Текст книги "Человек среди песков"

Автор книги: Жан Жубер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 11 страниц)

И в самом деле, солнце уже клонилось к горизонту, когда, преодолев последнюю дюну, я внезапно вышел к порту, вернее к тому, что от него оставалось: он был погребен под песчаными грядами, стершими с лица земли пирсы и причалы, песчаные валы плотным кольцом окружали старые прогнившие парусники, где плавало всякое тряпье. Навесы были сорваны, и шквальный морской ветер обрушивался на увязшие в песке огромные машины, которыми когда-то мы так гордились, – тракторы, бульдозеры, скреперы и подъемные краны. Все они были некогда выкрашены в один и тот же ярко-оранжевый цвет, остатки которого кое-где еще можно было различить и теперь, хотя все давно уже покрыто грязно-желтым налетом ржавчины, а под ногтем отделяются чешуйки разъеденного морской солью металла. Пирамиды, однако, выстояли, и портовые сооружения другого мола тоже казались почти неповрежденными. Но террасы нижних этажей были погребены под песчаным холмом с пологим склоном, который намело ветром; песок ворвался внутрь сквозь разбитые стекла и сломанные двери, словно бы сам песчаный берег, оторвавшись от моря, брал штурмом эти здания. Рядом с недостроенной пирамидой медленно поворачивается под порывами ветра забытый здесь гигантский кран. Церковь занесена песком по самую крышу.

Я подошел ближе. Над лагуной с криком носились чайки. На одной из террас к небу поднимался дым, и мне послышались какие-то голоса. Спускалась ночь, и на балконах, напоминавших входы в пещеру, вспыхнул огонь, потом еще один, еще… На гребне дюны появился ребенок и, увидев меня, убежал. Выглянули какие-то люди, смуглые, лохматые, до меня донеслась цыганская речь. Языки пламени вздымались все выше, освещая на фоне сумеречного неба фасады зданий и гигантские лестницы пирамид.

И тут над моей головой просвистели камни, я повернулся и, весь подобравшись, побежал, стараясь по возможности сохранять достоинство. Я знал, что цыгане не слишком воинственны и самое большее, что мне угрожает, – несколько шишек. Но мне вовсе не улыбалось, чтобы этот разбередивший мою душу день закончился так нелепо, поэтому я перешел на шаг, лишь свернув на шоссе.

Не слишком-то ласково встречал Калляж своих строителей! Хотя на небе светила луна, я несколько раз чуть не сбился с пути. Домой вернулся поздно ночью, пробираясь ощупью во тьме, совершенно выбившись из сил.

Мне было тридцать лет, когда я встретил Симона Дюрбена. Как раз в это время все разговоры в столице вертелись вокруг проекта строительства Калляжа. Газеты только о том и писали. Ни один светский прием не проходил без столкновения между противниками и рьяными сторонниками проекта. «История Юга» Лепренса-Лярди, меньше тысячи экземпляров которой с трудом разошлось за двадцать лет, теперь была переиздана и пользовалась огромным успехом.

Речь шла о том, чтобы на обширной, дотоле заброшенной территории, отданной во власть мошкаре, где лишь изредка можно было встретить поселение рыбаков и скотоводов, разводящих быков, воздвигнуть город, который одновременно был бы и морским портом, а вместо плохоньких проселочных дорог проложить шоссе, соединившее бы этот край с центральными областями страны и столицей. Я знал, каким талантливым архитектором был автор проекта Симон Дюрбен, и с каким упорством вел он в течение многих лет трудную борьбу за осуществление своего проекта с различными министерствами. Однако новый президент благосклонно отнесся к его проекту и даже проявил некоторый энтузиазм, возможно увидев здесь удобный случай увековечить свое имя в Истории. Намекали также, что увлечение проектом в известной мере объяснялось тесными связями президента с крупным банковским объединением. Предполагалось, что в этих местах имеются залежи бокситов, меди и нефти и, если правительство подготовит для этого почву, ведущие частные компании в стороне не останутся. Впрочем об этом в печати не упоминалось ни слова, зато вовсю трубили о филантропической стороне предприятия. Лишь одна оппозиционная газетенка яростно выступила против проекта, но круг ее читателей составлял менее пятисот человек. Короче говоря, Дюрбену дана была «зеленая улица», и, хорошо зная его понаслышке, я угадывал, какую бешеную деятельность он развернет.

Когда мне стало известно, что директор-администратор подвел его, в последний момент отказавшись от места, и что он спешно подыскивает ему замену, я предложил свою кандидатуру. Я окончил Высшую административную школу успешно, в числе первых, предстоящая работа казалась мне интересной, и, сверх того, сама личность архитектора, его талант, легенда, которой было окружено его имя, – все вызывало у меня желание стать одним из близких его сотрудников. Признаюсь также, что жизнь оставила в моей душе незалеченные раны и известную долю горечи. Мои родители в поте лица своего возделывали принадлежавший им клочок земли под Барлу и, надо прямо сказать, не купались в золоте. Мне повезло, если угодно, только в том, что я был их единственным сыном. Вытряхнув все до последнего гроша, мои родители с трудом наскребли ту необходимую к стипендии прибавку, которая позволила мне учиться в Высшей школе. Однако там сынки буржуа, несмотря на всю свою воспитанность, то и дело давали мне понять, что мы с ними люди разного круга. Возможно, я и сам слишком болезненно ощущал это различие. Как бы то ни было, у этих волчат был зверский аппетит. Они быстро расхватали богатых наследниц и – пустив в ход родственные связи, нажим или миллионы – важные государственные посты. Я же тем временем читал Гомера и был влюблен в машинистку. Ведь школьный учитель в нашей деревне внушал мне постоянно, что надо держаться своего места в жизни, что простой народ превыше всего и исполнен всяческих добродетелей, что не существует ничего более высокого, чем бескорыстие, бедность и самоотверженность. Да и отец мой, когда называл кого-нибудь честолюбцем, в его устах это было равнозначно подлецу. Как видите, воспитан я был в строгих правилах, так что не отваживался преследовать оленя в охотничьих угодьях всех этих сиятельных господ. В то время как мои однокурсники управляли заводами, железными дорогами и целыми провинциями и разъезжали в «роллс-ройсах», я надрывался, создавая культурный центр в пригороде столицы. Я был не глупее других, но равнодушен к запаху денег и славы. Короче говоря, по модному в то бесстыдное время выражению я «не попал в струю».

Дело обстояло даже еще сложнее, представьте себе: тридцать лет, неудачная любовь, нервы натянуты до предела. Я не в силах был больше выносить этот парад животов и тщеславий. Тут наш век начинал смердеть. Я знал, что Дюрбен принадлежит к людям иной породы, слухи о нем ходили самые противоречивые: кто называл его вдохновенным творцом, кто сумасшедшим, кто гением, маньяком или святым. Как бы то ни было, он не принадлежал к тем ничтожным технократам, тысячи которых буквально рыли землю носом.

Я отослал Дюрбену свои документы. И стал поджидать ответа, волнуясь, с бьющимся сердцем, как ждут свидания с женщиной.

Ответ пришел через три дня. Срок совсем небольшой, ибо в этих случаях ожидание нередко превращают в пытку, затягивая решение вопроса. Но мне и эти три дня показались долгими, я сгорал от нетерпения. Моя кандидатура «привлекла внимание», со мной хотели повидаться. Я тщательно побрился, надел белую рубашку и галстук.

Контора Дюрбена находилась рядом с Национальным парком, я хорошо знал это здание, которое справедливо считалось одним из шедевров архитектора. Во всем простота, сила, гармония. Когда я вошел туда в то утро, я опять ощутил толчок в сердце и легкая дрожь пробежала у меня по спине, что является для меня признаком глубочайшего эстетического наслаждения. Застывая перед Флорентийским собором, руинами в Дельфах, великолепным пейзажем Кастилии или полотном Пуссена, я ощущаю подобную же дрожь. Отпечаток такого же изящества лежал и на «саsа[1]1
  Casa – дом, здание (итал.).


[Закрыть] Дюрбена», как мы привыкли называть его между собой. Интерьер, лишенный ковровых покрытий, хромированной стали и зеркал, до которых так жадно было в ту пору наше общество выскочек, возрождал красоту романских обителей. И это тоже мне безусловно понравилось.

Молодая женщина в белом вышла из бокового притвора с грацией молодой послушницы.

– Вы, вероятно, мсье Феррьер?

– Да, это я.

– Входите, пожалуйста. Мсье Дюрбен ждет вас.

До этого я видел его издали на разных приемах, часто встречал его фотографии в газетах: великолепная львиная голова, освещенная глазами немыслимой голубизны.

Он тут же заявил мне:

– Мы создадим нечто грандиозное. Я мечтал о строительстве Калляжа долгие годы – и вот наконец дождался! Вы, конечно, знаете об этом?

– Знаю.

– Да, долгие годы, а это нелегко… – Он махнул рукой, словно хотел отогнать муху. – Ну а вы?

И тут, забыв заготовленные заранее осторожные слова, я выложил ему все: свое желание строить, восхищение его талантом и притягательную для меня силу Юга, и также то, как я устал от столицы и как тошнит меня от этих аристократов у власти.

Он улыбается с таким видом, словно думает: «Как вы еще молоды!» – и проникается при этом ко мне симпатией, смешанной с грустью.

– Знаю, знаю, – просто сказал он.

Что он знал? И что хотел этим сказать? Или то было только случайно брошенное слово?

– Вы когда-то работали с моим другом Жарделем. Я разговаривал с ним. Он вас знает. Питает к вам самое глубокое уважение. Для меня этого достаточно.

Он знал обо мне все досконально и говорил о моей прошлой работе, словно интересовался мной с давних пор.

Глядя в его голубые глаза, я думал: он умен, обаятелен и, кажется, испытывает ко мне расположение.

– Пойдемте, – говорит он, вставая из-за стола.

Он шагает впереди меня по коридору, который ведет вниз под землю, потом, за поворотом, теряется в темноте. Дюрбен толкает какую-то дверь. Зажегся лиловатый свет. В центре сводчатого зала, похожего на крипту, возвышается гипсовый макет города. Рука Симона Дюрбена парит над макетом, слегка касаясь то изогнутой линии пляжа, то цепи дюн, то лагун и леса, потом устремляется к вершинам двенадцати пирамид с едва намеченными террасами, задерживается здесь, подчеркивая углы и линии. Мне хотелось сказать: какая гармония, соразмерность, простота; подобного города никто еще до сей поры не создавал, постройка его оправдает любые затраты, любые жертвы, в нем и сейчас уже ощущается что-то дарующее радость. Но я смотрю на макет и молчу. Я чувствую, что Дюрбен наблюдает за мной. И произношу лишь жалкое слово: «Восхитительно!»

– Вот что мы будем строить, – говорит Дюрбен. – Я уверен, мы с вами хорошо поработаем, сумеем понять друг друга. Это – главное. Выезжаем через три дня.

– Через три дня!

– Да. А что, это для вас затруднительно?

– Откровенно говоря, ничуть.

– Ну вот и прекрасно, встречаемся здесь в четверг, в восемь утра. Летим самолетом. До скорой встречи.

Мы пожали друг другу руки, и, когда я уже повернулся, чтобы уйти, он окликнул меня и, наклонившись ко мне с каким-то мальчишеским заговорщическим видом, сказал:

– Знаете, дело-то будет рискованное!

Я вышел слегка ошеломленный. Помню, был конец зимы. В парке на каштанах уже набухли первые почки. Я долго бродил по аллеям. Я должен был чувствовать себя счастливым, но, как всегда, когда жизнь моя резко менялась, меня вдруг охватили смятение и тревога. Правильный ли путь я избрал? Все то, что я сейчас собирался бросить без сожаления, что еще несколько часов назад проклинал, внезапно представилось мне не в таком уж мрачном свете, а Калляж показался безумной авантюрой, и я почти жалел о том, что в это ввязался. Спускались сумерки. Скоро ворота парка закроются, сторожа потихоньку подгоняли к выходу последних посетителей, время от времени меланхолично посвистывая в свои свистки. Я искал какого-нибудь предзнаменования, но тщетно, разве что небо над крышами занялось багровым светом, предвещая ветер, однако я не мог угадать, будет ли он для нас благоприятным.

Радость охватила меня лишь к вечеру. Я ужинал один в ресторанчике у крепостных стен, который любил за то, что он был тихим, почти деревенским, и внезапно мной овладела какая-то необыкновенная легкость. Там, в парке, я чувствовал себя по меньшей мере пятидесятилетним, меня словно придавил груз прожитых лет. Теперь ко мне снова вернулась молодость – то нетерпение, та жажда приключений, которых так часто мне недоставало или, вернее, которые я сам из осторожности глушил в себе. Юг притягивал меня. Я смотрел на Дюрбена как на своего учителя и – кто знает, – может быть, даже друга. Все это наконец воодушевило меня. Я уже готов был немедленно отправиться к месту строительства.

И я отметил также без малейшей грусти, что меня ничто по-настоящему не привязывало к столице.

Итак, жребий брошен. Тревожный, прерывистый сон. Но вот дверь квартиры заперта, и такси в рассветных сумерках мчит по бульварам, где в серой дымке мелькают заводы, мусорщики, рабочие на велосипедах. Я уже не знаю, люблю ли я или ненавижу это небо, с которого моросит грязный дождь, струящийся по стеклам машины. И этот город, с которым, как теперь мне кажется, я рву навсегда и где осталась частица моей жизни.

– Проклятая погода, – говорит шофер. – Того и гляди, пойдет снег. Все разладилось!

– Да, все разладилось. Надо уезжать.

– И далеко вы собрались?

– Далековато.

Терпеть не могу летать самолетом. Но в зале аэропорта я сразу же вижу Симона, его высокую фигуру, седые виски, счастливое выражение лица.

– А, вот и вы, Марк. Начало положено!

И от его взгляда и рукопожатия наваждение сразу рассеялось.

– Идите же, я вас представлю!

Я пожимаю чьи-то руки: Гуру, Вире, Мишелье. Вире и Мишелье мне нравятся, а Гуру – нет. Квадратная голова, очки, коротко подстриженные волосы, челюсти молодого волка. Мне знакома эта порода людей.

– Ну вот мы почти все в сборе, – говорит Дюрбен. – Не хватает только Балана. А, вот и он! Тогда пошли!

И он ведет нас, стремительно шагая, словно поднимает в атаку, к выходу на взлетную полосу, где уже со свистом разрезают воздух пропеллеры.

Дверь захлопывается, шум становится глуше, и сладенький голосок стюардессы выпевает какую-то фразу. Самолет бежит по дорожке, набирая скорость. Ландшафт за окном накренился, накренились деревья, газовый резервуар, заводская труба. Мы врезаемся в облака.

Дюрбен сидит рядом со мной. Поначалу он молчит, и мне кажется, что он просто не заметил меня. Потом, даже не повернувшись в мою сторону, он спрашивает:

– Как вы себя чувствуете?

– Хорошо.

– Ни о чем не жалеете? Готовы идти на риск?

– Да.

– Великолепно. Люблю людей, которые легко порывают с прошлым. Через шесть часов мы будем в Калляже. Сами все увидите.

Пока что, кажется, предстоит заняться некоторыми практическими делами; Дюрбен вынимает из портфеля папку, кладет на колени и раскрывает ее: предварительные расчеты для заказов на цемент, на запасные части к машинам, план предстоящих работ и прочее в таком же роде – все, что было подготовлено в конторе и с чем мне следовало ознакомиться. Как видите, нам было не до лирики! А самолет тем временем пробивается сквозь плотный слой облаков к солнцу. Нас несколько раз изрядно встряхивает – мы попали в грозовой фронт, – дождь хлещет в иллюминаторы. Самолет покачивает, Дюрбен, улыбаясь, говорит:

– А жаль, если вдруг разобьемся!

Полагаю, при этом думает он не столько о нас и о себе самом, сколько о Калляже.

Но вот снова голубые просветы в облаках. Самолет идет на снижение. Дюрбен смотрит на часы. Дела больше не интересуют его. Он убирает папку. Приникает лицом к иллюминатору, туман за которым постепенно рассеивается и проступает пейзаж, поначалу далекий, потом все ближе, отчетливее: сиреневато-синее море и совсем светлая бахрома пены, набегающая на длинную песчаную полоску берега, река, вбрасывающая в море свои вспененные илистые воды, разгоняемые морским течением. Между озерами – ярко-зеленые пятна, а дальше – более темные, должно быть, леса.

– Еще несколько минут, – произносит Дюрбен, и сразу же: – Вот там, – указывает мне пальцем туда, где и в самом деле можно ясно видеть по проложенным дорогам, по выровненным площадкам земли, по линиям бараков, что тут природу потревожили.

Но самолет приземляется не здесь, поскольку местный аэродром находится километрах в двадцати от побережья: постепенно сбавляя высоту, он пролетает над пастбищами, низкими побеленными фермами, над табуном белых лошадей, которые, заслышав шум мотора берут в галоп и рассыпаются веером. И это на редкость красиво, я чувствую, глядя на их пляшущие крупы и гривы, устремившиеся к сосновой роще, что сердце мое покорено; а ведь сам по себе ландшафт с большой высоты похож на обыкновенную географическую карту – такой же плоский и безликий. Я, конечно, понимаю, что и карты бывают разные, некоторые не лишены поэзии: есть такие, что изрезаны реками и озерами, омыты великолепным морским простором. Таков, например, ландшафт Калляжа. Но я ощущаю всю прелесть пейзажа, лишь находясь в одной с ним плоскости, проникая в него, вдыхая его воздух. Признаюсь, я заговорил почти что на языке любви.

Итак, волнение охватывает меня, едва я вижу этот рассыпавшийся веером табунок лошадей, эти соломенные крыши, эти почти геральдические деревья с пышными, густыми кронами. И волнение мое все разрастается по мере того, как мы на полной скорости мчимся к Калляжу в двух машинах военного образца с высокой посадкой, выкрашенных в один и тот же дикий ярко-оранжевый цвет; они ожидали нас на аэродроме, и мы втиснулись в них с немалым трудом.

Я всегда полагал, что между человеком и природой существует какая-то тайная связь, понятное дело, прежде всего связь с каким-то определенным пейзажем, к которому он испытывает более или менее явную тягу. Он неизменно ищет в природе некую сопричастность, самораскрытие, слияние с ней, а порою, быть может, смерть. У меня обычно устанавливаются с природой пылкие отношения, часто таящие для меня опасность, и я прекрасно сознаю, что это – позиция поэта. Должен признаться, что в юности я и считал себя поэтом, но столько препятствий вставало на пути этого призвания! Допуская некоторую игру созвучий, я скажу, что стал администратором, подавив в себе литератора. Но в глубине моей души все же продолжает жить поэт, и он все чаще напоминает о себе в последние годы. Известная раздвоенность всегда проистекает из некоторой двойственности натуры.

Итак, я ехал в одной из этих оранжевых машин с высокой посадкой, с жесткими рессорами и плохо прикрепленным брезентовым верхом, под продувным ветром, а рядом со мной оказался как раз Гуру, который с недовольным видом придерживал одной рукой шляпу на голове, а другой – воротник пальто на шее. Взгляд устремлен в одну точку. Нем как рыба. Как видите, соседство отнюдь не настраивало на лирический лад. Но вскоре я перестал обращать на него внимание, всецело покоренный окружающей природой. Миновав сосновые рощицы, где деревья тесно сплелись друг с другом кронами, словно овечье руно, дорога углубилась в заросли шумящего тростника, прорезанные протоками черной воды, у прогнивших причалов стояло несколько лодок. А из глубины болота доносилось щебетание, кулдыканье, воркование бесчисленных невидимых взгляду птиц. Запах срезанного тростника, груды которого валялись по берегам, смешивался с запахом тины. Помню, меня охватило тогда какое-то восторженное и тревожное чувство. Да, именно с этой минуты я стал испытывать некую сопричастность с окружающей меня природой, какой-то до того неодолимый зов, что я, видимо, вздрогнул, потому что Гуру, искоса взглянув на меня, спросил:

– Замерзли?

– Немножко.

– Ну и машины! Надо будет законопатить все эти щели, произнес он и снова погрузился в молчание.

В его глазах, несомненно, пейзаж был ничем не примечателен: просто окраины стройки, где он может в свое удовольствие передвигать людей и машины, как на огромной шахматной доске. И ничего больше. Его взгляд оживлялся, верно, лишь при виде бульдозера или экскаватора. Уж он-то, могу в том поклясться, никогда не грешил стихами!

Между тем проселок вывел нас на большую дорогу, по которой устремились машины, оставляя за собой на обочинах густой шлейф пыли. Внезапно перед нами распахнулся горизонт, из лабиринта тростниковых зарослей мы выбрались на равнину с наносной почвой, где земля и вода, равно неразличимые, оспаривали друг у друга чахлую растительность цвета не то окиси меди, не то винного отстоя, не то спекшейся крови. Все какое-то ядовитое, нереальное. Вдалеке, словно металлическая пластина, поблескивала поверхность лимана, вдоль которого лежал наш дальнейший путь. Шум моторов почти не встревожил маленьких рачков, копошившихся в прибрежном иле.

Наконец мы добрались до полосы дюн, между ними, в лощинах, укрылись низкие узловатые сосны и недавно посаженные тополя, защищенные от морского ветра тростниковыми щитами. Дорога, проложенная по песку, внезапно расширялась, образуя прямо-таки «королевский тракт», но мы с удивлением обнаружили, едва преодолев последний гребень дюн, что она никуда не ведет.

Впрочем, это было не совсем так, ибо она упиралась в тщательно утрамбованную земляную площадку, которую я заметил еще с самолета. Слева от нее – бараки и транспортный парк, все машины выкрашены в такой же оранжевый цвет, как и наши джипы. Справа, в сосновой рощице, кубики домов. А прямо перед нами до самого горизонта простиралась зеркальная гладь моря, врезавшегося в берег небольшим заливом.

Да, действительно, здесь все уже было подготовлено. И на этом плоском, голом месте нам предстояло воздвигнуть Калляж.

Мы вышли из машин. Хотя был только конец зимы, песок искрился на солнце, и, шагнув к Дюрбену, я невольно приставил ладонь козырьком к глазам.

– Что за удивительный край! – сказал я Дюрбену, все еще взволнованный открытием этих мест.

– Взгляните-ка! – воскликнул он.

И он указал на равнину, которую бороздили какие-то то машины на гусеничном ходу, – единственную часть пейзажа, которую этот одержимый своей страстью человек был способен видеть.

– Вспомните макет. Начнем строительство здесь, а потом там, у моря.

И он продолжал излагать свой план, прочерчивая ладонью в ярком солнечном свете линии и углы, будто он уже видел, вернее, уже ласково поглаживал свои пирамиды.

Мы молча слушали его. Вире стряхивал с плеч песок. Остальные закурили. Затем Гуру решительным шагом направился в сторону машин. Он не мог больше ждать. Я не ошибся, предположив, что машины и есть его подлинная страсть.

Значит, вот где мне предстояло жить, и я порадовался тому, что домик, который мне отвели, был простым и красивым. Я знал теорию Дюрбена об эстетике среды, так же как и ту поразительную педантичность, с которой он стремился применять ее на практике, даже когда приходилось создавать временные сооружения, как здесь. В нашем поселке, как и в бараках рабочих, стоявших по другую сторону дороги, царила все та же гармония. Казалось, Дюрбен, разрабатывая проект стандартных сборных зданий, стремился дать в миниатюре представление о том, каким будет его великое сооружение, подобно тому как гениальный художник в эскизе предвосхищает красоту своей будущей картины.

Жилище мое состояло из двух скромно, но со вкусом обставленных комнат и выходившей на море террасы, отделенной от них стеклянной раздвижной перегородкой. Несколько сосен отгораживали мой домик от других коттеджей и более крупных зданий, где разместились конторы, клуб и столовая. Я распаковал чемоданы, разложил на полках одежду и книги, и сразу мне припомнилось, как я приезжал в другие времена в другие края и как охватывало меня это чувство ожидания и легкого головокружения, когда я оказывался один в еще незнакомом мне доме, прислушивался к его звукам, вдыхал его запахи. Была в этом некая тайная радость, хотя и смешанная с тревогой, и, видимо, опасаясь, что она вдруг исчезнет, я невольно двигался по комнате так, словно желал утвердиться в правах хозяина.

Потом я долго стоял у окна, смотрел на розовато-лиловые тона заката, отражавшегося в треугольнике моря, поблескивавшего между дюнами. Небо у горизонта постепенно темнело. Взошла луна, скрытая легким облачком. Стоя неподвижно у окна, касаясь рукой холодного стекла, я встречал свою первую ночь в Калляже.

Мы собрались на ужин все вместе в столовой. Был накрыт длинный стол, и мы расселись за ним вокруг Дюрбена. Опустившись на стул, положив руки по обеим сторонам тарелки, он на минуту застыл с совершенно неподвижным лицом, и тогда все разговоры постепенно смолкли. Воцарилась тишина, едва нарушаемая шепотом ветра в листве стоявшего неподалеку дерева. Я подумал, не собирается ли Дюрбен сказать нам несколько слов, потом, поскольку он продолжал сидеть все так же молча и неподвижно, решил, что он погружен в свои мысли или творит про себя молитву. Все взгляды были прикованы к его лицу, но он, казалось, нас не видел. Наконец лицо его оживилось, руки зашевелились и на губах появилась улыбка человека, очнувшегося от приятного сна; наклонившись к своему соседу, он произнес несколько слов, точно продолжал вести любезную беседу.

Дверь распахнулась. Принесли вино, которое Дюрбен разлил сам. Затем мы подняли бокалы и торжественно выпили на рождение Калляжа и успешное осуществление нашего проекта. И наконец приступили к еде: нам подали большую рыбу какого-то железистого цвета и темное мясо с приятным запахом дичи.

Даже и теперь, спустя годы, когда я вспоминаю этот вечер, меня вновь охватывает ощущение какой-то тайны. Прошло всего несколько часов, и мы из столицы попали в это почти пустое помещение, зажатое между морем и болотами, единственное светлое пятно в непроницаемой толще ночи. Из-за низко висящих над столом ламп наши глаза оставались в тени, и издали могло показаться, что у нас на лицах маски. Голоса постепенно становились оживленнее, но звучали глухо, как в пещере.

Дюрбен говорил мало, пил еще меньше, но все мы внимательно прислушивались к его словам. Его спокойная, собранная в кулак сила передавалась нам, как ток.

И снова наступила тишина. Мощный порыв ветра рванул крышу, он выкручивал ветви деревьев, швырял в окна пригоршни песка. Я слышал вдали глухой рокот волн, с силой обрушивавшихся на берег.

Дюрбен встал.

– Ну что ж, до завтра, – просто сказал он. – Начинаем в восемь утра. Желаю вам спокойной ночи.

Выйдя из столовой, мы вскоре расстались, растворились в потоках лунного света и звездного дождя.

Я с грустью вспоминаю о первых днях Калляжа как о счастливом периоде моей жизни, я смотрел на все вокруг новыми глазами и ждал той минуты, теперь уже близкой, когда наконец закончится наше бездействие и придет в движение весь огромный механизм стройки. Вот так шахматист, расставив на шахматной доске фигуры, созерцает в течение нескольких минут в окно мирный пейзаж, зная, что сейчас он поднимет с доски фигуру и начнется увлекательное приключение, а пока что – упоительная передышка, время словно остановилось.

Стояли теплые и солнечные мартовские дни. Изумрудное море сверкало между дюнами. Ни ветерка, ни шороха. Вечером после рабочего дня, проведенного в конторе или на еще пустынной строительной площадке, я усаживался на террасе, закрывал глаза, ощущая на своем лице теплые лучи заходящего солнца.

Мой коттедж находился по соседству с коттеджем Дюрбена. Было ли то преднамеренно или чистая случайность? Но я усматривал в этом благоприятное предзнаменование для развития наших отношений. Впрочем, Дюрбен и сам как-то намекнул на это:

– Мы соседи. Я рад этому. Значит, сможем видеться с вами в свободное время. Я на это очень рассчитываю. Вы же понимаете, нам придется вести здесь жизнь довольно одинокую.

– Но вы говорили, что к вам приезжает жена.

По едва заметному облачку, пробежавшему по его лицу, я почувствовал, что совершил промах, коснулся, сам того не зная, какой-то тайной раны.

– Да, – сказал он, – да, конечно. Через некоторое время, летом… – Затем взгляд его оживился: – И дочь моя тоже приедет. Мне кажется, ей будет полезно присутствовать при рождении нового города. Да и сам край должен ей понравиться. Ей одиннадцать лет. Замечательная девочка, вы сами увидите… Но так, наверное, говорят все отцы.

Над нашими головами плотной стаей пролетели фламинго и разом развернулись в едином розовом колыхании.

За сосновой рощей, ближе к лагуне, расположился поселок рабочих. Кстати, набор рабочих оказался для нас одно из первых сложнейших проблем, так как непонятно почему наши объявления о найме рабочей силы, развешанные в мэриях этого края, дали весьма слабые результаты: появлялись лишь небольшие группки боязливых людей с такими бегающими глазами, словно они только что предали отца и мать. А ведь здешний край был беден, от всего отрезан. Правительство предлагало хорошую зарплату и всякие выгоды. Гуру при нас разражался бранью, но с рабочими был медоречив:

– О, вам так повезло! Расскажите об этом своим братьям, родственникам, друзьям.

Но люди смотрели на него молча, и взгляд их был непроницаем.

– Честное слово, кто-то настраивает их против нас: местные власти, старики или женщины, уж не знаю кто! Похоже, что здесь все еще не перевелись колдуны. Не хватает только, чтобы это место оказалось проклятым!

Были развешаны дополнительные объявления. Негласно обратились к епископу Сартаны, чтобы все кюре в своих проповедях, замолвили словечко о нашем строительстве. Платили даже сельским стражникам, чтобы они оповещали о стройке с барабанным боем. Шума было много – да и то мне позже рассказывали, что стражники не слишком-то старались, – а результаты самые плачевные: всего пятьдесят человек, в то время как нужно было пятьсот! Едва хватало, чтобы закончить прокладку дороги – этим они и занимались.

Гуру по-прежнему ругал все на свете. Затем ему в голову пришла гениальная мысль. Горцы на Юге бедны как церковные крысы. Кормят их лишь козы, каштаны да репа. И при этом женщины отличаются удивительной плодовитостью, и детей у них великое множество. Были посланы грузовики, они объехали долины и возвратились нагруженные невысокими смуглыми людьми, длинноволосыми, в кожаных шляпах, надвинутых на глаза. В какие-нибудь десять дней поселок заполнился молчаливым народом, вид у всех был несколько ошеломленный. Их быстро побрили, отмыли в душах и обрядили в оранжевые комбинезоны компании. Гуру потирал руки и важничал, точно командовал полком. Разве что не щелкал каблуками, докладывая о своих успехах на ежедневных совещаниях администрации стройки.

– Ну, теперь порядок, народу у нас достаточно, – заявил он как-то вечером.

– Отлично, – сказал Дюрбен, – поздравляю вас. Значит, мы можем приступать.

– Когда вам будет угодно.