Текст книги "Парижская страсть"

Автор книги: Жан-Поль Энтовен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 9 страниц)

54

До встречи с Авророй я лавировал среди чувств, которые затрагивали лишь тончайший верхний слой моего существа. И, естественно, мне предлагали только малую часть любви, в которой я нуждался. При этом точном расчете я почти ничем не рисковал. Мне доставались только незначительные удовольствия и разочарования. Я ждал, когда от меня потребуют большего. Или когда мне доверятся полностью, убедив меня, что и я могу полностью положиться на кого-то и стать всем для него. Это выражение меня преследовало, и я связывал с ним мое представление о высшем счастье. Быть всем для кого-то? Я не могу сказать, входило ли в намерения Авроры доверить мне эту роль. Но я не сомневался, что именно от нее, от нее одной, я хотел ее получить. Исчезнув, она лишила меня, таким образом, главного. Она разрушила то невыразимое, отсутствие чего уродует и что позволяло мне рядом с ней быть полностью собой. Я долго ковал мое одиночество в убеждении, что никто не ждет от меня ничего. И от этого у меня появилась опасная потребность постоянно проверять качество любви, которую мне предлагали. Зачем было меня любить, если я не был необходим объекту моей любви? Значит, мне требовалось чувствовать себя нужным. Я был уверен, что только она одна могла попросить меня стать для нее всем, – потому что только она способна была причинить мне боль, которую я предчувствовал.

55

Когда Аврору охватывала тревога, ей необходимо было убеждаться в своей власти надо мной, и я спустя некоторое время после того, как она перебралась ко мне, предоставил ей такую возможность. Мне хотелось подарить ей другой браслет взамен того, который преподнес ей Кантёлё и который она тогда бросила в гостиничном номере. Ее жест мне понравился. Я хотел в качестве ответного жеста подарить ей браслет более элегантный. Гуляя, мы заходили ко многим ювелирам, но Аврора не находила ничего, что было бы ей по душе. Она мне заявила, что лучше подождать. Через несколько недель, когда я повел ее в Оперу, мы встретили там Дельфину, которую я не видел со времени нашего разрыва. Она посмотрела на меня болезненным взглядом. Печаль, как это часто случается, придала ей особенный блеск, и Аврора должна была хоть на миг, но ощутить угрозу, исходившую от утонченности Дельфины. Ей мало было победы, которую одержала ее юность, и грусти, которую можно было прочесть на лице униженной соперницы. Она хотела большего.

В этот вечер Дельфина надела поверх перчатки браслет оригинальной и превосходной формы. Должно быть, одно из украшений, сделанных на заказ по ее собственному эскизу. В нем угадывалось грациозное движение. Маленькие рубины были инкрустированы в кабошоны бледного золота, которые порхали как колокольчики вокруг запястья. Этот браслет понравился Авроре. Она без обиняков попросила меня добыть его как можно скорее. Я тотчас же понял, что ей хочется не столько заполучить оригинальное украшение, сколько удостовериться, что я готов сделать гадость ради любви к ней.

Я позвонил Дельфине. Я снова увиделся с нею. Я притворился, будто меня взволновала наша встреча в Опере. Она удивилась. И была польщена моим чувством. Я ей сказал, что очень часто сожалел о ней, и надежда тут же вспыхнула в красивых глазах оставленной любовницы.

– Слишком поздно, – неуверенно сказала Дельфина.

Я поспешно согласился, прося ее дать мне что-нибудь на память о ней.

– Но что вы хотите?

Я прикинулся, будто не могу выбрать. Но ненадолго, боясь, что она мне предложит что-нибудь символическое, с чем мне нечего будет делать и от чего неудобно будет отказаться. Тогда я попросил у нее этот браслет. Она сразу же протянула мне его, и через несколько часов я принес его Авроре, которая приняла его с улыбкой. Ирод подарил Саломее голову Иоанна Крестителя. Я сделал то же самое, только в менее трагическом ключе. И я мог бы вести себя еще подлее, если бы обстоятельства этого потребовали. Я даже гордился возможностью представить доказательства моей низости. Этот браслет Аврора никогда не носила. Он был бесполезной добычей, на которую она рассеянно посмотрела – и забыла.

56

Когда я позвонил Анжелике, она сказала, что плохо себя чувствует. В последующие дни я также не мог добиться разговора с ней. Я наведался в Сен-Клу – но охранник мне сказал, что она уехала на юг. Почему она меня не предупредила? К чему была эта поспешная готовность встретиться со мной, зачем было меня дразнить, предлагать мне этот несуразный торг, – чтобы потом исчезнуть? И ведь у меня были деньги, которые она просила и которые мне не терпелось ей отдать. Нить, связывавшая меня с Авророй, мне показалась как никогда тонкой.

Я сидел на террасе кафе около музея Родена. Я обезумел, как человек за бортом, только что упустивший спасательный круг, который ему бросили. Я равнодушно следил, как мимо безостановочно снуют люди. В этой толпе было разлито невообразимое количество желаний, тревог, усталости. Эти тела предчувствовали встречу, находили друг друга и вновь теряли. Я вышел в сад музея, поразмышлял перед «Вратами ада», потом в большом зале, где все началось.

Что, если Аврора появится на углу улицы и тронет меня за плечо? Что мне делать тогда с этой женщиной, которая, несмотря на все, больше не похожа на мою возлюбленную? Я рад был бы вернуть иллюзию, доставившую мне столько радости, вернуть Аврору – такой, какой я ее себе представлял. Но ничто мне этого не позволит. Прежняя Аврора умерла. Первые откровения Анжелики меня ранили. Но тем сильней мне хотелось знать все до конца. Неведение, то есть ожидание мучений, было еще тягостнее.

Будущего у меня не было. Мрачные мысли подхватили меня, как ветер пылинку. Моя жизнь, как загнанная лошадь, рухнула на террасе этого кафе. Волна докатилась до самого края прибрежного песка – и застыла. Мне оставалось только высчитывать, сколько часов, а потом – минут и секунд у меня в запасе. Должна же где-то быть мудрость, которая учит радоваться времени как таковому, чем бы оно ни заполнялось.

Боль во мне сжалась в комок, и Аврора представала перед моим мысленным взором уже совсем в другом облике. С порочной улыбкой, во всех позах существа, раздираемого извращенными желаниями. Она была голой, как в кошмаре в Везлэ, перед незнакомцами, которые касались руками и губами ее тела. А она насмешливо глядела на меня глазами, пустыми от вожделения…

57

Иногда я говорил, что, быть может, мне необходимо было полюбить Аврору, чтобы по-настоящему родиться как нужному и уникальному существу. В день, когда мы встретились, меня еще не было. Да, этот день должен был существовать. Но когда? И где? И что бы я делал в этот день? Какая волна тогда бы возникла, чтобы медленно нести меня к этой женщине и к болезненной ее потере? Некие существовавшие ранее чувства сковали меня и подготовили в моей душе место для Авроры – я о нем и не подозревал, пока она не захватила его. Ее власть опиралась на мою сущность. Я сам сотворил толкнувшее меня к ней одиночество. Чтобы с этим покончить, мне нужно было вернуться в прошлое и вычеркнуть предшествовавший ее появлению эпизод. Или с помощью какого-нибудь ангела-хранителя заглушить в себе изначальное ощущение безнадежности, которое вновь овладело мной с исчезновением Авроры.

58

Аврора забыла свой фотоаппарат в нашем номере Гранд-отеля. Вскоре после моего возвращения я захотел посмотреть, что же она наснимала. Так я оказался перед бутиком на улице Кастильён, где она обычно проявляла свои пленки. Там меня громко окликнул какой-то тип, скорее всего, пьяный. Ни с того ни с сего он кинулся ко мне с объятиями. Он вышел из такси. С ним была пара развратного вида девиц, которые переговаривались на непонятном языке и хихикали. Тип настаивал, чтобы я пошел с ними выпить к нему в отель – это совсем рядом! Одна из девиц уже тянула меня за пиджак. Делать было нечего. Это недоразумение потянуло за собой кучу других.

Только позже, когда он заказал шампанского, я узнал его: это был американец из Рапалло, который предложил тост в честь Авроры и на следующий день утешал меня на пляже. Он был рад встретить меня в Париже. Он хотел отметить это событие. Девицы приехали из Киева, он их подцепил в баре, они были не прочь повеселиться. После нескольких рюмок они пожаловались на жару, и он им предложил принять душ в своем номере. Он все-таки спросил меня, что случилось с певицей из Рапалло. Я отважился на кое-какие признания, которые он сопроводил руганью, говорившей о том, что ему приходилось бывать в моей шкуре. Это был добродушный малый. А я был так одинок, что он мог бы сразу же стать моим лучшим другом.

В номере всем стало хорошо. Девицы не ломались, американец мне предложил разделить его развлечения, и я скоро увидел их, всех троих, направлявшихся к постели, но не нашел в себе смелости присоединиться к ним. Как я выглядел в этой комнате, с этими незнакомцами? Их тихие вскрики показались мне грустными. Одна из девиц, которую, казалось, огорчило мое равнодушие, трясла лифчиком перед моим лицом. Она была миловидна, как кукла. Но, должно быть, сочла меня слишком нерешительным, пожала плечами и вернулась к своим партнерам.

Где в этот миг была Аврора? Я вообразил ее немного грустной, потом сразу же – веселой, как она купается в ванне или красит губы. Может быть, она фотографирует луну? Мне не хватало ее. Я включал и выключал мои воспоминания, как лампы.

В это время чужие люди передо мной были увлечены своим занятием. Это было беспорядочное наслаждение, с хрипами, смешными словами, возмущениями, стонами. Их тела сплетались в комической схватке. Каждый куда-нибудь лез ртом или руками. Содрогания, чудачества, ругательства озорные или похабные. Иногда они бросали на меня разгоревшиеся взгляды, я был частью того, что их возбуждало, я чувствовал, что их желание проходило через меня перед тем, как вернуться к ним, как ток, усиленный моим любопытством. Значит, это – главное? Этот дурман, окутывающий дух и тело? Эта схватка? Обе девицы сперва пылко набросились на американца, потом оставили его и продолжали свою игру, не заботясь о нем. Эта новая комбинация, по-видимому, доставляла им более глубокое удовольствие. Аврора никогда не делала ничего подобного? Я сожалел о том, что в этот гнусный момент подумал о ней – будто скомпрометировал ее. Но воспоминание о ней захватило меня так внезапно и живо, что я ждал, что она вот-вот войдет и скажет: «Добрый вечер, что ты здесь делаешь? Я не сомневалась, что тебе нравятся такого рода сцены… Ты мог бы сказать мне об этом…» Было очень жарко. И все, что творилось у меня перед глазами, накладывалось на мою горячку. Я отгонял видение иронически улыбавшейся Авроры, но оно то и дело возвращалось. «Действительно, ты мог бы мне сказать об этом… Я знаю много мужчин и женщин, которые любят, чтобы на них смотрели вот так…» Я хотел ее расспросить. Она прижала палец к моим губам.

Покончив со взаимными развлечениями, девицы пожелали хорошо поужинать. Американец согласился. Это, должно быть, был один из тех мужчин, которые просто получают удовольствие там, где его находят, и не считают себя обязанными делать из этого историю. Видя это все, я сожалел, что не часто имел дело с типами такого сорта. Я мог бы научиться отбрасывать стеснение. Освобождать себя от груза эмоций, которые были для меня тяжелее камней.

Но у меня не было желания задерживаться. Девица с кукольным лицом проводила меня до лифта. Она, без сомнения, нашла меня немного грустным и, будто желая проявить любезность, погладила меня и сказала что-то нежное. Мне эти слова показались благословением – даже не ожидал.

59

Однажды в Вильфранше перед закатом мой отец процитировал при мне фразу Паскаля, которую я привожу по памяти: «У любви достаточно света, чтобы осветить избранных ею, и достаточно тьмы, чтобы ослепить их». Эта фраза, которая мне всегда казалась загадочной, впечатлила мой детский ум. В ней грохотала страсть взрослых. Она обозначила ужасный горизонт, почти как последний суд, к которому каждый подходит в свое время и пытается оправдаться.

60

Аврора снимала всякие пустяки. Чайку. Тучи. Свою руку с сигаретой. Чашку кофе и фрукты, которые нам подали в порту. Эти фотографии взволновали меня самой своей незначительностью. Они были неопровержимым доказательством того, что я пережил. Печаль уже заставила меня сомневаться: было ли это? Я убедился: было! – на улице Кастильён, куда я вернулся от нечего делать. Эти фото мне говорили о минутах, уже отдалившихся во времени. Я рассматривал снимки один за другим. Я пил глотками остывшее в них счастье. Когда я пересекал Тюильри, мне казалось, что Аврора идет рядом. Она была нежной и внимательной. Как если бы нас ничто и никогда не разлучало.

Что невыносимо в воспоминаниях, так это то, что они всегда – пусть даже на миг – вливаются в лживое настоящее. Невозможно их принять, не поверив на минуту, будто они переносят тебя в другое время и что время это движется – даже если его уже нет. И невозможно их принять, не забыв на полминуты, что все, о чем они рассказывают, уже прошло, и они – лишь осколки мертвого прошлого.

Я взглянул на последнюю фотографию. Это не был ни предмет, ни пейзаж, ни один из моментов, следы которых Аврора любила увековечивать. Аврора сняла себя, лежащую в постели. Она умещалась в рамку до плеч. Должно быть, держала аппарат на вытянутых руках. Неясная улыбка, выражение лица фривольное – и беспокойное. Можно сказать – лицо плывущей по простыням утопленницы. Удивительно, но глаза у нее на этом фото были завязаны косынкой. Что это могло означать? Зачем ей было в тот день снимать свое беспомощное лицо? На этом фото она была похожа на «Фортуну» Прудона, перед которой она положила свою ключницу. Улыбка, повязка, волосы развеваются на ветру. Эта косынка мне напомнила эпизод в магазине музыкальных инструментов. И маленькую церковь в Рапалло, где Аврора, молясь, закрыла лицо кружевом.

61

Что я более всего ненавидел тем ужасным летом, так это горделивое чувство страдания. Я гордился даже тогда, когда чувствовал себя всего несчастнее. У меня было ощущение, что самой своей силой это страдание возносит меня над обычными людьми. Что оно – знак избранности. Что оно меня избрало, чтобы навязать мне образцово-показательную страсть. Такая любовь, как моя, всегда может рассчитывать на гордыню. Они – два конца одной петли.

62

Лето охватывает каждую вещь. В нем задыхаешься, несмотря на ливни, которые к вечеру оживляют камни и асфальт.

Другому огню, во мне, нечего было больше сжигать.

Есть такие боли, которые не исчезают – просто прячутся в темных тихих уголках памяти. Такое впечатление, что они затухают сами собой, потому что питаться им больше нечем. Меланхолия сворачивается тогда клубком в самой глубине, среди остатков жизни и окаменевших чувств.

Лето приближалось к концу. Как и я сам. Я четко представлял, во что превращусь к концу этого испытания. Я честно боролся с одиночеством. Я не показывал своих чувств.

Несколько дней я бродил по улицам. Я шел за кем-нибудь. Я шатался с рассвета по неизвестным кварталам или садам, где на меня смотрели настороженно. Иногда я бродил по окрестностям Трокадеро в несбыточной надежде встретить Аврору.

Но что ей было делать в этом пустом городе? Она, скорее всего, развлекается в шикарном отеле или с друзьями на корабле – конечно, на лайнере, роскошном и изысканном.

В печали всегда веришь, что другой – счастлив. Что он свободно путешествует, в то время как ты томишься в клетке.

Проходя мимо некоторых зданий, я думал: не смотрит ли на меня Аврора сквозь закрытые жалюзи. А входя в некоторые рестораны, я воображал, как она туда собирается.

Все на этих раскаленных добела улицах подавало мне знаки. Я словно блуждал в лабиринте совпадений, неизбежных и несбывшихся.

Тогда я решил покинуть этот город.

Тем же вечером я приехал в Вильфранш.

63

Орсини, похоже, ничуть не удивился, увидев меня.

– Ты правильно сделал, малыш, что приехал, мы найдем, чем заняться…

У меня было впечатление, что он лучше меня знал, зачем я приехал к нему.

Солнце улучшило цвет его лица. На нем была пестрая рубашка, чтобы подчеркнуть его хорошее настроение.

Как только я приехал, он захотел, чтобы я восхищался его садами, новым бассейном, цветущими террасами. Он гордился этим благородным строением, покрытым штукатуркой цвета охры и возведенным на скале. Там около фонтана можно было еще разглядеть герб старинного пьемонтского рода, и Орсини со временем убедил себя, что принадлежит к нему. Орсини всегда был склонен убеждать себя, что в его жилах – кровь могущественных и славных предков.

Во время ужина он представил меня своим гостям. Сомнительные пары. Коллекционеры. Молодые люди проездом. Англичане, которые хотели купить мою картину Ватто. Некоторые планировали закончить вечер в казино Монте-Карло. Другие, возбужденные луной, намеревались устроить полночное купание. За столом я заметил испанца, который ничего не говорил, – но Орсини бросал на него многозначительные взгляды.

Подул ветерок с моря. По небу просверкивали падающие звезды. Все здесь было пропитано запахом наслаждения. Просто курорт.

Впервые за долгое время видение Авроры оставило меня в покое.

64

Впрочем, ночью это видение вернулось и опять меня мучило. По воле сновидения я перенесся на террасу Гранд-отеля, где ожидал Аврору. Она подошла. В руках у нее был огромный букет белых цветов. Она была суетлива и беспокойна. Эти цветы ей нужно было срочно поставить в вазу, так как, сказала она мне, белые цветы вянут быстрее других. Ее руки перебирали камелии и аронник. Туда же она добавила лилии и веточки хлопка. Она торопилась. И не только потому, что могли увянуть белые цветы. Надвигается ураган, сказала она. Но я никакой тучи в небе не видел. Тогда она указала на стаю чаек у горизонта, которые, когда я их заметил, приблизились и окружили нас, как будто мы попали в птичник. Когда чайки исчезли, терраса, наши лица, наша одежда были покрыты пеплом и пометом. Меня с души воротило от этой гадости – а вот Авроре она нравилась. Она сладострастно ласкала свою запачканную кожу. Рисунок Ватто тоже был запачкан птичьим пометом. Я был раздосадован. Я должен был отдать рисунок моему отцу, и я боялся, что отец будет упрекать меня в том, что я о нем не заботился. Когда я проснулся, сильная боль сжала мне горло. Я хотел вымыться. Но вода тоже, должно быть, вытекала из моего сна, настолько она показалась мне грязной.

65

Любовь – это болезнь неполноты. Это отсутствие, которое заставляет страдать. Так болит нога или рука у того, кто не знает, что конечность уже ампутирована.

Сначала мы что-то теряем – нашу любовь отвергают, симпатия прерывается, а потом вечно жаждем того, что могло быть.

В Спарте перед каждой битвой командиры раскалывали глиняные черепки и давали по куску каждому из пары тяжеловооруженных воинов. Если военное счастье им не благоприятствовало, если один из солдат попадал в плен, другой мог узнать его по прошествии многих лет по черепку, который висел у него на шее и подходил к черепку его друга.

Любовь похожа на эту церемонию. Ты привязываешься к существу, чье очарование есть черепок на шее, который подходит к тому, что судьба разбила в тебе.

Мы прикладываем друг к другу черепки – но в назначенный час это оборачивается потерей: любимый уже не хочет играть свою роль.

Он хочет, чтобы его любили за то, что он – это он, а не за то, что он напоминает нам кого-то.

Когда хотят любить, то это всегда потому, что верят, будто эта любовь, вдруг возникшая, сможет заменить прежнюю любовь, ошибочную.

Так пользуются новыми существами, чтобы взять реванш над теми, кто ранее отверг нас.

И этот обман, неизбежный и взаимный, предвещает только часть одурачивания, где каждый непременно теряет все, что он поставил на карту.

66

Орсини настоял, чтобы я занял самую красивую комнату в его доме. Там было просторно и свежо. Комната была расположена на верху башни, откуда открывался изумительный вид. Слева – Италия со своими темными розовыми скалами и утесами. Справа – цепочка курортных городов, которая тянется до самого Антиба. Из этой комнаты был выход на веранду с перилами, окруженную жасмином, колыхание которого пробудило во мне меланхолию. Я еще чувствовал себя слабым для удовольствий, предаваться которым должен был без той, с кем так хотел бы их разделить.

Войдя в эту комнату, Орсини напомнил, как будто я мог об этом забыть, что в ней тридцать лет тому назад спали мои родители, когда были здесь вместе единственный раз в жизни. Это напоминание не доставило мне удовольствия. Я вообразил мою колыбель в соседней комнате. Соитие пары, которая меня породила. Таинственный шепот, который, может быть, достигал моих детских ушей. Это нагромождение прошлого показалось мне угрожающим. Я суеверно боялся, что оно обрушится с моим появлением. Но от этого прошлого осталась только маленькая картина, которую Орсини, думая доставить мне удовольствие, извлек с чердака, чтобы повесить над моей постелью. Указав на нее, он протяжно вздохнул, чтобы подчеркнуть свои чувства. Потом потер руки, уверяя меня, что прошлое значит меньше, чем ожидающие нас удовольствия. Из вежливости я подтвердил его правоту. Но, когда он вышел, я вернулся к картине.

Мои родители, черты которых художник смог ухватить тончайшим образом, были изображены вдвоем – но порознь. Они сидели на понтоне, который был виден из моей комнаты, чувствовалось, что ветер ласкает их загорелые лица, но мать смотрела вдаль, тогда как отец не сводил с нее глаз. Художник хотел отразить это отчуждение между ними. И угадывалось тридцать лет спустя, что эти двое уже не любят друг друга как прежде. Он – предупредительный, восхищенный, без сомнения, влюбленный в эту женщину, которая его избегала. Она – отчужденная, неудовлетворенная, мечтательная. Они встретились год назад на пароходе между Гавром и Нью-Йорком. Она любила живопись. Он сумел ей понравиться. Они поженились через несколько недель. Мое рождение, впрочем, отдалило их одну от другого, и их пребывание в Вильфранше, должно быть, походило в какой-то мере на то, что я пережил с Авророй в Гранд-отеле. Так легко и, возможно, ошибочно предположить, что время не устает нанимать новых актеров, чтобы переигрывать одни и те же сцены.

Драма разыгралась в конце лета. Из-за художника, который был мужчиной пылким и обольстительным. Моя мать, которая, должно быть, мечтала о другой жизни, поддалась его обаянию, тогда как его кисть отразила ее отсутствующий взгляд. Они сбежали утром, никого не предупредив, кроме Орсини, который им не препятствовал. Поцеловала ли она меня перед тем, как уехать? Было ли у нее время объясниться или только оставить письмо? Что я тогда заметил из всего этого? Спустя немного времени выяснилось, что она погибла со своим любовником при неясных обстоятельствах. Отец делал вид, будто во всем винит Орсини. Потом он стал винить себя. Эта драма его доконала.