Текст книги "Монсегюр и загадка катаров"

Автор книги: Жан Маркаль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 20 страниц)

«Од всегда был землей, радушно принимавшей чародеев и колдунов, и не в резиденции епископа Каркассонского опровергнут нас, если мы станем утверждать, что о запретных обрядах (которые, во всяком случае, были таковыми, когда свирепствовала инквизиция) здесь, несомненно, можно говорить с большим правом, чем где-либо в другом месте. Аббат Соньер, местный уроженец и к тому же, как говорили, очень близкий к народу, не мог не знать, что большинство колдовских обрядов – не более чем религиозные обряды, проделанные в обратном порядке, и у всех фольклористов, за неимением экзорцистов, есть большие подборки молитв, читаемых задом наперед, и историй о старухах, которые пятятся по крестному пути, произнося неразборчивые угрозы»[19]19
  Robin, Jean. Rennes-le-Château, la colline envoûtée. Paris: G. Trédaniel, 1982, p. 144.


[Закрыть].

К тому же мы знаем, что аббат Соньер ездил в Париж, якобы затем, чтобы отдать найденные в своей церкви документы на проверку аббату Бьею, директору Сен-Сюльпис, что он встретил там будущего священника Эмиля Оффе, склонного к эзотеризму, что он посетил певицу Эмму Кальве, которая стала его любовницей, и побывал в кружке визионеров и герметистов, группировавшемся вокруг настоящих деятелей искусства – Клода Дебюсси, Стефана Малларме, Мориса Метерлинка, то есть в символистской и декадентской среде, связи которой с членами Теософского общества, с франкмасонами (шотландского устава) и розенкрейцерами хорошо известны. Эта очень парижская среда только что открыла Вагнера и прежде всего «Парцифаля». И это были времена, когда переводили и публиковали средневековые тексты, как «Поиски Святого Грааля» или «Тристан и Изольда», а также до тех пор неизвестные тексты из древней кельтской, галльской или ирландской литературы. Ни для кого не секрет, что «Пеллеас» Метерлинка и Дебюсси (чье название – имя Короля-Рыбака) – инициационная опера, написанная на основе германско-кельтских преданий. В общем, аббат Беранже Соньер был мостиком, соединявшим светский и интеллектуальный оккультизм Парижа с оперативным колдовством Разе. Способен ли был он на это?

Если внимательно присмотреться к тому, что сделано из церкви в Ренн-ле-Шато, ответ может быть только отрицательным. Аббат Соньер всего лишь воспроизвел в буквальном смысле и с дурным вкусом, воистину редкостным, разговоры, которые он услышал. Если только это не сделано лишь затем, чтобы сбить с толку.

Ведь такое нагромождение уродств, разнородных символов, наивных искажений слишком примечательно, чтобы быть случайным. Церковь Сент-Мари-Мадлен в Ренн-ле-Шато не более чем грубая приманка, рассчитанная на то, чтобы отвлечь внимание. «Сокровище» катаров неизбежно находится в другом месте, и искать план, ведущий в эту церковь, настоящую «синагогу Сатаны», – значит терять время.

Но Ренн-ле-Шато – еще не весь Разе. Это даже не древняя Реда. В этом странном и великолепном краю есть и другие места. Нет одного-единственного Ренна, их два. Зачем забывать о Ренн-ле-Бене, который по всей видимости был местом отправления культа во времена галлов и который хранит много тайн, пусть даже для них свойственно характерное качество тайн – безмолвие? Правда, по публичной известности аббат Соньер, кюре Ренн-ле-Шато, полностью затмил аббата Буде, кюре Ренн-ле-Бена, своего собрата и все-таки друга, который напрасно вел простую жизнь, исключающую всякую скандальность.

Было бы ошибкой пренебречь Ренн-ле-Беном. Это удивительный маленький курорт, источенный временем, который медленно разваливается при безразличии нескольких курортников, еще приезжающих «лечиться на водах»[20]20
  Деталь, не лишенная живописности: на фасаде одной водолечебницы, в настоящее время закрытой, можно прочесть список болезней, от которых лечат в этом месте и в число которых входят катары. Нет, такого не выдумать, особенно в краю, где злоупотребляют игрой слов, чтобы не сказать – «птичьим языком».


[Закрыть]. Это маленькое селение, укрытое в долине, в зеленой ложбине, контрастирующей с бесплодностью соседнего плато, наделено странным очарованием, совершенно устарелым, во вкусе былого времени, по которому испытываешь ностальгию, не лишенную приятности. Там чувствуешь себя в другом мире, в другом веке, в уютной тишине, которую нарушает единственно шум водопадов Сальса: река протекает через весь город, кстати напоминая нам о существовании многочисленных соленых источников.

В Ренн-ле-Бене действительно есть теплый источник, называемый «Ванна королевы», и предание утверждает, что он назван так в честь королевы Бланки Кастильской, приезжавшей сюда лечиться. Эта вода с температурой 41° имеет явственно соленый вкус, и анализ показывает довольно высокое содержание хлористого натрия. Немного дальше, в источнике Магдалины, или Годы, к соли добавляется серный компонент. Известно, что в окрестностях источников соленых вод в галльскую эпоху были важные места отправления культа, о чем свидетельствуют Соленые источники в Сен-Пер-су-Везле в Бургундии или Саленс («солончаки») в Юре, недалеко от подлинной Алезии, которая была крепостью-святилищем. Это подтверждает, что Ренн-ле-Бен играл роль настоящего религиозного центра всего Разе. Память этих мест хранит странные образы: опять-таки Бланки Кастильской, за которой возникает тень Белой дамы, некогда называемой Феей вод и жившей в пещере, – фольклорный образ древней богини друидских времен; образ Марии Магдалины, совершенно неясного персонажа, легенда о которой дает повод к комментариям, способным увести очень далеко; наконец, образ божества, известного благодаря Цезарю, который назвал его Аполлоном, а на самом деле это не солнечный бог, а Аполлон Граннос (его имя отражено в названии «Гранес»), соответствующий ирландскому богу Дианкехту, который для исцеления раненых и воскрешения мертвых создал, согласно эпическому рассказу на гэльском языке, «Источник здоровья»[21]21
  Markale, Jean. Le Druidisme. Paris: Payot, 1985.


[Закрыть].

И потом, церковь тоже заслуживает, чтобы в нее заглянули. Войдя под ее свод, ощущаешь, что находишься действительно в месте сосредоточения и молитвы, а не на дешевом базаре, как в Ренн-ле-Шато. Эта церковь отличается простотой, которая граничит с янсенистской строгостью. В основном отреставрированная, поддерживаемая в хорошем состоянии и не связанная со множеством измышлений, она кое-что говорит тем, кто умеет ее слушать. И тем, кто умеет смотреть. Ведь здесь есть очень странная картина, достаточно старинная, которая изображает «Христа с зайцем»[22]22
  Это название картине дали эзотерики: на колене полулежащего Христа якобы можно различить изображение головы зайца. – Примеч. пер.


[Закрыть]. Это живописное изображение, подаренное церкви Полем-Юрбеном де Флери: подобных произведений дарители преподнесли храмам немало. Но «Христос с зайцем» едва ли был случайным подарком. К тому же отмечено, что это немного измененная и, главное, обращенная в другую сторону копия полотна Ван Дейка 1636 года, хранящегося в Музее изящных искусств в Антверпене.

Что касается кладбища, то на нем есть курьезная могила, вернее, двойная могила: на самом деле здесь обнаружили две гробницы, приписываемые одному и тому же лицу – донатору картины Полю-Юрбену де Флери, причем даты его рождения и смерти, выбитые на памятниках, совершенно не совпадают, а надпись гласит: «Il est passé en faisant le bien» («Он прошел, творя добро») – здесь бесспорно чувствуется розенкрейцерское влияние. Чем объясняется это умышленное несовпадение дат? Чем объясняется существование двух могил одного и того же человека? Которая из них настоящая? Все эти вопросы должны бы задать себе те, кто ищет «сокровище».

Северней, на дороге из Куизы в Арк, на территории Пейроля, есть одинокая могила, которая также вызывает много споров. Похоже, ее облик художник XVII века Никола Пуссен использовал для картины «Аркадские пастухи», хранящейся в парижском Лувре. На ней виден тот же пейзаж, та же форма памятника, и пастухи у художника расшифровывают ту же надпись: Et in Arcadia ego, что буквально значит: «Я родился в Аркадии». Та же надпись якобы находилась на одной могиле в Ренн-ле-Шато – могиле маркизы д’Отпуль, но аббат Соньер якобы уничтожил ее, соскребя с камня. Все это очень запутано. Любители тайн объясняют, что Никола Пуссен, который был посвященным (во что?), намеренно изобразил эту могилу. Но анализ показывает, что скорее произошло обратное: могила на аркской дороге была сфабрикована в соответствии с картиной Пуссена. Это подделка. Но этот вывод ничего не дает, потому что можно спросить: зачем была нужна эта подделка? Тем более что существует картина Пуссена, что она очень загадочна и в ее происхождении много неясного.

В 1656 году Никола Фуке, тогда супериндентант финансов Людовика XIV, поручил аббату Луи Фуке, своему младшему брату, связаться в Риме с художником Никола Пуссеном, которому тогда было шестьдесят два года, и заказать ему картину. В ответе суперинтенданту аббат сообщил, что Пуссен согласился, но задумал кое-что, чего нельзя открыть в письме. И выражения в этом письме, если только это не фальшивка (в истории Разе столько фальшивок, что доверять нельзя ничему), довольно любопытны. На самом деле аббат пишет о «вещах, о которых я вскоре смогу рассказать Вам подробно, которые, согласно г-ну Пуссену, дадут Вам преимущества, каковых с великим трудом добивались от него короли и которых, по его словам, может быть, никто в мире не обретет в грядущие века…» А ведь, как известно, в 1661 году Никола Фуке по приказу короля будет арестован и заменен Кольбером – по причинам, которые никогда не были по-настоящему выяснены.

О чем же идет речь? Что это за вещи, благодаря которым Фуке мог бы получить преимущества над королем Людовиком XIV? Следите за моими рассуждениями: генеалогии, заверенные печатью Бланки Кастильской и подтверждающие существование меровингской линии, недалеко. Это и есть «сокровище»? Мы явно ходим по кругу. К тому же известно, что Кольбер приказал провести определенные разыскания в местных архивах, а также произвести раскопки. В таком случае не слишком важно, появилась ли могила до или после картины Пуссена: в проблеме это ничего не меняет.

Еще есть церковь в Безю. В целом ничего интересного в ней нет, но все-таки там обнаруживаешь изображение, которое невольно ожидаешь увидеть в Разе: Грааль. Датировка этого рисунка неопределенна, но он не может быть старше XVI века. Значит, он не катарский. Однако странность этой чаши, которую, может быть, и неправомерно квалифицировать как Грааль, состоит в том, что она выглядит как «Босеан» тамплиеров – черно-белая. Правда, на территории Безю было тамплиерское командорство. И известно, что тамплиеры или, по крайней мере их преемники считаются зачинателями масонского движения. Здесь мы опять-таки ходим по кругу.

И наконец, Бюгараш. Это название горной вершины высотой 1230 м и деревни; обе расположены к юго-востоку от Ренн-ле-Бена, и, вероятно, гора обязана своим названием деревне. Но здесь мы напрямую возвращаемся к истории катаров.

На самом деле деревня, похоже, получила свое название в IX веке, если верить одной грамоте 889 года, подтверждающей владения аббатов обители Сен-Поликарп (деп. Од), где это название написано в латинизированной форме – burgaragio. В 1231 году обнаруживается форма Bugaaragium, в 1500 году – Bigarach, в 1594 году – Bugaroïch, в 1647 году – Beugarach, а современная форма зафиксирована в 1781 году.

Каков же смысл этого топонима, который не уникален, потому что к югу от Тулузы он встречается в форме «Бугарош» (Bougaroche), а под Бордо – в форме «Бугараш» (Bougarach)? Корнем здесь мог бы быть германский корень burg, означающий «крепость» (эквивалентный кельтскому duno), но в древние времена в Окситании этот корень никогда не использовался. Более вероятно, что здесь надо искать слово, происходящее от этнонима, давшего в Средние века, в частности, слова bulgari, bugares, burgars, bougres, a также современное французское bulgare (болгарский). Хроники VIII века сообщают о столкновениях между франками, аварами и болгарами. А в 1201 году один монах из аббатства Сен-Мариан в Осере упоминает «ересь, именуемую болгарской» и «еретиков, именуемых болгарами». В 1207 году тот же монах пишет, что «ересь болгар разрослась». В отношении этих болгарских еретиков не может быть никакого сомнения: это катары, которые, что теперь определенно доказано, были преемниками еретиков-богомилов, происходивших из Болгарии и прошедших через Византию, прежде чем расселиться в Западной Европе.

Таким образом, название «Бюгараш» вполне могло бы напоминать о первоначальном расселении «бугров» (это слово, приобретя уничижительный оттенок, осталось во французском языке) в Разе. Это логичное объяснение, у которого есть все шансы соответствовать истине. К тому же, похоже, между Бюгарашем и Монсегюром существовала связь, и на этот счет Фернан Ньель выдвигает соблазнительную гипотезу. Он предполагает, что строители – или восстановители – катарского Монсегюра, то есть люди, строившие замок около 1200 года, намеренно ориентировали крепость по средней точке восхода солнца. А ведь «на этой линии запад – восток оказывается Пеш-де-Бюгараш, высшая точка Корбьер, у которой не только высота – 1231 м – очень близка к высоте Монсегюра, но еще и та же самая широта – 42°52′… Точно определив направление запад – восток, они увидели, что в этом направлении вырисовывается вершина Бюгараш. Получив такой толчок, они, видимо, окончательно приняли этот ориентир, предложенный природой»[23]23
  Niel, Fernand. Les Cathares de Montségur. Paris: Seghers, 1976.


[Закрыть].

Если принять эту гипотезу и учесть вероятную этимологию названия, можно счесть, что пеш Бюгараш был чем-то вроде дубликата Монсегюра. Если только не наоборот; но, во всяком случае, между двумя этими вершинами есть очевидная и особая связь, так же как между буграми и катарами. Теперь это уже не гипотеза, а бесспорная констатация: вполне можно утверждать, что Бюгараш – гора и деревня – сыграли решающую роль в насаждении катаризма не только в Разе, но и во всей Окситании. Если Бюгараш появился раньше Монсегюра, может быть – новая гипотеза, – в нем следует видеть центральное святилище, нечто вроде первоначального омфала [пупа (греч.)], от которого концентрически распространялась ересь. Значит, это не тайник для предполагаемого «сокровища» катаров, а священная гора, аналогичная знаменитой горе Меру, настоящий полюс, вокруг которого обращался дуалистический мир, почти как в Ирландии вокруг священного холма Тары формировались не только великие религиозные выборы, сначала друидский, потом христианский, но и структуры гэльского общества и его разделение на множество королевств, специфика которых предполагала абсолютный идеальный центр.

Одно странное произведение, очень малоизвестный роман, хоть и принадлежащий всемирно известному автору, может помочь нам понять эту роль омфала, которую, вероятно, играл Бюгараш. Речь идет о романе Жюля Верна под названием «Кловис Дардантор». Жюль Верн, бретонец из Нанта, помимо бесспорного литературного таланта и блестящего воображения, был известен как человек, страстно увлеченный параллельными, или тайными, науками. Это постоянно проявляется во всех его произведениях, даже самых «простых», самых популярных, и в квадрате – в его более «мудреных» романах, как «Двадцать тысяч лье под водой», инициационном описании кругосветного путешествия на манер знаменитых «плаваний» из ирландской мифологии, «Таинственный остров», отсылающий к мифу об Авалоне, или «Черная Индия», масонские истоки которой уже очевидны. Жюль Верн сам, по всей вероятности, был одним из «детей вдовы», или, если угодно, «сынов Света». И даже если он не был посвящен, он знался со многими франкмасонами, в числе которых были его издатель Этцель, очень любопытный персонаж – Жан Масе, а также его друг Иньяр, вместе с которым он совершил путешествие в Шотландию. И он очень хорошо знал учения и обряды розенкрейцеров, чему свидетельство – его роман «Робур-завоеватель» (Robur le Conquérant), хотя бы сами инициалы его героя – R. C.

Притом в романе «Кловис Дардантор» происходят странные приключения: речь идет о поисках сокровища, и занимаются этим персонажи, сами имена которых уже красноречивы[24]24
  На эту тему см. книгу Мишеля Лами «Жюль Верн – посвященный и посвящающий»: Lamy, Michel Jules Verne initié et initiateur. Paris: Payot, 1984. Там можно найти множество деталей, связанных с этой проблемой, и очень интересные указания. Но читать эту книгу следует с осторожностью: похоже, автор не делает различия между серьезной информацией и измышлениями некоторых одержимых, которые принимает за чистую монету, не проверяя их достоверности. Очень жаль: ведь открытие широких перспектив в изучении автора, который как будто известен всем и который на самом деле оказывается очень непростым, – большая заслуга Мишеля Лами.


[Закрыть]. Этот поиск ведется на море и на суше, в краях, которые названы Северной Африкой, а на самом деле описан Разе – окрестности Ренн-ле-Шато. Откуда Жюль Верн знал Разе? Вероятно, от своих друзей – масонов и розенкрейцеров, а также от некоего Жюля Дуанеля, главного хранителя архивов департамента Од, который опубликовал под псевдонимом описание ритуала посвящения в степень БРСГ (Благотворного рыцаря Святого града), высшую степень в Исправленном шотландском уставе, и который для аббата Беранже Соньера играл немаловажную роль вдохновителя. Кстати, Жюль Дуанель был епископом некой агностической секты, вызывающей некоторые подозрения в склонности к люциферианству. В общем, все одно и то же. Мы ходим по кругу вокруг церкви в Ренн-ле-Шато.

Но Жюль Верн не довольствовался тем, что поместил Разе на землю Орана, отправив своих героев из Сета и проведя через Балеарские острова. В Оране, название которого очевидно отсылает к or (золоту) и который он называет «Гуараном арабов», что наводит на мысль о деревне Гург д’Оран в коммуне Кийян, герои оказываются в Старом замке, в квартале Бланки. Упоминается «Ванна королевы» близ Мерс-эль-Кебира, воды которой имеют «явственно соленый» вкус, «слегка припахивая серой» Перечень аллюзий такого рода можно продолжить.

Важнее всего в этом романе образ капитана судна, на котором едут герои этой истории. Его особенность в том, что он никогда не покидает своего судна и, однако, он – распорядитель, тот, кто, похоже, руководит всем и направляет остальных. Все стараются занять «хорошее место за столом», то есть близ капитана. И Жюль Верн уточняет, что под его командованием «нечего бояться. Попутный ветер – в его шляпе, и ему достаточно обнажить голову, чтобы подул полный бакштаг». Эти слова очень ясны: именно капитан знает направление, и он – хозяин ветров. Может быть, вы удивитесь, узнав, что зовут этого странного капитана Бюгараш.

Что из всего этого можно заключить? Ничего определенного, если мало-мальски считаться с исторической правдой и не раздувать любой ценой значимость вещей, которые, может быть, и не стоят того. Но все-таки совпадений слишком много, чтобы они были совершенно случайными, это точно.

Разе, особенно в пределах четырехугольника, образованного Куизой, Арком, Гранесом и Бюгарашем, – местность, которая задает загадки. Все лживо, или почти все, совсем как в Броселиандском лесу армориканской Бретани: апокрифические документы, позаимствованные задним числом легенды, подделанные, воссозданные или нарочно сфабрикованные памятники, бредовые комментарии – все. Да, все лживо. Кроме одной вещи. В Броселиандском лесу единственное, что не подделка, – это, бесспорно, источник Барантон. А здесь что?

Как в Броселианде, все рассчитано, чтобы привлечь внимание к очень широким тропам, которые полностью теряются в чаще. В некоторых версиях «Поисков Святого Грааля» рыцарей, которые ищут священный предмет, иногда принимают в замках, имеющих полное сходство с Замком Грааля. Но вскоре герои замечают, что идут по заколдованным владениям Клингзора. Или Мерлина, повелителя иллюзии, но того, кто знает, потому что это образ верховного друида. Если бы надо было охарактеризовать Разе одним словом, я бы сказал, что это страна заблуждения.

Что это – последняя ловушка катаров?

Местная легенда в Ренн-ле-Бен утверждает, что, когда скалы Лаваль-Дье повернутся, настанет конец времен. Впрочем, эсхатологические предания такого типа существуют почти повсюду. Но в краю, который несомненно видел последних катаров Окситании, конец времен может наступить лишь тогда, когда будет спасена последняя человеческая душа: тогда человечество вернет себе ангельский облик, который утратило в начале времен, и камни, освобожденные от тяжести отныне немыслимого Сатаны, обратятся к новой заре.

Часть вторая
КЕМ БЫЛИ КАТАРЫ?

Глава I
ДУАЛИЗМ

Катаризм – не из тех религий, которые возникли внезапно благодаря проповеди пророка, объединившего вокруг себя первое ядро последователей, которые воплотят указания учителя на практике. Катаризм – не то, что называют религией «откровения». Это результат долгого вызревания неких мыслей, не специфичных для христианства. Впрочем, даже если катаров считали еретиками, то есть христианскими уклонистами, и поборники ортодоксии относились к ним как к таковым, еще не факт, что в катаризме объективно можно видеть религию христианского толка. Из христианства он позаимствовал многие элементы, определенную традицию, тексты, которые прочел заново, но трудно утверждать, что это настоящее отклонение от христианской доктрины.

Ход мыслей, завершением которого стал катаризм, встречается во всех религиозных системах со времен самой поздней античности: это дуализм, то есть взгляды, согласно которым мир и все, что имеет к нему то или иное отношение, возникли в результате столкновения двух антагонистических начал. Эта формулировка очевидно упрощена: на самом деле все намного сложнее, хотя бы из-за оттенков, вносимых в саму концепцию двух начал и в суждения по поводу взаимодействия двух этих начал. Умозрительные построения в этой сфере бесчисленны и иногда противоречивы. И сами катары, особенно в XIII веке, судя по всем свидетельствам, не избежали этих противоречий.

Ведь катаризм не представлял собой жестко оформленную религию с признанными и окончательными догматами, которые бы считались официальными. Впрочем, у катаров не было и абсолютной иерархии, как в Римской церкви. Не существовало и катарских «церквей», и часто сколько было несхожих спекуляций, столько же и церквей. Прежде всего имеется фундаментальное различие между теми, кто исповедует абсолютный дуализм, и теми, кто склонен к относительному дуализму, – различие, которое можно заметить, только обратившись к проблеме наиболее вероятного его истока.

Возможно, эта проблема начала проявляться, когда люди, избавившись от трех «биологических» забот (как пропитаться, защититься и размножиться), задумались о своей судьбе. Это неминуемо вело к рассуждению, которое уже можно характеризовать как метафизическое, потому что констатация существования смерти делала очевидным наличие злого по определению начала, а значит, наводила на мысль о борьбе с этим началом и вызывала тревожный вопрос, что будет после. В буквальном смысле смерть не оправдывали – жизнь и смерть еще не рассматривали как два лица одной и той же реальности: констатировали только, что есть жизнь и смерть и что два этих состояния явно противоположны одно другому, как ночь противоположна дню, холод – теплу, страдание – удовольствию.

Отголоском этих первых метафизических рассуждений в большей или меньшей степени являются все мифологии. Последние, какую бы форму они ни имели, эпическую или изобразительную, преобразуют абстрактные данности, относящиеся к традиции, то есть к совокупности верований, воспоминаний, наблюдений и социальных структур, в образы, которые легко передавать. Конечно, в мифологических рассказах, которые чаще всего дошли до нас в литературной форме, а значит, переработанной, мудреной, закодированной и, может быть, измененной, очень трудно отличить старое от нового. Когда, например, говорят о греческой мифологии, имеется ли в виду мифология эллинистической эпохи или архаического периода? Даже у Гесиода, хотя тот первым по времени «вывел на сцену» отношения богов между собой и богов с людьми, но уже был наследником долгой традиции, дозволительно усомниться в самой структуре воспроизведенных мифов. Правду сказать, это только интерпретация мифа, а не миф сам по себе. То есть миф непостижим? Конечно, потому, что он представляет собой абстрактную сущность, которую, если надо ее передать, требуется материализовать в форме исторических событий. Так, например, во всех мифологических рассказах фигурируют конфликты, яростные войны, преступления, катастрофы, которые нельзя воспринимать буквально, но которые дают много ориентиров, свидетельствующих о ходе мысли их создателей.

В греческой мифологии, по крайней мере, в той, которая известна нам по Гесиоду, обнаруживаются следы изначального дуализма – он проявляется в противостоянии Крона и Зевса. Сын, Зевс, восстает против отца, Крона. Он занимает место отца и оскопляет его, причем кастрация является символическим эквивалентом смерти. Но в латентном состоянии конфликт существует и в самом образе Крона: сюжет об отце, дающем жизнь детям и пожирающем их, когда они родились, достаточно двусмыслен сам по себе. Этот-то сюжет по-настоящему и ставит проблему.

На самом деле у Крона есть две противоречивые привычки, пусть даже сказано, что глотает детей, то есть загоняет их в себя самого, в свое бессознательное, он из-за предсказания, что один из детей его свергнет. Таким образом, он способен давать жизнь и приносить смерть, и это происходит даже помимо его сознательной воли: закон самый скрытый, менее всего доступный для выражения навязывает его сознанию этот парадоксальный образ действия, откуда возникает понятие Необходимости, Судьбы, которой подвластны боги, как и люди. Следовательно, Крон не всемогущ, потому что внутри него действуют противоположные силы. То есть образ верховного бога (Крон в теогонии – не верховный бог, но исполняет его роль) включает одновременно жизнь и смерть? Есть искушение считать, что так.

Во всяком случае, противостояние гораздо в большей мере основано на этой амбивалентной стороне образа Крона, чем на войне олимпийцев с восставшими титанами или с гигантами, взбирающимися на Олимп, чтобы штурмовать его. Эта война не более чем одно из следствий двойственности Крона, распределенной по наследству между его потомками или природой – между единосущными ему существами (Крон сам – титан). То же самое будет в германской мифологии, судя по поздним, но имеющим архаический вид текстам, обнаруженным у исландцев: борьба между богами-асами и богами-ванами – только следствие конфликта, выявляющего внутренние противоречия божества, противоречия, которые будут вновь актуализованы в скрытном и почти бессознательном соперничестве между Одином-Вотаном и загадочным Локи, что, впрочем, великолепно ощутил Вагнер в своей «Тетралогии». И хотя кельтская мифология, собственно говоря, не содержит теогонии, в ней тоже встречаются войны между двумя соперничающими партиями богов, хотя бы те войны, во время которых в ирландской эпопее сталкиваются племена богини Дану и племена Фир Болг, один за другим захватившие остров Ирландию.

На самом деле эти впечатляющие битвы не более чем очень второстепенные проявления сущности. По греческой мифологии уже нельзя понять – видимо, потому, что какие-то элементы ее утрачены, – истинный конфликт, который существовал между двумя антагонистическими силами. Зато это точно можно выявить по мифологическим эпопеям германцев и кельтов, менее литературным, может быть, менее искусным и более близким к повседневной традиции.

У германцев мир существует лишь потому, что боги, построив крепость Асгард, изгнали гигантов, силы тьмы, которые ждут только удобного момента, чтобы броситься на приступ божественной твердыни, разрушить ее и тем самым уничтожить мир. Вот почему Один-Вотан посылает своих валькирий на поля сражений людей, чтобы забирать души самых доблестных воинов и отводить их в Вальгаллу (Valhöll), представляющую собой резерв бойцов, оплот, необходимый для сохранения как мира, так и равновесия в нем. А это равновесие нестабильно, и на него то и дело посягают.

У кельтов, согласно ирландским преданиям, боги, какими бы они ни были, вынуждены постоянно бороться с таинственным народом фоморов, о котором известно очень немногое, который живет где-то за морем и постоянно угрожает равновесию в мире. Несколько раз разбитые в мифологической истории, фоморы снова появляются в различные эпохи: они постоянно присутствуют в тени, в бессознательном, чтобы возникнуть, едва противник хоть чуть-чуть ослабнет. Их чудовищный облик уподобляет их гигантам, но они воплощают и другое – силу отрицания, живущего в самих богах, которые без угрозы с их стороны не имели бы возможности утверждать свое существование.

Однако в гипотетических последствиях конфликта заметно различие между кельтской и германской традициями. У германцев Один-Вотан знает, что битва изначально проиграна, и его действия направлены только на то, чтобы как можно дальше оттянуть поражение, выиграть время. И германская эсхатология выглядит скорей зловещей: мир гибнет в огне, и существует одна надежда – может быть, введенная в традицию позже, – что родится новый мир, где воцарится загадочный сын Одина-Вотана, юный Бальдр, который был убит из-за коварства Локи, но воскреснет. У кельтов, напротив, как будто нет эсхатологии: финальной битвы удается избежать благодаря появлению божества, никак не классифицированного и не имеющего функции, Луга – Ремесленника, Искусного Во Многих Ремеслах, который одновременно фомор и представитель племен богини Дану и, следовательно, причастен к обеим враждебным сущностям.

Во всяком случае, скрытое соперничество Локи и Одина-Вотана, как и двойная природа кельта Луга, под анекдотической внешностью ставят фундаментальную проблему. Почему божество, которое по определению может быть только совершенным, иногда совершает действия, которые выглядят несовершенными? Иными словами, как бог может быть одновременно добрым и злым, коль скоро предполагается, что Добро, сакрализованное и помещенное на высшую ступень шкалы достоинств, представляет собой самую сущность бога? Все религии, все теологические системы постулировали существование бесконечно разумного, бесконечно доброго божества, и непонятно, почему этот добрый бог вдруг может совершать зло или, по крайней мере, позволять одновременно существовать в себе или рядом с собой существу, конечно, бесконечно умному, но и бесконечно злому.

Все теологи, все идеологи всех прежних, нынешних (и будущих) религий столкнулись (или столкнутся) с фундаментальной проблемой, не дающей покоя людям с тех пор, как они осознали свое состояние: проблемой существования зла. В Книге Бытия есть сюжет о древе познания добра и зла, и этот миф очень показателен. Адам и Ева до того, как съели плод этого дерева, счастливо жили в земном раю. Съев этот плод, они обнаружили, что несчастны, и были вынуждены покинуть земной рай.

Если перевести все это в план психологии, грехопадение, какими бы ни были его мотивации и какой бы ни была причина запрета, – это осознание. Можно понять, что раньше люди жили в состоянии совершенной невинности, не умея различать, что было добрым и что – злым. Произошло событие: человеческое существо задумалось о своей судьбе и внезапно осознало некую дихотомию, – и все переменилось: оставаться дальше в райском саду стало невозможно. Нам говорят, что Адам и Ева устыдились, увидев друг друга голыми, то есть в реальности своего существования. Невыносимое зрелище: пробудившись от золотого сна, они заметили, что несовершенны в совершенном мире. Им ничего не оставалось, кроме как удалиться в изгнание. Пламенный меч ангела – не что иное, как осознание ими своей недостойности.