Текст книги "Блуждающая звезда"

Автор книги: Жан-Мари Гюстав Леклезио

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 15 страниц)

Мужчины долго разговаривали, сидя за столом, их лица так чуднó выглядели в свете керосиновой лампы. Эстер пыталась прислушаться, но ничего не понимала; казалось, это шайка воров готовится «идти на дело». Она смотрела на широкое лицо Марио, на его огненно-рыжие волосы и узкие, раскосые глаза, и думала, что ему, должно быть, грезятся в дремоте гадюки на лугу или зайцы, которых он ловил в силки лунными ночами.

В разговорах пришлых людей с отцом постоянно упоминалось одно имя, это имя Эстер не могла забыть, потому что звучало оно красиво, под стать герою из отцовских книг по истории: Анджело Донати. Анджело Донати сказал то, сделал это, его нахваливали на все лады. Анджело Донати приготовил корабль в Ливорно, большой корабль, с парусами и мотором, который увезет всех беглецов, спасет им жизнь. Они уплывут на этом корабле за море, в Иерусалим, далеко-далеко от немцев. Эстер слушала все это, лежа на полу, на диванных подушках, служивших постелью Марио, постепенно засыпала, и в полудреме ей грезился корабль Анджело Донати, долгое плавание через море в неведомый Иерусалим. Тогда Элизабет вставала, обнимала Эстер и вела ее в маленькую спальню, где стояла в нише ее кровать. Перед тем как уснуть, Эстер спрашивала: «Скажи, когда уплывет корабль Анджело Донати? Когда он уплывет в Иерусалим?» Мать целовала Эстер и говорила, будто бы шутя, но шепотом, сдавленным от тревоги: «Полно, спи, никогда не говори про Анджело Донати, никому, поняла? Это секрет». Эстер не унималась: «Но это правда? Правда, что все уплывут на корабле в Иерусалим?» – «Правда, – отвечала Элизабет, – и мы тоже уедем отсюда, может быть, и в Иерусалим». Эстер лежала в темноте с открытыми глазами, слушала приглушенный гул голосов в кухне, смех Марио. Потом раздавались удаляющиеся шаги за окном, закрывалась дверь. Когда отец и мать ложились на большую кровать, стоявшую рядом, она еще прислушивалась и, услышав их дыхание, засыпала.

* * *

Лето было на исходе, по вечерам зарядили дожди, снова шумела вода, барабанила по крышам, журчала в водостоках. Но с утра солнце сияло над вершинами гор, и Эстер едва успевала выпить кружку молока, так ей не терпелось скорее на улицу. У фонтана на площади она поджидала Тристана, и вместе со всей компанией они бежали вниз по улице, вдоль ручья, к реке. Вода в Бореоне лишь чуть-чуть помутнела от дождей и яростно бурлила, холодная даже на взгляд. Мальчики оставались внизу, а Эстер вместе с другими девочками поднималась повыше, туда, где вода падала каскадом между каменных глыб. Они раздевались в кустах. Как и большинство девочек, Эстер купалась в одних трусах, но некоторые, например Юдит, не решались снять рубашки. До чего здорово было войти в реку там, где самое сильное течение, окунуться, держась за камни, и почувствовать всем телом текущую воду. Прозрачная вода струилась, давила на плечи и грудь, скользила по ногам, по бедрам, и шумела, шумела. Все забывалось в эти минуты, холодная вода добиралась до самых глубин ее существа, смывала, уносила все, что тяготило ее и мучило. Юдит, подруга Эстер (ну, не совсем подруга, не то что Рашель, но они сидели за одной партой в классе господина Зелигмана), однажды рассказала ей про крещение, как смываются грехи в купели. Эстер думала, что это оно и есть – чистая холодная речная вода, обтекающая и омывающая. Когда Эстер выходила, пошатываясь, из реки и обсыхала под солнечными лучами, стоя на плоском валуне, она чувствовала себя словно заново родившейся – забывалось все плохое, бесследно исчезали обиды. Одевшись, она спускалась туда, где купались мальчики. Они тем временем тщетно шарили под камнями и корягами в поисках раков и от досады брызгали в девочек водой.

Потом все садились на большой плоский валун над рекой и сидели просто так, глядя на воду. Солнце стояло уже высоко в безоблачном небе. Светлела березовая роща, ярче зеленели каштаны. Кружили потревоженные осы, норовя спикировать на капли, оставшиеся в волосах и на коже. Эстер запоминала каждую мелочь, каждую тень. Почти до боли всматривалась она во все, что было рядом и вдали, – горную цепь на фоне неба, ощетинившиеся иглами сосенки на холмах, колючие заросли, камни, тучи мошкары, зависшие в солнечном свете. Крики, смех, каждое сказанное слово отзывались в ней странным эхом, повторяясь два-три раза, точно лай собак. Все здесь были чужие ей, непонятные – Гаспарини с его красным лицом, ежиком коротких волос и широченными мужскими плечами, да и остальные, Мариза, Анна, Бернар, Юдит, худющие в мокрых одежках, прячущие взгляды в тени запавших глазниц, почти бесплотные и какие-то далекие. Тристан – тот был не похож на других. Нескладный и с таким ласковым взглядом. Теперь, когда они гуляли вокруг деревни, Эстер держала его за руку. Они играли во влюбленных. Спускались к реке, и она тащила его к ущелью, перепрыгивая с валуна на валун. Вот это, думала она, лучше всего удавалось ей в жизни: бегать по горам, легко прыгать, точно рассчитав разбег, за долю секунды выбирать нужную тропку. Тристан поспевал за ней, как мог, но она была слишком для него быстронога. За ней вряд ли бы кто угнался. Она прыгала, не задумываясь, босиком, держа сандалии в руках, прыгнет – и остановится, прислушиваясь к тяжелому дыханию мальчика, который опять отставал. Забравшись высоко по течению, она садилась на корточки над водой, за большой каменной глыбой, и жадно ловила все звуки – шорохи, хруст веток, гудение насекомых, вплетавшиеся в шум реки. Она слышала собачий лай где-то вдалеке, потом голос Тристана, который звал ее по имени: «Элен! Эле-е-ен!» Ей нравилось не отвечать ему, притаившись за валуном, так она чувствовала себя хозяйкой своей жизни: что с ней будет, ей решать. Это была игра, но она никому о ней не говорила. Да и кто бы это понял? Когда Тристан, охрипнув от крика, уходил вниз по реке, Эстер выбиралась из своего убежища, карабкалась по склону до тропинки и спускалась к кладбищу. Там она принималась размахивать руками и кричать, чтобы Тристан ее увидел. Но иногда ей случалось возвращаться в деревню одной, и, придя домой, она бросалась на кровать, зарывалась лицом в подушку и плакала. Почему – сама не знала.

Был конец, жаркий конец лета, когда трава в лугах желтеет, а на полях пересыхает жнивье от палящего зноя. Эстер ушла еще дальше, так далеко, что миновала место, где пастухи держали овец зимой в сложенных из больших камней сооружениях без окон, похожих на гроты.

Вдруг набежали тучи, заслонив свет, словно гигантская рука распростерлась в небе. Эстер зашла так далеко, что заблудилась – или это ей только почудилось вдруг, как в тех снах, когда отец шел впереди и исчезал в высокой траве. И даже не очень страшно оказалось заблудиться здесь, у спуска в ущелье, в темное нутро горы. Только из-за волков стало немного зябко. Это Марио рассказывал ей, как волки ходят зимой по снегу, там, в Италии, гуськом, один за другим, как они спускаются в долины и режут ягнят и козлят. А может быть, Эстер зазнобило от предгрозового ветра. Стоя на утесе над густыми зарослями, она видела, как серые тучи окутывают горы, нависают над узкой долиной. Завеса скрыла каменистые склоны, леса, валуны. Ветер разбушевался не на шутку, холод пробрал до костей после горячей сухой травы. Эстер побежала, чтобы успеть до дождя укрыться в овчарне. Но тугие холодные капли уже застучали по земле. Это отыгрывалась жизнь, брала назад время, которое она украла, прячась в своих тайниках. Эстер бежала, и сердце отчаянно колотилось в груди.

Овчарня внутри оказалась огромной, как пещера. Длинным туннелем она уходила внутрь горы. Под тонущим в сумраке потолком примостились летучие мыши. Эстер села, свернувшись клубочком, у входа, наполовину скрытого зарослями ежевики. Теперь, когда хлынул ливень, она немного успокоилась. Среди туч сверкали молнии. Вода уже бежала по склону широкими бурыми ручьями. Совсем скоро господин Зелигман откроет двери школы, дни станут короче, на горы ляжет снег. Эстер думала об этом, глядя на струи дождя и текущие вниз ручьи. Почему-то ее не оставляла мысль, что предстоит другое, неведомое.

В эти дни, последние дни, и люди были не те, что прежде. Во всем была какая-то спешка – в том, как они говорили, как двигались. Особенно изменились дети. Они были возбуждены и нетерпеливы – когда играли, когда купались и рыбачили на реке, когда бегали по площади. Гаспарини опять завел свое: «Скоро придут немцы, тогда всех евреев заберут». Он сказал это так уверенно, что у Эстер снова сжалось горло: вот что несло с собой стремительно бегущее время, вот чего она так не хотела. «И меня тоже заберут», – сказала она. Гаспарини пристально посмотрел на нее: «Не заберут, если у тебя есть фальшивые документы. Элен, – добавил он, – не еврейское имя». Ответ вырвался у Эстер сам собой. «Меня не Элен зовут, – произнесла она холодно. – Меня зовут Эстер. Это еврейское имя». – «Если придут немцы, надо тебя спрятать», – только и сказал Гаспарини. Впервые Эстер видела его смущенным. Помолчав, он добавил: «Если немцы придут, я спрячу тебя у нас в сарае».

На площади парни судачили о Рашели. Когда Эстер подошла к ним, ее погнали: «Иди отсюда! Мала еще!» Но Анна знала, о чем речь: ее старший брат был в этой компании. Она как-то слышала их разговор: они видели, куда капитан Мондолони ходил с Рашелью, – в старую ригу за рекой у моста. Был полдень, но, вместо того чтобы идти обедать, Эстер побежала к мосту, а потом через поле к риге. Добежав, она услышала в тишине крики ворон и подумала было, что парни все наврали. Но, подойдя поближе, она увидела их – они притаились в кустах, те парни, и девочки постарше с ними. Рига стояла на двух земляных насыпях пониже дороги. Эстер крадучись спустилась по склону. Трое парней лежали в траве и заглядывали в щель под крышей. Увидев девочку, они вскочили и принялись молча бить ее. Один держал, а двое били ногами и кулаками. Эстер вырывалась, глотая слезы, но не кричала. Она даже ухитрилась вцепиться в горло тому, который ее держал; парень пошатнулся, отпрянул. Но Эстер висела на нем, мертвой хваткой держась за шею, а двое других колотили ее по спине, чтобы заставить разжать руки. Наконец она упала, глаза заволокло красной пеленой. Парни сиганули вверх по насыпи и задали стрекача. Тут дверь риги открылась, и сквозь кровавый туман Эстер увидела, что на нее смотрит Рашель. Она была в красивом светлом платье, волосы отливали на солнце медью. Следом за ней вышел и капитан, застегиваясь на ходу. В руке у него был револьвер. Увидев Эстер на откосе и убегающих парней, он расхохотался и что-то сказал по-итальянски. А Рашель вдруг закричала, пронзительно, по-базарному – Эстер даже не узнала ее голоса. Она бежала вверх, к дороге, тряся огненной шевелюрой, на бегу подбирала камни и неуклюже швыряла их в парней, но ни разу не попала. От боли Эстер не могла встать и стала подниматься по склону ползком. Она старалась отыскать какую-нибудь норку, чтобы спрятаться, затаиться, избыть стыд и страх. Но вернулась Рашель, села рядом с ней в траву, принялась гладить ее волосы и лицо, приговаривая странным, охрипшим от крика голосом: «Ничего, милая, ничего, все прошло…» Они долго сидели вдвоем в траве на солнышке. Эстер трясло от холода и усталости, она смотрела на искры света в огненных волосах Рашели, чувствовала запах ее тела. Потом они вместе спустились к реке, и Рашель помогла ей хорошенько отмыть лицо от запекшейся крови. Эстер так устала, что Рашели пришлось почти нести ее вверх по склону, к деревне. Ей хотелось, чтобы пошел дождь, чтобы он шел и шел до самой зимы.

* * *

В тот вечер Эстер узнала о смерти Марио. Уже затемно в дверь тихонько постучали, и отец впустил поздних гостей – еврея по фамилии Гутман и еще двоих из Лантоска. Эстер встала с кровати и приоткрыла дверь в кухню. Щурясь от света, она стояла на пороге и смотрела, как мужчины шепчутся, сидя вокруг стола, – казалось, они разговаривают с керосиновой лампой. Элизабет тоже сидела с ними, смотрела на огонек лампы и молчала. Эстер сразу поняла: что-то случилось. Когда трое мужчин ушли в ночь, отец увидел ее, стоявшую за дверью в ночной рубашке. Он сначала прикрикнул: «А ты что здесь делаешь? Марш в кровать!» Но потом подошел к ней и крепко обнял, словно раскаиваясь в своей резкости. Подошла и Элизабет, утирая слезы. «Марио погиб», – сказала она. Отец рассказал, что произошло в горах. Всего лишь слова, но для Эстер им не было конца, история повторялась снова и снова, как бывало в снах. Сегодня днем, когда Эстер бежала к заброшенной риге, туда, где Рашель уединялась с капитаном Мондолони, Марио ушел в горы с рюкзаком, в котором лежали взрывчатка, детонаторы и патроны. Он шел к отряду, который должен был взорвать линию электропередач в Бертемоне, где немцы устроили свой штаб. Солнце играло в высокой траве там, где бежала Эстер, а Марио в это самое время шагал через поля у подножия гор и наверняка, по своему обыкновению, тихонько посвистывал, подзывая змей. Он видел то же небо, что и она, слышал то же карканье ворон. У Марио были такие же рыжие волосы, как у Рашели, когда Рашель стояла на солнце в светлом платье, расстегнутом на спине, и ее белые плечи блестели в солнечных лучах, такие живые, такие чудесные. Марио очень нравилась Рашель, он сам однажды сказал об этом Эстер и, признавшись, покраснел, как маков цвет, а Эстер засмеялась, так забавно было видеть его пунцовые щеки. А еще он сказал Эстер, что хочет, когда закончится война, пригласить Рашель в субботу на танцы, и у Эстер не хватило духу открыть ему правду – что Рашели не нравятся такие парни, как он, а нравятся только итальянские офицеры, что в деревне ее называют шлюхой и грозят отрезать волосы, когда закончится война. Марио нес рюкзак с взрывчаткой отряду маки в Бертемон, он шел через поля быстрым шагом, чтобы добраться засветло, потому что к ночи хотел вернуться в Сен-Мартен. Когда трое мужчин постучали в дверь, Эстер встала – она думала, это Марио. Эстер летела, не чуя ног, по жесткой траве к полуразрушенной риге. А в риге, на теплой сырой соломе, Рашель лежала с капитаном, и он целовал ее в губы, в шею, целовал всю. Это девочки болтали, но на самом деле они ничегошеньки не видели, ведь в риге было темным-темно. Они только слышали звуки, возню, дыхание, шорох одежды. И вот, когда парни, избив Эстер, задали стрекача, когда они улепетывали по дороге, а она валялась в траве на откосе и смаргивала красную пелену в глазах, в эту самую минуту она услышала, как где-то очень далеко, в долине, прогремел взрыв. И капитан тоже его услышал, потому и вышел из риги с револьвером в руке. Но Эстер и внимания не обратила, потому что в эту минуту она видела только Рашель, ее рыжую шевелюру, блестевшую на солнце, словно конская грива, Рашель, которая выкрикивала бранные слова, а потом села рядом с ней на траву. И капитан расхохотался и ушел к дороге, пока Рашель сидела с Эстер и гладила ее волосы. Взрыв был только один, но такой мощный, что у Эстер заложило уши. Когда подоспели люди из маки, они увидели лишь глубокую воронку среди травы, огромный зияющий провал с обугленными краями, из которого пахло порохом. Пошарив в траве вокруг, они нашли клок рыжих волос и поняли, что Марио больше нет. Это было все, что от него осталось. Только клок рыжих волос, и больше ничего. И вот теперь Эстер горько плакала, прижавшись к отцу. Слезы текли по щекам, по носу и подбородку, капали на отцовскую рубашку. Отец говорил что-то о Марио, о том, как много он сделал, какой он был мужественный, но Эстер знала, что плачет не только о нем. Она сама не знала, о чем плакала, может быть, обо всех пролетевших днях, когда она бегала по лугам, о солнце, о своих гудящих ногах, а еще – о музыке господина Ферна. Или об отгоравшем лете, о скошенных полях и гниющем жнивье, о черных тучах в вечернем небе, о холодных каплях дождя и бурых ручьях, которые подтачивали горы. Она устала, так устала. Ей хотелось уснуть, все забыть и проснуться не здесь и не собой, стать кем-то другим, зваться другим именем, настоящим, а не липовым в паспорте. Мать обняла Эстер и тихонько повела к темной нише, где стояла ее кровать. Девочка вся горела, ее трясло, как в лихорадке. Жалким, севшим голосом она спросила: «Когда же отчалит корабль Анджело Донати? Когда мы поплывем в Иерусалим?» Элизабет баюкала ее, напевая, точно песенку: «Не знаю, радость моя, жизнь моя, не знаю, спи». Она сидела на кровати и гладила дочь по голове, как делала, когда та была совсем маленькой. «Расскажи мне про Иерусалим, пожалуйста». В ночной тишине голос Элизабет журчал, повторяя все ту же сказку, которую Эстер помнила с тех пор, как начала понимать слова, волшебное имя, которое она затвердила наизусть, не понимая, город света, фонтаны, площадь, где сходятся все дороги мира, Эрец Исраэль, Эрец Исраэль [3]3
  Земля Израиля.


[Закрыть].

* * *

В сумраке ущелья все было таинственным, новым, тревожащим. Никогда раньше Тристан не чувствовал ничего подобного. Он шел вверх по течению реки, и скалы были все выше, все чернее, громоздились все хаотичнее, будто какой-то великан сбросил их сюда с горных вершин. Лес тоже был сумрачный, спускался почти к самой воде, между камнями росли папоротники и ежевика, переплетенные колючие побеги мешали идти, точно чьи-то щупальца. В это утро Тристан ушел вслед за Эстер еще дальше. Компания мальчиков и девочек осталась у входа в ущелье. Какое-то время Тристан слышал, как они кричат и перекликаются, потом их голоса перекрыл шум воды, каскадом ниспадавшей между скал. Небо над долиной сияло невозможной синевой, от этого яркого, жесткого цвета болели глаза. Тристан шел за Эстер в ущелье, не окликая ее, не говоря ни слова. Это была игра, и все же сердце у него колотилось, словно все всерьез, словно это взаправдашнее приключение. Он чувствовал, как стучит кровь в шее, в ушах. Эта странная дрожь отдавалась в землю, сливаясь с плеском бурной реки. Сумрак ущелья был холоден; Тристан вдыхал, и ему казалось, будто воздух бьется внутри со свистом, как влетающий в окно сквозняк, как ветер в горах. Вот почему все было здесь таким новым, таким таинственным и тревожащим. Подобного места он и представить себе не мог, даже по книгам, которые читала ему мать, – особенно он любил «Пятое путешествие Синдбада-морехода», про пустынный остров, где живут птицы Рух.

Это было глубоко в нем, как боль, как дурнота, он сам не мог понять. Может быть, оттого, что так ярко синело небо, так громко бурлила река, заглушая все остальные звуки, так высоко чернели стволы нависших над водой деревьев. Холоден был сумрак на дне лощины, и странно пахло землей. Опавшая листва прела между скал. От шагов Тристана оставались глубокие следы, и черная вода пузырилась в них.

Впереди, то появляясь, то пропадая, мелькала легкая фигурка. Девочка перепрыгивала с валуна на валун, скрывалась в расщелинах и возникала вновь чуть подальше. Тристану хотелось позвать ее, крикнуть: «Элен!..», как окликали девчонок другие мальчики, но он не мог. Игра есть игра, и надо было прыгать по камням, с бьющимся сердцем, с настороженным взглядом, выискивать каждый уголок тенистого сумрака, угадывать следы.

Чем выше они поднимались, тем ýже становилась теснина. Каменные глыбы были огромные, темные, обточенные водой. Казалось, солнечный свет спрятан у них внутри. Они походили на гигантских окаменевших животных, а вокруг бурлила вода. Над ними нависали горные склоны, покрытые лесом, густым, черным. Все здесь было диким. Все исчезало, унесенное, смытое бурной рекой. Оставались только камни, шум воды, беспощадное небо.

Он нагнал Эстер там, где темные скалы стояли кругом, а в середине его разлилось озерцо. Девочка сидела на корточках у воды и мыла руки. Потом она быстрым движением скинула платье и нырнула в озерцо – не зашла осторожно, пробуя воду ногой, как обычно делают девчонки, а сразу окунулась с головой, зажав пальцами нос. Блик света скользнул по ее белому, очень белому телу, и у Тристана зашлось сердце. Он замер наверху скалы, не сводя глаз с плывущей Эстер. Плавала она по-особенному: выбрасывала руки вверх и ныряла под воду. Переплыв озерцо, она вынырнула и призывно помахала Тристану.

Он поколебался с минуту, потом, путаясь в одежках, разделся за камнями и окунулся в ледяную воду. Река здесь текла медленно, пониже шумел водопад. Сразу наглотавшись воды, Тристан поплыл что было сил к другому берегу.

На том берегу возвышался, нависая над ущельем, большой утес. Эстер уже вышла из воды, и Тристан снова увидел блики света на ее белой коже, на спине, на худеньких ногах. Она тряхнула черными волосами, рассыпав брызги. Потом ловко вскарабкалась на утес и уселась на самом верху, на солнышке. Медленно, стыдясь своей наготы и белесой кожи, Тристан взобрался следом и сел рядом с Эстер. После купания в ледяной воде все тело горело.

Эстер сидела на вершине утеса, свесив ноги. Она смотрела на Тристана без всякого стеснения. Ее тело было длинным и мускулистым, как у мальчика, но легкой нежной тенью, неуловимым трепетом уже намечались груди.

Шум падающей воды наполнял узкую долину снизу доверху, до самого неба. Ни души вокруг, словно здесь, в ущелье, они были одни на целом свете. Впервые в жизни Тристан ощутил свободу. От этого чувства все в нем звенело, и казалось, будто весь мир исчез, остался только этот сумрачный утес, маленький островок над бурной рекой. Тристан забыл о площади, где фигуры в черном стояли под дождем в очереди к гостинице «Терминал». Забыл о матери, о ее тревожном и грустном лице, когда она ходила продавать ювелирам свои грошовые украшения, чтобы купить молока, мяса и картошки.

Эстер теперь полулежала на гладком камне, опершись на локти, глаза ее были закрыты. Тристан смотрел на нее, не смея приблизиться, не смея коснуться губами блестевших на солнце плеч, выпить еще не высохшие на них капельки воды. Он хотел забыть сальные взгляды парней, злые слова девушек на площади, когда речь заходила о Рашели. Сердце отчаянно билось в груди, и Тристан чувствовал, как разливается в крови жар, словно весь солнечный свет, который вобрали в себя эти черные камни, проникал теперь в их тела. Тристан взял Эстер за руку и вдруг, сам не понимая, как у него хватило смелости, коснулся губами ее губ. Эстер сначала повернула к нему лицо, потом, с неожиданной яростной силой, впилась в его губы поцелуем. Такое с ней было впервые в жизни; зажмурившись, она целовала его, втягивая в себя его дыхание и заглушая слова, так, словно весь ее страх растворился в этом поцелуе, и не было больше ничего, ни раньше, ни потом, только это ощущение, такое сладкое и жгучее одновременно, только вкус их смешавшейся слюны, соприкосновение языков, стук зубов друг о друга, частое дыхание и биение сердец. Солнечный вихрь подхватил их. Холодная вода и свет пьянили почти до дурноты. Эстер оттолкнула лицо Тристана и откинулась на камень. Не открывая глаз, она спросила: «Ты никогда меня не бросишь?» – хриплым, полным муки голосом. «Я тебе теперь как сестра, ты никому не расскажешь?» Тристан не понимал, о чем она. «Я тебя никогда не брошу». Он сказал это так серьезно, что Эстер рассмеялась. Она запустила руку в его волосы, притянула его голову к своей груди: «Послушай мое сердце». И замерла, опершись спиной о гладкий камень, подставив лицо с закрытыми глазами солнцу. Тристан чувствовал ухом кожу Эстер, нежную и горячую, точно в жару, слушал глухой стук ее сердца, видел синее-синее небо и как будто издали слышал шум воды, бурлившей вокруг их островка.

* * *

Немцы были теперь совсем близко. Гаспарини будто бы видел однажды вечером трассирующие пули где-то близ Бертемона. Он говорил, что итальянцы проиграли войну, что они вот-вот капитулируют и тогда все эти горы, все деревни займет немецкая армия. Так сказал ему отец.

В этот вечер все собрались на площади у гостиницы и оживленно разговаривали; тут были мужчины и женщины из деревни, были евреи – и старики в лапсердаках и широкополых шляпах, и богато одетые, те, что жили на виллах, был и Генрих Ферн, и даже мать Тристана в длинном платье и затейливой шляпке.

Пока люди обсуждали грозные вести и слухи, дети, как обычно, носились по площади; а может, они нарочно бегали быстрее и кричали пронзительнее, чем всегда, чтобы заглушить тревогу. Эстер пришла на площадь с матерью; они ждали у стены, слушая разговоры. Но Эстер было неинтересно, что говорят люди, ее волновало другое. Она вглядывалась в гостиницу «Терминал», высматривая Рашель. Ребята рассказывали, что Рашель поссорилась с родителями и живет теперь в гостинице с капитаном Мондолони. Но никто ни разу не видел, чтобы она входила или выходила. В этот вечер в гостинице были закрыты все зеленые ставни, кроме тех, что выходили на другую сторону, в сад. Солдаты сидели внутри, в большом зале, курили и разговаривали. Эстер подошла поближе и услышала их голоса. Утром из долины на грузовике приехали еще военные. Гаспарини говорил, что итальянцы после того, что случилось с Марио, боятся покидать деревню.

Эстер неподвижно сидела на стене, не сводя глаз с гостиницы в надежде увидеть Рашель. Мать ушла домой, а она все сидела в тени. Вот уже несколько дней она искала Рашель. Даже ходила к заброшенной риге и вошла внутрь – с отчаянно бьющимся сердцем, на подгибающихся ногах, как будто делала что-то запретное. Она подождала, пока глаза не привыкли к темноте. Но в риге ничего не было, кроме валявшегося на полу сена, служившего подстилкой скоту, да острого запаха мочи и гнили.

Эстер так хотела увидеть Рашель, хоть на минутку. Она придумала слова, которые ей скажет, – что все не так, что она ходила к риге не для того, чтобы за ней шпионить, что это вообще не важно, что она дралась, защищая ее. «Это неправда! Неправда!» – крикнет она изо всех сил, чтобы Рашель знала, что она, Эстер, ей верит, что она остается ее подругой и верит, верит ей, и никогда не поверит тому, что говорят люди, и не будет смеяться вместе с ними. Она покажет ей следы ударов, синяки на боках, на спине, из-за которых она не могла в тот день ни говорить, ни ходить, так было больно, она даже стоять не могла.

Где же Рашель? Может быть, ее уже увезли, в машине, ночью, когда никто не видел, увезли за горы, в Италию или, хуже того, на север, где немцы сажают евреев в тюрьму.

Люди в этот вечер на площади беспокойно сновали взад-вперед, разговаривали между собой на всех языках, и никому не было дела до Рашели. Как будто никто ничего и не заметил вовсе. Эстер подходила к одним, к другим, спрашивала: «Вы не видели Рашель? Вы не знаете, где Рашель?» – но все только отворачивались, пряча глаза, делали вид, будто знать ничего не знают и вообще не понимают, о чем речь. Даже господин Ферн не сказал ей ни слова, лишь молча покачал головой. Сколько же злобы и зависти оказалось в людях, вот почему Эстер было страшно и больно. Ставни гостиницы так и оставались закрытыми, и она даже вообразить не могла, что происходит там, внутри, в унылых и темных, как казематы, номерах. Может быть, в одном из них сидела взаперти Рашель и смотрела в щелку на площадь, на снующих взад-вперед и возбужденно разговаривающих людей. А может, Рашель видела ее, Эстер, и не хотела выходить, потому что думала, что она такая же, как все: пряталась в траве, шпионила за ней и смеялась вместе с остальными. От этих мыслей у Эстер темнело в глазах. В сумерках она спустилась к последним домам деревни, туда, откуда была видна долина, еще окутанная светлой дымкой, и очертания высоких гор.

А назавтра послышалась музыка, она звучала пониже площади, на вилле в саду с шелковицей. Эстер побежала туда со всех ног. Несколько женщин стояли, прислушиваясь у ограды, и дети там тоже были. Эстер вскарабкалась, цепляясь за прутья решетки, на свое привычное место в тени дерева и увидела господина Ферна: он сидел в кухне за своим черным пианино. «Они принесли его назад! Вернули господину Ферну пианино!» – хотелось Эстер крикнуть стоявшим внизу людям. Но в этом не было необходимости. На всех лицах было одно и то же выражение. Все больше народу собиралось у ограды послушать игру господина Ферна. И то сказать, никогда еще он так не играл. Через приоткрытую дверь из полутемной кухни выпархивали ноты, взмывали в легком воздухе, наполняя всю улицу, всю деревню. Пианино, слишком долго молчавшее, казалось, играло само. Музыка лилась, летела, сияла. На ограде в тени шелковицы Эстер, почти не дыша, слушала стремительные ноты, музыкой была полна ее грудь, все ее тело. Она слушала и думала, что теперь все будет, как прежде. Она снова сможет сидеть рядом с господином Ферном, нажимать на клавиши, учиться читать ноты с приготовленных им листков. Все будет хорошо, раз пианино господина Ферна вернулось. Теперь люди перестанут бояться и ни на кого не будут держать зла. И Рашель снова выйдет на улицу, пойдет за покупками для своих родителей, и ее волосы опять заблестят на солнце, как красная медь. Утром она встретит Эстер у фонтана, они сядут в тени платанов и будут долго-долго разговаривать. Она расскажет, как потом, когда кончится война, станет певицей и будет выступать в Вене, Риме, Берлине. Такова была музыка господина Ферна: она останавливала время и заставляла его течь вспять. Потом, закончив играть, господин Ферн вышел на порог. Он посмотрел на всех, щуря глаза от солнечного света и подергивая бородкой. Лицо его странно сморщилось, казалось, он вот-вот расплачется. Он сделал шаг или два навстречу стоявшим на улице людям, развел руками и чуть склонил голову, словно говоря: спасибо, спасибо, друзья. И люди зааплодировали – сначала несколько мужчин и женщин, которые стояли поближе, а потом остальные, даже дети захлопали в ладоши и закричали «Браво!». И Эстер тоже аплодировала и думала, что все точь-в-точь как было в Вене, когда Генрих Ферн играл перед господами во фраках и дамами в вечерних платьях в пору своей молодости.

Была пятница, когда Эстер впервые вошла в синагогу в верхней части деревни. Там справляли шабат. Так было каждую неделю: по пятницам Яков, помощник старого ребе Ицхака Салантера, ходил по улицам и стучал в двери тех домов, где жили евреи. В дом Эстер он тоже всегда стучал, но никто не ходил на шабат, потому что ни ее мать, ни отец не были религиозными. Когда Эстер однажды спросила, почему они не ходят в синагогу, отец ответил просто: «Можешь идти, если хочется». Он всегда считал, что религия – дело вольное.

Несколько раз Эстер подходила к синагоге, когда мужчины и женщины собирались там на шабат. В открытую дверь она видела горящие свечи, слышала ровный гул молитв. Сегодня она приближалась к этой двери с той же опаской. Женщины, одетые в черное, проходили мимо, не глядя на нее, спешили внутрь. Эстер узнала среди них Юдит, свою соседку по парте. На голове у нее была черная косынка; входя вместе со своей матерью, она оглянулась и незаметно помахала Эстер.