Текст книги "Орелин"

Автор книги: Жан-Пьер Милованофф

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 11 страниц)

К этому незримому и немного мрачному сродству вскоре добавились и другие преимущества более увлекательного свойства. Словно для того, чтобы компенсировать незначительность моего гонорара, госпожа Жоржиа ублажала мое тщеславие, советуясь со мной по поводу каждого расхода, шла ли речь о покупке нового музыкального проигрывателя, о сооружении сарая в глубине парка или о подготовке костюмированного бала. Пользуясь ее поддержкой, я мог заниматься организацией музыкальных вечеров сообразно со своим собственным вкусом. И надо признать, было особенно приятно видеть, как в хорошо освещенном «праздничном зале» чинно сидят вокруг рояля бывшие префекты, бывшие судьи, бывшие школьные директрисы и отставные генералы. Все они, некогда привыкшие внушать страх, повиновались теперь одному моему взгляду и движению руки во имя торжества музыки, представителем которой я являлся. Представителем, может быть, и недостойным, но официальным.

Со временем я узнал, что неортодоксальный распорядок «Камелий», который пансионеры с двусмысленной улыбкой называли между собой «системой Жоржии», состоял в том, чтобы экономить на необходимом для того, чтобы сохранить прекрасное. Без этого жизнь свелась бы к удручающему чередованию слюноотделения и пищеварения. Обслуживающего персонала не хватало, а тот, который был, оплачивался плохо. Долги росли. Поставщики отказывались от снабжения. Самый необходимый ремонт откладывался. В середине зимы пришлось остановить котельную, так как топить было нечем, но мне ни разу не пришлось сесть за рояль без того, чтобы рядом с метрономом не стояли живые розы в валорийской вазе, букет мимозы, фиолетовые ирисы или свежая орхидея, присланная из Ниццы.

Как всякий живой организм, «система Жоржии» произвела в течение нескольких лет естественный отбор своих постояльцев. Те, кто не был согласен жить без отопления в феврале с тем, чтобы в апреле наслаждаться созерцанием пруда с кувшинками, уезжали через несколько месяцев, громко хлопнув дверью. Впоследствии они распространяли слух, что «Камелии» – это дом умалишенных. И напротив, те, кто был способен перенести холод, всевозможные поломки, слесарные проблемы и сквозняки, становились самыми фанатичными защитниками введенной директрисой «системы», которая, по их мнению, была хороша тем, что возвращала им вкус к жизни.

Именно в «Камелиях» в пору моего самого глубокого одиночества в полной мере расцвел единственный дар, который сегодня я еще готов признать за собой, – дар принимать исповедальные признания так же легко, как моя шляпа собирает дневную пыль. Когда после рабочего дня я закрывал крышку рояля и закуривал одну из своих тосканских сигар, запас которых я каждое лето пополнял на Ривьере, всегда рядом оказывался кто-нибудь, кто брал меня под локоток, отводил в сторонку и шептал на ухо:

– Господин Милано, не могли бы вы уделить мне несколько минут?

– Я вас слушаю, – отвечал я.

– Для того, что я хочу вам рассказать, нам лучше найти какое-нибудь уединенное местечко.

Сколько грязных, а иногда прекрасных историй мне довелось услышать, прогуливаясь неспешным шагом по парку и наполняя легкие сигарным дымом. Проигранные сражения, расторгнутые помолвки, прощеные козни и зависть, случаи самоотверженности, о которых так никто и не узнал, – и всюду радость и печаль, несбывшиеся мечты и печаль, печаль и забвение. От меня ждали не комментариев или суда Соломона, а лишь немного участия, чтобы склонить чашу весов в свою пользу, которая, впрочем, всегда склоняется в пользу победителя. Почти во всех рассказах, которые я услышал, фигурировало убийство из-за любви или не успокоившаяся память, стремившаяся вернуться на место преступления даже тогда, когда время сделало свое дело, и слабым мерцанием напоминавшая, что сроку давности не суждено истечь вовеки. И когда, утомившись от прогулок со своими престарелыми собеседниками, шажки которых были столь же мелкими, как и мои, я предлагал им устроиться в шезлонгах на краю лужайки, – из них так трудно выбираться, если ваш вес перевалил за сотню килограммов! – я знал, что моя невозмутимая улыбка, так похожая на улыбку идиота, принесла немного теплого света в темные закоулки семейных историй, кишащие скорпионами.

Из многочисленных обитателей «Камелий», доверивших мне свои тайны, упомяну только об одном, не выдавая его имени не только потому, что я обязан ему знакомством с кой-какими кулинарными изысками и, увы, значительным увеличением моего веса, но главным образом из-за того, что его сын, сутяга и скандалист, может затеять со мной ссору. Я назову его, ну, скажем, Франсис, и чтобы в корне пресечь любые догадки, сделаю его жителем Лимузена и опишу как мужчину без возраста, бровей и волос, но сохранившего твердый взгляд и характер. По два раза на дню он напоминал, что участвовал в бою при Дарданеллах, и по каждому поводу рассказывал, как мягок и податлив живот человека, когда в него вонзаешь штык. После войны из отвращения к виду крови и оружию он, не желая более орудовать разделочным топором и крючьями для мясных туш, оставил благородное ремесло мясника, которое целый век передавалось в его семье из поколения в поколение. Заклеванный домашними, он сел на поезд и уехал в Париж с наивным, но ясным планом довести до совершенства искусство готовить варенье из цедрата, засахаривать каштаны, варить сиропы и фруктовый мармелад. Этот план, осуществленный им за несколько лет, положил начало самой блестящей кондитерской карьере в Европе, какую только можно себе представить. Приглашенный в Бухарест румынским королем Михаем, которому очень понравились его миндальные пирожные, он взял в свои руки приготовление всех джемов и варенья, подававшегося к столу монарха, равно как и надзор за качеством леденцов, засахаренного миндаля, лакрицы и прочих изысканных сладостей, которые подают на дипломатических приемах в румынских посольствах во всем мире. После отъезда короля в 1930 году он обосновался на Лазурном берегу и предложил свои услуги ресторанам дорогих отелей на побережье. Как только он поселился в «Камелиях», госпожа Жоржиа, всегда старавшаяся использовать профессиональные навыки своих пансионеров, – конечно же для того, чтобы поддерживать в них жизнь, а вовсе не с тем, чтобы сэкономить на отказе от квалифицированного персонала, как об этом слишком часто злословят, – поняла всю выгоду, какую она могла извлечь из человека, умеющего готовить самое вкусное в мире миндальное драже, обжаренное в сахаре.[22]22
  Я надеюсь однажды посвятить несколько страниц искусству варить варенье, ныне почти забытому, однако более полезному, чем стрельба из пистолета. Замечу также, что одна ассоциация в Монако, почетным членом которой я являюсь, каждые три месяца выпускает бюллетень, озаглавленный «Ле Шинуа» и посвященный не жителям Срединной империи, а искусству засахаривать плоды померанцевого дерева. Президент нашей ассоциации, который чтит память господина Франсиса, сообщит все биографические сведения, касающиеся его, которые я не могу привести здесь. (Прим. Максима.)


[Закрыть]

Я никогда не смогу до конца объяснить все мотивы, привязывавшие меня к месту, которое я покинул в тот самый день, когда госпожа Жоржиа собрала чемоданы. Кроме плейелевского рояля, парка и айвового джема следует упомянуть дружбу с несколькими столетними старцами и праздничную атмосферу, царившую в «Камелиях», несмотря на немощность большинства обитателей. Я предпочитаю заключить рассказ об этом периоде своей жизни девизом, который директриса повесила у себя в кабинете и который сегодня стал моим собственным жизненным кредо: «Там, где мысль свободна, легко общаться в своем кругу. Там же, где господствует принуждение, даже дозволенные мысли с робостью являются на свет».[23]23
  Лихтенберг. Афоризмы. (Прим. Максима.)


[Закрыть]

Однажды дождливым утром я приехал в «Камелии» и, подъезжая, еще издали различил сквозь мелькание дворников на ветровом стекле фигурку госпожи Жоржии, стоящую у подъезда. На ней была накидка цвета бутылочного стекла и фиолетовая шапочка, – сочетание цветов, может быть, не такое уж и несовместимое, но которое я бы не рискнул соотнести с такой почтенной особой. Как обычно, я поставил свой «пежо» под большим кедром и не спеша причесался, глядя в зеркало заднего вида. В то время мои все еще черные волосы уже начали редеть на макушке и поэтому были предметом моей заботы и беспокойства. Я едва успел убрать черепаховый гребень в ящик для перчаток, когда госпожа Жоржиа открыла дверцу, чтобы помочь мне вылезти из машины. С озабоченным видом она увлекла меня в темные аллеи парка. Впервые она взяла меня под руку. Подобная утренняя учтивость не показалась мне добрым предзнаменованием.

– Господин Милано, вы помните нашу с вами первую встречу?

– Разумеется, – сказал я, остановившись, – погода в тот день была много лучше сегодняшней.

– Ответьте мне положа руку на сердце, разве то время, которое мы провели здесь, не было прекрасно?

– Вне всяких сомнений.

– В течение двенадцати лет вы оставались верны нашему заведению. Или почти верны.

– Как это – почти?

– Каждое лето вы проводили август и сентябрь на Ривьере, лишая нас музыки как раз тогда, когда вечера так изумительно приятны.

– Но я ездил не развлекаться, – запротестовал я, пытаясь освободиться. – На неделе я играю в Рапалло, а в выходные в Портофино. Так мне удается сделать кой-какие сбережения на остаток года. Разве могу я жить на те средства, которые я получаю здесь?

– Знаю, знаю, не будем к этому возвращаться. Теперь это уже не имеет значения. Напротив, я хотела вас поблагодарить, извините мне мою неловкость.

В ее голосе сквозили усталость и грусть, но шагала она бодрой походкой, и я начал задыхаться. Чтобы отдышаться, мне пришлось сесть на скамейку. Во время этого приступа дурноты я подумал: «Жоржиа хочет сообщить мне новость, и новость наверняка скверную. Если бы я мог оставаться в том моменте, который ей предшествует!» Эта мысль, в которой выразился мой протест против хода времени, отбросила меня далеко в прошлое, в пору, когда я жил в Копенгагене, в районе Фридриксберг, известном своим парком. Однажды утром моя хозяйка положила на поднос с обильным завтраком конверт с французской маркой. Узнав красивый с наклоном почерк матери, я сразу же его распечатал. Но с первых же слов, которые я прочел, моя радость испарилась. «Максим, мужайся!» Это было зловещее начало. Уже одно это способно испортить день. Не читая дальше, я сложил письмо, спрятал его в карман пальто и в оставшееся время до выступления в Хузете, студенческом клубе, где в тот вечер я должен был участвовать в джем-сейшене, занялся своими обычными делами. Перед началом концерта я, повинуясь внезапно возникшему импульсу, подошел к микрофону и объявил на своем смешном и чудовищном английском: «Леди и джентльмены, эта песня посвящается моему отцу». Поздно ночью, вернувшись в Фридриксберг, в маленькую меблированную комнату, которую я снимал у бывшей танцовщицы Королевского театра, я прочел письмо, весь день обжигавшее мне пальцы. «Максим, мужайся! Жозеф и Зита стойко приняли это известие. Сегодня в два часа ночи твой отец покинул нас…»

– Господин Милано, теперь вам лучше? Вы можете идти?

– Без проблем.

– Тогда я должна вам сообщить, что больше не руковожу этим учреждением, которому я посвятила треть моей жизни. Таково решение административного совета. Мой преемник уже здесь.

– Но это… это же несправедливо!

– Это вопрос точки зрения. Владелец «Камелий» умер, а его наследники считают, что учреждение приносит слишком маленький доход…

Мы подошли к той части парка, где по моей просьбе госпожа Жоржиа распорядилась отремонтировать маленький музыкальный павильон, который мне нравился своим старомодным видом. Когда наступала весна, я проводил в нем репетиции наших спектаклей, пользуясь скромным электрическим пианино, купленным специально для этих целей. О том, чтобы перетащить сюда «Плейель», не могло быть и речи. В дождливые дни пансионеры, сожалея, что приходится сокращать прогулки, пользовались этой крытой эстрадой как убежищем от непогоды. Да и я сам выкурил не одну сигару, слушая, как дождевые потоки стекают по кедровым ветвям.

– А что говорят ваши подопечные о вашем отъезде?

– Они не представляют, что их ждет.

– А вы?

– Один из моих братьев служит управляющим в крупной компании в Венесуэле, вот уже много лет как он приглашает меня к себе. Так что у меня все в порядке. Но вы, Милано, вы потеряете место. Я сомневаюсь, что вы пробудете здесь больше трех дней.

– Считайте, что я уже уехал.

– Когда я устроюсь в Каракасе, я обязательно приглашу вас к себе.

Утро я провел прощаясь с моими старыми друзьями. И они, и я – все мы понимали, что прощаемся навсегда. Франсис нашел в себе силы пошутить: «Ну вот, кто теперь будет есть мои сладости? Кроме вас, они никому не нравятся». Конечно же это была неправда.

В полдень служащий по внутренним связям объявил мне, что в половине первого новый директор готов меня принять. В назначенный час секретарша торжественно ввела меня в кабинет, в котором все это время я привык бывать запросто, без церемоний. Там перед моими глазами предстала оболочка бюрократа, восседающая на престоле в серо-синем костюме, своего рода homo sapiens sapiens моего возраста с лицом, выразительным, как окорок в вакуумной упаковке. Новое начальство – очевидно, в целях укрепления своего авторитета – не предложило мне присесть, и когда я соединил два стула и невозмутимо устроился на них, послало мне взгляд, вполне способный заменить морозильную камеру.

– Не скрою от вас, господин Милано, – невыразительным голосом объявил он, – что ваше дело в настоящий момент рассматривается. Здесь нужна полная ясность: дом престарелых должен управляться точно так же, как и любое другое предприятие, что до настоящего момента не имело места. Что касается вас, то я признаю, что для такого престижного заведения, как наше, музыка является плюсом, она может быть полезной в вопросе привлечения и сохранения состоятельной клиентуры. Но это только в том случае, если она будет организована в соответствующих рамках и подчинена общей экономической необходимости с составлением точного финансового отчета в терминах расхода и прибыли. Выбор программ дирекция оставляет за собой. – И так далее и тому подобное.

Пока он таким образом разглагольствовал передо мной, особенно упирая на ключевые слова, которые могли бы ускользнуть от моего внимания, я заметил на столе рядом с пузырьком туши нож для бумаг из пожелтевшей бронзы, вне всякого сомнения, забытый госпожой Жоржией. Внезапная мысль поразила меня: как можно оставлять такое опасное оружие кому попало? Что, если в один прекрасный вечер после очередного конфликта с персоналом этот неопытный бюрократ, разочаровавшись в своих административных талантах, принесет себя в жертву на алтарь учреждения? Разве не падет на меня ответственность за его самоубийство?

– Вы позволите? – сказал я, завладев предметом и движением фокусника спрятав его в карман. Хотя я гораздо более медлителен, чем большинство моих джазовых партнеров, что стоило мне многих неудобств и насмешек, все-таки благодаря практике буги-вуги я развил в себе некоторую ловкость. Ничего удивительного, что директор не успел ни словом, ни жестом выразить свой протест. По-видимому, подобные неконтролируемые ситуации не входили в его служебные планы. Он повысил голос:

– По правде говоря, ваши услуги не кажутся мне такими уж необходимыми…

– Очень хорошо…

– И если я думаю сохранить вашу должность, то на условиях гораздо менее интересных для вас…

– Прекрасно…

– Я тщательно изучу ваше дело…

– Прошу вас…

– А сейчас предлагаю вам вернуться к себе…

– Почему бы и нет?

– …и ждать решения, которое вам сообщит мой секретарь…

– Прекрасная мысль!

Всячески демонстрируя своим видом одобрение, я раскрыл правую ладонь и в знак прощания помахал ею перед директорским лицом. Мне случалось видеть многих идиотов, одержимых ужасными видениями, но мой жест вызвал более чем оцепенение. При виде моих четырех пальцев молодой человек буквально окаменел. Можно было подумать, что сама Медуза Горгона в змеиной короне явилась ему из моей пухлой ладони. Когда несчастный немного пришел в себя, я содрал со стены девиз «Камелий» и дождем бумажных обрывков рассыпал по кабинету. Я мог в том же порыве опрокинуть пузырек с тушью на записную книжку директора, но я этого не сделал. Иногда следует воздерживаться от необдуманных действий, как бы скверно ни было у вас на душе.

Еще одно письмо Зиты

Сент-Винь, 15 марта 1999 г.

Дорогой Максим,

С некоторым опозданием – семья как-никак обязывает – посылаю тебе заключительную часть моего повествования, которую я давно тебе обещала. По сравнению с написанным тобой эти страницы покажутся сухими и рассудочными, но они искренни, как и я сама, хоть иногда и злы.

Я больше не буду писать об Орелин. Не то чтобы я исчерпала тему, как ты можешь подумать, просто я поняла, что не создана для того, чтобы ворошить пепел прошлого. Это камень в твой огород.

Нежно обнимаю тебя.

Зита.

P.S. Все расхваливают твои концерты в Севеннах. Почему ты нас не предупредил? Ингмар и я пришли бы поддержать тебя.

Рассказ Зиты (продолжение)

Десять лет я не виделась с Орелин. Мы обменивались новогодними открытками, а новости о ней я узнавала из газет. В действительности наши отношения были прохладными. Меня обидел ее отказ приехать на мою свадьбу. Тем не менее, когда у меня рождался ребенок, я посылала ей сообщение. Она отвечала безумно щедрыми подарками.

Однажды летом я узнала, что она снимается в фильме, съемки которого должны происходить здесь, возле моста дю Гар. По этому поводу «Миди либр» посвятила ей большую статью. Она писала о ее молодости, проведенной в Ниме, и о тесном круге верных друзей, который она сохранила. Мне хотелось верить, что я тоже принадлежу к их числу.

Этим летом родилась моя третья дочь Сельма, спокойная рыжая пухленькая девочка, вылитый портрет своего отца. Еще зимой мы перебрались в загородный дом, где я и пишу эти строки. Помню, как в тот день Сельма только что заснула в своей плетеной колыбели, после того как я дала ей грудь, а старшие девочки купались в ванне под моим присмотром, когда кто-то позвонил в дверь. Ингмар работал у себя в мастерской с окном, выходящим в сад. Я крикнула ему, чтобы он посмотрел, кто это, я была слишком занята. Он меня не услышал или не захотел отрываться от мольберта. Звонок зазвенел снова. На этот раз он нехотя прервал свою работу.

Несколько минут спустя, когда я вместе с Ингрид и Гретой вошла в гостиную, Орелин уже стояла на террасе с сигаретой в руке. А ей идет солнечный свет, подумала я. Второй моей мыслью было, что прошедшее время отразилось на ней иначе, чем на мне.

Не говоря ни слова, мы растроганно расцеловались. Затем она наклонилась, чтобы обнять двух моих дочерей, прятавшихся за мной. Теперь, когда я могла вблизи рассмотреть ее лицо, я подумала, что ее красота ничуть не померкла со временем, только стала более резкой и выразительной.

– Съемки фильма приостановлены. Я взяла машину напрокат и приехала. Я правильно сделала?

– Замечательная мысль.

– Призраки прошлого не всегда желанны.

– С каких это пор ты стала призраком?

– Ох, Зита, умоляю тебя!

Для встречи после долгой разлуки это было немного странное и грустное начало. Но грусть исходила не от меня. Я и вправду была рада видеть мою старинную подругу. Особенно потому, что могла показать ей своих дочерей. Где бы я ни была, мне все время хочется говорить о моих девочках, и я всегда выдвигаю их вперед, чтобы вызвать всеобщее восхищение. Максим по этому поводу часто смеется надо мной.

– Не хочу, чтобы мой визит побеспокоил тебя. Чем ты собиралась заниматься?

– Готовить еду.

– Я тебе помогу.

Мы прошли на кухню и занялись приготовлением обеда, состоявшего из овощного салата с вареными яйцами и консервированного тунца с рисом. Как только все было готово, мы сели за стол, и я заметила, что Ингрид и Грета, каждая на свой манер, перестали дичиться и завороженно смотрят на Орелин.

– Разве твой муж не будет обедать с нами?

– Когда у него много работы, как сегодня, он не вылезает из мастерской. Мы увидимся вечером.

– Он, кажется, художник?

– Не совсем. Он рисует иллюстрации к детским книжкам.

– Ты мне их покажешь?

– С удовольствием, но они на шведском.

Во время обеда мы свободно болтали о том о сем. Мои девочки ее очень заинтересовали. Она сажала их на колени, напевала им считалочки и всячески их развлекала. Я рассказывала ей маленькие семейные анекдоты, а также то, как Ингрид смешно произносила первые слова, которые я аккуратно записывала в блокнот. За десертом я шутя заметила, что теперь она знает все или почти все обо мне и моей жизни, в то время как сама ничего не рассказала о своей, которая, наверное, намного интереснее. Она бросила на меня тревожный взгляд.

– Иногда мне хочется, чтобы она была поспокойней, – глухим голосом сказала она, снимая Грету с колен и усаживая на стул.

– Но это, наверное, зависит от тебя, разве не так?

Она промолчала, затем достала из сумочки зажигалку и, глядя в проем открытой двери, ведущей в сад, закурила сигарету из пачки, лежавшей на столе. Я заметила, что она побледнела. Было видно, что мой вопрос ей неприятен.

– Слишком много людей без приглашения влезают в мою жизнь. Мне потребовалось время, чтобы понять их нехитрую игру. Но теперь им меня уже не обмануть. Я научилась с первого взгляда разгадывать их уловки. Да и появляются они не везде. Здесь, например, они не рискнут показаться, я это поняла, как только переступила порог. Твой дом для них закрыт.

– Орелин, о ком ты говоришь?

– Ты помнишь того мужчину, на старой фотографии? Я еще говорила о нем с твоим отцом.

– Я думала, что с той историей покончено…

– С ним – да. Он больше не возвращался. Но теперь есть другие.

– О!

– Один из моих друзей заказал после спектакля столик в ресторане. Когда мы пришли, по соседству с нами сидел тот же мужчина, что и вечером в театре. А двумя днями раньше я видела его в кино. Иногда какие-то субъекты потихоньку следят за мной, сменяя друг друга. Вчера на мосту дю Гар я сразу же почувствовала их присутствие. Средь бела дня небо потемнело, и цикады смолкли. Сильвиан, наш оператор, крикнул, что он еще не готов и чтобы мы подождали. Я посмотрела в его сторону и увидела позади него троих мужчин, которые обменивались знаками за спиной техников. Из-за них мне пришлось сделать двадцать два дубля одной и той же сцены.

Она курила, повернувшись лицом в сторону сада и избегая встречаться со мной взглядом, как если бы она утаила от меня что-то более важное. Я молчала, не желая побуждать ее к продолжению этого нездорового разговора. Она знала, что я не одобряю ее бредни, как знала и то, что из-за нашей дружбы я отнесусь к ним серьезно.

– Я рассмотрела все мыслимые гипотезы. Это ничего не меняет.

– Ты говорила с врачом?

– Он прописал мне транквилизаторы. Время от времени, когда жизнь становится невыносимой, я их принимаю.

Она раздавила сигарету в тарелке и несколько более уверенным голосом продолжила свой монолог.

Я не знала, что и думать об этой истории. Но Ингрид уже тянула меня за юбку в сад, а Грета играла со своей коляской.

– В некоторые мгновения мне кажется, будто какое-то окно распахивается для меня. Именно для меня, а не для кого-то другого. А я не знаю, к чему относится та картина, которая возникает в этом окне, – к прошлому или к будущему. С тобой наверняка случалось что-то подобное. Ты стоишь на вокзальном перроне, объявляют твой поезд, на который у тебя уже куплен билет, и вдруг на соседней платформе ты замечаешь незнакомца, и тебя внезапно охватывает желание бросить все, кинуться в подземный переход, вынырнуть на другой стороне и устремиться за этим неизвестным.

– Нет, такого со мной не случалось. Или, может быть, один раз, в гостинице, когда я познакомилась с Ингмаром. Но чудеса по определению не повторяются.

– Только потому, что мы боимся их и поворачиваемся к ним спиной. Надо каждую возможность ловить на лету. А возможности представляются по десять раз на дню, и все они начинаются там, на соседней платформе.

Я с трудом следила за ходом ее рассуждений. В самом деле, почему нельзя довольствоваться своим поездом, тем более если уже куплен билет?

– Может быть, мы пройдем на террасу под навес, а девочки поиграют на воздухе?

Мы устроились за садовым столиком, в прохладной и пестрой от солнечного света тени. Колыбельку с Сельмой, возившейся под москитной сеткой, я поставила рядом с собой, чтобы вполглаза приглядывать за ней. Был час сиесты, и во всей деревне не было слышно других звуков, кроме треска мопеда где-то на отдаленном дворе и стрекота цикад в оливковой роще у соседей. Наступило долгое молчание. Сельма заснула. Орелин закурила новую сигарету.

– А твоя карьера, – спросила я, – как с ней дела? Твое имя часто появляется на страницах газет, но речь идет то о фильме, в котором ты снимаешься за границей, то об эстрадном концерте… Так что немного теряешься… Один раз тебя видели даже в фоторомане, если я не ошибаюсь.

– Ну, здесь у меня смягчающие обстоятельства. Это было в Италии, и я была влюблена в фотографа!

– А теперь?

– Теперь жизнь приняла неожиданный оборот. Когда я работала в маминой галантерейной лавке, я мечтала, что однажды уеду, буду выступать на сцене и срывать аплодисменты. Я достигла этого довольно быстро, но теперь меня все это не слишком интересует. Кстати, ты обещала мне показать иллюстрации твоего мужа.

Я разложила на столе альбомы, изданные Ингмаром в Стокгольме. Не буду их описывать, они давно переведены на французский и занимают почетное место в медиатеках Гексагона,[24]24
  Гексагон – обиходное название Франции, очертания которой на географической карте могут быть вписаны в шестиугольник. (Прим. перев.)


[Закрыть] рядом с книгами Сендака и Унгерера. Мне было приятно отметить, что Орелин понравились нежные пастели и мягкие акварели, которые сегодня в такой цене. Но тут проснулась Сельма, и нам не удалось продолжить разговор. Я пошла в дом, чтобы ее переодеть. Когда я вернулась, Орелин с сигаретой во рту стояла на террасе в окружении девочек и собиралась уходить.

– Ты разве не останешься у нас до вечера? Ингмар будет огорчен.

– Я вернусь.

– Ох, не уверена.

– Обещаю.

Тем летом она и вправду появилась снова, да и на следующий год гостила у нас несколько раз. После чего у нее вошло в привычку звонить откуда-нибудь из города, а затем вырастать на пороге с подарками, которые дети сразу же разворачивали в гостиной. Помню, как она привезла трех красивых английских кукол в атласных платьях, которые мы хранили в специальной коробке, помню кукольный театр, опрокинутый мистралем в самый разгар представления, механического аккордеониста, который играл на аккордеоне и качал головой, жокари с мячиком из твердой резины, ударявшим в стекла мастерской, и о красной игрушечной гоночной машине с педалями.

В течение нескольких лет появление Орелин, которую мои дочки называли Тати, всякий раз приносило праздник в наш дом. Когда она приезжала, Ингмар не менял ритма работы, но я хорошо видела, что за обедом, который зимой мы накрывали на веранде, а летом на террасе, он был рад иметь еще одну собеседницу помимо меня. Он открывал наши лучшие бутылки вина, рассказывал случаи из своего детства, о которых я абсолютно ничего не знала, и мы до поздней ночи сражались в настольный футбол.

Надо признать, что со временем я стала спокойнее относиться к Орелин, и вместе с тем я перестала ею восхищаться и завидовать. Недоразумения, когда-то охладившие наши отношения, мало-помалу рассеялись. Я знала, что многие мужчины в разное время делили ее между собой, но ни в кого из них она не была влюблена до безумия. Любовь до потери рассудка – чего-чего, а этого не было.

Однажды в местном журнале появилась ностальгическая заметка какого-то почитателя, сообщавшая, что Орелин последним благотворительным концертом в пользу детей-сирот простилась со сценой и кинематографом. Следующим летом она мне объяснила, что воспользовалась советом одного из своих хороших друзей по поводу операций с недвижимостью на Ивисе.[25]25
  Ивиса – один из Балеарских островов в Средиземном море. (Прим. перев.)


[Закрыть] Отныне она будет разъезжать по свету и наслаждаться жизнью. Произнося это, она курила, улыбалась и, казалось, не очень-то верила в свою новую счастливую жизнь. Она больше не упоминала о своих видениях, и ничто не указывало на то, что она все еще одержима ими. Наши встречи проходили весело, она часто ловила мой взгляд и всячески проявляла заботливость и нежность по отношению ко мне, что меня очень тронуло. У нее больше не случалось провалов в памяти, как раньше, когда она вдруг бросала фразу на полпути, чтобы последовать за какой-то внезапно смутившей ее мыслью.

И вдруг после какого-то случая, о котором мне ничего не известно, кроме того, что Орелин истолковала его в духе своих маний, все разладилось. Однажды утром она позвонила мне из Сантандера. Ее речь была бессвязна, и, судя по шуму в трубке, звонила она из автомата. Мне показалось, что она была пьяна. «Я уезжаю в круиз на Карибы. Оставь девочек в пансионате и присоединяйся ко мне. Мне нужен образованный спутник, который мог бы рассказать, как называются созвездия. В конце концов, ведь ты же у нас географ! Если тебя не будет рядом, как я смогу заснуть на палубе? Видела я этих фанфаронов… Если бы они хотя бы довольствовались тем, что пускают кровь быкам… Теперь-то я знаю, кто убил моего отца и почему его повесили, а не расстреляли… Здесь франкисты как ни в чем не бывало ходят на пляж и имеют яхты, по вечерам я их вижу в казино… Скажи Максиму, что я ношу четыре камня, которые он мне подарил: изумруд, опал, рубин и аквамарин. Они будут меня хранить во время круиза…» Внезапно посреди всего этого бреда она что-то крикнула по-испански хриплым голосом, в котором мне послышался страх, и повесила трубку.

На следующий день около полудня – новый звонок. Совершенно спокойно она извинилась за то, что напрасно напугала меня накануне, и попросила не принимать это близко к сердцу. Я спросила ее, что случилось. «Tonterias, – ответила она, – пустяки». И больше ничего.

Позднее я узнала, что круиз закончился быстро. Прямо посреди океана Орелин вдруг потребовала, чтобы ее отвезли на берег. После этого случая она продала свою квартиру в Сантандере и перебралась в Барселону. Она звонила мне почти каждый день и по три четверти часа разговаривала со мной и с девочками. Настроение у нее было прекрасное, она громко смеялась и все повторяла, что на этот-то раз она любима, и любима ради нее самой. Я поздравила ее от всей души и пригласила приехать к нам вместе со своим избранником. Наступило лето. Она уехала на Канары, где у ее друга была апельсиновая плантация, и больше не звонила. Затем в одно из воскресений сентября, после нескольких недель молчания она снова нажала кнопку звонка у нашей двери.

Ингмар уехал в Швецию в связи с изданием новой книги. Ингрид слушала музыку в своей комнате и, несмотря на хорошую погоду, отказывалась высунуть нос на улицу. Я пообещала девочкам свозить их на ярмарку в Сен-Мишель, но у меня накопились непроверенные тетради, и надо было еще раз просмотреть программу занятий, поэтому я сожалела о своем обещании. Орелин предложила съездить вместо меня.

Днем позвонил Ингмар из Мальме. Мне показалось, что он не одобряет поездку Орелин с детьми, но вслух он ничего не высказал. Я напомнила ему, что Орелин часто водила детей в кино и никогда не было никаких проблем. Он был вынужден согласиться со мной.