Текст книги "Переправа"

Автор книги: Жанна Браун

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 16 страниц)

– Юпитер, ты сердишься, следовательно…

Но Степанов не дал ему договорить.

– Оставь, Иван. Можем мы хоть раз поговорить серьезно?

– Можем, – все еще улыбаясь, сказал Ваня, – можем, Степаныч, но я не вижу темы. Учебку мы, так или иначе, к празднику сдадим. Мост построим, где прикажут. Что тебе еще нужно, старче? Общественных подвигов? Так у меня на них куражу нет. Не вижу смысла.

– А в чем ты видишь смысл? – хмуро спросил Зуев.

– В том, что мне осталось служить еще один год, семь месяцев и двенадцать дней. Ответ принят?

– А без трепа? – спросил Степанов.

Ваня рассердился. До сих пор они относились друг к другу с уважением и не занимались душевным взломом.

– Без трепа служить тошно, – сказал он.

Мишка подошел к Степанову и сел на стол перед ним.

– Не надо было затевать этот разговор на собрании, Коля. Рано. Думаешь, только тебе этот тип неприятен? Он многим поперек горла… Черт знает почему, но я всегда чувствую, как рядом с ним во мне просыпается подонок. Мистика какая-то! И все-таки абзац, Коля. Рано.

– Почему? – все так же хмуро спросил Зуев.

– Подначки, смешочки, намеки – кровь все это портит, а сказать не о чем… Мелочовка получается. А вы даже нас с Иваном не предупредили. Такие вещи готовить надо, мужики… А тут еще и самоволка сошла ему, что тоже на общественный подвиг мужиков не воодушевило. Мне, мужики, Малахова жаль…

Зуев резко отодвинул стул ногой и сел, ссутулив плечи.

– Видали, как Юрка ушел? Герой… Ладно, говорили-балакали, сели и поплакали, а дело стоит. Иван, загляни в канцелярию, может, лейтенант еще там. Клей в шкафу на нижней полке.

Ваня увидел свет в дверной щели и обрадовался. Не хотелось тащится в другую роту, да и вряд ли дадут – сами, скорее всего, тем же делом заняты. Лейтенант стоял у окна, спиной к двери и задумчиво барабанил пальцами по оконному переплету.

– Разрешите, товарищ лейтенант? – спросил Ваня.

Малахов обернулся. Длинный, мрачный, обиженный на весь мир. Взглянул неприязненно:

– Что вам, Белосельский?

– Клей. У капитана в шкафу должен быть.

Малахов открыл шкаф и уставился на полки с папками и брошюрами, точно забыл, зачем полез в шкаф. Дверца под тяжестью его руки скрипнула, Малахов закрыл ее и сел за стол.

– Скажите, Иван… Садитесь, пожалуйста.

Ваня сел.

– Скажите, Иван, – повторил Малахов, запнулся, подыскивая слова, и спросил прямо: – Скажите, почему солдаты на собрании молчали? Не видят в поведении Зиберова криминала или не доверяют мне?

Ваня предпочел бы уклониться от ответа, но прямота взводного, его искренность и незащищенность напомнили Ване комиссара. Он так же был всегда открыт и искренен с ними – в гневе ли, в обиде или радости. Ему можно было сказать все и идти за ним с закрытыми глазами, поэтому он и стал для пэтэушников комиссаром. Но лейтенант… что он за человек? Хотя и тогда, при первом знакомстве, он также напомнил Ване комиссара. И все-таки… от комиссара они так не зависели.

– Трудно сказать… Вернее, одним словом не объяснишь, товарищ лейтенант.

– Да, да… Понимаете, Белосельский, нельзя заставить человека быть откровенным. Я прошу вас. Мне это нужно знать.

Ваня отвел глаза и сказал сокрушенно:

– Я ведь тоже молчал на собрании…

– Это вам мешает быть откровенным?

– Да.

– Понятно… – Малахов покивал, скорее своим мыслям, чем Ваниным словам. – Хорошо, оставим других. А вы почему молчали?

– Зиберов мне органически неприятен. Боялся быть необъективным.

– Та-ак… – Малахов огорченно вздохнул. – Ну что ж, благодарю вас за откровенность, Белосельский. Вы свободны.

Перед Ваней снова сидел офицер. Сходство с комиссаром осталось, пожалуй, только в выражении глаз. Ваня встал и, стараясь не шуметь, поставил стул на место.

– Разрешите взять клей, товарищ лейтенант?

– Берите. Мне жаль, Иван, что наш разговор не состоялся.

Ваня почувствовал себя свиньей.

– Состоялся, товарищ лейтенант. А Зиберов – мелочь. Не берите в голову. Он из породы халдеев.

Глава XVIII

Подполковник Груздев вернулся из города к шести часам вечера, когда роты возвращались в казарму. Поставив машину возле дома, он с досадой оглядел кузов, забрызганный дорожной грязью, и пошел в штаб пешком. Груздев был зол, голоден и вдобавок едва не попал по дороге в аварию, чудом увернувшись от выскочившего на шоссе из придорожных кустов сумасшедшего мотоциклиста.

Груздев вообще не любил бывать в городе. Шум, суета, многолюдье утомляли его физически. Он всегда возвращался из города больным и должен был непременно побыть в одиночестве, чтобы восстановить душевное равновесие.

Еще издали он увидел возле штаба одинокую фигуру солдата. Он стоял в нескольких шагах от крыльца, старательно козыряя пробегавшим мимо офицерам. «Тураев… Саид Тураев, – огорченно вспомнил Груздев. – Вот незадача!»

Вчера, возвращаясь в штаб с обеда, он случайно увидел за казармой в кустах согнутую фигуру. Солдат сидел на куче палых листьев, обхватив колени руками. Худая спина с торчащими лопатками вздрагивала. Груздев остановился, поняв, что солдат прячет свою беду от чужих глаз. Чтобы не спугнуть парня, он прошел за кустами и тихонько сел рядом. Солдат взглянул на него мокрыми злыми глазами и сделал резкое движение, чтобы вскочить на ноги, но Груздев придержал его за руку.

– Сиди, сынок. Извини, что помешал.

Солдат промолчал. Отвернулся и украдкой вытер пальцами мокрые глаза.

Память на лица у Груздева была фотографическая. Где же он мог видеть этого парня? У связистов? Водолазов? Нет… В парке! Точно, ремонтник. Но фамилия… Как же его фамилия?

Груздев вздохнул, вытащил пачку сигарет и предложил солдату. Тот понуро покачал головой.

– Ну и молодец, – сказал Груздев, – значит, ты сильный человек. А я вот, как видишь… Закурил когда-то в молодости с горя, да зря. Горе не миновало, а привычка вредная осталась. Не нашлось тогда рядом верного человека подсказать, остановить. Вот я и думаю: нельзя человеку без друзей. У тебя-то друзья есть?

– Есть.

– Здесь или дома?

– И здесь есть, и дома есть… в школе вместе учились.

– У вас, наверное, хорошая была школа, если сумели сохранить дружбу.

– Очень хорошая, товарищ подполковник. Мы три года назад в новый район переехали, я все равно в другую школу не пошел. На целый час раньше вставать пришлось.

На смуглом лице парня мелькнула улыбка. Он сел поудобнее, непринужденно положив руку на согнутое колено.

– Это – подвиг! На это не каждый способен, верно? А родители не возражали?

– Зачем? Отец еще раньше встает, на свой завод едет. А мама совсем раньше – всем завтрак готовить. Мой отец все умеет делать. И нас с братьями научил… Он не любит, когда много спят.

«Так, – подумал Груздев, – не отсюда беда…»

– А друзья часто пишут?

Парень помрачнел, опустил голову. Сказал, точно нехотя:

– Пишут. Сегодня как раз получил.

– И что пишут?

– Так… разное пишут.

«Вот оно, – решил Груздев, – тут в яблочко». Он аккуратно загасил сигарету и щелчком отправил ее в кусты.

– Послушай, сынок. Ты только не ершись и не думай, что одному в беде лучше быть. Я вдвое против тебя прожил и на собственной шкуре знаю, что одному и в радости, и в горе хуже. Прочти еще раз письмо, внимательно прочти. Может быть, ты не так его понял?

– Я все правильно понял. Десять раз читал – сколько можно? Друг пишет: Фариду замуж отдают. Через пять дней свадьба…

Он рывком вытащил из кармана мятый конверт. Груздев взглянул на адрес: «Сайду Тураеву…»

– Тут все без ошибок написано. Как еще можно понять? Посмотрите сами, если не верите.

– Подожди, Саид, не ершись. Письмо я читать не буду, оно не мне написано. А тебе я и так верю. Только объясни мне, пожалуйста, твою Фариду отдают замуж или она сама выходит?

– Отдают…

– И она идет?

– Отец приказал… куда денешься? – Саид сжал кулаки и отвернулся.

– Н-да… действительно, – растерянно сказал Груздев. – Средневековье какое-то… Ладно, Саид, не отчаивайся, что-нибудь придумаем.

– Что здесь придумаешь, товарищ подполковник, – безнадежно сказал Саид. – Если бы я там был…

Груздев встал. От земли тянуло холодной сыростью. Не спасали ни листья, ни плащ.

– Ты сколько уже служишь?

– Год и четыре месяца.

– В отпуске был?

Саид вскочил.

– Не был. Товарищ подполковник, я…

– Не торопись, сынок. Я поговорю с командиром. Как он решит. Зайди ко мне завтра в восемнадцать часов.

Груздев чертыхнулся про себя. С командиром они вчера так и не увиделись – уехал по делам в штаб округа, а сегодня самого Груздева вызвали с утра в Политотдел.

– Здравствуй, Саид, – сказал Груздев, подходя.

– Здравия желаю, товарищ подполковник.

Тураев вытянулся. Большие карие глаза с синеватыми белками смотрели на замполита с такой надеждой, что Груздеву стало не по себе. Он вздохнул и сказал прямо:

– Извини, Саид. Пока ничего не могу сказать. Не видел еще командира.

– Спасибо, товарищ подполковник.

– Не за что пока, сынок. Иди, завтра утром я тебя сам найду.

И поднялся по ступенькам, решив тут же, прежде других дел, поговорить с полковником о Тураеве. Он предвидел возражения – в парке шел ремонт – и внутренне приготовился к трудному разговору.

– Командир у себя? – хмуро спросил он у дежурного по полку.

Черноглазый молодцеватый капитан Потехин выбежал из дежурки, встревоженный непривычно угрюмым видом замполита.

– Никак нет. Полковник пошел в парк. Позвонить?

– Не надо, – сказал Груздев и вышел на крыльцо. Дверь за его спиной резко хлопнула. Груздев поморщился, сообразив, что добряк Потехин скорее всего примет его тон и злой вид на свой счет и будет теперь мучительно перебирать свои, в общем-то несущественные грехи, гадая, который из них вызвал гнев начальства.

Кляня себя за несдержанность, Груздев вернулся. Так и есть. Потехин сидел, как в аквариуме, за стеклянной перегородкой дежурки, подперев печальную голову рукой, и задумчиво крутил в пальцах авторучку.

Увидев замполита, Потехин испуганно вскочил.

– Павел Семенович, если командир позвонит или зайдет в штаб, будь добр, скажи, что я пошел в клуб.

– Есть! – с очевидным облегчением сказал Потехин.

– Кстати, капитан, что ты мне можешь сказать о рядовом Тураеве?

– Только хорошее.

– По всем статьям?

– Практически. Немного замкнут, правда, но я не считаю это недостатком.

– Я тоже.

По дороге в клуб Груздев остановился перед щитом, установленным на плацу. Свет фонаря над входом в казарму лежал на асфальте ровным кругом, высветляя краем середину щита. Сверху из полутьмы на Груздева сурово смотрел солдат с автоматом. Этот щит был во всех частях, где Груздеву приходилось служить или бывать. Выражение лица воина и поза оставались неизменными все последние двадцать пять лет. «Кто он, – внезапно подумал Груздев, – сапер? Артиллерист? Матрос? Летчик? Никто… среднестатистический воин…»

Он ссутулился и грузно зашагал по дорожке, вдавливая каблуки полуботинок во влажную землю.

В фойе клуба было пусто. Из-за двери кинозала слышался грохот орудий и взрывы авиабомб. «Странно, – подумал Груздев, – что за кино об эту пору?» Он заложил руки за спину и пошел вдоль стен, критически разглядывая фотомонтажи и плакаты, прикидывая, как бы можно было оформить клуб, если бы дали штатного художника.

Он остановился перед картиной, висевшей на стене у входа в зал. Картина, изображавшая понтонный мост, по которому под обстрелом переправлялся на вражеский берег танковый десант, была личным достижением Груздева. Осуществлением мечты.

Два года назад в полку недолго служил начальником связи капитан Пронин, закончивший когда-то среднюю художественную школу. Груздев случайно узнал о юношеском увлечении капитана и уговорил его написать картину из жизни понтонеров. Капитан долго отговаривался тем, что забыл, как держат кисть в руках, что у него нет ни красок, ни холста.

– Но в принципе ты согласен? – наседал Груздев. – Идеей проникся? Материалы достанем, только согласись. Умел бы я рисовать – жизни на такое дело не пожалел бы! Только представь: придут в клуб молодые, посмотрят на твою прекрасную картину и проникнутся всей красотой и необходимостью нашей службы. Неужели ты и себя, и молодых такой радости лишишь? Совесть-то у тебя есть?

– Да есть у меня совесть, – сказал вконец измученный капитан, – доставайте краски и холст.

Картина висела в клубе полтора года, и каждый раз, придя в клуб, Груздев хоть на секунду задерживался перед нею.

В кинозале раздался взрыв, затрещали автоматные очереди. Груздев тихонько приоткрыл дверь и вошел.

На экране бушевала война. Из-за темных сосен с оглушительным ревом вылетали танки и с ходу прыгали с крутого берега в реку. Зарываясь по самые башни в тяжелые крутые волны, они вели огонь на плаву, стремясь подавить, смять оборону противника на «чужом» берегу. Следом, точно привязанные невидимой нитью к пенистым бурунам, форсировали реку плавающие бронетранспортеры.

Противник пытался подавить десант огнем артиллерии, не дать ему высадиться на берег.

Голос диктора произнес: «Несмотря на сложные метеоусловия и сопротивление, на северный берег доставлен тактический десант».

Груздев хорошо помнил эти учения. Понтонный батальон, приданный войскам «южных», вышел на разбитую лесную дорогу, когда в воздухе еще висело облако пыли, поднятое танками, и прибыл к месту наводки точно в ту минуту, когда последний бронетранспортер «южных» вышел из воды на «вражеский» берег.

На экране один за другим, делая крутой разворот, КрАЗы задним ходом двигались к урезу воды, соблюдая точные интервалы. Издали казалось, что берег помечен пунктиром, повторяющим каждый изгиб. И один за другим ложились на воду понтоны…

А ниже по течению разгружались буксирные катера. Едва коснувшись днищем воды, они неслись вверх, чтобы звено за звеном подтягивать понтоны к оси будущего моста. Все это: и разгрузка понтонов, и работа буксиров, и стыковка звеньев – производилось одномоментно, человеческий глаз не успевал отмечать отдельные операции, и поэтому казалось, что мост растет сам собой.

Груздев почувствовал, как притих зал. Не слышно ни кашля, ни скрипа стульев.

А на экране по наведенному за считанные минуты мосту уже двигались на «вражеский» берег тяжелые танки и мотострелки.

– Ну как, Иван, абзац? – спросил кто-то впереди.

– Впечатляет, – ответил невидимый в темноте Иван.

Груздев тихонько вышел из зала. Входная дверь резко распахнулась, и в клуб вошел полковник Муравьев. Он шел по просторному фойе на длинных, не сгибающихся при ходьбе ногах, ставя ступни сильно и прямо, и от всей его высокой, спортивной фигуры с откинутой назад темноволосой крупной головой веяло на окружающих холодком высокомерия.

– Здравствуйте, Владимир Лукьянович, – низким звучным голосом сказал Муравьев, – давно прибыли?

– Здравия желаю, Анатолий Николаевич. В восемнадцать десять. Дежурный доложил, что вы в парке. Решил не отвлекать.

Старательно печатая шаг, к ним подошел младший сержант.

– Товарищ полковник, разрешите обратиться к товарищу…

– Обращайтесь, младший сержант.

– Товарищ подполковник, Светлана Петровна передала вам ключ от дома, а то вы утром свой забыли, – сказал сержант и протянул Груздеву ключ. – Они сами во второй роте проводят беседу с личным составом по художественной литературе. Разрешите идти?

– Иди, сынок. Спасибо.

Груздев хорошо знал, что полковник не терпит фамильярности. Даже с ним, своим заместителем, несмотря на теплые, почти дружеские отношения, Муравьев так и не перешел на «ты», считая, что неуставные отношения: «будь другом», «сынки», «ты» – расшатывают дисциплину, основой которой была, есть и будет неукоснительная субординация. Конечно, Груздев мог бы сейчас ограничиться уставным: «можете быть свободны», но даже из уважения к командиру не хотел изменять себе.

Он уже и забыл, когда солдаты и молодые офицеры стали для него «сынками». Как-то незаметно, с годами «спасибо, брат» или «друг» перешло в «спасибо, сынок». За все годы службы Груздев ни разу не унизил солдата или младшего по чину офицера лобовым вопросом: «Как ваша фамилия?», изыскивая любую возможность узнать ее другим путем. Далеко не все офицеры полка разделяли его точку зрения, считая это замполитовской блажью. «Это не блажь, – доказывал Груздев, – а уважение человеческого достоинства. Когда вы идете к нужному вам человеку или к начальнику, вы же стараетесь заранее узнать его фамилию, а не спрашиваете, войдя в кабинет: "Как ваша фамилия, товарищ генерал?"»

На эту тему он не раз спорил с командиром. Анатолий Николаевич Муравьев был толковым инженером, из тех, для кого теория и практика неразрывны. Несуетливым, уравновешенным командиром, умеющим четко определять задачи и не дергать людей по-пустому. Не терял лица перед самым грозным начальством. За все эти качества офицеры полка уважали его, но не любили.

Груздев долго ломал голову, желая понять, отчего нет у командира душевного контакта даже с его ближайшими помощниками?

Сам Груздев высоко ценил командира и судил о нем вначале по себе. Для него отсутствие душевного контакта означало бы профессиональную катастрофу. Груздев тревожился за командира до тех пор, пока не понял однажды, что сам Муравьев совершенно не озабочен отношением к нему подчиненных. Все его мысли и чувства были отданы полку. Муравьев любил полк, как мастер любит слаженный, умный, работающий механизм, а не его отдельные детали. От деталей требовалось одно: быть всегда в рабочем состоянии. Каждое замечание на очередной проверке или учениях Муравьев принимал за личную обиду и долго помнил ее виновнику.

Пожалуй, единственным человеком в полку, с которым у командира установились дружеские отношения, был Груздев.

– Прошу, Владимир Лукьянович, – сказал Муравьев, открывая ключом дверь своего кабинета. – Прошу прощения, что задержал вас, но мне надо просмотреть еще кое-какие документы.

Груздев снял фуражку, привычным движением накинул ее на деревянный рожок стойки между книжным шкафом и окном и прошел к старому мягкому креслу сбоку от стола полковника.

Это кресло выглядело чужеродным в хирургической строгости кабинета, обставленного легкой светлой мебелью. Муравьев не терпел неряшливости ни в поведении, ни в одежде, ни в обстановке, но когда меняли мебель, приказал не трогать его, узнав, что это кресло в полку называлось «замполитовским» еще с поры, когда в этом кабинете был другой хозяин.

– Что хорошего привезли от начальства? – спросил Муравьев, усаживаясь за свой стол. – Как прошло совещание?

– На высшем уровне. В горячей дружеской обстановке, – сказал Владимир Лукьянович и начал искать по карманам пачку сигарет. Курил он редко, не больше одной-двух сигарет в день, да и то когда был сердит или взволнован.

Муравьев повернулся к нему вместе со стулом и приподнял в удивлении широкие темные брови.

– Что случилось? Были замечания?

– Замечания? Баня! Парная! Причем вместо мочалки – наждак. И драил меня этим наждаком самолично начальник Политотдела…

Груздев встал, пересел за длинный стол, приставленный торцом к письменному, сердито двинул к краю стопку свежих газет.

– Втык мы, конечно, заслужили. Вернее, я заслужил. Лозунги за лето повыгорели, плакаты слиняли. В ротных Ленинских комнатах многие материалы устарели. Надо менять. И срочно.

Муравьев нахмурился. В светло-серых глазах – а под темными бровями они казались еще светлее – появился ледок. Он помолчал, как обычно, когда бывал рассержен, чтобы сгоряча не обидеть человека ненужным словом, и спросил холодно:

– Почему до сих пор это не сделано?

В кабинете снова воцарилось молчание. Груздев закурил, обдумывая ответ, а Муравьев ждал. Он умел терпеливо ждать ответа, не путая подчиненных предположениями и дополнительными вопросами. Это качество в командире офицеры полка ценили высоко.

– Почему? – переспросил Груздев. – Да потому, что все силы брошены на выполнение главных задач, и вы это прекрасно знаете. Людей нет, а те что есть – два с половиной чертежника – заняты сверх головы. Ну, да не в этом суть. Мобилизуемся, поднатужимся и исправим недочет, как всегда.

– Надеюсь, – коротко сказал Муравьев и едва заметно улыбнулся. Губами. Но и в глазах растаял ледок.

Груздев подумал, что с плановым ремонтом понтонного парка все обстоит благополучно, если командиру не испортило настроение даже замечание политотдела. И сказал откровенно, как думалось:

– Опять залатаем, Анатолий Николаевич, вот что обидно. А пропаганда заплаток не терпит. Половинные меры, как правило, дают обратный результат.

– Что вы предлагаете?

– Я не предлагаю. Я мечтаю, чтобы вся часть: клуб, Ленинские комнаты, территория – были оформлены в одном стиле, связанные единым художественным решением, отражающим не только время и цели, но и именно нашу воинскую профессию.

– Согласен – это было бы неплохо. Но художник нам не положен по штату, и вы это прекрасно знаете.

Груздев невольно улыбнулся тому, как командир нарочито повторил его слова, но тут же встал и заходил по кабинету.

– То-то и оно. Кто-то когда-то не предусмотрел, и теперь тянется это упущение через десятилетия, несмотря на острейшую необходимость! Техническим навыкам, военной профессии солдат учат специалисты высокого класса. Хотя это, на мой взгляд, не так и сложно. Солдат нынче пошел грамотный, арифметике учить не надо… А наша задача будет посложней, чем у классных специалистов. Души человеческие – это непросто. Это воспитать из мальчишек мужчин, научить их любви и уважению к армии, к земле своей, и ненависти к тем, кому мы уже шестьдесят шесть лет поперек горла!

Муравьев кивнул, соглашаясь. Но и он, и Груздев понимали: как бы ни важна была проблема – здесь, в кабинете, ее не решить. Не в их власти. Поэтому, как всегда, придется «мобилизоваться и изыскать внутренние резервы».

– Есть у меня к вам разговор, Анатолий Николаевич, – сказал Груздев, круто меняя тему. – Хотелось бы предоставить отпуск одному солдату. Беда у него. Невесту замуж отдают.

– Не понял. Кто отдает?

– Родители. Парень из Таджикистана. Саид Тураев. Ремонтник. Я навел справки. Капитан Потехин дал ему отличную характеристику. И служит он год и четыре месяца. Думаю, надо пойти навстречу парню.

– А если он там натворит дел сгоряча?

В кабинет заглянул начальник штаба майор Черемшанов.

– Разрешите, товарищ полковник?

– Входите, Сергей Сергеевич, – сказал Муравьев, – что у вас?

– Документы подписать на капитана Дименкова. Я завтра к девяти должен быть в Управлении, заодно и отвезу.

Груздев недовольно насупился. Разговор был прерван на самом ключевом месте и неизвестно, с каким настроением полковник вернется к нему. «Принесла нелегкая, – с досадой подумал он, – другого времени не было».

А Черемшанов, идя к столу, успел оценить ситуацию, и его круглые голубые глаза на конопатом лице заискрились пониманием: дескать, извините, Владимир Лукьянович, сам вижу – помешал. А как быть? Карьеру-то делать надо!

И, положив папку перед командиром, Черемшанов за спиной, так, чтобы видел только Груздев, развел ладони.

Груздев не хотел, но засмеялся. Этот жест был из любимой байки майора о незадачливом старшем лейтенанте, который выступал на всех собраниях и лез на глаза любому начальству. Когда товарищи спрашивали: «Зачем тебе это?», лейтенант разводил руками и простодушно объяснял: «А как быть? Карьеру-то делать надо!»

Настроение у Груздева поднялось. Он всегда искренне восхищался «рыжим гусаром», как шутя звали майора товарищи. Его редким умением без занудства, под непринужденный треп решать самые сложные задачи, деловой собранностью и профессионализмом.

– Когда вернетесь, принесите мне материалы по подготовке конференции, – сказал Муравьев, подавая Черемшанову папку с подписанными документами. – Когда намечаете провести?

– Воскресенье самый удобный день, – сказал Груздев.

Эту конференцию они готовили вместе с Черемшановым и замполитами батальонов. Готовили основательно. Нужно было перетрясти весь полк, чтобы отобрать для обмена опытом с молодыми не просто первоклассных старослужащих водителей и специалистов инженерных машин – таких в полку было немало. Требовалось найти среди них речистых, которые не растеряются на трибуне и сумеют толково рассказать о своей работе. Тема конференции была, что называется, животрепещущей: «Действия водителей на марше, при подаче звеньев на погрузку, а также действия механиков-водителей при транспортировке звеньев».

– Получит Дименков майора – рекомендуем его на батальон. Согласны? Рота у него отличная по всем показателям, – сказал Муравьев, когда Черемшанов вышел, – учебку сдадут раньше срока, нарушений дисциплины нет. Пожалуй, по всем показателям они выйдут вперед.

Груздев промолчал, надеясь, что на этом тема Дименкова будет исчерпана и командир вернется к их разговору.

– Почему вы молчите? – спросил Муравьев. – Не согласны с моей оценкой?

Груздев вздохнул.

– С подходом, – нехотя сказал он.

– Простите, не понял?

– Я думаю так: если в подразделении все отлично и нет нарушений – копай глубже…

– Вы имеете в виду скрытые нарушения?

– Принцип. В подразделении, где идет настоящая, требовательная воспитательная работа, не может быть все гладко.

– Любопытно, – Муравьев взглянул на замполита с живым интересом, – продолжите мысль, Владимир Лукьянович, я слушаю.

– В роте много молодых солдат. Семьи, воспитание, характеры – все у них разное. А ведь у нас, как в инкубаторе: характеры разные, а условия для всех одинаковые. Значит, должен идти процесс притирки, ввода в армию, в дисциплину… Уверен, что такой процесс не может проходить спокойно…

– Думаю, что вы усложняете, Владимир Лукьянович. Дименков опытный офицер. Его рота досрочно выполняет задание…

– К нему лейтенант толковый пришел. Строитель.

– Значит, умеет использовать. На тактических занятиях они тоже показали себя для начала неплохо. По-моему, на сегодня – это главное. Или у вас есть факты?

– Фактов у меня нет, но вот о чем я думаю… Хуторчук недавно в полку, а солдаты за ним в огонь и воду пойдут. А вот за Дименковым… не уверен.

– Да? Подумаем, – сказал Муравьев. – Так что будем делать с вашим Тураевым? Как бы он там дров не наломал…

– Я с ним поговорю. Он парень разумный.

На улице было совсем темно, и там, где кончался свет фонарей, начинались звезды. На безоблачном небе мягко светилась белесая полоса Млечного Пути. Груздев нашел Плеяды – шесть осенних сестер. Деды говорили: «Плеяды на заход пошли – пора к пахоте готовиться». А вон первая и главная звезда его детства – Полярная. Отец прежде других показал. Всякое в лесу случается, поэтому охотнику верный ориентир нужен, чтобы к дому выйти. Здесь Полярная ближе к горизонту, чем в его родных архангельских краях. Груздев подмигнул звезде по-родственному, застегнул плащ, надел плотнее фуражку и неторопливо зашагал по неосвещенной аллее, пересекающей территорию части наискосок.

Тьма скрадывала пространство, помогала сосредоточиться. Из окон столовой падали на землю длинные прямоугольники света, вырывая из тьмы аккуратные кучки палых листьев. Завтра их вывезут и сожгут в карьере. Это делалось из года в год не только в частях, но и во всех городах, где Груздеву приходилось бывать. Он не мог понять – почему? Его мать по осени ходила в лес с мешком и устилала огород слоем принесенных из леса листьев. Издревле перегной считался лучшим удобрением. Мать, наезжая в город, дивилась: «Природа сама земле хлеб дает, а они, неразумные, что делают?»

В столовой хлопала дверь, слышались молодые здоровые голоса, хохот, команды. Со стороны казармы доносилась дробь барабанов. Вокруг темного чрева полковой пепельницы волчьими глазами вспыхивали огоньки сигарет. Кто-то восторженно завопил:

– Это кто же к нам хромает? Да это же наш заслуженный шланг Александр Микторчик! Что же это вы кушать опоздали?

– Здорово, воины! Задержали в штабе, еле вырвался.

– Неужто самому полковнику советы давал?

– А что? Думаешь, не смогу?

Груздев остановился. «За таким хохотом и артиллерийскую канонаду не услышишь», – подумал он, сочувствуя Микторчику. Внезапно Сашкин обиженный тенорок вырвался из общего гама:

– Думаешь, треплюсь? Спроси хоть у замполита, Мишка. Мы с ним полную неделю конференцию по обмену опытом готовили.

– Повтори, Сашка, я не понял: кто с кем будет обмениваться опытом на этой конференции – замполит с тобой или ты с замполитом?

Груздев улыбнулся. Вот черти языкатые! Между прочим, любопытная метаморфоза с Микторчиком происходит… Вначале он любой ценой: унижений, слез, симуляции – искал места потеплее и полегче. Казалось бы – нашел. Чего еще надо? Ан нет, маловато этого даже для такого откровенного приспособленца, как Сашка. Уважения жаждет.

Возле своего дома Груздев увидел на лавочке девушку в темных квадратных очках. Перед нею стоял высокий офицер и что-то негромко бубнил, ритмично взмахивая рукой. Стихи, что ли, читает? Интересно, кто бы это? Любителей стихов, по сведениям Светланы Петровны, в полку не наблюдалось. Матовый плафон над парадным скудно освещал спину офицера в коротком плаще и длинные тонкие ноги в сапогах.

– Почитайте еще что-нибудь, – попросила девушка, и Груздев с изумлением узнал голос собственной дочери.

Он остановился и в смятении привалился плечом к сосне. Многие годы он бездумно шутил, что вот, мол; растишь, растишь девицу, а потом придет чужой дядя и уведет ее. Значит, вот как это бывает… Да что же это, черт побери! Откуда он взялся? И Ксюха хороша… Еще очки дурацкие нацепила, для интересности, что ли?

– К сожалению, мне надо идти, – сказал офицер. – Когда вы теперь приедете?

– В субботу к вечеру.

– Давайте встретимся в субботу, я вам принесу Кедрина. Он у меня с собой.

«Малахов! – определил Груздев. – Каков наглец! Уже и свидание назначает… Ну, красавица, погоди, я с тобой дома поговорю!»

Груздев сердито шагнул из тени на свет и снова застыл в растерянности: как попасть домой? Пройти мимо и не поздороваться – подумают, что разгневался. А поздороваться – решат, что с намеком… И разозлился: только этой проблемы ему не хватало для полноты жизни. Ну, Свет Петровна, учительница золотая – воспитала доченьку: домой нормально не попасть.

– Ой, папка! – радостно воскликнула Ксюша, вскакивая. – Мы тебя ждали, ждали… Мама к Черемшановым пошла тебе звонить.

– Это почему? – сухо кивнул Малахову, спросил Груздев.

– Ты свои ключи утром забыл. И я забыла, как нарочно. А мамины у тебя. Хорошо, с Борей встретились, а то хоть пропади…

Вот так. Уже и Боря… Ну и темпы у нынешней молодежи!

– Ладно, Ксения Владимировна, пошли домой. Здравия желаю, Борис Петрович. Вы, кажется, торопитесь?