шумиха сходит на нет сама по себе. Но тот факт, что я собралась расшевелить этот муравейник, осложнял дело. Впрочем, Гарри не пугало даже это: он был уверен, что сумеет контролировать ситуацию. При одном условии – если я не промахнусь. Бесполезно открывать огонь по Дармону, зная, что он может уйти из-под обстрела. Гарри предостерег меня:

– Это ведь как на охоте. Если стреляешь в Большого Тигра, боже тебя упаси промазать, иначе он от тебя мокрое место оставит.

В общем, он узнал, каким образом я намереваюсь разделаться с Дармоном. Я рассказала ему о «Флэш» (он его читал) и о книге, которая готовилась к печати. Гарри даже не спросил, что я собираюсь писать о нем самом. Он хотел знать только одно: каким оружием я намерена сражаться с Александром. Мои грядущие разоблачения казались мне убийственными. И я гордо завершила свое сообщение словами:

– Вот видите, Гарри, я не нуждаюсь ни в чьей помощи.

– В самом деле, дорогая. В том-то и загвоздка. Вы всех нас потопите и себя в первую очередь.

Как все, кто воображает себя эдаким коварным Макиавелли, я подвержена приступам безнадежного уныния. Я-то надеялась, что он горячо одобрит мои действия. И этот безжалостный отзыв до того прибил меня, что я просто потеряла дар речи. Снова настал его черед взять дело в свои руки. Так как он это понимал, то есть с долгими витиеватыми экскурсами. Начал он, как ни странно, с Вьетнама:

– Известно ли вам, что писали негры-солдаты на своих касках, уходя на разведку в рисовые поля? Четыре буквы: «Н.Н.Н.Н.» Они означали: «Я, Непокорный, принужден Никчемными правителями вести эту Несправедливую войну ради выгоды Неблагодарных». Именно это мне хочется добавить к своей подписи – «Гарри Н.Н.Н.Н.»: «Я, Невольник Неблагодарных, принужден вести Непрерывную борьбу против их идиотского Недомыслия».

Суть его речи сводилась к тому, что мои выступления наделают много шума, но не будут иметь никакого веса. Что я собираюсь доказывать? Что Дармон изменял жене, что он делал циничные заявления, что он согласился принимать роскошные подарки, что он дал зеленую улицу, под «крышей» государства кампании по раскрутке во Франции некоего медицинского патента, сулящего миллиардные прибыли? Ах, скажите какие страсти! Да его адвокаты камня на камне не оставят от этих клеветнических обвинений. Нет, тут не хватает самого главного. Чего же? На этот весьма театральный вопрос он ответил театральным же шепотом, почти мне на ухо, перегнувшись через стол:

– Нужно смертельное оружие, вот что! Все, что вы о нем пишете, жалкая лирика, а вам необходимо доказать, что он получал взятки.

– Этим доказательством располагает следствие. У Лекорра имеются копии всех его счетов. Он выяснит, какие наличные суммы поступали к Дармону в бытность его министром. А я предоставлю контекст. Вдвоем мы сможем его уничтожить.

– И не надейтесь. Первое: правосудие поступит с результатами расследования так, как сочтет нужным. Второе: следствию известны только его французские счета. Поверьте мне, он выйдет сухим из воды.

Стало быть, зря я суетилась, и вот теперь Гарри отсылал меня обратно в школу: играй, мол, деточка, в классики и брось все эти сплетни, все равно ты ни на что не годишься. Каждое его слово разило наповал, не оставляя и следа от моих воинственных намерений. Все, что он говорил, было преисполнено вульгарного здравого смысла. Я увидела на его губах усмешку, ясно говорившую: уж я-то знаю, с какого конца взяться за дело. Мне безумно хотелось расцарапать ему физиономию, но я не могла доставить ему такого удовольствия, заранее предвидя, что он скажет: цыц, поганка, чем пускать в ход когти, ты лучше докажи свою правоту. Поэтому я сдержалась и решила: пусть болтает дальше. Увы, теперь, когда он разбил меня в пух и прах, его энтузиазм угас. И мы пустились в плавание по Индии. Карри с бараниной, которое он заказал для меня, послужило ему предлогом для рассказа об империи Великих Моголов. Его любимый правитель звался Шах-Джаханом, это был современник Мазарини. При нем построили Тадж-Махал, Дворец раджей в Дели и Жемчужную мечеть в Агре. Он был женат на раджпутской принцессе и примирил мусульман с индусами. В ту эпоху когда по всей Европе бушевали религиозные войны, он подавал у себя в Индии наглядный пример веротерпимости…

Я излагаю все это вкратце, да еще, наверное, многое путаю, поскольку он ухитрялся говорить о десяти правителях разом. Мы еще не разделались с сералем Великого хана, когда нам подали мятный чай. Прошел уже целый час, а я все еще не знала, как мне расправиться с Александром. Можно было бы, конечно, поторопить Гарри, стоило только слово сказать, но я не осмеливалась его вымолвить. Пускай наша дружба была взаимной, как и наша симпатия, но слишком уж мы были неравны. Гарри был для меня священной коровой. В его присутствии я превращалась в девочку-отличницу, которую мучит страх уронить себя в глазах учителя. А впрочем, я знала о нем и другое: он никогда не упускал свою добычу. Так и на сей раз. Когда на стол поставили бутылку коньяка, он налил себе, согрел бокал в ладонях и, упершись в него взглядом, точно в хрустальный шар, озвучил свое прорицание насчет запрограммированной гибели Александра:

– Запомните одно: сейчас он затаился в своей норе. Нужно вытащить его оттуда хоть зубами. Вот чем полезны снимки во «Флэш»: он будет вынужден отреагировать. Впрочем, вы его хорошо знаете: он уже действует, он согласился дать интервью в «Экспрессе». Послезавтра его фотография будет красоваться на первой странице. Я его знаю: он навешает им лапшу на уши, но всякий раз, как вы заставите его объясняться, ему придется хоть чем-то жертвовать ради своей защиты. И при этом всякий раз приводить все новые и новые аргументы, подробности, анекдоты, которые в конечном счете обернутся против него. Уж вы положитесь на журналистов: они сумеют выдернуть нужные ниточки из клубка, который он им предъявит. А мы, если понадобится, им подсобим. Вы уже доказали своими снимками, что он был вашим любовником, теперь доказывайте, что делали ему подарки, опубликуйте фотографии рисунков Ватто, которые «Пуату» преподнесла вам для него… Отравляйте ему жизнь и после каждой щепотки яда маринуйте его по нескольку недель в ожидании следующей атаки. Времени у нас предостаточно. Друзья начнут бросать его один за другим, а враги мало-помалу осмелеют и будут хватать за пятки. И когда бомба взорвется, у него уже не останется ни одного аргумента в свою защиту…

В том, что Александр станет оправдываться, лишь когда его припрут к стенке, я и сама была уверена. Он много раз объяснял мне, что судьба забывает о тех, кто ее не дразнит понапрасну. Но мне была необходима эта пресловутая «бомба», а где она? Поскольку я не принадлежу к разряду несгибаемых героев, я задала этот вопрос напрямую. Гарри только того и ждал: ему не терпелось лишний раз напомнить мне, что это он командует парадом. С довольным видом он подал кому-то знак, и десять секунд спустя перед нами возник красавец Раджив, его бывший дворецкий, все такой же обольстительный, но теперь – вот чудо-то! – улыбающийся.

Это кто ж его так изменил? Никогда не угадаете: я сама. Слухи о моей правозащитной деятельности в пользу индийцев во Флери долетели до «Калькутта Шик». Едва усевшись, Раджив подозвал одну из официанток, и я узнала в ней Деви, заключенную, для которой в числе прочих писала письма и прошения. Мы пылко обнялись и, не желая предаваться печальным воспоминаниям, сразу заговорили о Беа. Странная получилась беседа – и до того веселая, что обоим мужчинам, наверное, трудно было поверить в драматизм нашего пребывания за решеткой. Исправленное и приукрашенное временем (и стыдливостью), оно превратилось в спартанские каникулы под предводительством гваделупской королевы из сказок и легенд. Мы смеялись без умолку. Наконец Гарри это надоело.

– Ну ладно, повеселились, и хватит. Не пытайтесь меня уверить, что в тюрьме хорошо, я все равно не хочу сидеть в Санте. И, чтобы исключить такой риск, дам вам средство засадить туда вашего Александра. А поскольку правительство никогда на это не решится, мне тоже ничего не грозит…

Раджив сидел и помалкивал, но, видя, что речь зашла о серьезных вещах, отослал Деви к ее подносам одним взмахом ресниц. Едва она удалилась, он вынул из кармана конверт и протянул мне. В нем лежал снимок. Вот оно, смертельное оружие! Я просто онемела от изумления. Гарри тут же расставил все точки над «i»:

– У меня есть копия – не здесь, далеко, надежно спрятанная вместе с другими, сделанными в тот же день. А эту Раджив отдаст вам, только когда она понадобится, не раньше. Я не хочу, чтобы у вас ее украли или «реквизировали»…

Для этого мне следовало просто позвонить сюда, в ресторан. Раджив был здесь управляющим, но персонал состоял на службе у Гарри. Утренняя туристка-индианка сидела в гардеробе, другие могли передать письмо, организовать слежку, сделать снимки, набить морду кому следует, да мало ли что еще. В общем, Гарри держал тут небольшую бандитскую шайку. Похоже, он принимал себя за Вотрена[98]98
  Вотрен – герой романа Бальзака «Утраченные иллюзии», беглый каторжник, хорошо знающий механику успеха в буржуазном обществе.


[Закрыть]. И был прав: вылитый Вотрен! Он откровенно предупредил меня:

– Естественно, вы ничего не знаете об этой организации. И никому не скажете о ней ни слова. Ни одной живой душе. Даже вашему мужу. Даже вашей дорогой матушке…

Я кивнула. Что делать, другого выхода у меня не было. Я позволила себе лишь одно мелкое проявление независимости: отказалась от его шофера и вернулась домой пешком. Я шла и упивалась мечтами. Париж снова принадлежал мне. И месть Кергантелеков не заставит себя долго ждать.

Глава V

Вернувшись в Париж, я первым делом перевезла все вещи Фабриса на площадь Дофины. Это я называла «Ни пяди земли врагу!» Я не собиралась покидать мою любимую квартиру, которую следователь Лекорр попытался сделать непригодной для житья. Он залепил своими этикетками каждую безделушку, каждую картину, каждый предмет обстановки. Мне чудилось, будто я живу на блошином рынке, но содрать эти печати я не могла – мне пришлось бы отвечать за это перед законом. Я оставила в квартире ту мебель, на которой эти самоклеющиеся бумажонки можно было как-то замаскировать, остальное спустила в подвал, а кое-что прикупила заново. Теперь интерьер квартиры создавал впечатление большого пустого пространства – точно такой же простор царил в жилых домах XVII века. Беспорядочная куча пожитков моего дорогого супруга внесла теплую, интимную нотку в этот торжественный вакуум. У Фабриса просто талант всюду располагаться привольно, как река в весеннем паводке. Он играет в гольф раза три в год, а на теннис ходит только во время международных турниров с участием Франции, но его спортивные сумки, как, впрочем, и все остальное – рюкзаки, буклеты нашего агентства, газеты, – валяются на полу по всей квартире… Я уж не говорю о его книгах и дисках. И о телевизоре, который он не выключает ни днем, ни ночью. И о музыке, которую он слушает круглые сутки, на полной громкости. Началась новая эра: выходя по утрам из спальни, я уже не испытывала чувства, будто попала в музей. И это мне очень даже нравилось. Я не люблю давить на других и не беру на себя непосильные задачи: я давно уже отказалась от мысли приучить Фабриса к порядку, это так же безнадежно, как поджарить ком снега. И потом, с какой стати я буду менять его нрав, когда он всюду приносит с собой радость. И я снова прониклась его обаянием – прониклась до такой степени, что даже больше не изменяла ему. Впрочем, я бы и не смогла, при всем желании. Мне пришлось распрощаться с Роменом, его единственным соперником.

Я вовсе не собиралась этого делать. Вернувшись в родные пенаты, я точно так же как ни в чем не бывало вернулась и в «Royal-Vendôme». Я уже не могла обходиться без роскоши, даже без чужой. И не собиралась каяться в своей вине или гордиться своим пребыванием во Флери, как орденом Почетного легиона. Меня не коснулась даже тень беспокойства: важные толстухи, мокнущие в этом бассейне, давным-давно сплавили такие понятия, как «благородство» и «совесть», в кладовые прошлого, вместе со словами «коммунизм» и «баррикады». Их мужья все до единого ловчили не хуже наперсточников, разворовывая общественное достояние. И мораль их совершенно не волновала. Более того, они ее побаивались. В этом слове звучат религиозные нотки, от которых их воротит, ибо мораль влечет за собой милосердие. Я знала, что услышу за спиной две-три ехидные реплики, но была уверена, что все быстро забудется. При моем появлении никто не позволил себе никаких комментариев; мне выдали клубные полотенца со всеми подобающими выражениями сдержанного гостеприимства; позже рядом с моим шезлонгом поставили стакан свежевыжатого апельсинового сока, с той же заботой, с какой поднесли бы бокал шампанского – или чашу с цикутой. Успокоившись, я долго, как прежде, плавала в бассейне, а потом отправилась в комнату Ромена, чтобы предаться нашей рутинной гимнастике, – обожаю рутину. Там тоже все прошло без сучка без задоринки. Он набросился на меня, грубо сорвал халат и вздернул кверху мой бюстгальтер – торопливо, как сметают вещи со стола, расчищая место для работы. Это больше походило не на флирт, а на бешеное вторжение неотложки. Мне показалось, что ему очень меня не хватало. Впрочем, он сам мне это сообщил, едва взявшись за дело. С ним всегда рано или поздно приходилось разбавлять беседой любовный процесс, поскольку он отличался чисто швейцарской размеренностью – более страстной, конечно, но столь же бесшумной. Неожиданно, совсем тихо, словно делая довольно рискованное признание (нужно заметить, что его голова находилась между моими грудями и рот был сильно занят, а значит, и мысли тоже), он пробормотал, что мне лучше бы хорошенько запомнить этот миг. С какой стати? Потому что в следующий раз мы встретимся в другом месте. Это заведение не желает больше видеть меня в своих душевых. Я содрогнулась, как будто мне плюнули в лицо. Приподнявшись на левом локте, я резко отпрянула назад, проехалась голыми ягодицами по столу и выкрикнула, точно фурия, бросающая проклятие:

– Я правильно поняла, что, как только ты словишь кайф, мне надо сваливать отсюда?

Ромен большим умом не отличается. Он никогда не знает, как реагировать на мои выходки. Может, я просто его разыгрываю? Он колебался. И сомнения заставили его выбрать смех – короткое, отрывистое хихиканье, которое подействовало на меня как холодный душ. Уже через пять минут я, даже не высушив волосы, плюхнулась в такси. Моя новая жизненная программа вкратце выглядела так: супружеская верность. По крайней мере на ближайшее время. И, нужно сказать, она пришлась мне вполне по вкусу. Мне вообще все по вкусу – и супружеская жизнь, и остальное.

В девять утра консьержка оставляла на коврике у двери газеты и пакет круассанов; я забирала все это и играла в приготовление завтрака. «Элль Декорасьон» был бы в восторге от наших трапез. Я расставляла на низеньком столике перед диваном с видом на Сену столовое серебро, достойное чайных церемоний в «Савое». Единственное, что я умею готовить, – это тосты; чтобы они не остыли, я заворачивала их в безупречно отглаженную салфетку. Я выжимала апельсины, чистила яблоки, а иногда – правду сказать, довольно часто – трапеза кончалась кормлением грудью: нужно же было побаловать моего милого муженька, и я ему ни в чем не отказывала. Да и кто бы удержал свое либидо при виде моих дразняще-коротеньких ночнушек из коллекции Sabia Rosa. Что же касается моих ужимок в ту минуту, когда я намазывала джем на гренки, то это вообще был конец света, тут и мертвый бы возбудился. В общем, все было прекрасно. Мы обожали друг друга. Откуда и ярость Фабриса после прочтения интервью, которое Александр дал «Экспрессу». Я подчеркиваю: не моя, а именно Фабриса. Лично я первым делом убедилась, что выгляжу на снимке хорошо. Признаюсь откровенно: это главное, что меня волновало. Они нашли отличную фотографию, сделанную на Трините[99]99
  Трините – портовый и курортный городок в Бретани.


[Закрыть], где мы с Александром присутствовали на открытии регаты. На ней я была ну просто конфетка. Я вроде бы следила за стартом и при этом не хохотала, как безумная, не носила темных очков, и плечи у меня были прикрыты. Это было самое важное. Александр мог болтать все что угодно – мой вид опровергал любые порочные предположения. Нелегко описать женщину эдакой Мессалиной, когда фотодокументы показывают ее прелестной обывательницей, поглощенной зрелищем регаты. Успокоившись, я передала газету Фабрису, который взялся за чтение. Вслух.

Сначала казалось, что журналист честно выполнил свою миссию. Вопросы были вполне хорошие. Посвященный читатель мог бы даже счесть их нескромными. Те же, кто не знал Александра, должны были подумать, что они собьют его с толку. Но я-то понимала, что это не так. Абсолютно нечувствительный к нападкам, он прекрасно переносил их. И, что бы ему ни говорили, у него всегда имелся в загашнике целый арсенал острых словечек, способных подавить огонь противника. В этом интервью он дал себе полную волю. Я узнала многие из его любимых цитат, в частности из Черчилля, его кумира номер один, – ее он приводил не реже трех раз в неделю: «Success is never final, failure is never fatal»[100]100
  Успех никогда не бывает окончательным, поражение никогда не бывает фатальным (англ.).


[Закрыть]. Он и не думал пугаться скандала, напротив – смело рвался в бой, раздавая оплеухи направо и налево. Ширак у него «остановился бы поболтать даже с почтовым ящиком», Клинтон «занимался онанизмом в Овальном кабинете», и так далее…

Разумеется, он потребовал разговора о политике, прежде чем перейти ко мне. Все было тщательно обдумано, каждая фраза трижды выверена. Александр умел пользоваться своей властью. Я прямо воочию слышала, как он говорит журналисту, что не намерен тратить слова на такую финтифлюшку, как я. Перед тем как поговорить о своей малютке Ариэль, он собирался переделать Францию. И при каждом вопросе размахивал своим статусом бывшего министра как кнутом. В результате у него получилась в высшей степени приглаженная, приукрашенная, отлакированная версия его краткого пребывания в правительстве. Дело «Пуату» превратилось в юридическую бессмыслицу, в политические происки, в медийный сериал и в кампанию, выгодную французской фармацевтической промышленности. По его словам, он исполнил свою миссию, а теперь всякие злобные шавки облаивают его из подворотни. Это была блестящая речь. Когда собеседник спросил его, действительно ли левые испытывают затруднения, он парировал удар забавными парадоксами:

– Забудьте хоть на минуту про левых и правых. Мы вовсе не почтенные бедняки, а они отнюдь не циничные толстосумы. Впрочем, будь правые богачами, левые всегда пребывали бы у власти…

Не успевал Фабрис начать очередную цитату, как я уже заканчивала ее. Все эти фокусы я знала наизусть. Александр не изменился, он был по-прежнему остроумным и бесстыдным. Вот уж кто не собирался изображать готовность каждый день с утра умирать за Республику. Под шквалом критики он не испытывал никаких угрызений совести и сохранял свойственную ему ироничную веселость. Ложь была для него привычной горкой, с которой он съезжал как ни в чем не бывало. Наконец дошло дело и до меня. Вот тут уже никакого благородства и в помине не осталось. Одно неприкрытое презрение. Он ни в чем не виноват: оказывается, это я за ним гонялась, польстившись на высокое положение:

– Я никого не упрекаю в желании вылезти наверх, это по-человечески понятно. Молодой женщине льстило, что все видят ее рядом с министром. Только она, к сожалению, повела себя не лучшим образом. И окружающие это заметили. Знаете, это как прогулка на верхней палубе: падение в воду не проходит незамеченным.

И далее в том же духе. Он буквально смешал меня с дерьмом, попутно заметив, что эта интрижка длилась всего несколько месяцев. Настоящая его жизнь шла совсем в ином русле. Он не постеснялся прибегнуть к самым оскорбительным словам:

– Мужчина меняет не годы, он меняет женщин…

Если я воображала, что, показываясь с ним на людях, возвышалась, то теперь все стало предельно ясно: он затаптывал меня в грязь. Это было унизительно и, что обиднее всего, коротко: из четырех страниц интервью меня удостоили всего пятнадцатью строчками. Затем беседа вновь обращалась к великим людям, в частности к Франсуа Миттерану. Александр использовал его как прикрытие, чтобы оправдать свой отказ подать в отставку с поста президента Высшего совета франкоязычных стран:

– Я повинуюсь только голосу моей совести и воле президента Республики.

Что касается первого (голоса совести), то это был весьма снисходительный повелитель. Второй же из них (президент) обладал таким луженым желудком, что Александр ровно ничем не рисковал. Благополучно переварив «кагуляров», Виши, Буске, алжирские спецтрибуналы, махинации Роже-Патриса Пела[101]101
  Кагуляры – члены крайне правой политической группировки (La Cagoule). Виши – город, где во время войны находилось правительство Петена. Рене Буске, друг Миттерана, сотрудничал во время войны с правительством Петена и с немцами. Роже-Патрис Пела – богатый бизнесмен, также друг Миттерана.


[Закрыть] и множество прочих, пока еще темных, финансовых афер помельче, Франсуа Миттеран всегда найдет еще немного желудочного сока, чтобы растворить в нем подозрительные комиссионные, полученные его бывшим, ныне отставным фаворитом. И если его об этом спросят, ответит как обычно: мораль и культура. И точка!

Ну вот все и сказано. Статья изобиловала беспочвенным, пренебрежительным хамством и холодными насмешками. Никакой трагедии в этом не было, однако Фабрис все-таки взбесился не на шутку. Он не голосовал ни разу в жизни, и ему было совершенно безразлично, что Александр сделал социализм предметом собственного кокетства. Но тот факт, что он прилюдно глумится надо мной, привел его в ярость. Не удержи я его, он тут же бросился бы в шикарный особняк на соседнем острове Сен-Луи – набить морду Александру. Предваряя события, скажу, что через год он все же осуществил свое намерение. Однажды поздно вечером в «Клозери де Лила» он увидел Александра за ужином с друзьями, подошел, схватил тарелку со спагетти, стоявшую перед моим бывшим любовником, и не колеблясь, не сказав ни слова, вмазал ее прямо ему в лицо. Об этом никто не должен был узнать: Александр, стреляный воробей, понимал, что былые хорошие времена не вернешь жалобами и криками. Желая любой ценой избежать дополнительного скандала, который только сбросил бы его еще ниже, чем он пал, он молча отправился в туалет смывать соус. Но на его беду, Мишель Стувено, хроникерша из «Журналь де Диманш», прослышала об инциденте и живенько настрочила по этому поводу ехидную статейку. Но я снова забежала вперед. В день выхода «Экспресса» я решительно пресекла воинственные порывы Фабриса.

Уроки Гарри пошли мне впрок. Нашему ответу следовало быть «метким», то есть хорошо рассчитанным и убийственным. Пара затрещин – все равно что ничего. Александр лишь поморщится с горькой иронией, и все его пожалеют, а меня сочтут злобной гадиной. Вот отчего я постаралась утихомирить моего воинственного рыцаря:

– Прекрасно, милый, я вижу, что ты рвешься в бой. Но только пойми: когда ведешь на врага миноносец, бесполезно грести веслами. У нас имеется солидный боезапас, так что не будем пользоваться петардами…

О каком боезапасе я говорила? Конечно, о фотографиях! У меня еще оставалось много хороших снимков, которые только и ждали публикации. «Пари Матч» воспринял сенсацию во «Флэш» как личное оскорбление. Фото – это была их епархия! Всякий раз, приходя работать над рукописью, Франсуа Брийян умолял меня сжалиться и уделить ему парочку «бомб» для главного редактора, который не давал ему покоя. Я не собиралась отказывать ему в этой милости, но отложила ее до тех пор, пока не появится книжка о Лесюэре. Он мне книгу, я ему – снимки, услуга за услугу, только так. Мои фотосенсации попадут лишь в те журналы, которые будут поддерживать папиного Лесюэра. И никуда больше! Меня даже совесть не мучила, ибо я понимала всю ценность этого подарка; никто еще не знал о двух сангинах Ватто, купленных на деньги «Пуату»; Александр повесил их над своим письменным столом в Высшем совете. Я предвкушала крупные, во всю страницу, заголовки: «Галантные празднества за счет Республики». Это с лихвой оправдывало мои требования. И даже мои капризы, ибо я собиралась позволить себе один каприз – сполна расквитаться с Сейреншей. Я опубликую ее письмо, я расскажу, сколько раз она ужинала у меня, я сделаю из нее любовницу Александра… Я раздавлю эту змею. Но не сейчас. Сейчас я ни за что не хотела испортить мой замысел спешкой и тем самым лишить себя возможности сделать последний, посмертный подарок моему отцу.

Тогда к чему прибегнуть? А вот к чему – к анонимке. Лекорр их обожает. Он неоднократно зачитывал их мне своим пронзительным голосом. И не только вполне доверял их содержанию, а прямо-таки упивался ими. Итак, я позвонила матери и вызвала ее в Париж, попросив захватить с собой почтовую бумагу и конверты с логотипом «Пуату». На следующий же день мы с ней, как две старые бретонские колдуньи, то и дело заливаясь зловещим хохотом, провели наш гнусный сеанс магии.

Первый этап: короткая записка на белом листе почерком Люси де Вибер:

Господин следователь, вот черновик поздравительного письма с пожеланиями к Новому, 1989 году, отправленного господином Сен-Клодом Александру Дармону. Это должно вас заинтересовать.

Далее, на смятой новогодней открытке с логотипом президентского совета «Пуату» следовали такие строки:

Дорогой Александр, наша Ариэль сообщила мне, что Вы очень любите Ватто. Я счастлив передать два этих маленьких рисунка в руки эстета, способного оценить всю их прелесть.

Ваш Поль.

С почерком Люциферши у меня проблем не было: я располагала десятью или пятнадцатью страницами, написанными ее рукой. Листочек кальки – и дело в шляпе. С Полем это было потруднее. Я не знала, как он пишет некоторые заглавные буквы. Но какая разница – мы изобразили их в меру своего умения. Затем Фабрис отвез нашу «низкую клевету» в Дефанс, где и бросил в почтовый ящик. Торпеда пошла!

Александр, может быть, и заменил меня, но пока еще не убил. Я была полна решимости пригвоздить его к стенке. Между двумя Ватто!