Текст книги "Премудрая Элоиза"
Автор книги: Жанна Бурен
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 13 страниц)
Но ты сам учил меня, о возлюбленный мой, что лишь намерение важно. Значит, я невиновна. Виновна в поступках, увы, но невинна сердцем. Я не хотела этого брака! Верный инстинкт предупреждал меня, что он приведет нас к катастрофе. Я противилась браку как могла, стараясь не задеть тебя. Признай – хотя тебе и удалось навязать мне свое решение, я приняла его, сопротивляясь.
Я так надеялась передать тебе свое нежелание делать этот шаг. Не получилось. Мне оставалось лишь поступить по твоей воле.
Итак, мы решили покинуть Палле через два дня и как можно более скрытно вернуться в Париж.
Это решение сразу разлучало меня с сыном. Я должна была оставить в Бретани свое дитя, ибо его существование под дядиным кровом было немыслимо. Для меня это было огромным горем. Я чувствовала, что эта потеря – лишь первая из списка, и он будет длинным. Я знала, что вступая на указанный тобой путь, мы обрекали себя на всевозможные трудности.
Несомненно, я не любила своего сына с надлежащей силой. Однако было жестоко разлучать меня с ним так скоро. Я не сомневалась в опыте и нежности твоей сестры, которая позаботится о нем как о родном. Я уже знала выбранную кормилицу, которая была, по-видимому, доброй и надежной женщиной. Но я не увижу больше своего ребенка!
Утром в день отъезда, когда я в последний раз положила его в колыбель, я ощутила страшную слабость. Невинная прелесть этого маленького существа, которое я оставляла, не зная, смогу ли когда-либо вернуться за ним, держала так, словно меня придавила своим весом безжалостная сила. Пришлось силой увести меня от него.
После волнующего прощания с великодушной семьей, которая приняла меня с любовью, после последнего взгляда на каменный фасад, залитый розово-золотым светом восходящего солнца, после последнего привета колодцу во дворе и деревьям фруктового сада я расцеловала Денизу, как собственную мать, и удалилась.
Целая полоса моей жизни уходила в прошлое. Время наивности кончилось. Начиналось время ответственности.
Наше путешествие прошло удачно. Погода была хорошей. Живые изгороди вдоль тропинок были усыпаны белыми цветами боярышника, на полях зеленели хлеба. Гораздо более легкая на обратном пути, я была и выносливей. В дороге не случилось дурных встреч. Кто удалил с нашего пути разбойников и грабителей – Бог или сатана? Я часто спрашивала себя об этом. Но так и не осмелилась дать себе ответ.
Несмотря на наше любовное уединение, на прелести месяца мая, на страсть, которую ты не переставал ко мне выказывать и на которую я не могла не ответить с воодушевлением, меня мучила смутная тревога. Какая судьба ждет нас в Париже?
Когда впереди показались крыши города, мое сердце сжалось. Наше бегство окончилось. Мы возвращались к чувству долга.
Когда мы пересекали город, его шум и суета оглушили меня, но не освободили от горьких предчувствий.
Фюльбер встретил меня в зале своего дома, который показался мне темнее обычного, со смесью сочувствия и холодности на лице, заставившей похолодеть и меня. Он в самом деле сильно постарел, стал еще больше похож на поверженный грозою дуб. Он объявил, что меня ждет моя прежняя комната, моей служанкой опять будет Сибилла, а церемония бракосочетания состоится через неделю. О моем сыне ни слова. Бастард, несомненно, внушал моему опекуну слишком большой стыд, чтобы он стал упоминать о нем.
Самые бурные чувства охватили меня, когда я оказалась в стенах, где провела свою юность. Ощущение пустоты в руках, чувство, будто я оставила в Бретани часть себя самой, наплыв любовных воспоминаний, тревога от необходимости вновь привыкать к жизни в комнате, покинутой, казалось, навсегда, тоска по тебе и горечь от того, что ты ушел, едва мы прибыли на место, боязнь каких-то действий со стороны дяди, смешанная с неясным страхом перед грядущими событиями, – все это будоражило мне сердце.
Я нервно расхаживала от кровати к окну, глядя в смятении на знакомую мебель и сад, полого спускавшийся к Сене прихотливым узором из цветущих яблонь и розового боярышника. Эта картина, в которой ничто не изменилось, лишь усиливала мою тревогу. Перед окном, глядя в темнеющее небо, которое с криком прорезали стрижи, я позволила себе наконец расплакаться. В этом печальном состоянии меня и застала Сибилла. Слезы, которые я не пыталась скрыть, она приписала волнению и принялась болтать о том, о сем, чтобы помочь мне преодолеть минутное замешательство.
Спала я плохо. Отвратительные кошмары преследовали меня во сне.
В последующие дни мне волей-неволей пришлось готовиться к браку с Пьером Абеляром, духовным лицом и каноником Нотр-Дам! Не думаю, чтобы когда-либо невеста, разбирая приданое, страдала так сильно, как я. Каждый миг, приближавший меня к святотатственному браку, заставлял осознавать наше заблуждение все отчетливее. Хотя Фюльбер обещал хранить тайну, я ни на секунду не поверила в искренность его клятв. Будущее с избытком подтвердило мою правоту!
С тоской в душе отправилась я накануне назначенного дня на исповедь. Затем наступило ночное бдение, предшествовавшее обряду.
Мы решили провести его в молитве, дабы испросить божественное прощение. Но вера без надежды и любви – тот самый гроб повапленный, от которого отворачивается Святой Дух.
Я разучилась молиться. Ты слишком занимал меня, Пьер! К тебе одному влекли меня мои мысли.
Вновь вижу, как мы стоим на коленях на каменном полу, озаренном свечами, чей зыбкий свет прорезывает темноту церкви… Перед шкафчиком со святыми дарами горит лампада. Ее свет оживляет выставленную просфору какой-то трепетной жизнью. Мы облачились в длинные черные накидки с капюшоном, одежду кающихся грешников. Да и кем же еще мы были? Запах ладана и цветов, смешанный с запахом травы, устилавшей пол, дурманил нас. Помню тяжесть своей склоненной головы в ладонях.
С нами были несколько капелланов. Их молитвы, должно быть, сильно отличались от наших! Однако мы вместе прочли всенощную. Голос изменял мне. Твой казался мне более уверенным.
Какой долгой была та ночь!
После всенощной нас оставили в церкви до рассвета. При воспоминании об этих часах горьких размышлений я всегда невольно сравнивала их с посвящением в рыцари. Рыцарю тоже нужны тишина и молитва. Но в знак чистоты он одет в белую тунику. Его душа должна быть незапятнанной, как и его одежда. У меня все было иначе! Несмотря на долгую исповедь и полученное отпущение грехов, я чувствовала себя лишенной свежести, чистоты и надежд. Груз неискупленного греха давил мне на плечи. Я говорила себе, что наша любовь не из тех, что освящает Бог. Наш союз – это вызов Его доброте, и однажды нам придется платить за это безумие.
При первых проблесках дня, пока весь остров еще спал, открылась боковая дверь на хоры, впустив дядю, нескольких его родственников и двух твоих друзей. Позже я узнала, что они поклялись хранить молчание. Они заняли места на скамьях, и обряд начался.
Священник в стихаре приблизился к нам. Он благословил нас и наши кольца. Ты надел обручальное кольцо мне на палец, «туда, где бьется сердечная жила». Одно прикосновение твоей руки к моей, даже в подобном месте, заставило кровь прилить к моим щекам.
После благословения нашего брака мы отстояли мессу, отслуженную ради нас. Я была раздавлена чувством невыносимого обмана.
Едва закончилось богослужение, мы расстались, в последний раз обменявшись взглядами. Ты ушел со своими друзьями. Я вернулась с дядей в дом за монастырской оградой.
Никогда не бывало свадьбы грустнее. Помню, было пасмурно, тепло и сыро. Пора сдержанных слез.
Подавленная, растерянная, я удалилась в глубь сада и села под ореховым деревом. Я оставалась там долго в оцепенении, созерцая реку, которая текла передо мной, суету в порту Сен-Ландри, так развлекавшую меня прежде. Фальшь нашего положения казалась мне безысходной. Она таковой и была.
В последующие дни я обнаружила, что жизнь с дядей оказалась еще тягостней, чем я воображала. Такое враждебное сожительство, без взаимопонимания, без человеческого тепла, не могло продолжаться долго. Фюльбер избегал меня как мог. Я делала то же самое. Так что наши отношения сводились к обмену безрадостными приветствиями утром и вечером. Редкие совместные трапезы с ним наедине оставили в моей памяти чувство пустоты и отвращения. Как я и предвидела, тайный брак ничего не решил. Дядя по-прежнему питал к нам обиду. Я видела его озабоченным, поглощенным своими мыслями и возмущенным знаками внимания, которые я ему оказывала. Как Иуда, он переживал на моих глазах муки вероломства, столь ужасные для христианской совести.
Я молча и холодно наблюдала за ним. Вмешаться и остановить ход событий было уже не в моей власти. Теперь мы зависели от действий оскорбленного и озлобленного человека. Что я могла поделать? Бессильная, подчиненная твоей воле, загнанная в тупик, я была вынуждена бездействовать. Козни моего опекуна превращались для меня в приговор судьбы! Как все и предвещало, наш законный брак отдал меня на произвол Фюльбера. Смирившись с зависимостью от него, мы отказались от своей самостоятельности. Поздно было ее оплакивать. С тех пор как ты объявил мне о своем роковом решении, я знала, что так и будет.
Поскольку я не из тех, кто склоняет голову под ярмом, я укрепляла свою душу и всецело обращала себя к поклонению тебе. В этом было освобождение. Чтобы не погибнуть, мне нужно было прилепиться к любви, которая более чем когда-либо, в той разреженной атмосфере, в которой мне приходилось жить, становилась моей силой и опорой. Прежде всего необходимо было организовать ту потаенную жизнь, на которую мы были обречены.
Как мы и условились, через несколько дней после бракосочетания ты известил меня, что придешь на следующий день. Тебе пришлось принять тысячу предосторожностей, чтобы никто не застал тебя при совершении столь позорного действия – воссоединении с той, что была твоей супругой пред Богом и людьми! Поскольку по крайней мере нам не нужно было прятаться от дяди, я больше о нем и не думала. Сибилле было поручено тайно провести тебя ко мне с наступлением темноты.
Увы! Начинался июнь с его длинными днями и слишком короткими ночами. Нам пришлось ждать допоздна, пока все уснут, а тепло располагало к долгим прогулкам и бесконечной болтовне.
Я была на вершине нетерпения. Как когда-то, я ждала тебя в своей комнате. Хотя радостное возбуждение тех дней было утрачено, а звание мужа, которым ты мог теперь кичиться, ничего не добавляло к моей привязанности, я приготовилась к этой встрече, как к празднику. Нужно было любой ценой предохранить от обыденности те долгожданные мгновения, которые ты мне посвятишь.
Искупавшись, натершись эссенцией туберозы, надев простую шелковую сорочку с вышивкой на вороте и манжетах, распустив волосы по плечам и скрепив их на лбу лентой, украшенной жемчугами, я постаралась явить собой образ юной супруги, принимающей своего господина.
Моя комната была заботливо убрана, пол усыпан лепестками роз, яркие подушки разбросаны там и сям, твои любимые блюда расставлены на одном из сундуков рядом с хрустальным кубком и кувшином с ароматным вином.
Все должно было способствовать нашему блаженству. Увы! Если в нашей власти придать желаемый вид внешнему убранству, то подчинить себе чувства мы не вольны. С самого начала неуловимое смущение прокралось в нас, отравив даже вдыхаемый нами воздух. Несмотря на все усилия придать нашей встрече всю возможную приятность – а может быть, как раз и из-за этого – мы испытывали смутную неловкость. Вся искусственность попытки восстановить положение в том виде, каким оно было до нашего бегства, бросалась в глаза. Невозможно произвольно вычеркнуть из жизни десять месяцев, столь богатых событиями, столь чреватых последствиями. Исчезла естественность, и каждое слово, каждый жест становились фальшивыми!
После тщетных попыток завязать беседу мы исступленно бросились друг другу в объятия. Нужно было забыть абсурдность нашего положения и в самой глубине объятий обрести правду нашей страсти.
Каким только безумствам ни предавались мы той ночью в темной комнате, где я задула свечи! Через раскрытое окно к нам проникали запахи сада. Аромат созревшей клубники и садового чабреца, благоухание снежной плоти лилий, доносившиеся с другой стороны реки запахи трав навсегда останутся в моей памяти соединенными с испарениями наших разгоряченных тел, которые они омывали, не освежая.
В отчаянной жадности, с какой мы обладали друг другом, было нечто другое, чем просто погоня за сладострастием. То было дикое желание заглушить в сердцах не покидавший нас страх.
Наконец, мы уснули посреди смятых простынь, так и не сумев обменяться ничем, кроме плотских чувств. Нежная беседа, которой я ждала, так и не родилась. Парадоксальным образом наше неистовство было своего рода признанием неспособности общаться, которую осознали мы оба.
Ты внезапно проснулся еще до зари. Тебя гнал страх быть замеченным по выходе от меня. Ты оделся, поспешно поцеловал меня и умчался.
Разве так покидает муж жену после первой брачной ночи? И вправду, совсем не новобрачными были эти часы, украденные нами у нашей лжи. Брак, так безрассудно заключенный нами в расчете на расположение дяди Фюльбера, не сулил ничего доброго.
Вспоминая о неделях, протекших таким образом, я спрашиваю себя, как мы вообще решились поддерживать столь смехотворную игру.
Наше взаимное влечение друг к другу было настолько велико, что мы, по всей вероятности, еще долго продолжали бы цепляться за эту видимость, если бы поведение дяди не повернуло ход событий.
Сегодня я должна попытаться без гнева объяснить поведение Фюльбера, сколь трагичен бы ни был его результат. Я должна оставаться беспристрастной. Разве не буду я судима, как сужу сама? Ясно, что этот наделенный гордыней и духом семьи человек был уязвлен одновременно в своем тщеславии и в своей любви ко мне. Не менее ясно и то, что несмотря на разочарование, он все еще сохранял ко мне остаток привязанности – в силу привычки, разумеется, и в память о моей матери. Конечно, он был зол на меня, но еще не отвергал. Возмещение в благообразной, должной форме умиротворило бы его. Что же мы предоставили ему в качестве сатисфакции? Тайный брак, о котором никто не должен знать!
Хорошую же компенсацию мы ему предложили!
Мир квартала Нотр-Дам, мир университета, да и весь Париж были в курсе моего греха, а о моем возврате к добродетели никому не должно было быть известно!
В уме Фюльбера, заболевшего от тайной обиды, укрепилась навязчивая идея: пусть все узнают правду. Пока я была в Бретани, в руках родственников Абеляра, он молчал. Он боялся за меня и не имел средств обелить мою репутацию. Теперь я вернулась под семейный кров, и моя честь была восстановлена.
Как же можно было в таких обстоятельствах хранить молчание? Желание заговорить не оставляло его в покое. Должно быть, он боролся с искушением, но его натура, жаждавшая уважения и почтения, толкала его к клятвопреступлению. Как же так, на протяжении многих жестоких месяцев он был вынужден жить опустив голову, терпеть позор, страдать от упреков, от сочувствующих мин или насмешек близких, умирать от стыда и бессильного гнева, не имея возможности объясниться. А теперь, когда я вернулась на путь приличий, он не может возвестить об этом во всеуслышание? Ты не подумал, Пьер, о губительных для совести последствиях такой жажды знаков внешнего уважения. Они были, однако, предсказуемы.
По осунувшемуся лицу дяди я могла следить за ходом этой безжалостной схватки. Она была проиграна заранее. Так что я готовилась к последствиям. Они не заставили себя ждать.
Убедив самого себя в обоснованности своих доводов, дядя решился заговорить. Полагаю, он даже испытал при этом некое грубое, смутное удовольствие. Тем родственникам, которые присутствовали при нашем бракосочетании, он дал понять, что настал час пренебречь щепетильностью. Разве Абеляр, соблазняя меня в его собственном доме, обременял себя подобной деликатностью? Необходимость омыть семейную честь казалась им, несомненно, достойным оправданием разглашения тайны.
Фюльбер и его близкие думали, должно быть, и о риске, которому мы вновь подвергали себя. Наши встречи, какими бы редкими и тайными они ни были, могли быть замечены. «Если Абеляр и согласен, чтобы его жену вновь принимали за любовницу, – думали, наверное, они, – то мы не можем допустить такого позора и бесчестия».
Видишь ли, Пьер, беда была в том, что они судили обычной меркой. Они не поняли исключительной серьезности наших чувств. И повели себя как вульгарные поборники справедливости. Их стараниями нескромное шушуканье поползло по городу и по университету.
С каким наслаждением, должно быть, разносили они захватывающую новость! Абеляр, знаменитый ученый, женился! Герой духовной жизни пожертвовал славой ради блуда! Сенека современности стал добычей слабой женщины!
Твои враги получили, наконец, оружие против тебя.
Едва прослышав о ширящихся сплетнях, я восстала против них. Ведь одна я, не считая тебя самого, знала, как себя вести. Я отчаянно протестовала, не заботясь о своей репутации, чтобы спасти твою.
Первой подала сигнал тревоги Бьетрикс Тифож. Эта женщина так и не сложила оружия против меня. Почему? Я до сих пор не знаю.
Был август. Стояла, как помню, жара середины лета. Мы устроили навес в саду меж ветвей, чтобы наслаждаться свежим ветром с реки. Мы сидели в траве на разбросанных подушках, одетые как можно легче. Кажется, было воскресенье. Служанки отправились танцевать на луг Сен-Жермен. Куплеты песен, обрывки музыки доносились до нас. Дядя играл в кости с кузиной, пришедшей, по обыкновению, навестить нас. Из вежливости я составляла им компанию.
Чтобы занять себя чем-нибудь, я плела гирлянды из жимолости – для соседней церкви. Возбужденные жарой мухи вились вокруг нас. Их жужжание не смолкало в моих ушах, как приглушенный гул сплетен.
После скучного обсуждения последней поэмы Марбота, Бьетрикс вдруг повернулась ко мне:
– Не знаю, должна ли я вас поздравить, дитя мое, – начала она, растянув узкие губы в улыбке. – Я слышала, вы перешли под покровительство мужа… Но вы так скрытны…
– Кто рассказал вам эту сказку, кузина? – спросила я шутливо, но мое сердце заколотилось.
– Один из наших родственников.
Я посмотрела на дядю. Тот не шелохнулся.
– Не знаю, кто позволил себе подшутить так над вами, – убежденно сказала я, – но этот человек солгал!
Фюльбер нахмурился. Бьетрикс состроила гримасу.
– Однако это человек, которому можно верить, – сказала она, не переставая улыбаться. – Я не считаю его способным к двуличию.
– Так его самого обманули.
– Он казался хорошо осведомленным и описал некое таинственное бракосочетание, совершенное неподалеку отсюда и соединившее вас с лицом весьма известным.
Отбросив жимолость, одним прыжком я оказалась перед вдовой.
– Мне кажется, если бы я была замужем, я бы знала об этом! – сказала я.
– Может быть, вы предпочитаете молчать.
– По какой же причине, будьте любезны?
– Иное положение плохо совмещается с супружеством, красавица моя. Есть репутации, которые этого не переживут.
Я смотрела ей прямо в глаза.
– Клянусь вам, кузина, я по-прежнему девица.
– Довольно!
Дядя, в свою очередь, вскочил, яростно отбросив подушки и отшвырнув в сторону рожок для костей.
– Раз уж все известно, Элоиза, зачем упорствовать?
Я повернулась, чтобы лучше его видеть.
– Не знаю, кто распространил эту ложь, – воскликнула я, – но то мог быть лишь обманщик. – Вы, дядя, хорошо знаете, как обстоят дела.
Я приперла его к стенке. Нарушит ли он клятву?
– В самом деле! – воскликнул он, распрямляясь во весь рост. – В самом деле! Если я откажусь признать очевидное, то солгу. Вы замужем, прекрасным образом замужем! Это факт. Все это знают. Не трудитесь скрывать.
Перед лицом такой бессовестности я вышла из себя.
– Так значит, вы относитесь к числу моих врагов! Вы заодно с теми, кто хочет опозорить меня! – воскликнула я. – Я вовсе не замужем, говорю я вам!
Бьетрикс выжидательно глядела на нас, с огромным удовлетворением в глубине своих птичьих глазок.
– Так наконец, дочь моя, сочетались вы законным браком или нет?
– Нет!
– Да!
Сцена превращалась в фарс. Сильнейшее отвращение охватило меня. Однако я продолжала вызывающе глядеть на Фюльбера.
– Лгунья! Проклятая обманщица! – заорал он.
– Предатель! – процедила я сквозь зубы.
Не успело прозвучать это слово, как чудовищной силы пощечина едва не сбила меня с ног.
– Прочь от меня, дочь сатаны, прочь с глаз моих, иначе я убью тебя на месте! – приказал дядя, вновь замахиваясь для удара.
Задыхаясь от негодования, я вернулась в свою комнату. Итак, нас предали и наша тайна – достояние всего города. От того, что я это предполагала заранее, я страдала ничуть не меньше. Не за себя – что мне было до глупых пересудов? За тебя: я знала, какой удар это разоблачение нанесет тебе! Как мог ты, милая моя любовь, поверить людям, так прямо заинтересованным нарушить свое слово?
Коль скоро наш брак казался тебе необходимым, нельзя было никого посвящать в его тайну. Правда, дядя усомнился бы в действительности совершения обряда, при котором ему не позволили бы присутствовать… Я чувствовала, что схожу с ума! Зачем ты заставил меня покинуть Палле, где мне было так спокойно?
Разве ты предложил бы мне брак, если б знал, что дядя разгласит то, о чем поклялся молчать?
И снова боль и разочарование пришли через меня! Это я навлекаю грозу на твою голову! Это я мешаю твоей славной судьбе! Мое сердце при этой мысли разрывалось от боли.
И теперь, Господи, я вдруг спрашиваю себя, не напрасно ли я себя обвинила. Не то чтобы я усомнилась в своей искренности. Я была всецело, бесконечно искренна. Но не была ли я невольной жертвой той роли, которую приняла на себя раз и навсегда? Роли ослепленной, смиренной и жертвенной влюбленной? Не разыгрывала ли я десятилетиями мистерию избранницы Любви?
Ибо в конечном счете Пьер сам пожелал нашего супружества. По справедливости, это он своими руками поместил нас в осиное гнездо, где нам пришлось защищаться. Я всегда была слишком чувствительна к логике, чтобы отбросить эту очевидность. Однако я вполне чистосердечно взяла на себя ответственность за наши несчастья. Нет ли здесь какого-то противоречия?
Господи, я взываю к Тебе! К какой бездне, к какому открытию ведешь Ты меня шаг за шагом? Моя любовь так тесно сплелась с моей жизнью, что я уже не могу разделить их. Не могу, не умерев! Потому ли, что я стою на пороге смерти, Ты развязал войну в моей душе? Не ведет ли эта проверка совести к развенчанию самой основы моего существования?
Нет, Господи, нет, умоляю Тебя, оставь мне мой крест!
