Текст книги "И унесет тебя ветер"

Автор книги: Жан-Марк Сувира

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 23 страниц)

Глава 26

Тот же день.

Роксана Феликс и Ингрид Сент-Роз ехали по деревенской дороге в Уазе следом за синим автомобилем жандармерии. Они должны были проверить, находились ли в домах трех убитых женщин замаскированные зеркала. Эта идея казалась жандармам немного идиотской, хотя перед девушками из криминальной полиции они не давали волю своим эмоциям и избегали комментариев.

В первом доме они застали маляров. Вместе с кузеном убитой рабочие делали в доме капитальный ремонт. Один из жандармов спросил, не привлекало ли их внимание какое-нибудь занавешенное или перевернутое зеркало. В ответ рабочие пожали плечами и вернулись к работе. Кузен призадумался: похоже ничего подобного он не замечал.

Во втором доме дверь открыла пожилая женщина. Ее ответ был краток и категоричен: «Зеркала у меня только в ванной, их никто не трогал».

Девушкам было все труднее убеждать жандармов, что они таскаются не зря.

В третьем доме родители убитой женщины провели жандармов и полицейских внутрь. Отец обвел рукой большую комнату и весь дом вообще.

– Мы все не соберемся с духом вывезти это отсюда. Здесь она жила, здесь умерла. Мы только все вымыли и проветрили, больше ничего. А что делать с домом, еще не решили.

Родители тяжело переживали смерть дочери. Роксане Феликс было не так просто задавать непонятные для них вопросы:

– Мы приехали посмотреть… Спросить вас… вы видели зеркала… понимаете… завешенные, завернутые, может быть… Конечно, это может вас удивить… Нам просто надо кое-что проверить…

Роксана говорила смущенно, чуть ли не извиняясь за такой нелепый вопрос.

Родители переглянулись:

– А вам зачем?

– Мы хотим точнее установить личность убийцы.

– Убийца в тюрьме. Не понимаю, что вы еще ищете. – Отец ответил резко, даже грубовато.

Ингрид Сент-Роз объяснила, стараясь быть как можно доверительнее:

– В Париже тоже произошли убийства, точно такие, как здесь, и там убийца еще не пойман. Я понимаю, тут не очень легко понять смысл, но поверьте: для нас это очень важно.

– Там, в гостиной, где она… где ее нашли… – ответила мать, – было три зеркала. Не очень большие, сантиметров тридцать в высоту. Мы нашли их завернутыми в газету в кухонном шкафу.

– Она не сама туда их положила?

– Накануне мы у нее ужинали – зеркала висели на месте.

– А сейчас они где?

– Там же, на кухне. Я газеты выкинула, а их все собираюсь повесить обратно. Вы хотите их посмотреть?

– Нет, спасибо, уже не нужно.

Когда они вернулись в жандармерию, их ждало сообщение: просил перезвонить кузен женщины, убитой в доме, который они посетили первым. Один из жандармов взял телефон. Разговор продолжался меньше минуты.

– Кузен вспомнил, – пояснил жандарм, – что в прихожей напротив двери висел на гвозде шкафчик с ключами. Дубликаты всех ключей: от машины, от дома и прочее. На дверце шкафчика было зеркало. Когда он вошел в дом через пару дней после убийства, то заметил, что дверцы нет.

На обратном пути Роксана Феликс позвонила Мистралю доложить о результатах. Ответ Мистраля был довольно краток:

– Туда надо ехать. Могу ошибиться, но по вашим словам выходит, зеркала были сняты в тех домах, где веревку на руках девушек завязывал левша.

– И это подтверждает версию, что убийц было минимум двое и один из них на свободе в Париже.

– Не знаю, возможно. Что по этому поводу говорят жандармы?

– Сначала ухмылялись, а после проверки стали почесывать затылок. Теперь им надо позвонить следователю Тарносу и сообщить о последних находках.

– Я ему тоже позвоню.

Мистраль проводил Элизабет Марешаль на четырехчасовой поезд. Она попросила обязательно сообщить, чем разрешится дело.

Бернар Бальм, засучив рукава, сидел рядом с Кальдроном и Дальматом за столом в кабинете Мистраля. Тот долго и подробно рассказывал об экспертизе Элизабет Марешаль. Они раз двадцать прослушали фразы, обработанные ею. Бальм не мог не прокомментировать это событие в своей манере:

– Дело было темное, теперь залито черной краской. Есть мысли, что это за чувак?

– Никаких, – вздохнул Мистраль. – А впрочем, направление поисков, кажется, ясно. Венсан проверяет, какие группы входили в помещение. Когда у нас будет «железный список», мы скажем кому надо.

– Как управишься, я сам буду звонить начальникам служб. Что еще есть?

Мистраль встал и вынул прохладительные напитки. Бальм открыл банку пива и начал потихоньку прихлебывать. Зной немного спал, но все-таки было очень жарко, и Мистраля борьба с жарой утомляла. Он хотел прогуляться для разрядки. Аргументов для обоснования своей точки зрения у него не хватало. Но он все же решил рассказать о снимках отпечатков ушей.

– И на какой результат ты рассчитываешь?

– Главным образом на ДНК от контакта с дверью.

– А если это ничего не даст?

– Поищем что-нибудь другое.

– Другое – это что? – Бальм с трудом скрывал раздражение оттого, что дело не движется.

– Бернар, мы сейчас миллиметр за миллиметром вскрываем данные протоколов и тому подобное. «Другое» – что-нибудь да будет. Это не такое дело, чтобы налетать на него по-кавалерийски с саблями наголо.

– Пожалуй, так, теперь я понял. Как будут выводы, позвонишь. И когда они будут?

– На днях.

Мистраль уже не мог разговаривать. Кальдрон это понял. Дальмат сидел, как всегда, задумчивый и молчаливый. Бальм полагал, что Мистралю физически трудно довести расследование до конца, но не решался говорить об этом вслух, хотя мысль о замене уже потихоньку прокладывала путь в его сознании.

Бальм поблагодарил за пиво и вышел из кабинета. Кальдрон и Дальмат ушли вместе с ним.

Мистраль встал и потянулся. Он ощущал усталость и опустошенность после выброса адреналина, вызванного сообщением Элизабет Марешаль. Секретарша Колетта принесла папку с вечерней порцией бумаг на подпись. Мистраль вздохнул и углубился в них. Часов в восемь он вышел из дома на набережной Орфевр и поехал в Ла-Сель-Сен-Клу. По Парижу он двигался небыстро, в туннель Дефанс въехал на скорости шестьдесят километров в час. На табло светилось предупреждение об автоматическом радаре, настроенном на семьдесят километров. «Риска нет», – подумал Мистраль.

В машине тихонько играл Гэри Мур. По дороге А86 Мистраль вел машину тоже неспешно, все автомобили его обгоняли. Ему было трудно сосредоточиться на езде. Он протирал глаза, опускал стекла. Дорога впереди расплывалась и двоилась. Вдруг он перестал ощущать реальность. Голова коснулась руля, глаза закрылись. Секундной дремоты хватило, чтобы его «форд» проскочил сплошную линию и врезался в стенку одного из многочисленных на пригородной автостраде туннелей.

Столкновение было не очень сильным: машина проехала по стене боком, так, что пострадала вся правая сторона: бампер, крыло, зеркало заднего вида, дверцы. Шум и резкий удар о стенку разбудили Мистраля. Он не понимал, где находится. Машины, гудя, проскакивали мимо и не останавливались. Через минуту Мистраль опомнился, включил аварийные огни, обозначая, что на трассе стоит его машина, и вышел посмотреть, что случилось. Автомобиль мог спокойно ехать, хоть и с одной фарой. Дома Мистраль поставил машину дальше, чем обычно, и ничего не сказал Кларе.

– Людовик, сегодня вторник, а ты, я вижу, сдаешь на глазах. Почему бы тебе не взять в пятницу выходной? Мы бы куда-нибудь поехали. Я сяду за руль. А если не хочешь, можно и дома посидеть. Только тебе надо отдохнуть.

– Клара, я согласен со всем, что ты говоришь, и хорошо понимаю, в каком я состоянии. Но дело, которым мы занимаемся, кажется, сдвинулось, так что никакой пятницы я взять никак не могу. Все может решиться в любую минуту. А потом обещаю поехать с тобой.

– Смотри, ты дал слово!

Глава 27

Среда, 20 августа 2003 года.

Оливье Эмери и его мать сидели друг против друга за кухонным столом, на котором стояли кофейник и хлеб с маслом. Он не спал и все недоумевал, зачем приехал сюда. Тут все было по-прежнему.

Накануне вечером они поужинали, почти не разговаривая, будто прошло не двадцать лет разлуки, а пара часов. Перед сном он пошел умыться. Инстинктивно опустил лицо, чтобы не видеть себя в зеркалах. Стоя перед кроватью, опять ощутил себя мальчиком, который лежит, вытянув руки, а мать накрывает ему лицо простыней. Он снова слышал доводившие его до рвоты мерзкие шорохи и стоны матери и очередного захожего мужика.

Оливье Эмери не решался лечь к себе в постель. Он так и сидел, опершись спиной на подушку, и припоминал годы своих странствий. А потом наступило прояснение, возрождение.

Часа в три утра он остановил кровь из носа кусочками разорванного бумажного платка. Приступ подкрадывался незаметно, коварно. Эмери не подозревал, с какой страшной силой он его сейчас поразит. На грани обморока он тяжело встал, вынул из рюкзачка таблетки тегретола и аспирина и, пошатываясь, пошел в ванную. Положив таблетки в рот, он выпил прямо из-под крана над умывальником не меньше литра воды. Выпрямившись, вытер лицо рукавом, и его взгляд невольно упал на зеркало.

Первая мысль – удивление: «Что это за тип напротив меня?» Минуты через две явилась вторая: до него дошло, что это, должно быть, он сам. Тогда в душе проснулись отчаяние и страх. Он кое-как добрался до своей спальни, ничего не ответив матери на тревожный вопрос о здоровье. Возле кровати колени его подогнулись, он скорчился от боли.

– Не кури так много за завтраком: у меня голова болит и блевать хочется.

Выпустив дым из ноздрей, Одиль Бриаль тут же загасила крепкую сигарету без фильтра, которую прикурила от предыдущей, в пепельнице, где уже лежало с десяток окурков. Она закашлялась кашлем курильщика и отпила кофе промыть горящее горло.

– Ты, я вижу, все квасишь, – злобно буркнул Эмери. – Вон сколько стекла навалено.

Добрая половина кухни была заставлена бутылками из-под вина, пива и более крепких напитков. Рядом громоздилась грязная посуда.

Одиль Бриаль не стала отвечать.

– Жан-Пьер, хочешь чего-нибудь, кроме хлеба с маслом?

– Я бы яиц вкрутую съел.

Жан-Пьер. Как давно никто не называл его по имени. Жан-Пьер – это кто-то другой, и странствовал он иначе.

– Нет яиц. Сейчас пойду в магазин. Чего тебе принести, что ты хочешь?

– Ничего не хочу. Я скоро уеду.

– Сегодня?

– Да, наверное. Кстати, тут за последние дни все было в порядке?

– Да что ж, сынок, тут с самого начала все вперекос, ты сам знаешь.

– Я тебя не о прошлом спрашиваю, а про то, что сейчас! Ничего не замечала особенного возле дома или в деревне?

Одиль Бриаль, чтобы сосредоточиться, посмотрела сыну прямо в глаза.

– В деревне не знаю, век бы там не бывать, здоровее была бы. Там все те же старые пентюхи на меня кривятся. А в воскресенье перед домом ездила одна машина взад-вперед, медленно. Я сидела на крылечке, курила. Не поняла, чего она ездит. А я ж теперь приметливая – и годы прошли, и жизнь заставила.

– Что за машина?

– Белая такая, в марках я не разбираюсь. Номер парижский.

– И все?

Одиль Бриаль задумалась.

– А потом какой-то длинный пешком прошел мимо дома – должно быть, он в машине ехал.

– Как выглядел? На полицая похож?

Одиль Бриаль сердито вздохнула:

– Ты опять что-то натворил?

– Ничего я не натворил! Говори, что спрашиваю.

Она чувствовала, что агрессия в сыне вот-вот прорвется, и на полминуты застыла, опустив голову и прикрыв глаза. Потом хрипло произнесла:

– Длинный такой, худой, волосы черные, короткие, скуластый. На полицая не похож, нет, уж больно грустный. Носит темные брюки и белую рубашку с длинными рукавами – в такую-то жару!

– Семинарист! – вырвалось у Эмери.

– Чего ты несешь? Какой семинарист? Он что, поп? А сам в цивильном, без сутаны. Да и правда, теперь попы одеваются, как все люди, их не отличишь.

– Кончай языком молоть хоть на пять секунд! Это не важно, оставь. А больше ничего не было?

– Месяца два или три, не помню уж точно, приезжала одна журналистка. Допросила половину деревни, а потом мне позвонила и притопала. Догадался зачем?

– Догадался. А ты ее приняла. Кто тебе велел?

– Никто не велел, только я знать хотела.

– Что знать? О чем она тебя спрашивала?

– О тебе. Мямлила, путалась, но я поняла, что к правде близко. Я ей туману напустила – не знаю еще, насколько хватит. Да я наверняка думала, ты эту журналистку знаешь.

– Не понимаю, о чем ты. Мне надо уезжать. А денег нет.

– Ты поэтому приехал? Потому что «бабки» кончились?

– Нет. Сама знаешь. Деньги – это так, заодно. Если б я приезжал всякий раз, как был на мели, ты бы меня каждую неделю видела!

– И то правда. Я все эти годы не знала, где ты, что ты! Пойди-ка в мою комнату, там она все на том же месте – та шкатулка. Куда ты лазил, а думал, что я не знаю. А я эти деньги, сынок, тебе туда специально клала, чтоб ты не воровал, не мошенничал. Да только все зря.

– Ты бы сразу сказала, тогда бы все наверняка не так было. Я буду тебе иногда звонить – не очень часто, все время звонить не смогу. Если к тебе кто придет, полиция или еще кто, сообщи мне.

– А лекарства ты пьешь? Да ты же мне так и не сказал, как у тебя здоровье! Только гляжу я на тебя, и кажется, живешь ты распущенно.

– Конечно пью, иначе и жить не мог бы!

– Ох, как мне страшно, когда ты так говоришь! Должно быть, натворил каких-нибудь ужасов!

– Говорю же, ничего не было. А если тебе скажут, что я натворил ужасов, никому не верь!

– Устала я… осточертело все… Так что мне говорить, если спросят?

– Ничего не говори. Меня нет. Как ты решила, так теперь и расхлебывай. Я больше не приеду. И кончай пить!

Одиль Бриаль пристально уставилась на Жан-Пьера. В ее тяжелом взгляде тоска смешивалась с любовью. К глазам подступали слезы, и она медленно запрокинула голову назад, скрыть их. Она не хотела плакать при сыне. Слезы скатились к вискам, она смахнула их рукой.

– Я теперь другая стала.

– Ты бы сразу стала другая, а теперь поздно.

– Ерунда все это! Говоришь, а жизни моей не знаешь. Ничего не знаешь о ней, даже самую капельку… Правда, сына, не надо тебе больше сюда приезжать.

Мистраль и Бальм спорили. Первый зам был так недоволен, что даже не придумал ни одного сравнения и ни разу не пошутил.

– Людовик, случилось то, что должно было случиться. На этот раз ты легко отделался. Машина – плевать, жестянка, починят, и все. Я тебе уже много раз говорил: отдохни. С тех пор как ты вернулся на службу, с каждым днем все хуже! Ты по утрам в зеркало хоть глядишься? У тебя же рожа – не дай Бог! Словно другой человек вернулся!

– Брось ты! Да, физически у меня сейчас неважный период, правда, со всяким может случиться. Как закончим дело, я несколько дней возьму, а там все придет в порядок.

– По-твоему, это нормально, что ты после месячного отпуска в таком состоянии? Мне вот интересно, до конца ли ты восстановился после…

– Стоп, Бернар! Об этом не надо, нечего прошлое ворошить! И как бы я себя ни чувствовал, что физически, что морально, это тут совершенно ни при чем!

Мистраль все больше сердился, но прилагал усилия, чтобы казаться спокойным.

– Хорошо. Ответ принимаю. Но мой долг – минимизировать ущерб. Кроме того, прошу тебя, езжай сейчас домой. Все равно голова не варит, и ты можешь куда-нибудь врезаться на машине гораздо хуже.

– Бернар, давай договоримся. Если сегодня вечером я опять не в форме – делаю перерыв. Идет?

– Ладно, до вечера, только перед уходом я хочу тебя видеть.

– Хорошо, доктор.

На эти слова Бальм все-таки улыбнулся и, покачивая головой, вернулся к себе в кабинет.

Мистраля перед его кабинетом ждал Кальдрон.

– Как поговорили?

– Так себе. Бальм сегодня хочет силой прогнать меня отдыхать. Еще чуть-чуть, и он запретил бы мне садиться за руль.

– И как вы?

– Ни в коем случае! Победа будет за мной. Я не собираюсь следить за ходом дела в своем саду на шезлонге!

– Я вас, конечно, понимаю, только играть своим здоровьем вам тоже нельзя.

– Ничем я не играю, все в порядке! Теперь к делу. Все люди слышали запись?

– Да. Никто никого не узнал.

Дверь кабинета была приоткрыта. Лейтенант Фариа тихонько протиснулся в нее с лицом человека, принесшего дурные вести. Мистраль невольно обратил на это внимание:

– Что вы хотите сказать? Дело развалилось, мир рушится?

– Не совсем так, но вещь как минимум неприятная.

– Давай, мы слушаем.

Кальдрон понял, что молодой лейтенант смущается и без приглашения не начнет.

– Утром я получил по почте – она опять заработала – дубликат детализации разговоров Димитровой. Несколько дней назад я их получил в конверте, потому что почта была в отрубе, и передал Дальмату, он хотел сам с ними работать.

– Ну и что?

– Сейчас я быстренько посмотрел списки. С компьютером это очень быстро. Среди номеров, по которым звонила Димитрова, пять раз встретился мобильный Поля Дальмата.

В кабинете настала тишина. Фариа опять пришел в замешательство.

– Ошибки, полагаю, быть не может? – спросил Мистраль, ко всему готовый.

– Нет, это тот самый номер, который Дальмат нам всем дал, когда пришел в отряд.

– Когда были звонки?

– Около двух месяцев назад. Позже не было.

– Добро, принесите мне эти списки и никому больше про эту историю не говорите. Это ведь не само собой разумеется, тем более что дело касается начальника вашего отряда.

Когда Фариа ушел, Кальдрон встал и закрыл дверь кабинета.

– Что вы собираетесь делать?

– Прежде всего все обдумать и не говорить об этом с Дальматом, пока у меня не будет достаточно материала для такого разговора. У нас в разгаре дело об убийствах, минимум трех, может быть, шести или даже больше людей, а перед нами только разбросанные частички пазла.

– Я держу в голове его личное дело, которое нам передали при переходе к нам. Там ничего подозрительного – одни благодарности да поощрения.

– Я позвоню коллеге – начальнику СОИ, у которого Дальмат работал прежде. И говорить буду не суконным протокольным языком.

– А Бальму словечко скажете?

– Да, но не прямо сейчас. Подожду, пока данные для ответа соберутся вместе. А вы, Венсан, при моем разговоре с Дальматом будете присутствовать.

– Не могу представить, чтобы Дальмат замарался на большой пакости.

– Я тоже, но мы вынуждены признать: он не стал нам сообщать о знакомстве с Димитровой. Это не пустяки.

– А вообще его поведение, когда он узнал о ее убийстве, должно было меня насторожить. Как раз перед вашим приходом в то утро, когда вы ему «намылили шею», он у меня в кабинете совершенно раскис. Признаюсь, я тогда не понял, что с ним случилось.

– Как бы то ни было, как только мы ответим на этот вопрос, со службы он уйдет.

– Понимаю, но сомневаюсь. Не могу я поверить, что он был хоть как-то замешан в убийстве.

– Я с вами согласен, Венсан, слава Богу, это так. Потому-то я и не спешу и ищу ответ прежде, чем говорить с ним.

Около десяти вечера Оливье Эмери ехал на максимально дозволенной скорости восемьдесят километров в час по правой стороне парижского окружного бульвара. Машин было не много, а жару при опущенных стеклах автомобиля можно было терпеть. Оливье Эмери держал сигарету в левой руке, курил и время от времени стряхивал пепел, свешивая руку через окно вдоль дверцы.

Правый поворот, съезд к воротам Ла Шапель, Париж – Север, Восемнадцатый округ. Эмери нашел тихую улочку и припарковал машину неподалеку от окружного бульвара. Поставил ее на ручной тормоз, заблокировал руль, запер все дверцы и с полчаса шел оттуда пешком.

В 23.15 он вошел в подъезд высотного жилого дома и направился прямо к лифту. Обернув палец бумажным платком, чтобы не прикасаться к кнопке лифта, он нажал на десятый этаж. Там достал из кармана плоский ключ и открыл последнюю дверь направо по коридору. Закрыл ее спиной. Платок выбросил в мусорную корзину. Здесь он в нем не нуждался.

Квартира была маленькая, идеально прибранная, мебель в чехлах, чтобы не пылилась. Тут он мог ходить всюду, не рискуя наткнуться на зеркало, даже в ванной. Содержимое рюкзака он вывалил на диванчик. Интересовали его только последние пять тетрадей. Он проверил их хронологию, а затем поставил в ряд к остальным двадцати четырем.

Все, что он написал за двадцать четыре года, стояло тут, на книжной полке, у него перед глазами. Тетрадки – настоящие верные товарищи – различались по внешнему виду, форматом и цветом обложек, но явно было, что в последние годы Эмери старался подбирать их по цветовой гамме и по размеру. Корешки были разные: где сплошные, где на пружинках. Большинство подклеено скотчем, ведь их носили в рюкзаке. Рядом с тетрадками лежала единственная книга – совершенно растрепанный сборник писем Сенеки. Эта книга была читана сотни раз. Она принадлежала одному старичку – единственному человеку, который отнесся к Эмери с состраданием. Сам Оливье Эмери тоже попытался вникнуть в текст и нашел, что некоторые фразы передают его переживания. Когда-то Эмери в годы скитаний по дорогам пересекся с тем старичком на несколько недель. Теперь ему приятно было видеть эту книгу.

Всю ночь он шарил по тетрадкам почти наугад и немного сходил с ума от этого. Около шести утра заснул с намерением проснуться как можно позже.