Текст книги "Переправа"

Автор книги: Жанна Браун

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 16 страниц)

Глава XIV

Хуторчук был дома. Лежал на кровати с закрытыми глазами, бросив расслабленные руки вдоль туловища. Он уверял, что двадцать минут полного расслабления всех мышц дают организму отдых, равный шестичасовому сну.

Малахов тихонько снял комбинезон, натянул тренировочные штаны и пошел к умывальнику. Горячей воды, как всегда, не было. Он умылся ледяной водой и побежал в комнату, ежась от холодного ветра из открытой в коридоре форточки. Вопреки литературе и вековому опыту многих поколений настоящих мужчин, ледяное умывание не влило в его тело бодрости. Он стал синим от холода и готов был продать душу за стакан горячего чая. Даже без лимона.

– Вы мне писали, не отпирайтесь, – сказал Виталий и сел. – Что у тебя стряслось, филолог? Пожар в женском монастыре или сбежала с мускулистым краном подлая бетономешалка?

– Шуточки у вас, товарищ старшенький…

Малахов надел под рубашку отцовскую шерстяную тельняшку – подарок моряков-балтийцев за цикл лекций о поэзии.

– Нарушение формы, сударь, – сказал с завистью Хуторчук.

– Зависть – движитель примитивов, – с достоинством ответил Малахов. – Не уподобляйся им, Виталий. Нехорошо.

– Не буду. Итак, я слушаю тебя.

– Может, пообедаем сначала? – взмолился Малахов.

Виталий натянул сапоги, сдернул со спинки стула ремень с портупеей.

– По моим наблюдениям, ты совсем не умеешь терпеть голод, Борис. Почему?

Малахов согласился с ним, хотя и не видел в этом ничего плохого. В конце концов, это естественная необходимость.

– Не знаю. Не приучили, наверное. Но когда я голоден, у меня мозги отключаются. Предупреждаю – берегись, старшенький.

Виталий не откликнулся на шутку. Малахов успел заметить: там, где разговор касался дела, Хуторчук не терпел трепа. В этом же случае серьезность друга удивила Малахова.

– Хутор, не придавай значения ерунде.

– Это не ерунда, – возразил Виталий, – сам говоришь: мозги отказывают. Мало ли какие ситуации бывают… Не приучили деточку. А сам на что?

– Если бы я знал, на что я сам, – философски сказал Малахов, – многое перестало бы быть для меня проблемой.

Виталий пренебрежительно фыркнул. Он не терпел разглагольствований о смысле жизни, считая, что долгие размышления порождают трусов и бездельников. Он считал: человек рождается, – чтобы жить, – в этом и есть смысл его жизни. Но живет он не сам по себе, а в человеческом обществе, следовательно, этому обществу принадлежит и его жизнь. Так отдай ее, не жмись, говорил Виталий. Избери дело по душе и характеру, делай его в полную силу, с умом, без пустопорожней болтовни, и проживешь достойную мужчины жизнь. Мысль и действия не должны разъединяться длинными разговорами. Главное, точно знать: во имя чего действуешь? Но если цена действия больше одной твоей жизни, тогда думай, шевели извилинами, как достичь цели с минимальными общественными потерями. И с максимальной общественной пользой.

Поэтому Виталий избегал обсуждений проблем, которые не мог решить действием, и обрывал Малахова: «Хватит философствовать, Борис. Займись лучше делом. Бери мои конспекты и штудируй – для тебя и для армии прямая польза. Болтунов и без тебя предостаточно».

После обеда в офицерском буфете – чаще всего борщ, макароны по-флотски и компот из сухофруктов – они вышли во двор. Небо очистилось от туч. Ветер осушил взгорки и узкие асфальтовые дорожки между домами военного городка. Но в рытвинах и придорожных канавах стыли остатки дождя, отражая хмурые сосны.

– Хорошо! – Виталий потянулся, как сытый кот. На лице у него играл румянец. Синие глаза с чистыми белками точно светились изнутри, излучая радость жизни и уверенность в себе. Он снял фуражку и подставил русую, коротко стриженную голову ветру. – Хорошо! – повторил он и предложил: – Пойдем в лес, пройдем по краю, а то скоро темнеть начнет. Подышим воздухом, поговорим, заодно и грибы посмотрим. Может, на жареху наберем.

– Какие грибы об эту пору? – удивился Малахов.

– Разные. Эх ты, дитя большого города…

Мимо военного городка шло широкое, обихоженное дорожниками шоссе. Начиналось оно возле железнодорожной станции и соединяло автобусной линией множество поселков, совхозов и райцентров области. Возле военного городка шоссе под прямым углом пересекала дорога, проложенная понтоновозами и разной мостостроительной техникой через лес к реке. Собственно, дорогой это можно было назвать только летом, а весной и осенью даже тяжеленные КрАЗы буксовали, с трудом выбираясь из грязи.

Малахов и Хуторчук прошли немного по обочине, оскальзываясь на глинистой почве, а затем по еле видимой в черничнике тропинке зашли в лес. Он был по-осеннему тих и угрюм. Корабельные сосны стояли стеной, точно поднятые на попа неотесанные бревна. Их кроны в вышине занавесили небо, и от этого в лесу даже днем было сумрачно. Кое-где, точно школьники в испуге, жались друг к другу зеленые ели, а на редких прогалинах горели осенним пожаром березы. Под сапогами лейтенантов смачно чавкал мох, хрустел брусничник, покорно ложился на землю вялый папоротник.

– Конец света! – воскликнул Виталий и остановился перед бугристой, полузасохшей сосной. – Погибла, матушка… Знаешь, что ее сгубило? Смотри сюда!

Нижняя часть ствола у сосны была усеяна светло-коричневыми шляпками мелких грибов. Виталий пнул их сапогом.

– Тунеядцы! Живут под корой и возле корней, забирают у дерева все соки, оно и гибнет. Между прочим, филолог, они вполне съедобны… А вот тебе, урбанист, настоящий гриб!

Он нагнулся и сорвал под кустом гриб с темно-бурой мясистой шляпкой.

– Учись, филолог, пока я жив. Это чернушка, или свинушка. Конечно, самый гриб начинается с конца августа и до первого похолодания, но если знать лес, можно и в апреле собирать, например, сморчки. Правда, в лиственном лесу. А сейчас мы с тобой можем рассчитывать на груздь, еловые рыжики, сыроежки… А вот на той полянке под березками можно найти волнушки или лисички.

– Откуда ты все это знаешь? – не выдержал Малахов.

– Антирисуюсь знать, как говорил мой знакомый прапорщик. Я же тебе говорил, что офицер должен знать хотя бы понемногу обо всем. Представь, что ты со своим взводом окажешься отрезанным от своих. Чем прикажешь людей кормить? Идти в ближайший населенный пункт за продуктами? Я, между прочим, проанализировал по литературе гибель некоторых партизанских отрядов и войсковых групп. В основном, когда они выходили в населенные пункты за продуктами: Отсюда вывод: хочешь выполнить задачу и сохранить людей – научись пользоваться подножным кормом. Кстати, урбанист, целебные травки тоже офицеру не вредно знать. Медик не всегда под рукой, а командир всегда в ответе за людей.

– Понятно, – ошеломленно протянул Малахов, ощущая почти физически превосходство Виталия.

– Так что у тебя, Борис? Серьезное?

– Зависит от точки зрения, – сказал Малахов.

– Принято. Излагай вначале свою.

Малахов помолчал, собираясь с мыслями. Он был уверен, что Зиберов, как вредная бактерия, разлагает весь взвод. Если копнуть любое происшествие во взводе – у истоков обязательно замаячит фигура Зиберова. Больше всего Малахова бесила ловкость, с которой этот здоровенной парень подставлял вместо себя под неприятности других…

– Помнишь, я говорил тебе о некоем Зиберове?

– Помню. Неприятная личность с манией величия.

– Позавчера, когда ты был в суточном наряде, у нас не хватило олифы и начштаба договорился с директором совхоза, что они дадут нам бочку взаймы. Я пошел в совхоз, а Зиберов и выскочил по берегу озера на шоссе…

Малахов рассказывал, постепенно накаляясь, точно Зиберов снова стоял перед ним на пустынной дороге и нагло усмехался, уверенный, что без свидетелей может позволить себе все. «Молочка захотелось, товарищ лейтенант, солдатские харчи поперек горла… Жалко вам, что ли? Никто и не узнает. Можете сажать, ваше дело… Мне-то что, я отсижу, товарищ лейтенант, да вам же хуже будет…»

– Я подал рапорт капитану на пять суток.

– Ясно, – сказал Виталий, – теперь, я полагаю, следует точка зрения Дименкова?

– В том-то и дело! Вызвал он меня сегодня перед обедом и приказал забрать рапорт. Дескать, надо воспитывать, а не на губу сажать. На объекте и так рук не хватает, сроки жмут… И не преминул напомнить, что рота борется за звание лучшей, а некоторые молодые офицеры необдуманными действиями сажают пятно…

– Конец света! – рассердился Виталий. – Боится, что производство задержат. Да пусть мне никогда капитана не получить, чтоб я стал покрывать самоход! Довоспитывались! Представляешь, я на днях передачу смотрел: судят трех гавриков за воровство. Журналист явился на комбинат брать интервью у главного инженера: «Какую такую вы с ворами работу проводите воспитательную?» – «Огромную! – радостно восклицает главный. – Тех, кто по первому разу засыпался, в суд не передаем, воспитываем. Только со второго или даже с третьего раза…» Ты понимаешь что-нибудь в этом, Малахов? У мужиков лысины образовались, внуки в школу бегают, а их все воспитывают… Твоего Зиберова папа с мамой восемнадцать лет воспитывали так, что его уже ничем не перевоспитаешь…

Он замолчал и пошел в сторону шоссе. Малахов двинулся следом. На днях он слышал, как Зиберов, в ответ на замечание старшины о беспорядке в тумбочке, пустил вслед Митяеву: «Как надену портупею, так тупею и тупею». Солдаты смеялись. Справедливое замечание старшины стало выглядеть солдафонской придиркой… Сейчас, задним числом, Малахов корил себя: почему он тогда не поставил нахала на место? Боялся оказаться в роли подслушивающего? И недоумевал: откуда у молодого парня столько злобы?

Внезапно Хуторчук остановился, повернулся к Малахову.

– Вот что я думаю, Борис. Дименкова ты, конечно, можешь заставить дать ход рапорту, но… не советую. Подожди, подожди, я знаю, что ты его не боишься, дело не в этом. Не принято на своего непосредственного командира жаловаться… Как хочешь, Боря, а в каждом сообществе есть свои неписаные законы и соблюдать их надо, порой, строже писаных. Конечно, ты можешь выступить на партийном собрании – это другое дело. Это не жалоба, а критика.

– Не знаю… не умею я на собраниях.

– Я тоже, – признался Виталий, – как посмотрю в зал, где полно офицеров старше и по чину, и по опыту, так все слова из башки вон… Я другое хочу сказать. Когда я из училища пришел в полк, был у меня солдат – Жуковым назывался. Происходила у меня с ним примерно та же история… Разгильдяй был этот Жуков первой марки. Все нутро у него было повернуто не к выполнению задачи, а на подрыв. Я с ним и так, и этак, а от него все мои слова, как от стенки горох… Прямо на роже было написано: «Говори, говори, лейтенант, тебе за это деньги платят…» Знаешь, Борис, в чем была моя главная беда? А в том, что в роте было семьдесят комсомольцев, а коллектива не было. Усвоил?

– Усвоил. Дальше что?

– Дальше я желаю понять, что для тебя главное: заставить Дименкова посадить Зиберова на губу или наладить нормальную жизнь во взводе?

– По-моему, тут нет двух мнений.

– Молоток, филолог! – обрадовался Хуторчук. – Тогда я расскажу тебе, как я со своим Жуковым справился. Заступает, к примеру, рота на дежурство – Жукова в наряд по столовой, помои таскать. Занимаемся уборкой территории – ему самую грязную работу… У всех нарушителей, как правило, болезненное самолюбие: как это мне кто-то смеет приказывать?! Вся их фанаберия отсюда. Для них таскать помои или гальюны чистить – унижение. Привыкли на других выезжать. А уж я, будь спок, следил, чтобы Жуков кого послабее не заставил вместо себя… А за пререкания – часок строевой подготовки в индивидуальном порядке для повышения морального духа.

– Крепко! – поразился Малахов.

– А ты как думал? – озлился Хуторчук. – В солдатики в песочнице играем? Захотел – слепил, захотел – сломал? На заводе брак еще можно исправить, а в армии – дудки! В каждом учебнике написано, что современное оружие – оружие коллективного пользования. Один такой Жуков или Зиберов может подвести всю роту так, что в боевых условиях кровью платить придется, и не малой. Таким путем, Боренька, и заметь – все по уставу. Командиру его крепко знать надо.

– Я тоже читал уставы.

– Не читать, сударь! Это тебе не любовный роман. Изучать и брать на вооружение. Хотя… Хотя уставы порядочными людьми для порядочных людей писаны, а с каждым призывом обязательно приходят два-три таких Зиберовых. Этих и золотым словом не проймешь… Поэтому жалость или послабление таким преступны. Не умеешь – научим, не хочешь – заставим, великая формула. Но я удивляюсь не тебе, а твоему Зуеву. Как же это он, опытный сержант, слабину дал?

Малахов поспешил вступиться за своего замкомвзвода:

– Я же тебе говорил, что его за руку не поймаешь. Хуторчук засмеялся и похлопал Малахова по рукаву.

– Ей-богу, ты меня умиляешь, филолог. Это тебе кажется потому, что ты его сам не слышишь, а только видишь результат. А солдаты все и слышат, и видят. Каждый вечер, когда подводишь итоги дня, все его поступки, даже фразочки, должны стать предметом серьезного разговора.

– А если солдаты будут молчать?

– Будут. Поначалу. Ты учти, что большинству из них всего по восемнадцать лет. Хоть они и шибко грамотные, и начитанные, а много ли они видели в жизни? Большинство поступков твоего молодчика они просто недопонимают, не видят последствий и в целом вреда для армии. Ты и должен объяснить им, что к чему… А один на один тебе с ним не справиться. Он будет тебе из-за угла пакостить, ты его наказывать… Война, а не воспитание. Ты обязан выставить его на свет, чтобы весь взвод, вся рота увидели его настоящее лицо. Если его поведение осудят сами солдаты – тогда ты, Малахов, на коне, тогда ты всем нарушителям перекроешь кислород.

– Задача… В пятницу у нас комсомольское собрание. Что, если поставить этот вопрос?

Хуторчук в сомнении покачал головой.

– Не спеши. Подготовиться крепко надо. У тебя со старшиной контакт?

– Он меня на чай приглашал.

– А ты сходи, сходи. Старшина многое подсказать может. Хороший старшина, Малахов, великое дело. А твой Митяев многих стоит. На таких армия держится.

Хуторчук взглянул на часы.

– Конец света! Через сорок минут у меня беседа с джентльменами. Давай, Боря, в темпе!

И Хуторчук двинулся напролом сквозь кусты к светлой полосе за деревьями. Они вышли из леса за километр от части возле первых домов совхоза. Кое-где в домах уже светились огни, хотя на улице было еще достаточно светло. Над лесом в полнеба пламенел закат.

Неподалеку от того места, где лейтенанты вышли из леса, стояла поперек дороги стельная корова и меланхолично жевала траву. А в нескольких шагах от нее замерла в испуге девушка в джинсах и свободном черном свитере.

Офицеры переглянулись. Девушку они узнали сразу – дочь замполита Ксюша, но им и в голову не могло прийти, что она боится пройти мимо коровы.

– Добрый вечер, уважаемая Ксения Владимировна! – сказал галантный Хуторчук. – Изучаете местную фауну?

Ксюша кивнула и умоляюще взглянула на офицеров.

– Если вы домой, мы готовы сопровождать вас, – продолжал Хуторчук. – Надеюсь, наше общество вас не шокирует?

Малахов чуть не застонал вслух от провинциальной выспренности Виталия. Хорошо, если Ксюша поймет, что Хутор просто валяет дурака…

– Пожалуйста, заберите меня отсюда, – жалобно сказала Ксюша, – а то она… смотрит.

– Я жду награды за спасение прекрасной дамы, – сказал Хуторчук, – и Малахов тоже ждет. Боря, ты ждешь?

– Я бескорыстен, – сказал Малахов.

– Конец света! – с притворным негодованием воскликнул Хуторчук. – Стоит появиться красивой девушке, как друзья становятся соперниками. Вам, конечно, это льстит?

– Нисколько, – сказала Ксюша, чувствуя, как запылали щеки, и порадовалась в душе, что в полутьме не видно ее лица.

Они шли по обочине шоссе, и Хуторчук всякий раз на неровностях церемонно поддерживал ее под руки. На дороге зажглись фонари, и лес надвинулся, сливаясь впереди в сплошную черную массу.

– Разрешите вам не поверить, – в голосе Хуторчука было превосходство человека, знающего жизнь. – Все женщины любят комплименты.

Ксюше был неприятен развязный тон Хуторчука, и она мысленно кляла себя за то, что не дождалась автобуса и отправилась домой пешком. Но благодарность за спасение мешала оборвать разговор, и она постаралась ответить как можно мягче:

– Может быть, но я не слышала комплимента.

– Браво! – сказал, смеясь, Малахов. – Мяч в сетке. Мужская команда теряет подачу и проигрывает.

– Ни за что! – возмутился Хуторчук. – Как воспитанный человек, я уступаю дорогу женщинам. Особенно медичкам.

– Почему? – заинтересовалась Ксюша.

– Смертельно боюсь горчичников… Осторожно, море!

Бескрайняя лужа перекрыла шоссе. В редком свете придорожных фонарей она была почти не видна, и Ксюша едва не ступила босоножкой в воду.

– Малахов, бери Ксению Владимировну под локоток, – скомандовал Виталий, – не взыщите, сударыня, другого транспорта у нас нет… Подожмите ножки, миледи, и-и… Бегом марш!

Лейтенанты пробежали по воде, поднимая тучи брызг, и вывезли Ксюшу на сухое место.

– Опять награду потребуете? – отряхивая брызги с брюк, ехидно спросила Ксюша.

Виталий гордо выпрямился, поправил фуражку. В темноте глаза его были не видны, но Малахов готов был поклясться, что они светятся бесовским синим огнем.

– Дурной пример заразителен, – сказал Виталий, – я час от часу становлюсь все бескорыстнее.

– Ксюша, вы какое направление в медицине избрали? – спросил Малахов. Ксюша ему по-человечески понравилась еще тогда, на пельменях у замполита, но с тех пор они ни разу не виделись и он ничего не знал о ней.

– Педиатрию, – сказала Ксюша.

Малахов почувствовал, что и она рада перемене темы, но Хуторчук был начеку.

– Педиатр, педикюр, – мрачно изрек он, – в переводе на русский: пед – нога, кюр – забота, иаторео – лечу… По аналогии: педикюр – забота о ногах, а педиатрия – лечение ногами. Как вы собираетесь лечить малолетних граждан: бутсами или шиповками?

– Туфлями на шпильках, – серьезно сказал Ксюша.

У Малахова испортилось настроение. Хутор словно нарочно сводил разговор к пустому трепу… За автобусной остановкой уже и ворота в военный городок видны, а они так и не успели ни о чем поговорить… Остряк!

– А вы садистка! – укоризненно сказал Хуторчук. – Шпильки жуткое оружие, особенно в часы пик.

Они прошли через проходную и миновали общежитие. Возле своего дома Ксюша сказала:

– Благодарю вас, товарищи офицеры.

– Рады стараться! – сиплым шепотом рявкнул Хуторчук.

Малахов неловко пробормотал нечто о приятном вечере. Ксюша открыла дверь и сказала, мстя Хуторчуку за насмешки:

– Кстати, о награде. Я сегодня же напишу в «Комсомолку» о вашем подвиге. Страна должна знать своих героев.

– Что вы! – скромно сказал Хуторчук. – На нашем месте так бы поступил каждый.

Ксюша засмеялась и побежала вверх по лестнице. А они стояли и слушали стук ее каблуков, пока наверху не хлопнула дверь в квартиру замполита. Виталий поправил портупею, одернул китель под ремнем.

– Все, филолог, – сказал он совершенно иным деловым тоном, – антракт кончился. Лично я дую к своим гаврикам.

– Я тоже в казарму, – сказал Малахов, идя вслед за Хуторчуком по узкой асфальтовой дорожке между соснами. – Слушай, Виталий, какая муха тебя укусила?

– Насчет трепа? – спросил, не оборачиваясь, Виталий. – Неужто понял?

– Ты меня за кретина держишь?

– Немного есть… За филолога. Да если бы не я, ты бы раскрутил задушевный разговор и размяк, как масло в духовке.

– Что в этом плохого?

Они остановились у первого подъезда казармы. Здесь на третьем этаже квартировала рота Хуторчука. Свет фонаря высвечивал лицо Виталия, и Малахова поразила его беспричинная суровость.

– Все плохо, – убежденно сказал Хуторчук. – Задушевные разговоры бесследно не проходят. Это пролог к новым отношениям. Мы эту науку прошли. Спасибо, больше не надо… И тебе не советую.

Если бы не грусть, против желания Виталия просквозившая в его словах, Малахов рассердился бы за непрошеное менторство.

– Ты же не знаешь ее, – сказал он с упреком.

– Чую. За такими девушками просто так не ухаживают. Ты это учти, филолог, если дорожишь свободой.

Глава XV

Семинар агитаторов полка закончился поздно. Когда Груздев вышел из штаба, на небе уже проявились звезды. Из открытых форточек в роте Хуторчука гремела песня. Несколько десятков мужских глоток что есть силы орало: «Мар-ру-ся, зачем ты слезы льешь?..», сопровождая песню лихим свистом. Груздев улыбнулся. Рота – зеркало командира. В последнее время он стал замечать, что солдаты Хуторчука даже ходить стали чуть вразвалку, подражая своему ротному.

Груздев задумался, прошел мимо клуба и вспомнил, что хотел зайти за женой, когда миновал КПП, разделяющий территорию полка и военный городок.

Возле домов между сосен бегали и неистово вопили ребятишки, вооруженные пластмассовыми автоматами и пистолетами. Слышались азартные крики: «Бей фашистов!», «Наша взяла-а!», сверкали в темноте огоньки автоматных очередей…

За спиной Груздева отчаянно завопила девчонка:

– Товарищ подполковник, а майор опять за волосы дергает!

Груздев удивленно оглянулся, решив было, что обращаются к нему, но суровый мальчишеский голос за ближайшей сосной распорядился властно:

– Капитан, арестовать майора за нарушение приказа. Сколько раз повторять: девчонок не трогать?!

– Ты чего раскомандовался? – обиженно завопил майор. – Я тоже скоро подполковником буду!

Груздев остановился, вглядываясь в тьму. Свет из окон достаточно ярко высвечивал площадку перед домами, но громадные сосны отбрасывали на землю широкие плотные тени. Полосы света и тени, перемежаясь, рябили в глазах. Наконец он с трудом разглядел в вихрастом курносом майоре сына командира третьего батальона Пилевина.

«Смотри-ка, – удивился Груздев, – Пилевина только представили на подполковника, а сын уже ждет… Пожалуй, это неплохо. Значит, уважают профессию родителя, если играют в нее. Естественно, хочешь не хочешь, а гарнизонная жизнь для наших детишек – основная школа жизни. Все к ним приходит через нее…»

И остро пожалел, что у него нет сына. Дочь тоже неплохо, но сын… Сын поступил бы в военное училище, куда Ксюшке дорога заказана.

В квартире было темно, но Груздев не спешил зажигать свет. Темнота была населена теплыми домашними запахами. Из кухни шел запах куриного бульона и гренок, из комнаты – свежий запах чистого белья, слегка опаленного утюгом. Значит, Свет Петровна дома и уже успела снять белье с чердака и погладить… И еще один легкий, еле слышный запах «Красной Москвы» – это Ксюшкины духи. Он прислушался: из кухни слышался негромкий ровный голос дочери, словно она читала вслух…

Груздев почувствовал умиротворение и расслабился, как корабль, который вошел, наконец, в родную гавань. Он зажег свет и сел на табуретку, стоявшую всегда на одном и том же месте у вешалки, сбросил сапоги и натянул толстые шерстяные носки, связанные для него Светланой Петровной из грубой овечьей шерсти.

Она всегда что-нибудь вязала, или шила, или резала по дереву, украшая квартиру своими поделками. Груздев всю жизнь дивился, как легко и незаметно управляется Светлана Петровна с хозяйством. Все успевает: постирать, приготовить еду, убрать квартиру, содержать его форменную одежду в боевой готовности, да еще полковая библиотека, читательские конференции, консультации по истории и литературе для офицеров-заочников… и на все про все одна маленькая, подслеповатая женщина. Да, а Ксюша?

Светлана Петровна практически сама воспитала Ксюшу, ни разу не позвала его на помощь…

«Ты у меня резерв Ставки, – как-то сказала она, когда Владимир Лукьянович хотел вмешаться и отчитать Ксюшку за непослушание. – Я тебя приберегаю для главного момента».

Ксюшка выросла, а решительный момент так и не наступил. «Смотри, отцу скажу» – до сих пор действует безотказно.

«Может, в этом и заключен главный воспитательный секрет, – думал Груздев. – Не расходовать все средства и авторитет старших по ерунде? А то чуть что – и в колокола громкого боя! Так же, к примеру, как суетливый начальник мелькает сто раз на дню, в самое мелкое дело лезет – подчиненные его и замечать перестают. Вон, говорят, Дименков, чуть ли не сам учит солдат, как лопату в руках держать… Не дело это. На то взводные, сержанты есть».

Груздев переоделся и прошел к себе записать кое-какие мысли в памятку, пока не затерялись среди многих других забот. И еще одно, насущное, о чем долго говорили сегодня с командиром. Это на ближайшие дни.

«Ротные Ленинские комнаты. Некоторые материалы устарели. Срочно заменить». Подумал немного и дописал: «Проконсультироваться об оформлении с художниками». Эта идея, родившаяся внезапно, привела его в хорошее расположение духа. В комнату заглянула Светлана Петровна.

– Отец, ты дома, а мы и не слышали. Идем питаться.

– Минуточку. Сейчас кое-что запишу, а то забуду. Знаешь, мне одна мысль пришла…

– Поделишься, или военная тайна?

Груздев засмеялся.

– Страшная тайна! Хочу съездить на днях поговорить с художниками. Может, уговорю сделать несколько эскизов Ленинских комнат. А то они все вроде бы на одно лицо.

Светлана Петровна села на свое любимое место, в уголке между письменным столом и книжной полкой, и объявила:

– Давно пора. А то залепили комнаты от пола до потолка планшетами… Там же воздуха нет, стен не видно.

– Ну, ну, не преувеличивай, Свет Петровна.

– А ты хоть раз прочел, командир, не по службе, а для себя, что написано на планшете под потолком или над дверью? В глазах рябит. А некоторые ротные еще, чтоб уж всех переплюнуть, и бронзой красят, и по дереву режут, и чеканят… И все это в одну комнату… Стиль купеческого барокко!

Бросив памятную книжку в ящик стола, Груздев с легким раздражением повернулся к жене.

– Петровна! Они саперы, инженеры, понтонеры. Они прекрасные офицеры, но они не художники, и винить их в этом у тебя нет права. Высмеивать, глядя со стороны, легко.

Глаза Светланы Петровны блеснули за очками. Она встала и сжала пальцами спинку стула.

– Я тоже служу в полку, Груздев. Может, ты считаешь библиотекаря посторонней? А ты подумай хорошенько, замполит, тогда поймешь, что художественная литература содержит в себе нравственный опыт народа и без моих книг вы всем скопом не сможете воспитать хотя бы одного настоящего бойца. Не солдата, а именно идейного, сознательного бойца.

Она разгорячилась и говорила резко, стиснув побелевшими пальцами спинку стула.

– Ты что, Петровна? – ошеломленно спросил Груздев.

– Ничего. Просто мне надоело без конца напоминать, что в библиотеке течет крыша и портятся книги… И стеллажей не хватает, и… и в окна зимой дует… – Она сняла очки, вытерла платочком глаза, высморкалась и улыбнулась сквозь слезы. – Извини, сорвалась… Просто обидно стало. Отчитал меня, как… Это я-то посторонняя?

– Успокойся… Я неловко сказал. Да никому и в голову не придет считать тебя посторонней.

– Еще бы! Разве я против бронзы, резьбы или чеканки? Все это красиво, если со вкусом, в одном стиле… Посоветуйся с художниками – это хорошая идея. Красота тоже воспитует. Ладно, отец, поговорили. Еш-шо поссоримся. Поди, целый день голодом?

– Не совсем. Перед семинаром чайком у командира побаловались. Сам заваривал. Он на это дело большой мастер.

В кухне за столом важно сидела Ксюша, а перед нею лежала отпечатанная на машинке рукопись. Ксюша чмокнула отца в щеку и объявила:

– Мы твой рассказ вслух читали, ничего? Хочешь мнение читателя? То, что надо! Ты у меня молодец.

Это был рассказ о саперах. Когда-то Груздеву рассказал об этом генерал-майор Бунаков. В то далекое время Бунаков был начальником штаба бригады и участником этих событий. Груздев закончил рассказ ночью и еще не успел отойти от него, понять, что же получилось. Он благодарно взглянул на жену – наверное, целый день просидела за машинкой, печатая одним пальцем…

– Петровна, не обижайся… Я прочту, ладно?

Мост

Бригада с боями перешла по болотам в Северную Норвегию и оказалась оторванной от армейских баз снабжения. Между бригадой и армией лежала река, полноводная, мрачная, как все северные реки, с быстрой водой и крутыми скалистыми берегами.

Отступая, гитлеровцы взорвали мост, и теперь нужно было срочно наводить переправу к бригадному складу. Продукты кончились. Солдатам роздали последние сухари и по банке консервов на троих.

Вдоль берега высились штабеля бревен и досок, которые гитлеровцы приготовили к отправке в Германию, но вывезти не успели. Из этих материалов бригадные саперы и начали строить наплавной мостик рядом с торчащими из воды металлическими, покореженными взрывом фермами.

Ночью пошел снег. По реке шла шуга, и от воды тянуло ледяным холодом. Саперы работали всю ночь, и к утру на реке появился наплавной мост из державшихся на плаву бревен, связанных веревками и обрывками телеграфного провода, снятых связистами с поваленных взрывами столбов. Сверху бревна перекрыли досками. Чтобы пройти с одного берега на другой, нужно было преодолеть несколько десятков метров по раскачивающимся на воде, скользким доскам.

Дежурные саперы с багрово-синими лицами, мокрые по пояс, стояли в десяти метрах друг от друга с запасом проводов и веревок – следили, чтобы напором воды не разорвало шаткий мост.

– Пойдем, проверим сами, – сказал комбриг начальнику штаба.

Начштаба, щуплый, узкогрудый, с мальчишеским смоляным чубчиком, критически посмотрел на мост – с высокого берега он казался еще более ненадежным, – потом перевел взгляд на дородную фигуру комбрига.

– Товарищ полковник, может, для начала я один схожу? Тоннаж у вас, извините, для такого моста опасный…

– Зато проверка будет не формальной, – сказал полковник.

Снизу, из-под обрыва донесся густой мужской хохот и кашель, словно кто-то подавился смехом.

Комбриг и начальник штаба спустились по ступенькам, вырубленным саперами в скалистом грунте. Рядом с мостом расположилась саперная рота. Горел костер. Возле костра, протянув задубелые руки к огню, стояли сменившиеся с дежурства саперы. От их одежды шел пар. Вместе с саперами грелся у костра начальник политотдела бригады и что-то негромко рассказывал. Его рассказ то и дело прерывался взрывами хохота.

– Он уже здесь! – удивился комбриг. – Только что я видел его в третьем батальоне… Вот это оперативность! Бери пример, майор.

– У меня с юмором туго.

Полковник засмеялся и пошел к костру, оскальзываясь на припорошенных снегом прибрежных камнях. Начальник штаба шел за ним и думал о том, что полковник, в сущности, прав: с начальника политотдела стоит брать пример, но для этого надо обладать таким же жизнеутверждающим характером и запасом шуток, каким обладает этот бывший типографский рабочий. На сегодня работа саперов была самым трудным делом в бригаде, и вот он здесь, и саперы хохочут, несмотря на холод, мокрую одежду и отсутствие горячей пищи…

– Комиссар, а по мосту уже успел пройти? – спросил комбриг. – Неужто удержался?

Начальник политотдела оглянулся и встал, поправляя сбившуюся на затылок шапку.

– Не хотел лишать вас права первенства. Отличный мост саперы сотворили – хоть танк веди!

А по мосту от бригадного склада уже шли к ним одиночки с небольшими ящиками, с мешками сухарей и консервов.

– Вот тебе и право первенства! Упредили снабженцы! – обиженно сказал комбриг. – А мы упрямые – все сами проверим.

Он первым ступил на мостик. Начальник политотдела и начальник штаба шли следом. Доски под ногами гнулись, раскачивались. Набегавшие волны перекатывались через настил; оставляя мелкие кусочки льда.

Впереди, метрах в трех, непонятно каким образом оказалась на мостике лошадь из горно-вьючного минометного полка. Лошадь навстречу офицерам вел на поводу усатый краснолицый солдат в ватной телогрейке, перепоясанной широким солдатским ремнем. На вьюке был закреплен ствол миномета.

На середине реки, где мостик раскачивало намного сильнее, чем у берегов, лошадь внезапно потеряла равновесие и сорвалась в воду. Никто не успел сделать и шага, как она пошла ко дну. Светлый круп лошади был еще некоторое время виден, но течение утянуло ее глубже и отнесло от мостика.

Солдат с потерянным лицом топтался на том месте, где сорвалась лошадь. По щекам его текли слезы.

– Давай, служивый, к костру, – хмуро сказал полковник, – там сейчас консервы вскроют.

От берега по мостику бежал к полковнику встревоженный бригадный инженер.

– Надо расширить наплавные опоры, капитан, чтобы мостик имел большую устойчивость, – сказал комбриг инженеру, – лошадей к переправе пока не пускать.

Солдат-коновод брел к берегу. Даже спина его в выцветшей, залатанной на рукавах и плечах телогрейке выражала отчаяние.

Офицеры вышли на берег и, поднявшись по ступенькам, направились в штаб. Настроение у всех было испорчено гибелью лошади. Начальник политотдела взглянул на хмурые лица полковника и майора и сказал:

– Командир саперной роты дал мне список наиболее отличившихся в боях и при наведении переправы. В списке с десяток фамилий, но я считаю, что саперы все, как один, заслужили награды. Это представить себе невозможно: в ледяной воде, без сна, полуголодные… а в руках топор да лопата!

– Что-то ты о своих саперах беспокоишься. Боишься – обидим их? – спросил комбриг, намекая на пристрастие начальника политотдела. Все знали, что он начинал войну сапером.

– Боюсь, – откровенно сказал начальник политотдела. – С саперами всегда так: в бой первыми, из боя последними, а как награды раздавать – им всегда не хватает.

– Ладно, давай список. Сейчас у нас забота покруче…

По сообщениям местных жителей, опрошенных с вечера разведчиками, гитлеровцы покинули деревню и ушли на автомашинах в южном направлении.

– Конечно, оно приятно, когда от тебя удирают, – сказал начальник политотдела. – Так ведь удирают, а надо, чтобы, некому было удирать. Что предпримем?

– Будем ждать донесения разведки, – решил комбриг, – а пока отдых, завтрак… Товарищ майор, – позвал он начальника штаба, – проверьте, сколько доставлено с того берега сухарей и консервов. Людей накормить как следует.

Солдаты сидели на бревнах, на разбросанных там и сям дровах, на прибрежных камнях и завтракали. Поспешно, всухомятку, не тратя времени на разведение костров, – каждую минуту разведчики могли поднять бригаду.

Вокруг солдат на почтительном расстоянии постепенно собралась толпа местных жителей. На лицах многих ясно читались удивление и растерянность. Очевидно, еще с вечера, с той минуты, когда бригада вошла в поселок, они ждали, что русские начнут их убивать и грабить, как обещали им фашисты.

Норвежцы стояли и смотрели, как спокойно едят холодную пищу солдаты, не обращая на них внимания, и не решались ни заговорить, ни уйти.

Солдаты уже заканчивали завтрак, когда из толпы жителей вышел высокий старик с белоснежными до плеч волосами. На красном морщинистом лице с бесцветными, прозрачными глазами было торжественное и вместе с тем просительное выражение. В одной руке старик держал оплетенную соломой бутыль, а другую прижимал к сердцу: дескать, угощайтесь, от всей души…

– Шнапс, шнапс, – повторял он, уверенный, что язык побежденного врага должен быть русским понятен.

Комбриг пошел к нему навстречу.

– Нельзя нам шнапс, отец, понимаешь? В поход идем, голова должна быть ясной. Не понимаешь? А-а, черт, как же ему объяснить? Шнапс найн, ферштейн? Криг, марш-марш… фашистен шлаген!

Старик страшно огорчился, но понял объяснения комбрига. Повернулся к своим и крикнул несколько слов. Толпа так же молча бросилась к своим домам. Через несколько минут из всех домов и со всех сторон жители начали тащить солдатам сыр, яйца, молоко, творог… Все, что нашлось под рукой съестного.

А потом норвежцы уселись на бревна среди солдат и запели вдруг на русском языке русские же песни: «Вдоль по матушке, по Волге», «Очи черные», «Сени, мои сени», «Вот мчится тройка почтовая»… Пели с очевидным удовольствием, смешно выговаривая слова с неправильными ударениями.

Знание старинных русских песен еще как-то можно было объяснить. Немало эмигрантов попало после гражданской войны и в Норвегию. Но когда молодежь сменила репертуар и бойко запела современную песню, родившуюся во время войны: «Эх, дороги!» – солдаты были потрясены. Пройти с боями сотни километров по болотам и тундре и на территории далекой, только что освобожденной от фашистов Норвегии встретить свою собственную солдатскую песню…

– Друзья мои, – взволнованно сказал начальник политотдела, – вот он настоящий мост от сердца одного народа к сердцу другого… Подумать только, еще идет война, еще драться и драться…

– Нам драться, – сурово сказал полковник.

– А кому же еще? Нам. Но если песни нашей Родины поют другие народы, значит, велика слава ее и велика надежда на нее!

Полковник кивнул, взглянул на часы, и тут же над ледяной рекой с шаткой ниткой переправы, над костром под скалистым обрывом, вокруг которого грелись заледеневшие саперы, над освобожденным норвежским поселком, над батальонами и ротами солдат, которым предстоял еще долгий и трудный военный путь – словно в ответ на слова начальника политотдела – взлетела команда:

– Стро-о-ойся!

– Отец, – тихонько сказала Светлана Петровна, – хватит терзать рукопись. Ночь на дворе, а ты еще не ел ничего.