Текст книги "Переправа"

Автор книги: Жанна Браун

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 16 страниц)

Глава XIX

Малахов удивленно смотрел, как уходили Груздевы: подполковник мрачно насупясь, а Ксюша смущенно. На пороге она оглянулась и махнула ему рукой из-за отцовского плеча.

– До свидания, Борис. Заранее благодарна за Кедрина!

Малахов понял: она напомнила про субботу не потому, что мечтала о встрече с ним, а из чувства противоречия отцу.

«Ерунда какая-то, – думал Малахов, торопясь в казарму. – Не похоже все это на замполита. Вероятно, есть более серьезная причина его настроения. Подполковник не тот человек, чтобы яриться из-за пустяков».

Клуб сиял огнями. Откуда-то сверху был слышен неумелый звук трубы. Кто-то упорно пытался освоить маршевую строчку из «Прощания Славянки», срываясь постоянно на верхнем «до». Из открытой фрамуги спортзала к Малахову долетел иронический голос Виталия: «Па-азвольте, сударь! Как вы ручку держите? Димыч, оглох, что ли? Тебе, тебе говорю! Ты вальсировать сюда пришел или бороться?!»

Малахов завидовал Виталию белой завистью. Хуторчук вошел в жизнь полка, как нож в сметану. Словно прослужил здесь годы. Через два дня Виталий перешел на «ты» со всеми взводными и ротными командирами. Через неделю организовал секцию по джиу-джитсу для офицеров. Через две – убедил майора Черемшанова, а через него и полковника, отдать его роте вдрызг разбитый грузовик.

– Одолжи мне своего чудодея Степанова, – сказал Виталий, получив в свое полное распоряжение грузовую развалину. – Мы с ним покумекаем над покойничком – побегает еще на воле.

– Зачем это тебе? – спросил Малахов.

– Взаимозаменяемость отрабатывать. Чтоб все мои гаврики, а не одни водители, умели баранку куда надо вертеть. Если сильно возжелаете, сударь, могу и вас взять в долю. Мой девиз, филолог: каждый солдат роты должен овладеть всеми воинскими профессиями, кои существуют в данном нам богом и генералом подразделении. Ду ферштеен?

– Спрашиваешь! Беру половину акций.

В секцию джиу-джитсу офицеры, особенно молодые, рвались, и Виталий был вынужден ограничить прием, но Малахова уговаривал сам. И сегодня, собираясь в клуб, Виталий снова завел этот разговор:

– Борис, не увиливай. Хоть ты и пропустил несколько занятий, я тебя живо поднатаскаю. Поверь, старина, эта борьба для офицера крепкое дело. Это не просто знание серии приемов – совершенство духа и тела.

– Я понимаю, Виталий, но мне нужно идти к своим.

– Конец света! У солдат сейчас личное время. Лич-ное! Дай ты им отдохнуть от тебя, не метельши… Слушай, филолог, что-то ты мне не нравишься. Случилось что?

Малахов молчал. Говорить на эту тему ему не хотелось. После комсомольского собрания Виталий кричал на него, не стесняя себя определениями, за то, что Малахов собрание не подготовил, пустил на самотек и в результате подставился… А командир на эту роскошь не имеет права.

Малахов знал, что Виталий прав, но с детства не переносил крика и сторонился даже родных людей, если они вдруг позволяли себе опуститься до скандала.

– Я пошел, – сказал он, – желаю вернуться целым.

– Подожди, Борис, – тихо сказал Виталий и сел на кровати, скрестив по-турецки ноги в серых верблюжьих носках. – Сядь, друг, и удели мне десять минут. Есть у тебя десять минут?

– Есть.

– Благодарю вас, сэ-эр, – Виталий сделался непроницаемым и важным, точно Будда, если бывают русоволосые, синеглазые Будды в тренировочных костюмах. Малахов, не раздеваясь, сел на табурет в ногах Хуторчуковой кровати.

– Борис, ты обидчив, как подросток, – просто, без ерничества, сказал Виталий, – но я не буду касаться прошлых дел. Меня интересует, что с тобой происходит сейчас… Что тебя гонит в казарму в неурочное время? Неужто совсем худо?

Искренняя тревога в словах Виталия подкупила Малахова.

– В том-то и дело, что ни худо, ни хорошо – никак. Понимаешь, никак! Каждый сам по себе. Центр мироздания – собственный пуп, а все, что не от пупа и не для пупа, пусть хоть в тар-тарары катится!

– Нарушений больше нет?

– Явных нет. Были бы явные, я бы хоть с ними боролся, – уныло сказал Малахов.

– Накликаешь еще! – суеверно сказал Виталий. – Тогда скажи мне, отрок, чего ты конкретно хочешь? График строительства вы опережаете, боевая учеба на уровне, за тактико-строевые вас похвалили – сам слышал. Может, Бамбино тебе кровь портит?

– Да нет. Не очень.

– Тогда объясни мне на пальцах, чего тебе не хватает, ибо я изнемогаю от желания понять тебя, недоразвитый!

Малахов встал. Манера Хуторчука выражать свои мысли обижала его чаще, чем смешила.

– Почему ты все время ерничаешь?

– Чтоб уважали. Ву компренэ? Не занудствуй, Борис. Научись ценить не форму выражений, а их дружественную тебе суть. Короче, их майн либе… Ай лай вью. Продолжить?

Малахов против желания засмеялся.

– Достаточно.

Он мог долго сердиться на Виталия в его отсутствие, но когда Хуторчук был рядом, быстро забывал обиду. Тем более что Виталий обладал редчайшим качеством: умел слышать других.

– Ладно, если хочешь, объясню на пальцах. Ты растоптал меня за комсомольское собрание… Нет, я не в упрек. Ты был прав. Но и в отрицательном результате есть плюс для исследователя…

– Согласен. В институте. Здесь армия, мой друг.

– А я о чем? Понимаешь, я все время пытался понять: что за люди в моем взводе? После собрания многое стало виднее. Ты прав, они неплохо работают, осваивают воинскую профессию… Они даже уверены, что у них есть чувство долга. Но они Даже не догадываются, что это им только кажется… Думаю, что пока еще у большинства представление о долге, как о жизни на Марсе… Если брать по высшему счету. Откуда оно может быть у индивидуалистов? Подожди, Хутор… Я говорю, естественно, не обо всех. Есть во взводе два-три стоящих парня, но мне этого мало. Как ты сам знаешь, два игрока – это еще не команда.

Малахов взял с подоконника пачку «Беломорканала», забытую кем-то из гостей, закурил, закашлялся и с досадой ткнул папиросу в пластмассовый стаканчик. Хуторчук молча смотрел на него.

– Ты знаешь, Виталий, я не хотел идти в армию. Жил, учился, играл в баскет, бегал на капустники в Театральный, готовился к научной деятельности. Не потому, что имел к ней особое желание… Так принято в кругу наших друзей, знакомых… Никто из них иначе и не представлял мое будущее. Армия была вне поля зрения. Скорее история, как стихи о гражданской войне или фильмы об Отечественной… И вот я здесь. Причем сразу. Как провал в иное время… Понимаешь, мы все не задумываясь повторяем на каждом собрании: наша страна, в нашей стране, как о некоей географической данности. Здесь, в армии, я вдруг понял… я, конечно, знал это и раньше, но умом, а вот так, всем нутром, впервые. Наша страна – это не географическая данность… это же моя Родина! И меня призвали ее охранять потому, что наступила моя очередь. Понимаешь, Виталий, наступила наша очередь! И никто не знает, отстоим мы свою вахту спокойно или нам придется драться, как тем, в сорок первом… Поэтому мне мало, что мой взвод, мои солдаты просто работают, просто изучают воинское дело и не нарушают… Мало! Солдат без обостренного чувства долга, без идеи – ландскнехт. Я обязан научить их, объяснить им нехитрые истины, без которых нет человека… и нет солдата.

Малахов замолчал и отвернулся, боясь, что Виталий усмехнется и ляпнет что-нибудь, вроде: «Конец света! Неужто сам допер до этого, филолог?» Хуторчук шевельнулся, спустил ноги на пол, нашарил под кроватью кеды и стал обуваться.

– Что же ты молчишь? – не выдержал Малахов.

Хуторчук взглянул на него снизу вверх.

– Что я могу сказать тебе, Борис Петрович? Все это достаточно серьезно, чтобы обсуждать с ходу, а трепаться неохота. Не тот случай.

Малахов вышел на крыльцо и вздохнул полной грудью. За корабельными соснами со стороны реки возник отдаленный рокот. Казалось, что родился он глубоко, в недрах земли, вырвался, постепенно усиливаясь, на поверхность и катится к военному городку сплошным гремящим валом, угрожая снести все живое и неживое.

Металлические ворота КПП распахнулись, и на территорию одна за другой въехали громадные машины, напоминающие очертаниями доисторических тупоголовых ящеров с вытянутыми мордами и громоздким крутобоким туловищем. Под их тяжестью вибрировала земля, а бетонка прогибалась, как бумажная лента.

– Каждый раз потрясаюсь – сила! – услышал Малахов и обернулся. Возле угла дома стояла девушка в темных квадратных очках, темном свитере и джинсах. Через плечо у нее висела модная сумка с металлическими пряжками. Свет фонаря отражался в стеклах очков, и Малахову показалось, что она смотрит на него огненными зрачками.

– Ксюша, это вы? Здравствуйте…

– Здравствуйте, Борис. Откуда они идут, не знаете?

– С полевых занятий, откуда же еще? А я с трудом узнал вас в этих заморских консервах. Они с инфракрасным видением?

Ксюша подтолкнула сползающие очки пальцем и улыбнулась.

– Ага. На ультракоротком диапазоне. Теперь я прикована к ним навечно, как инструментум вокале[1]1
  Инструментум вокале (лат.) – «Говорящее орудие», так римляне называли рабов, прикованных к тачке.


[Закрыть].

– Свалили зачет по латыни? – догадался Малахов. – Поздравляю! Теперь всех девушек приковывают к очкам или только в медицинском додумались?

– Сама приковалась, – сокрушенно сказала Ксюша. – Попробовала ресницы тушью накрасить, теперь глаза болят. Смешно?

– Очень. Тем более что вам это ни к чему.

– Да? – спросила Ксюша, притворяясь оскорбленной. – Ничего себе комплиментик! Как прикажете его понимать?

Малахов развеселился. Он почувствовал себя раскованно, как в родной студенческой среде, где шутки и розыгрыши всегда были и будут нормой отношений. «Кажется, мы будем с нею дружить», – подумал он и предложил:

– Хотите, я вам Луговского почитаю? Или из Кедрина?

– А как вы относитесь к Белле Ахмадулиной?

Малахов едва успел остановить дневального свободной смены. Солдат расстроился, что не успел предупредить товарищей о приходе начальства, и, подхватив ведро с мастикой, юркнул в бытовку.

На свободном от коек пространстве, спиной ко входу, стоял с гитарой Лозовский. Перед ним полукольцом сидела на сдвинутых табуретках почти вся рота. В стороне под турником сражались в шахматы Акопян и Зиберов.

– Здоровеньки булы, уважаемые громодяне! – бархатным голосом теледиктора вещал Мишка. – Начинаем наш ор-ригинальный полупраздничный концерт в честь окончания штукатурных и героического начала малярных работ в исторической учебке!

Солдаты дружно захлопали, предвкушая удовольствие.

– По самоличной заявке нашего героя механика-водителя Степана Михеенко, в честь его верной Пенелопы из села…

– Який еще Пенелопы?! – возмутился Стена.

– Ведите себя прилично, рядовой Степа! – приказал Мишка, и Малахов узнал в его голосе интонации Дименкова. – В честь верной подруги рядового Степы, проживающей в селе Степановка, Степановского района, одноименной области, четыре заморских хлопця з Ливерпулю спивают песню на родном аглицком языке под названием: «Кинь бабе лом»!

Мишка рванул струны и запел абракадабру, мастерски имитируя мелодию и ритм известной песни Маккартни. Из каптерки выглянул Митяев. Увидев Малахова, подошел к нему.

– Опять Лозовский концерт выдает, – сказал старшина, – такого запевалу по всей армии не найдешь.

– Не переманят? Я слышал, некоторые стараются.

– Пусть попробуют, – Митяев нахмурился.

Мишка оборвал песню бешеным аккордом и объявил следующим номером «гастроль знаменитого на всю Рязань…».

– Лозовский, спел бы что-нито своим голосом, – перебил его старшина. – Опять тарабарщину разведешь…

Мишка оглянулся, согнулся в раболепном поклоне и тут же уныло запел, подражая детской считалке:

 
Кто умело строит дом,
Чтобы жили в доме том
Коза и капуста,
Кошка с собакой,
Вода и огонь?
Отвечу честно, без вранья —
Не мы, не он, не ты, не я…
А сам гроза лентяев
Наш прапорщик Митя-я-я-ев!
 

Рота буквально легла от смеха. Малахов хохотал, стараясь не смотреть на обескураженного старшину.

– Ну, Лозовский, – только и сказал Митяев.

Мишка снова склонился в полупоклоне и сказал, сияя белозубой улыбкой:

– Видите, как высоко мы ценим ваш героический труд по приведению нас в человеческий образ!

– То-то, что героический, – сказал Митяев, подобрев. – Придумал: коза и капуста… Кто же из вас коза, а кто капуста?

Солдаты снова рассмеялись. Митяев с достоинством одернул китель и, посмеиваясь, гордо удалился в каптерку. А Малахов подошел к шахматистам. Эта пара интересовала его сейчас больше Мишкиных импровизаций.

Зуев выяснил, что Акопян проиграл свои часы Зиберову на год вперед. Каждый проигрыш – месяц пользования. Сам Рафик упорно отрицал: «Дал поносить» – и все. Малахов мог вызвать Акопяна и потребовать признания, но ему не хотелось унижать солдата допросом. Тем более что Рафик дал слово Зиберову молчать и верит в порядочность сделки. Малахов понимал, что гораздо важнее убедить Рафика, да и остальным дать урок, что честные дела не боятся открытого разговора. Поэтому Малахов решил провести эту операцию на глазах у всей роты.

– На что играете? – спросил Малахов таким тоном, словно игра «на интерес» была обычным делом.

Зиберов настороженно взглянул на лейтенанта.

– Ни на что. Играем и играем…

– И какой же счет?

– Три ноль в мою пользу, – Зиберов самодовольно усмехнулся и посмотрел на столпившихся вокруг солдат. – У меня пока еще никто не выигрывал…

Внезапно Малахов понял, что Зиберову известно, чем закончилась история с рапортом, иначе он не был бы так самоуверен. «Наверное, писарь проболтался», – с горечью подумал Малахов. Ему и в голову не могло прийти, что эта злополучная история в тот же день стала известна всей роте.

– У вас есть разряд? – спросил Малахов.

Зиберов пригладил пальцем тонкие черные усики.

– Первый!

Солдаты одобрительно заговорили:

– Против Юрки еще никто не устоял.

– А у вас, Акопян, тоже есть разряд? – спросил Малахов.

Рафик смущенно взглянул на лейтенанта.

– Н-нету… п-просто д-дед у-у-чил…

– Слабак он против меня, – усмехнулся Зиберов.

– И вам, перворазряднику, интересно играть со слабым игроком? – ледяным тоном спросил Малахов. – Ради выигрыша?

– Какого выигрыша?! – Зиберов вскочил, толкнул доску. Фигуры рассыпались по полу. – Какой с него выигрыш?!

– Часы, – сказал Малахов.

Разговоры в толпе стихли мгновенно. Рафик, собиравший с пола фигуры, замер с ладьей в руке.

– Какие еще часы?! – почти истерически закричал Зиберов.

– Вот эти, – спокойно сказал Малахов, небрежно кивнув на швейцарскую «Омегу» на левой руке Зиберова.

– Он сам мне их поносить дал! Сержант наговаривает, а вы слушаете! Сам дал, я не просил… Нужен мне этот металлолом!

– За-зачем г-г-говоришь, а? – обиделся Рафик. – Отец подарил металлолом, да?

Малахов шагнул к Акопяну и встал так, чтобы видеть лица солдат. Они казались безучастными, но Малахова точно пронизало напряжение, с которым солдаты ждали, чем окончится поединок.

– Конечно, металлолом, а что же еще? – продолжал Зиберов, не поняв в запальчивости, что смертельно оскорбляет Рафика.

– За-зачем играть п-просил? С-сам же ска-ска-а…

Зиберов поспешно расстегнул браслет.

– Да забери ты их! Видали, товарищ лейтенант, человек уже и шуток не понимает! Сам же сунул – на поноси… Ну, скажи товарищу лейтенанту, просил?

Рафик сжал часы в кулаке и прошептал, опустив глаза:

– Просил…

Малахов почувствовал, как гнев перехватил ему горло. Он заложил руки за спину и крепко, до судороги, сжал пальцы.

– А со мной сыграете, Зиберов? – сделав над собой усилие, спросил он.

Но Зиберов был настороже.

– А у вас есть разряд, товарищ лейтенант?

– Первый.

– Тогда не буду.

– Трусите?

Зиберов оглянулся на солдат и сказал с вежливой улыбкой:

– Если проиграю, у начальства реванш не потребуешь, а выигрывать у начальства неудобно… Лучше не рисковать.

– Обещаю реванш, – сказал Малахов.

Зиберов заколебался. Инстинкт самосохранения подсказывал ему, что лучше не связываться, но обвинение в трусости повисло над ним, и шуткой его не опрокинешь.

– Ладно. Только в другой раз, товарищ лейтенант.

– Согласен. Учтите: проиграете, будете играть отныне только с равными игроками, понятно? Слабых я буду учить сам.

Услышав одобрительный шепот в толпе солдат, Малахов понял, что этот маленький бой на глазах у всей роты он выиграл, ну а партия с Зиберовым ему не страшна – случалось и мастеров обыгрывать.

– Интересное кино! – громко сказал Мишка. – Занятно было…

Малахов удивился. Все это время Лозовский держался в стороне и не заговорил с ним ни разу по собственной инициативе. Малахов был уверен, что Мишка даже Степанову и Белосельскому не проговорился, что они раньше дружили. А кстати, где они?

– Товарищ лейтенант, прошлый раз на занятиях вы рассказывали нам о разных видах мостов, – продолжал Мишка, – а вообще в военной истории есть что-нибудь о понтонерах?

Малахов облегченно расслабился. Мишка, умница, как нельзя вовремя бросил ему переходный мостик. Ну, Виталий, кажется, твои конспекты начнут работать по-настоящему…

– Если говорить официально, то возникновение инженерных войск в России относят к началу восемнадцатого века, когда Петр Первый приказал сформировать инженерную роту и команду понтонеров. Команда состояла из двух офицеров и тридцати четырех нижних чинов. Петр утвердил штат восьмого февраля тысяча семьсот двенадцатого года. Этот срок и считается днем рождения инженерных войск.

Степа Михеенко поставил табуретку, провел рукавом по сиденью и предложил:

– Сидайте, будь ласка, товарищ лейтенант. Нам усим очень интересно. А то про все войска знаем, а про свои ничого… Я, к примеру, только про генерала Карбышева кино смотрел, и все.

Малахов сел. Солдаты окружили его полукольцом, как недавно Мишку Лозовского с гитарой.

– Но вообще-то инженерные войска появились в России задолго до Петра… Судя по летописям, еще при Ярославе имелись люди под названием: городники, мостники, порочные мастера, розмыслы…

– Как, как? Порочные люди? – удивился Степан. – Вроде злодеев, что ли?

– Пороки – это осадные, стенобитные башни, – сказал, смеясь, Малахов.

– Тогда это предшественники артиллеристов, пушкарей, – заявил Мишка. – А мы есть непорочные, почти святые розмыслы – инженера! Понял, мостник Степа?

– Когда на Руси шли войны, то население от каждой сохи выставляло по двадцать два человека. Эти люди назывались посошными людьми, посо́хой, и выполняли разные военно-инженерные работы. – Малахов закашлялся, старшина принес ему горячий чай, не в солдатской эмалированной кружке, а в стакане с подстаканником. Малахов благодарно улыбнулся Митяеву и продолжал: – Пожалуй, именно посо́ху и нужно считать родоначальниками понтонеров. Перед взятием Казани Иваном Грозным, например, посошным было велено: «На речках и на ржавцах мосты мостить». Ржавец – это ржавое болото. В записках князя Курбского упоминается фамилия первого русского инженера, военного инженера – Выродкова. В следующий раз я подробнее расскажу вам о делах старинных…

Малахов поднялся.

– Товарищ лейтенант, еще есть время… Хоть немного.

– Через пятнадцать минут вечерняя прогулка. У вас осталось только время привести себя и помещение в порядок. До свидания.

В Ленинской комнате Зуев и Белосельский выбирали из альбомов фотографии для праздничного фотомонтажа. Степанов спешно рисовал боевой листок к завтрашнему дню. Завтра взвод впервые должен выйти в поле и самостоятельно собрать перевозной паром.

– Успеете? – спросил Малахов.

– Надо успеть. – Степанов вздохнул. – Обязательство взяли.

Белосельский сложил карточки и протянул Степанову.

– Держи, комсорг. По-моему, неплохо получится, – сказал он и подошел к Малахову.

– Товарищ лейтенант, а увольнения в город будут когда-нибудь? Мне очень нужно…

– Сдадим объект, тогда и поговорим. Сейчас преждевременно. Кстати, будет смотр праздничных газет. У нас есть шанс?

– Трудно сказать, – Белосельский потускнел и пошел к выходу.

Но Малахов не дал ему уйти. Во-первых, он не спросил разрешения, что само по себе было грубостью. Этим Малахов еще мог поступиться, но Белосельский уходил с обидой, а Малахов твердо верил, что любое недоразумение нужно изживать сразу, пока у человека в душе не накопился мусор.

– Белосельский, а конкретнее?

Белосельский повернулся и отчужденно взглянул на лейтенанта.

– Конкретнее? Трудно сказать, – повторил он и невольно улыбнулся. – Может быть, в других ротах есть настоящие художники, а у нас, к сожалению, с талантами дефицит. Видите, пришлось делать коллаж… Да и какая разница – первое место или последнее?

– В принципе, конечно, никакой, – согласился Малахов, – но не буду скрывать: лично я был бы рад, если бы первое… Разве вам не было бы приятно, если бы ваш труд высоко оценили?

– Мой труд или мои художественные дарования?

В голосе Белосельского было столько иронии, что Зуев не выдержал.

– А честь роты для тебя ничего не значит?

Белосельский перестал улыбаться и взглянул на сержанта с недоумением.

– Честь моего подразделения защищается воинским делом, а стенгазета… Извини, Володя, стенгазета – это малозначительная художественная деталь.

– Зачем же ты взялся ее делать? – спросил Степанов.

Белосельский сделал испуганное лицо, но глаза смеялись.

– Помилуй, Степаныч, когда ты берешь за горло и говоришь: «Надо!» – трудно отказаться без риска для жизни.

– Интересный у нас получился разговор, – сказал Малахов, – хорошая стенгазета, конечно, не честь, но… к чести роты, как еще одна деталь нашей жизни… Помните, как Холмс восстанавливал по детали целое?

– Методом дедукции – по стенгазете о всей роте?

– Безусловно. Это ведь и наглядный рассказ о нашей жизни.

Белосельский хотел было еще что-то сказать, но Степанов опередил его:

– Иван, не надоело?

– Молчу, молчу, – сказал, смеясь, Белосельский. – Комсорг, вы меня убедили. Я уверен, что мы займем первое место!

Малахов не выдержал и тоже засмеялся. Ему нравились эти парни. Каждый по-своему. Но опереться он мог пока только на своего замкомвзвода старшего сержанта Зуева и комсорга Николая Степанова. И пожалуй… чем-то обнадеживающим проявил себя сегодня Мишка… Иметь хотя бы трех таких парней в активе – это уже кое-что. А вот Белосельский пока еще терра инкогнита…

За дверью раздался властный бас Митяева:

– Р-рота-а! Выходи строиться!

И грохот сапог.

И обиженный вопль: «Да отстань ты! Чего пристал?!»…

И чей-то смех…

По лестнице словно ссыпали мешок одинаковых булыжников, и через секунду на улице грянула песня. Сильный голос Мишки повел за собой колонну:

 
Не плачь, девчонка,
Пройдут дожди…
 

Малахов застыл в недоумении, словно в первый раз услышал эту песню. Что за околесицу они поют? Разве в армию призывают только на время дождливой погоды?.. Впрочем, что им еще петь? У танкистов есть свои песни, у летчиков, у моряков, а у понтонеров нет… Надо поговорить с отцом, у него много знакомых поэтов, быть может, кто-нибудь и захочет помочь… Или сами придумаем. А что – это идея! Один Лозовский многих стоит. Если парни загорятся… На редкость удачная мысль! Да, да, не собрания и нотации, а общее, душевное дело! И обязательно должен быть ударный, почти лозунговый рефрен.

Малахов подошел к разостланной на двух сдвинутых столах стенной газете. «Переправа»… ничего не скажешь, красиво… Напрасно Белосельский прибеднялся. Буквы названия были вырезаны из цветных плакатов и наклеены на белую плотную бумагу. Разноцветные акварельные краски, разбрызганные по бумаге при помощи зубной щетки, смотрелись салютными залпами.

– Переправа, – произнес вслух Малахов, точно пробуя это слово на звук.

Куда переправа? На другой ли берег или из мальчишек в солдаты? Да и только ли для них эти два года окажутся переправой?