Текст книги "Дело Николя Ле Флока"

Автор книги: Жан-Франсуа Паро

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 24 страниц)

X
КОРОЛЬ

Здесь похоронен наш Бурбон,

Монарх, весьма приятный с виду,

Платил он честно за свой уголь,

Тем, что украл он на муке.

Аноним

Четверг, 28 апреля 1774 года

В суете повседневных дел прошло два месяца. Сартин, снова пребывавший в безмятежном настроении, был с Николя особенно предупредителен, словно желал заслужить прощение за вынужденное прекращение расследования убийства на улице Верней. Николя делал вид, что согласен с его доводами, втайне надеясь, что настанет день, когда обстоятельства сложатся более благоприятно, и правосудие вновь пойдет прямым, а не окольным путем. Король все чаще приглашал его в Версаль, и эти приглашения успокаивали его и заставляли забыть о поражении. Помимо поездок на охоту, он постоянно присутствовал на приемах, устраиваемых исключительно для узкого круга приближенных к монаршей особе, что свидетельствовало об особой королевской милости, подтверждаемой любезной доброжелательностью графини дю Барри. Графиня охотно внимала Лаборду, внушившему ей, что «наш дорогой Ранрей» как никто иной умеет отвлекать короля от грустных мыслей, и его присутствие гарантирует улыбку короля.

Действительно, король все чаще пребывал в унынии. Ему исполнилось шестьдесят три года, он изрядно потолстел и плохо переносил любые излишества. Он редко появлялся при дворе, и его отсутствия, напоминавшие запои, порождали противоречивые слухи, питавшие иностранные дворы. В свое время, когда все ожидали кончины его прадеда, в Лондоне заключали пари, как долго протянется царствование престарелого монарха. Но, разумеется, никто не говорил об этом вслух. Король часто падал с лошади, однако, несмотря на мольбы врача прекратить верховые прогулки, не велел «распрягать» своего коня. Гурман и ценитель женской красоты, он наконец подчинился режиму, стал пить воду из Виши и отменил поздние ужины. Неожиданно несколько человек из его близкого окружения один за другим покинули этот мир, сильно опечалив короля, которому повсюду стал мерещиться призрак смерти. Каждое королевское слово мгновенно обсуждалось придворными; говорили, что Его Величество хочет начать соблюдать церковные обряды. Отмечали его участившиеся посещения Мадам Луизы, его дочери, принявшей постриг в монастыре кармелиток в Сен-Дени.

В Святой четверг в Версале проповедовал аббат Бовэ, епископ Сенеза. Николя долго вспоминал об ужасных минутах, оставивших глубокий след в сердцах всех присутствующих. Темой проповеди оратор выбрал смерть. Начав с развенчания утверждений, что в нынешний век люди стали жить дольше, чем в век минувший, он красноречиво описал несчастия народа, переставшего должным образом любить своего монарха, а затем с негодованием описал образ жизни царя Соломона, прозрачно намекая на короля. Николя вспомнил его слова: «И вот монарх сей, пресытившийся сладострастием и исчерпавший себя в плотских усладах, желая пробудить увядшие чувства, предался блудодеянию с девицами знатными, а затем стал искать блудниц среди отбросов общества». При последних словах прелата король побледнел, а придворные пришли в ужас. «Еще сорок дней, и Ниневия падет во прах». Сраженная в самое сердце и обуреваемая мрачными предчувствиями, фаворитка сумела скрыть тревогу и лишь пожелала поскорее пережить «этот чертов апрель», в котором, если верить продаваемому из-под полы «Льежскому альманаху», следовало ожидать «падение некой вознесенной наверх особы, играющей двусмысленную роль при одном из чужеземных дворов».

Получив накануне записку Лаборда, Николя, заинтригованный, прибыл в Версаль: в записке сообщалось о сюрпризе, но ничего не говорилось о том, что это за сюрприз. Во время охоты Лаборд хранил молчание. Король не покидал своей кареты и, несмотря на весеннее потепление, жаловался на холод. Он плохо выглядел: после осмотра зубного врача у него болели десны. Проведя ночь в апартаментах первого служителя королевской опочивальни, Николя на следующий день к трем часам пополудни отправился в Малый Трианон. Там он узнал, что король, почувствовав себя плохо, принял болеутоляющее средство, но лучше ему не стало, и он, сыграв обычную партию в карты, отправился спать, надеясь исцелить недомогание сном.

В ожидании новостей Лаборд и Николя прогуливались в маленьком французском саду, служившим продолжением отапливаемых оранжерей, где король пытался выращивать ананасы, кофейные и фиговые деревья. За разговором они подошли к небольшому павильону работы Габриэля, где король обычно перекусывал клубникой со сливками и разбирал гербарии. Неожиданно на верхних ступеньках лестницы возник чей-то силуэт; приглядевшись, Николя не поверил своим глазам: улыбаясь, на него смотрел Наганда [46]46
  См. «Призрак улицы Руаяль».


[Закрыть].

Лаборд оставил друзей, обрадованных нечаянной встречей. Не видевшиеся с 1770 года, когда Николя проводил молодого индейца микмака в Нант, откуда тот отплыл в Канаду, они то и дело возвращались к общим воспоминаниям. Выспросив, как дела у Бурдо и Семакгюса, индеец рассказал, как после смерти отца он стал вождем племени и теперь правит своим народом. Затем он объяснил, что за истекшее время ему удалось собрать множество интересных сведений как о своих сородичах, так и об американских поселенцах, и в Версале пожелали выслушать его лично; также его попросили сделать картографические наброски, выделив необходимые департаменту стратегические точки. Обманув английский крейсер, рыболовное судно тайно приняло его на борт в устье реки Святого Лаврентия и доставило на острова Сен-Пьер и Микелон, где его ждал корабль королевского флота. Наганда с гордостью продемонстрировал Николя свой офицерский мундир. Благодаря недавней беседе с дофином Николя был неплохо осведомлен о положении в Америке, но рассказ Наганды существенно дополнил сложившуюся у него картину. Пребывание Наганды во Франции заканчивалось; он ждал приема у короля и министра морского флота, дабы, получив новые инструкции, тотчас отбыть к себе на родину. Индейца разместили в Версале, в гостинице «Чудный образ», что на площади Дофина. Николя сумел уговорить его съездить с ним в Париж, к господину де Ноблекуру, ибо тот до сих пор сожалел, что не смог познакомиться с «человеком из Нового Света». Беседу их прервал дежурный офицер: он пришел за индейским вождем. Когда Наганда удалился, Лаборд поведал Николя, что ему удалось узнать.

– Король дурно провел ночь, – сказал он. – К головной боли добавились боли в пояснице. Пришлось разбудить королевского лейб-медика, господин Лемонье. Он нашел у короля лихорадку. По приказу Его Величества послали за графиней дю Барри. Во всем, что касается здоровья, король проявляет редкостное малодушие, поэтому Лемонье не стал пугать Его Величество и просто сказал, что у него несварение желудка. Дворяне, несущие службу при особе Его Величества, решили, что речь идет о легком недомогании.

– А графиня? – поинтересовался Николя.

– Она опасается, как бы страх перед дьяволом, пробудившийся с недавнего времени у Его Величества, не побудил его призвать исповедника. В целом же она придерживается общего мнения и желает самостоятельно ухаживать за королем. По ее приказу никто не стал сообщать в Большой дворец родным Его Величества…

– Но при дворе все всегда становится известным…

– Разумеется, дорогой Николя, так что можете себе представить, как обеспокоена королевская семья. Не осмеливаясь тревожить Его Величество, она направила к нему первого королевского хирурга Ла Мартиньера. Он только что прибыл, так что поспешим.

Лаборд взял Николя под руку и увлек его за собой. На ступенях лестницы, ведущей на второй этаж, где находились приемные, ждали служители. В прихожей, прислонившись к одной из двух фаянсовых печей, стоял Гаспар, лакей в голубой ливрее. Увидев друзей, он приветствовал их поклоном. Вокруг толпились придворные, среди которых Николя узнал господина де Буажелена: в юности они вместе с отцом, маркизом де Ранреем, ездили охотиться к нему в лес Бретеш, что возле Геранда. В королевские апартаменты, располагавшиеся на аттическом этаже, вела небольшая лестница; по утрам король имел обыкновение пить кофе у себя. Когда же вечером он поднимался в себе в спальню, на первом этаже приводили в движение хитроумный механизм, закрывавший зеркалами оба окна королевской спальни. В соседней комнате часы пробили пять. Из королевских апартаментов вышел принц Конде.

– Сударь, – обратился он к Лаборду, – хирург предписал королю покинуть Трианон и перебраться в Большой дворец. Герцог д'Эгийон распорядился подать экипажи. Его Величество сейчас спустится.

Тотчас все бросились в разные стороны. Лаборд поспешил в королевские апартаменты. Вскоре на вымощенном плитками дворе раздался топот копыт и громыхание колес, положившие конец гнетущей тишине, воцарившейся с той минуты, когда отдали приказ к отъезду. Все устремились вниз. Николя увидел, как с лестницы спускается первый министр; заметив Николя, министр внимательно посмотрел на него и проследовал дальше; за ним шел человек в черном костюме горожанина – королевский хирург Ла Мартиньер. Следом, опираясь на руку Лаборда, вышел король, в халате и небрежно наброшенном на плечи плаще. Лицо его было красное и припухшее. Спустившись вниз, он высмотрел в толпе придворных Николя и устремил на него призывный взор, и Николя, не раздумывая, подбежал к нему и поддержал его за руку. Король схватил его за запястье; прикосновение показалось Николя столь горячим, словно его обожгли кипятком. Поддерживаемый Лабордом и Николя, король проследовал к своей карете и, с трудом забравшись внутрь, крикнул прерывистым голосом: «Гони! Да поживее!» Король не отпустил своих провожатых, оба сели в карету следом за королем. От быстрой езды кузов раскачивало во все стороны, скрежетали колеса, храпели лошади, кучер щелкал кнутом и громогласно понукал лошадей. Король дрожал и кутался в плащ. В какое-то мгновение он с удивлением посмотрел на Николя, словно видел его впервые. Голова короля раскачивалась при каждом толчке кареты. Через три минуты бешеной скачки они прибыли в замок.

Карета остановилась под сводами апартаментов Мадам Аделаиды. Оба друга довели короля до порога гостиной дочери, усадили его в кресло, и слуги бросились готовить ему постель. Король предполагал провести эту ночь в Малом Трианоне, поэтому в Большом дворце его не ожидали. Вскоре прибыли принцы и маршалы. Как только король лег, к нему допустили его семью, однако родственники пробыли у него не более минуты. Привилегии провести ночь в его покоях удостоились только графиня дю Барри и герцог д'Эгийон. Фаворитка упрямо твердила всем, что речь идет всего лишь о несварении желудка. В половине десятого король принял министров кабинета, графа де Люзаса, послов Неаполя и Испании, а затем, как обычно, сообщил пароль для караула. На вопрос, как здоровье короля, первый служитель королевской опочивальни отвечал, что у короля сильный жар и головная боль.

Николя долго сидел на банкетке в большой галерее. Часов около десяти к нему подошел Лаборд и сказал, что надо обеспечить безопасность и спокойствие больного. Так как кровать короля установили в его личной спальне [47]47
  Личная спальня: король проводил большую вечернюю аудиенцию в парадной спальне, а затем уходил в личную спальню, располагавшуюся вдалеке от парадной, где он спал ночью.


[Закрыть], не отличавшейся большими размерами, пришлось сократить количество аудиенций, а также число придворных, на них присутствовавших. Лакеям в голубых ливреях и французским гвардейцам приказали ограничить доступ в прихожую «Бычий глаз» [48]48
  Прихожая «Бычий глаз» – довольно темный зал, с овальным окном, выходящим во внутренний дворик, где придворные обычно ожидали пробуждения короля и его отхода ко сну (примеч. переводчика).


[Закрыть], а одну из комнат, отведенных для торжественных церемоний, занять под парадную спальню. Лаборд сообщил Николя, что в промежутках между приступами боли Его Величество выказал желание, чтобы «наш дорогой Ранрей» находился подле него и помогал первому служителю опочивальни. Герцог д'Эгийон попытался возразить, но король резко заставил его замолчать. Графиня, напротив, благосклонно отнеслась к этому распоряжению и задалась вопросом, отчего министр открыто проявляет враждебность к преданному слуге Его Величества. Часть ночи Николя продремал на банкетке в зале совета.

Пятница, 29 апреля 1774 года

Ранним утром Лаборд разбудил Николя. Ночь прошла тяжело, в непрерывной суете. Ни опиум, ни пиявки на виски, ни иные средства не смогли успокоить страдания короля. Утро встретили в тревожном ожидании. Около девяти часов Лемонье, в согласии с первым хирургом, решил пустить королю кровь. Процедура производилась публично, и любой мог видеть на столике три лотка, наполненных королевской кровью. Присутствовавший при кровопускании Николя отметил, что больной не испытал облегчения. Оба врача удалились в комнату совета обсудить дальнейшие шаги. Лемонье, еще вчера высказывавший предположения исключительно оптимистические, счел необходимым прибегнуть к мудрости собратьев. Сопровождавший высокоученых медиков Николя выслушал длиннейшую дискуссию по вопросу, кто будет иметь честь консультировать Его Величество. Назначили Лори, врача герцога д'Эгийона, и Борде, врача фаворитки. Судя по словам, нечаянно вырвавшимся у графини, Николя понял, что Борде, считавшийся одним из светил медицины, излечивал одни лишь недомогания; когда же речь заходила о тяжелых заболеваниях, он присоединялся к решениям товарищей по высокоученому ремеслу. На консилиум призвали также врача дофина Лассона и еще несколько медиков. Неожиданно появился Гаспар и сообщил Николя, что его требуют в спальню к королю.

Из-за толпившихся придворных спальня казалась тесной, и вдобавок в ней не хватало воздуха; необходимо было срочно проветрить комнату. Обливаясь потом, король лежал на узкой походной кровати и своим хрипловатым голосом что-то безостановочно говорил. Иногда он прерывался и подзывал Лаборда, а потом потребовал послать за графиней дю Барри. «Нашему дорогому Ранрею» он велел оставаться здесь; «да, да именно здесь», несколько раз повторил он, ища глазами Николя. В полдень к королю с важным видом и сокрушенными лицами явились доктора из Парижа.

Они долго осматривали Его Величество, расспрашивая, какие страдания он испытывает, и король, с налитым кровью лицом, жаловался на головную боль. На протяжении всего консилиума светила медицины рассуждали о возможности возникновения воспаления легких, но ни разу не поставили вопрос об определении природы терзавшей короля болезни. Монарх нервничал, и после долгих колебаний врачи решили сделать повторное, а возможно, и третье кровопускание. В Версале тотчас принялись перешептываться, обсуждая решение врачей.

– Третье кровопускание! – воскликнул король. – Третье! Значит, я серьезно болен. Вот увидите, эта болезнь сведет меня в могилу.

И, ужаснувшись этой мысли, обвел присутствующих вопросительным взглядом.

– Мне бы не хотелось, чтобы мне третий раз пускали кровь. Зачем нужен этот третий раз?

Ошеломленный Николя наблюдал, как в комнатах, расположенных на подступах к спальне больного, мерный шепот, шелестящий во всех углах, постепенно нарастал, превращаясь в голос свыше. О кровопускании заговорили как о государственном деле. Атакуемые со всех сторон, испытывая давление противоборствующих лагерей, врачи колебались. Обстановка накалялась; ни одна диспозиция не удовлетворяла всеобщим интересам; вердикта, которого боялась услышать фаворитка, жаждали ее противники. Одни утверждали, что король, удрученный предложением врачей, окончательно почувствует себя больным, ибо для такого слабого человека, как он, мрачное настроение может оказаться роковым. Многие потихоньку перебирали возможные последствия третьего кровопускания, не исключая и самого худшего, за которым последуют причащение святыми дарами и отставка графини дю Барри. Не будучи ни в чем уверенными, придворные не хотели рисковать и превращать фаворитку и нынешнего министра в своих непримиримых врагов. Тревожась за своего повелителя и питая искреннюю дружбу к дю Барри, Лаборд протянул руку клану фаворитки. Многие, ссылаясь на неизбежное примирение короля с церковью, маскировали под необходимостью исполнения требований религии свое желание взять реванш над фавориткой и герцогом д'Эгийоном. Николя не знал, что и думать. Доктора решили второй раз пустить кровь только к вечеру. Королю стало хуже, и он потребовал уксуса. Обеспокоенный, он каждую минуту просил измерить ему пульс.

– Вы все твердите, что мое недомогание не опасно и скоро я встану на ноги. Но вы так не думаете. Вы должны сказать мне правду!

В пять часов дочери короля, призванные Лабордом, уверенным, что им следует явиться одновременно с фавориткой, посетили отца. Николя в отчаянии взирал на толпившихся в спальне короля людей. Принцы, палатные дворяне, прислуга, врачи, хирурги, аптекари и просто любопытные беспрестанно сновали туда и сюда, невзирая на запреты. В комнате вновь стало душно. Около десяти часов Ла Мартиньер подал королю питье, а затем, осматривая язык, заметил на лице Его Величества подозрительные красные пятнышки. Не выказывая удивления, он попросил слуг посветить ему, сказав, что больной может не увидеть стакан с водой. Присутствовавшие при этом врачи с удивлением переглянулись, видимо, посчитав его слова проявлением ужасающего невежества. Однако виду никто не подал, и врачи отправились в соседнюю комнату на очередной консилиум. Николя тенью следовал за ними.

Никто не дерзал говорить открыто, все высказывались обтекаемо, с намеками и недомолвками, опасаясь прямо назвать болезнь, наличие которой, похоже, подозревали все. Кое-кто говорил, что, возможно, они имеют дело с кожной сыпью, другие – с ветряной оспой, но никто не произносил рокового слова. Слово взял Ла Мартиньер.

– Мы видим сильный жар, сильные головные боли, боли в поясничной области, сухость кожных покровов и высыпание на лице. Какое будет заключение?

В ответ раздались невнятные слова. Тогда первый хирург в отчаянии воскликнул:

– Однако, господа, похоже, вы все напрочь забыли нашу науку! Что ж, тогда заключение сделаю я: у короля оспа, с крайне нежелательными осложнениями, и, по моему мнению, ему уже не выбраться.

Он умолк, и воцарилась мертвая тишина.

– Ваши речи слишком дерзки, – произнес присутствовавший на консилиуме Дюра, первый дворянин королевской опочивальни.

– Сударь – ответил Ла Мартиньер, – я вижу свой долг не в том, чтобы льстить Его Величеству, а чтобы говорить правду о его здоровье. А мои слова не сможет опровергнуть ни один из присутствующих здесь господ. Все думают так же, как и я, но я один осмелился произнести это вслух, ибо считаю делом чести называть вещи своими именами.

Среди собравшихся послышался глухой ропот.

– Значит, король больше не встанет? – произнес герцог де Дюра. – Но в таком случае что мы можем сделать?

– Ухаживать за ним и продолжить его жизнь настолько, насколько это окажется возможным, ибо своих сил у него больше нет; он хотел пойти против природы, но природа ему не позволила.

– Неужели все уверены, что речь идет именно об этом заболевании? – подал голос Лемонье. – Я слышал, король переболел оспой в 1728 году. Но теперь, в его возрасте!

– Возраст Его Величества дела не меняет, – вздохнул Лори. – В прошлом январе господин Дубле, канцлер королевы Испании, дядя маркизы де Монтескье и графини де Вуазенон, умер от оспы в семьдесят восемь лет.

– На каком основании вы считаете, что болезнь приняла столь серьезный оборот? – спросил Лоссон, личный врач дофины.

– Увы, – ответил Ла Мартиньер, – симптомы говорят о самой опасной форме заболевания. Пятна сыпи начинают сливаться в единую поверхность. Вы заметили, что пустулы возникают не отдельно, а кучками? Все тело, а особенно голова, вскоре распухнет и начнется непрерывное слюнотечение. Подобная форма заболевания, часто осложненная покраснением кожных покровов и гнойниками, обычно уносит больного через одиннадцать дней.

Ответом на выступление хирурга стала испуганная тишина.

– Я уверен, мы сможем исцелить короля, – произнес Лемонье.

– Можно попробовать, – ответил Ла Мартиньер, – но мы не можем изменить природу, ибо ей мы обязаны больше, чем усилиям тех, кто пытается нас исцелить!

– О методах лечения много спорят, – вновь подал голос Лассон, – и мнения в этой области разделились. Немцы считают, что пускать кровь следует крайне редко, в то время как Абу-аль-Касим аз-Захрави предписывает кровопускания вплоть до полной потери сил.

– Говорят, – робко промолвил аптекарь, съежившись под гневными взорами, устремившимися на непрошеного советчика, – когда больного надо заставить пропотеть, безотказным средством является конский навоз. А еще навоз исцеляет горло.

– Плевать на навоз! – воскликнул Ла Мартиньер. – Чтобы облегчить состояние больного и удалить содержимое пустул, надо поставить вытяжные пластыри и промывать язвочки целебными отварами, дабы начался процесс заживления. Мы обязаны любыми средствами прекратить образование гноя, а затем начать подсушивать гнойники. Нельзя допустить, чтобы гной проник внутрь организма. Надо поить больного очищающими настоями, смазывать кожу ароматическими маслами и мазями на основе розового масла. Замедлить высыпание посредством отваров козельца, чечевицы и лекарственного ласточника. Увеличить объем напитков, разжижающих кровь, а для поддержания сил давать светлый нежирный бульон, не провоцирующий лихорадку.

По окончании консилиума Николя отыскал Лаборда и шепотом сообщил ему заключение светил медицины. Лаборд побледнел. Врачи запретили членам королевской семьи входить в комнату к монарху. И во всеуслышание объявили, что у государя оспа. Началась паника: все боялись заразиться. Слов о том, что болезнь хоть и заразная, но «Его Величество переносит ее мужественно и вскоре пойдет на поправку», никто не слушал. Среди царствующих домов Европы семья Людовика оказалась единственной, отвергшей оспопрививание; правда, пока никто из ее членов не болел этим недугом. Поэтому первой заботой стало удалить из покоев короля дофина; супруга сумела увести его. Принцы отбыли сами, остались только герцог Орлеанский, граф де Ла Марш, герцог де Пантьевр и принц Конде, заявившие, что они переболели оспой, а потому намереваются по-прежнему видеться с королем. Королевские дочери – Аделаида, Виктуар и Софи – твердо решили стать отцу сиделками и расположились в личном кабинете короля и гостиной с часами.

Среди придворных началось своеобразное соревнование – кто быстрее сбежит из Версаля. Смущенно улыбаясь, Лаборд подошел к Николя и попросил его как можно скорее покинуть дворец. Однако тот заявил, что несколько лет назад, по дружескому совету Семакгюса, ему сделали прививку. Так как эпидемия оспы вспыхивала периодами, корабельный хирург уговорил всех обитателей дома Ноблекура, включая и его хозяина, подвергнуться профилактической процедуре. Комиссар согласился сразу: его отец, маркиз де Ранрей, всегда выступал ярым сторонником всяческих новшеств; вдобавок он помнил, как английский офицер, живший пленником в Геранде, убеждал его в действенности вакцины. Теперь, к великой радости его друга, он мог остаться. Остался и Гаспар, лакей в голубой ливрее, убедивший всех, что переболел оспой в детстве. Когда явилась графиня дю Барри, дочери короля встретили ее приветливо: болезнь монарха сблизила их. После тревожной ночи Николя отправился в апартаменты первого служителя королевской опочивальни; там он привел себя в порядок и написал две записки – Сартину и Ноблекуру, где сообщал им о болезни короля и извещал, что задержится в Версале.

Суббота, 30 апреля, воскресенье, 1 и понедельник, 2 мая 1774 года

Болезнь развивалась своим чередом, гнойники никуда не уходили. Однако день прошел без заметного ухудшения. Дочери короля исполняли роль сиделок днем, а вечером, после множества поклонов и обменов любезностями, уступали ее фаворитке. С наступлением ночи жар у короля усиливался, и он тяжко страдал. На следующий день, в воскресенье, вновь встал вопрос о принятии святых даров. Из любви к отцу Дочери Франции выступили заодно с партией д'Эгийона, понимая, что принятие святых даров может стать для короля слишком сильным потрясением с непредсказуемыми последствиями. Назревал скандал, и вскоре брожение умов настолько обострилось, что главный сборщик милостыни – кардинал де ла Рош-Эмон приказал послать за Кристофом де Бомоном, архиепископом Парижским, чьей обязанностью являлось подготовить короля к последнему причастию.

Во время долгих совместных бдений Лаборд ознакомил Николя с различными сторонами проблемы. Архиепископ приезжал в Версаль со святыми дарами. Это означало немедленное и бесповоротное удаление фаворитки. Однако, будучи человеком совестливым, прелат в тайне питал признательность к графине дю Барри за оказанные ею услуги партии святош, и в частности, за ее активное участие в свержении Шуазеля, возвышении д'Эгийона и в роспуске парламентов. Союзники архиепископа и друзья графини высказывались против принятия святых даров. С другой стороны, «партия Шуазеля» открыто требовала провести церемонию соборования, дабы удалить из Версаля «девку Бекю», свергнувшую их кумира. Треволнения, охватившие всех по поводу вопросов совести Его Величества, привели к довольно странному размежеванию: партия нынешнего министра и партия святош делали все, чтобы помешать причащению Людовика XV, в то время как партия Шуазеля, объединившись с партией философов и неверующих, пыталась уговорить монарха принять святые дары. Среди всеобщих интриг Лаборд держался в стороне, полностью посвящая себя службе королю; покидать оказавшийся под угрозой корабль графини он не собирался.

Николя в отчаянии бродил по просторным апартаментам. Невидящим взором он смотрел на окружавшую его роскошь и внезапно услышал за спиной плач. Обернувшись, он увидел Мадам Аделаиду с распухшим лицом и красными от слез глазами; словно единственную панацею, способную утешить ее горе, она запихивала себе в рот скомканный платочек. Он приветствовал ее почтительным поклоном. В этой постаревшей женщине он с трудом узнал надменную красавицу, встреченную им четырнадцать лет назад на охоте в большом парке; при виде его морщинистое лицо дочери короля осветилось радостью.

– Ах, мой дорогой Ранрей, как говорит наш отец!

И она снова залилась слезами. Пока Николя стоял, не зная, как поступить, она схватила его за руки, словно цеплялась за ветку спасительного дерева.

– Сударь, – умоляющим тоном произнесла она, – что нам делать? Вы всегда были верным и преданным слугой Его Величества, скажите нам, что мы должны делать?

– О чем вы, сударыня?

От неожиданности он выругался, но возбужденная до предела Мадам Аделаида не заметила его оплошности.

– Как вы считаете, господин маркиз, должны ли мы уговаривать короля принять святые дары? Герцог Орлеанский торопит меня с решением. Он полагает необходимым посоветоваться с врачами.

Николя только что прочел последнюю сводку о здоровье короля и не мог сказать ничего утешительного.

– И что они вам ответили, сударыня? – на всякий случай спросил он.

– Что они с первых минут болезни короля предложили высшим должностным лицам доставить королю святые дары. Но те не рискнули отдать такое распоряжение…

Рыдания прервали ее речь.

– …Они боялись не угодить герцогу д'Эгийону, который следит за всеми. Они уверены, король находится в таком тяжелом состоянии, что этот мрачный волнительный обряд может оказаться для него роковым…

– Следовательно, сударыня, не стоит действовать поспешно.

– Да, мне тоже так кажется. Нельзя рисковать и подвергать отца опасности. Полагаю, архиепископа надо взять под наблюдение. Нельзя оставлять его в комнате наедине с королем, дабы он не сказал чего-нибудь такого, что напугает Его Величество.

– Сударыня, мне кажется, надо положиться на Бога. Уверен, Его Величество сам поймет, когда настанет момент для принятия святых даров.

Она поблагодарила его вымученной улыбкой и потрусила в соседнюю комнату, где ее ожидали сестры. Николя заметил, что она прихрамывает при ходьбе, и, приглядевшись, увидел, что у одной из ее туфель без задника сломан каблук.

На следующий день в сопровождении многочисленной свиты прибыл архиепископ Парижа. Говорили, он страдает от мочекаменной болезни и накануне у него вышли два больших камня. Не исключая возможности нового приступа, он привез с собой собственную ванну. Несмотря на то, что архиепископа мучили боли, его, к великому его неудовольствию, заставили проторчать в зале кордегардии, откуда его извлек маршал Ришелье, обрушивший на него поток слов, надолго задержавший его в зале «Бычий глаз». Зажатый в угол комнаты и вынужденный вдыхать ароматы герцога, жаждавшего отвратить архиепископа от выполнения долга, святой отец выдержал атаку, проведенную по всем правилам воинского искусства. Громкий голос первого дворянина королевской опочивальни не мог не привлечь внимания любопытных, желавших собственными глазами убедиться, сколь непристойная комедия разыгрывается вокруг недужного короля; любопытные немедленно сбежались и заняли первые ряды.

– Господин архиепископ, – говорил маршал, – если вам так хочется принять исповедь, идите сюда, ко мне, в уголок, и клянусь вам, вы многое узнаете, особенно если вам любопытно послушать о моих излюбленных прегрешениях! Не стоит вести бесед о таинствах с Его Величеством, вы убьете его столь же верно, как если бы выстрелили в него из пистолета, и тем самым проложите дорогу тому, кто отнюдь не намерен оказывать поддержку вашей церкви.

Высвободившись наконец из цепких объятий герцога, ошарашенный Кристоф де Бомон отправился к королю; возле дверей его ожидали собравшиеся вместе Мадам [49]49
  Так называли королевских дочерей; восемь дочерей Людовика XV от его супруги, Марии Лещинской, вошли в историю под титулом «Мадам» (примеч. переводчика).


[Закрыть]; войдя в спальню, он увидел склоненную над кроватью женщину. При виде архиепископа графиня дю Барри испуганно вскрикнула и, метнувшись в альков, исчезла за потайной дверью, скрытой в деревянной обшивке. Когда в комнате остался один герцог Орлеанский, король поинтересовался у прелата, как тот себя чувствует, не было ли новых колик, а затем отвернулся и умолк. Обескураженный Кристоф де Бомон удалился. Проходя через кабинет короля, он споткнулся о ковер и чуть не упал. Николя поспешил поддержать его. Со времени их последней встречи архиепископ сильно постарел: кожа на лице приобрела сероватый оттенок, вокруг ввалившегося рта залегли глубокие горестные складки. Он узнал Николя.

– Господин комиссар, – произнес он, глядя на него своими покрасневшими глазами, – когда я вас вижу, мне тотчас кажется, что где-то неподалеку бродит дьявол. Однако Господу угодно сделать вас крепостью и оплотом….

Всю дорогу до кареты он говорил, не переставая, но Николя так и не смог понять, была ли эта речь адресована ему, или же он оказался невольным слушателем внутреннего монолога, случайно вырвавшегося наружу. Прелат вещал без перерыва и не ответил ни на одно приветствие.

– Он неустанно стережет нас, а когда видит нас на пороге смерти, удваивает свою бдительность и беспрерывно строит козни. Но разве тот, кто не заботится о собственном доме, может заботиться о Церкви Господней?