Текст книги "Дело Николя Ле Флока"

Автор книги: Жан-Франсуа Паро

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 24 страниц)

– Но кто же ваш отец, и где он теперь? – удивленно спросил Бурдо.

– Мой отец, Шарль Жан Батист Сансон, удалился в деревню, после того как в 1754 году у него парализовало руку. Поэтому, как я уже вам рассказывал, во время казни цареубийцы Дамьена в 1757 году обязанность палача исполнял мой дядя Габриэль, а я был у него подручным. Дядя до сих пор не может без ужаса вспоминать тот день, настолько кровавой оказалась та казнь.

– Если я не ошибаюсь, когда казнили Лалли, барона де Толлендаля, ваш отец еще исполнял свои обязанности.

– Совершенно верно. Отец знал барона. Однажды, когда барон еще был молодым офицером Ирландского королевского полка, он попал под проливной дождь, и мы пригласили его к себе переждать непогоду. Тогда ему пришла в голову странная идея: он захотел посмотреть на орудия ремесла моего отца. Проведя пальцем по отточенному лезвию тяжелого обоюдоострого меча, он заметил, что таким мечом можно отсечь голову с одного удара. А затем он сказал поразительную фразу: «Если когда-либо случаю будет угодно отдать меня в ваши руки, обещайте сделать свое дело с одного удара».

– И что потом? – спросил Николя.

– После того как барону пришлось сдать крепость Пондишери, его обвинили в измене и заявили, что он продался англичанам. Тогда отец вспомнил обещание, данное молодому офицеру, и приехал из деревни в Париж. Но когда пришло время исполнить приговор, отец с отчаянием убедился, что у него уже нет былой силы: меч стал для него слишком тяжел. И тогда он передал свою страшную и… почетную обязанность мне. Но…

Опустив голову, Сансон глубоко задышал.

– …приговоренному было семьдесят четыре года, его длинные седые волосы, собранные в хвост, развязались и упали на плечи. Поэтому, когда я опустил меч, острие соскользнуло и лишь раздробило барону челюсть. Толпа на Гревской площади угрожающе заворчала. Господин де Лалли корчился от боли, а я не знал, что делать. Тогда отец, со скоростью и проворством, которых в его возрасте от него никто не ожидал, вырвал у меня из рук орудие казни и одним ударом отсек приговоренному голову; не выдержав нахлынувших на него чувств, он без сил упал на помост рядом с казненным.

– И я полагаю, с тех пор вам не доводилось брать в руки меч?

– Увы! Еще как доводилось. Шевалье де Ла Барр, обвиненный в богохульстве за то, что он якобы не снял шляпу при виде проходящей мимо процессии со святыми дарами и, по слухам, изрезал деревянную статую Христа на мосту в Абвиле, имел несчастье попасть в мои руки. Несмотря на зыбкие доказательства, его присудили к отсечению кисти, вырыванию языка и сожжению на костре. Он направил апелляцию в Парижский парламент, и тот даровал ему милость, решив, что ему сначала отсекут голову, а затем уж сожгут. Бедному молодому человеку было всего девятнадцать лет…

– Не тот ли это юноша, – спросил Бурдо, – чьей реабилитации во всеуслышание требует Вольтер?

– Именно тот. Хотя до сих пор голос Вольтера никто не услышал.

– Но разве Абвиль находится в вашей юрисдикции? – поинтересовался Бурдо,

– Конечно, нет, но тамошний палач заболел, и хотя его собратья по ремеслу есть и в Амьене, и в Руане, канцлер Мопу приказал привести приговор в исполнение мне. Полагаю, следуя пожеланиям церкви, он решил устроить показательную казнь. Я с первого раза исполнил свою обязанность, и с тех пор неустанно молю небо о спасении души сей несчастной жертвы. Издавна считают, что мы занимаемся нашим ремеслом из желания уничтожать жизни… Никогда не верьте этим глупым сказкам.

– Мы это хорошо знаем, – ответил Бурдо. – Думаю, нам пора расставаться: уже поздно. Как вы сюда добирались?

– Меня ждет кабриолет, – ответил палач, – на месте кучера сидит один из моих помощников.

– А ему можно доверять?

– Как мне самому.

Когда Бурдо и Сансон, повернувшись к нему спиной, направились к двери, Николя подошел к столу и, прикоснувшись двумя пальцами к губам, приложил пальцы к тому месту, где под тканью мешка скрывалась голова. Понурившись, он постоял немного, потом встрепенулся и быстро догнал своих товарищей, медленно поднимавшихся по лестнице. Когда они проходили мимо папаши Мари, привратник с любопытством взглянул на переодетого Николя.

– Дорогой Сансон, – поспешно произнес Бурдо, – сделайте одолжение, подвезите нашего секретаря, господина Дезале, на улицу Сен-Дени; вам, это, кажется, по дороге.

– С удовольствием, – ответил Сансон, увлекая Николя к своему экипажу.

Дорогой комиссар не сумел найти подходящих слов для поддержания незамысловатой беседы. Сансон же, со своей стороны, уважая его молчание, прикрыл глаза и сделал вид, что дремлет. Напротив съезда с моста Менял кабриолет свернул на улицу Тровакидюр, по улице Сонри обогнул Шатле и поехал по улице Сен-Дени. Этим зимним вечером Париж словно вымер. Даже рынок и кладбище Невинных, эти наиболее оживленные уголки столицы, можно было распознать только по смрадному зловонию, исходившему оттуда, несмотря на холодную погоду. Постепенно стекла кареты запотели от дыхания. Последовав примеру Сансона, Николя закрыл глаза, и тотчас перед ним замелькали жуткие картины вскрытого тела вперемежку с образом его любовницы во всем блеске ее красоты. Внезапно он вспомнил одну деталь, подмеченную им еще при вскрытии. В тот вечер Жюли принимала у себя мужчину… И, если верить анатомам, не только принимала, но и была с ним близка. Она обманывала его. Задним числом он ощутил боль, хотя надеялся, что горечь от этого открытия рассеет печаль утраты. Напрасно: два чувства – горькая печаль и яростный гнев, коего заслуживало предательство, соединились, но не объединились. В голове крутился бесполезный вопрос: что бы он сделал, если бы застал Жюли в объятиях соперника? Честно говоря, ответа на него он не знал, и эта неуверенность терзала его, угрожая довести до безумия. Он глубоко задышал, пытаясь обрести спокойствие и безмятежность духа, необходимые полицейскому комиссару, ведущему расследование.

Из-за своего маскарада Николя не мог внести лепту в обсуждение результатов вскрытия. Однако у него в голове выстроилась достаточно четкая гипотеза. Пустой желудок госпожи Ластерье имел свое объяснение. Чтобы не подогревать свой бурный темперамент, Жюли никогда не ела мяса и ненавидела курицу, особенно курицу по-антильски, с острым соусом. Яйца и молочные продукты, фрукты, овощи и сезонные салаты составляли основную ее пищу. Поэтому тарелка, оставленная у изголовья кровати, никак не могла предназначаться ей. Следовательно, она была не одна, и кусочек курицы принесли для утоления голода временного любовника. Николя знал, что курицу по-антильски обычно готовили к его приходу, и, возможно, кто-то таким образом хотел сказать, что комиссар провел часть ночи со своей любовницей. Такой ход предполагал доскональное знание обычаев дома, а целью, совершенно очевидно, являлось выставить его в качестве главного подозреваемого – на тот случай, если будет доказано отравление. Нет, в несчастный случай он не верил. Слишком много ниточек, соединяясь одна с другой, постепенно сплетались в большую паутину, где суждено запутаться бессильной жертве невидимого и таинственного хищника.

Обстоятельства складывались наихудшим образом. С некоторых пор королевское правосудие расценивало отравление как наиболее тяжкое преступление и карало отравителей особенно сурово. До сих пор все помнили о целой цепи отравлений, случившихся в царствование Людовика XIV. Тогда король жестоко наказал преступников, дерзнувших преступить основной закон природы, особенно когда выяснилось, что отравители нашли прибежище даже на ступенях трона. Николя знал, какими методами ведется следствие по делам об отравлении, равно как и будущий приговор: сначала пытки, потом костер и посмертное бесчестие. Он вспомнил, как в его родной Бретани подозреваемого в отравлении допрашивали, помещая его ноги в башмаки, наполненные серой; мало кто выдерживал такую жестокую пытку.

Миновав заставу Сен-Дени, экипаж покатил по левой стороне бульвара до перекрестка с улицей Пуассонньер. По дороге Николя обратил внимание на массивное здание дворца Меню Плезир, возле которого завтра ему предстояло встретиться с Бурдо. Подъезжая к улице Анфер, где стоял дом Сансона, Николя как истый парижанин размышлял, каким загадочным образом в Париже оказалось две улицы с одинаковым названием: одна неподалеку от центра, в квартале Монпарнасс, а другая в пригородном квартале, именовавшемся Новой Францией, где новоиспеченные буржуа активно застраивали участки вокруг территории монастыря Сен-Лазар. На дороге, прилегавшей к монастырским владениям, в последнее время участились несчастные случаи, о чем в свое время докладывали Сартину.

– Взгляните, – произнес Сансон, чья мысль устремилась в том же направлении, – какой здесь опасный уклон. А ведь по этой дороге в Париж каждый день везут и несут на рынок свежие овощи. Здесь постоянно ходят женщины с большими тяжелыми корзинами за плечами, и не проходит и недели, чтобы кто-нибудь из них не упала и не сломала руку или ногу, потому что тут всегда либо грязь, либо лед. Вдобавок здешние пешеходы постоянно рискуют угодить под колеса проезжающих экипажей.

– Мне об этом прекрасно известно, – горестно вздохнул Николя. – Но монахи отказываются соорудить на свои средства нормальный тротуар для пешеходов.

Николя не раз слышал, как Сартин, масон и вольтерьянец, поносил владевшую миллионами конгрегацию лазаристов, которой принадлежала пара десятков парижских улиц и около двадцати пяти деревень в окрестностях столицы; однако члены конгрегации «оплакивали каждое экю, которое приходилось отдавать на благотворительность и благоустройство».

Пока он размышлял, экипаж подкатил к ограде добротного дома, и помощник палача, соскочив с козел, постучал железным молотком в ворота. Вскоре ворота распахнулись, и коляска въехала на вымощенный камнем двор. Сансон пригласил Николя следовать за ним, и, преодолев несколько ступенек, они вошли в дом. Впервые за последние два дня на Николя снизошло чувство покоя, словно кто-то, проникшись состраданием, заключил его в надежные и крепкие объятия. В доме пахло деревом и хорошим воском. Париж с его преступлениями остался далеко позади. Возле лестницы стояли два мальчика. Старшему, исподлобья взиравшему на незваного гостя, было лет восемь; он обнимал за плечи младшего брата, и весь вид его говорил, что он готов встать на защиту малыша. Видимо, гости в этот дом приходили крайне редко, поэтому любое появление незнакомца воспринималось детьми как покушение на привычную жизнь семьи. Сбросив плащ, Сансон окинул насмешливым взором костюм своего гостя.

– В этих лохмотьях вы, похоже, напугали моих сыновей, – произнес он. – Дети мои, позвольте представить вам моего друга. И пусть его внешний вид вас не пугает, ибо за ним скрывается истинный кладезь добродетелей. Ему необходимо было проникнуть в дом незамеченным. Не бойтесь, он переоденется. Сударь, позвольте вам представить Анри и Габриэля. Ну же, дети, обнимите своего отца!

Окинув недоверчивым взглядом загадочного гостя, дети церемонно поклонились, а потом, не выдержав, бросились к отцу и стали обнимать его и осыпать поцелуями.

– Довольно, довольно, не так бурно! А теперь бегите и предупредите вашу матушку, что у нас гость. А я тем временем покажу нашему гостю его комнату.

Жестом пригласив Николя следовать за ним, Сансон поднялся по лестнице и ввел гостя в уютную комнатку, обставленную со всем доступным деревенским комфортом и тотчас пробудившую у комиссара воспоминания детства. Затем хозяин вышел и вскоре вернулся с чулками, рубашкой, кружевным галстуком и серым фраком; хотя фрак оказался немного великоват, тем не менее он вернул Николя его природное изящество. Помощник палача принес кувшин с горячей водой и поставил его на туалетный столик, рядом с которым высилось зеркало-псише на колесиках. Вылив воду в фарфоровую полоскательницу и смыв с лица слой покрывавшей его пыли, Николя взглянул в зеркало и не узнал себя. Переживания резко состарили его лицо: положили трагические тени под глазами, выявили новые морщины и подчеркнули старые шрамы, приобретенные им как в озорном детстве, так и за годы полной опасностей взрослой жизни.

Сансон зашел за ним, чтобы сопроводить в столовую. На пороге, в саржевом платье гранатового цвета, с надетым поверх крахмальным передником, стояла пухленькая женщина. Увидев Николя, она неумело поклонилась, сопроводив поклон милой улыбкой. Благодушное лицо ее, обрамленное белоснежными кружевами чепчика, излучало доброту. Чуть постарше Сансона, она смотрела уверенно, и движения ее отличались властностью. Николя сразу понял, кто правит бал в этом доме, и кто из супругов играет в нем первую роль.

– Мари Анна, вот тот человек, о котором я тебе столько рассказывал, – произнес палач. – Госпожа Сансон, моя жена…

– Сударь, – произнесла женщина, – я почитаю за честь принять вас у себя в доме и надеюсь, вы простите мне скромность нашего домашнего стола, ибо супруг не предупредил меня о вашем визите.

Она бросила суровый взор в сторону мужа, и тот смущенно опустил голову.

– Господин Сансон обязан был предупредить меня, что вы сегодня ужинаете с нами. Он так много и так давно рассказывал мне о вас…

От адресованной комиссару кокетливой улыбки на ее пухлых щечках обозначились ямочки.

– Сударыня, – произнес Николя, – я в отчаянии, что вынужден столь неожиданно нарушить ваш покой. И все же я благодарен обстоятельствам, подарившим мне возможность познакомиться с вами. Приглашение моего друга Сансона побывать у него в доме – для меня большая честь.

Выделив слово «дом», он заслужил еще одну улыбку покрасневшей от удовольствия Мари-Анны.

– Благодарю вас, сударь! А теперь за стол.

Сансон сел во главе прямоугольного стола, справа от него занял место Николя, слева – супруга; дети разместились друг напротив друга. Затем Мари-Анна встала и, глядя прямо в глаза Николя, смущенным голосом попросила его присоединиться к их благодарственной молитве. Все встали. Николя, взволнованный возвращением к обычаям его юности, проведенной в Геранде, даже вспомнил слова молитвы, часто слышанной им из уст каноника Ле Флока. Это воспоминание воскресило перед ним тени прошлого: его отца-маркиза, сводной сестры Изабеллы, призванного Господом отца Грегуара из монастыря Карм Дешо, и всех своих утраченных друзей.

– Benedic, Domine, nos et haec tua dona quae de tua largitate sumus sumpturi. Per Christum Dominum nostrum.

– Amen [13]13
  Благослови, Господи, нас, и дары твои, кои от щедрот твоих мы будем вкушать. Через Христа Господа нашего. Аминь (лат.) (примеч. переводчика).


[Закрыть], – ответили вместе с детьми мужчины.

Госпожа Сансон вновь одарила Николя благодарной улыбкой.

– В нашей семье принято перед трапезой читать святую молитву. Мне всегда удивительно, когда при изобильном столе с множеством блюд люди беспричинно отказываются почтить Господа, благодаря которому они наслаждаются этим изобилием. Во всем обязанные Господу, мы по справедливости должны возносить Ему хвалы.

Двое слуг внесли кастрюлю с дымящимся супом, и хозяин дома взял на себя обязанность разлить его по тарелкам.

– Это суп-потаж из каплунов и телячьего подбедерка с белым луком, – произнесла его супруга. – Пока он кипел, я все время снимала с него пену, чтобы бульон оставался прозрачным. Бернар, – обратилась она к одному из помощников, – принесите нашему гостю сидра, присланного нам отцом. Мне кажется, он уже имел честь оценить этот напиток.

Николя поблагодарил ее за внимание. Он знал, что отец госпожи Сансон владел угодьями на Монмартре, где палач познакомился со своей будущей супругой по дороге на охоту. Решительно, в этом дружелюбном доме хорошо знали его вкусы. После некоторого замешательства разговор зашел о кухне. Госпожа Сансон сообщила Николя, что ей известно, сколь велик его интерес к приготовлению различных блюд, и что он обладает немалыми кулинарными познаниями. Следом за потажем подали яйца, приготовленные а ля Тартюф [14]14
  Тартюф – герой одноименной пьесы Мольера; его имя стало обозначения лицемера (примеч. переводчика).


[Закрыть], и комиссар сразу заинтересовался таким названием.

– Подобно тому, как лицемер скрывает свою черную душу за показной набожностью, – со смехом ответила Мари-Анна, – так и в этих яйцах белок скрывает темную середку желтка.

– И каким образом вы готовите это блюдо?

– О! Проще простого. Режу сало тоненькими полосками и тушу его в кастрюльке на медленном огне, добавив капельку водички. Полученный сок надо вылить, с ним уйдет вся лишняя соль и привкус шкварок. Потом я выкладываю этими кусочками широкую глиняную миску, добавляю полсетье [15]15
  0,251 л.


[Закрыть]уваренного соуса и добрую бутылку красного вина, а затем выпариваю на сильном огне. Потом разбиваю туда дюжину отборных яиц, и в качестве приправы добавляю соль, крупномолотый перец и тертый мускатный орех. Ставлю на малый огонь и аккуратно провожу горячей лопаточкой по мере того, как яйца зажариваются, дабы подать их на стол, когда желтки еще не затвердели и вздрагивают.

– Восхитительно! – произнес Николя. – Смесь вкусов и консистенций приводит меня в восторг.

Трапеза протекала в чудесном спокойствии. Николя заметил, что хозяин дома не слишком часто открывал рот, зато у его супруги, обладавшей неистощимой живостью характера, находился ответ на любой вопрос. В качестве основного блюда подали жареную на угольях свиную шейку с гороховым пюре, а на десерт принесли огромный крещенский пирог и вазочку с вареньем.

– Полагаю, вы извините нас за столь скудный десерт, – начал Сансон, – но…

– Но теперь господин Сансон будет предупреждать, когда он ждет столь почетного гостя….

Варенье поразило Николя; это было варенье из вишен, обладавшее волшебным, но не вишневым, ароматом, и сладостью, но с доминирующей кислинкой.

– Из чего сварено это варенье?

Хозяйка кокетливо улыбнулась: она явно обрадовалась, что наконец-то ей удалось удивить его.

– Семейный секрет, но я охотно вам его открою. Это всего лишь вишневое варенье, сваренное с добавлением малины. Секрет заключается в том, что на место косточки, удаленной из вишни, мы кладем малину. Для варки же к начиненной вишне мы прибавляем точно такое же количество вишни с косточкой. Ту вишню, что варится с косточкой, надобно прежде наколоть в двух местах булавкой, чтобы она не лопнула и косточка не попала в варенье. Варить с сахаром, как обычно, но добавив толику сока – и малинового, и вишневого.

– Я сберегу воспоминание об этом изысканнейшем десерте и обещаю вам, сударыня, непременно сохранить ваш секрет.

После ужина все чада и домочадцы, включая помощников и кухарку, собрались на лестничной площадке. Госпожа Сансон велела всем опуститься на колени и уверенно и без запинок прочла вечернюю молитву. Затем раздала всем свечи, наказав, как их надобно использовать. За время ужина дети привыкли к другу своего отца и уже без опаски подошли поцеловать его на ночь. Николя не помнил, как добрался до отведенной ему комнаты. Вечер, проведенный в мирной семейной обстановке, развеял его тревоги, усталость навалилась на него, и он, упав на мягкое ложе, окутавшее его своим теплом, немедленно погрузился в сон, не успев ничего обдумать.

Суббота, 8 января 1774 года

Его разбудили шорох отдергиваемых занавесок и знакомый аромат шоколада. Один из помощников ставил на стол плошку с дымящимся напитком, маленькую чашечку и тарелку со свежими булочками, как показалось Николя, домашнего приготовления. Не обладавший излишним любопытством помощник даже не посмотрел в его сторону. Когда Николя заканчивал свой завтрак, дверь открылась и к нему скользнула маленькая фигурка в белой ночной рубашке.

– Здравствуй сударь. Меня зовут Габриэль, и мне пять лет. Ты хорошо спал?

– Очень хорошо. С добрым утром.

– Я хотел тебя кое-что спросить… кое-что…

Мальчик колебался; и Николя ободряюще улыбнулся ему.

– Я никогда не видел друзей моего отца. Ты первый. Почему?

Николя растерялся. Что мог он ответить этому ребенку? Знал ли мальчик, чем занимается его отец? Вряд ли Сансон скрывал свой род занятий от детей, ведь неожиданное открытие может нанести их чувствительности и вовсе непоправимый удар. Но, не будучи в этом уверен, Николя попытался выкрутиться.

– Я думаю, твоему отцу так хорошо в кругу семьи, что ему для счастья вполне хватает вас, а с друзьями он встречается в городе, вне стен дома.

Мальчик нахмурился, лицо его стало сосредоточенным, даже угрюмым, но вскоре оно просветлело, и он взглядом поблагодарил Николя. Полученное объяснение казалось ужасно неуклюжим, но оно, без сомнения, ответило на невысказанный вопрос, и успокоенный ребенок ушел, молча, как и пришел. Николя привел себя в порядок и занялся маскарадом. Он самым тщательным образом восстановил свой образ писаря, хотя пыль, чтобы зачернить лицо, нашел с большим трудом. Завершив все необходимые процедуры, он в ожидании часа отъезда, сел и стал листать душеспасительные книжки, обнаруженные им в ящике ночного столика. Но каким бы благочестивым и далеким от ужасов этого мира ни был этот дом, он помнил, что в его стенах жил палач.

Около полудня Николя спустился вниз. Сансон давно отбыл по делам своей ужасной службы. Его супруга тепло попрощалась с комиссаром, взяв с него обещание оказать им честь еще одним визитом, и доверительным тоном сообщила, насколько супруг ее рад принимать его у себя. Она нисколько не удивилась, увидев Николя в прежнем устрашающем костюме. Она привыкла ничему не удивляться, а положение обязывало ее к сдержанности.

Николя вывели из дома через потайную дверь, выходящую на улицу Анфер, по которой он и отправился, дабы сократить себе путь на улицу Пуассоньер. Он проверил, не идет ли кто-нибудь за ним. Ему часто приходилось выслеживать подозрительных субъектов, а потому если бы за ним самим установили слежку, он бы моментально заметил преследователя. Он добрался до дворца Меню Плезир довольно быстро. В этом красивом здании хранились старые декорации, костюмы и прочая театральная машинерия, использованные для устройства придворных торжеств. Однажды ему довелось заглянуть внутрь, и он с изумлением увидел в одной куче поблекшие костюмы, оставшиеся после придворного бала, и обивку от катафалков, участвовавших в пышных похоронных процессиях членов королевской фамилии. Недолгое ожидание ему скрасили хорошенькие девушки; некоторые из них выглядели совсем юными, почти детьми. Подобно ручейку, вереница этих девушек стремилась во дворец Меню Плезир. Некоторые на ходу бросали дерзкие взоры на Николя, разжигая его любопытство, ибо он понимал, что сейчас его внешность нисколько не способствовала интересу женского пола к своей персоне. Подъехал фиакр Бурдо, дверца открылась и Николя прыгнул внутрь.

– Надеюсь, вам не пришлось слишком долго ждать? – игривым тоном спросил инспектор.

– Нисколько, вы точны как парижские куранты.

– А вы, похоже, решаете очередную загадку?

– Да. Я задавал себе вопрос, зачем ручеек хорошеньких и дерзких девиц течет во дворец Меню Плезир.

– О-о! – хлопнул себя по ляжкам Бурдо. – Так заведено, и так происходит каждое утро. Девицы из Оперы и театров, имеющие покровителей, пользуются привилегией на получение входного билета в этот дворец.

– Билета, чтобы войти в здание? Но зачем?

– Зачем? Да ведь там полно соблазнов для женщин! Восстановить старый реквизит стоит дорого, проще сделать новый. Поэтому все, что остается после праздников, отдается на разграбление хищным особам женского пола. Воистину, это шикарная свалка! Они тащат оттуда все, удовлетворяя свою ненасытную страсть к шелкам, дорогим тканям и прочим фертифлюшкам.

– За счет короля!

– Короля? За наш с вами счет! Добрый гражданин, озабоченный вопросом, куда идут выкачиваемые из него налоги, не может радоваться, глядя, как масса пригодных вещей вышвыривается на ветер! Такое разбазаривание денег может происходить только в государстве, где власть сосредоточена в руках одного правителя. Надо, наконец, чтобы появилась иная сила, способная противостоять ужасающим злоупотреблениям власти нынешней. Я уже не говорю о короле, который, судя по слухам, спекулирует зерном, чтобы пополнять свой кошелек.

В этих словах звучала знакомая Николя резкость суждений, которые Бурдо иногда высказывал, и зачастую совершенно справедливо.

– Довольно, Пьер, вы заблуждаетесь, и из дурацких сплетен делаете скороспелые выводы. Я не могу позволить вам говорить подобные нелепости. Как вы себе представляете Его Величество, торгующего зерном? Такие утки хороши для бульварных газет и памфлетов, что печатаются в Лондоне и Гааге. А о каком противовесе вы говорите? Неужели о парламентах, которые вечно противятся воле короля?

Бурдо отрицательно покачал головой.

– Я думал не о парламентах, а о народе, нигде не представленном и не имеющем ни слова, ни голоса.

Неожиданно карету занесло в сторону, и Николя швырнуло на инспектора. Снаружи послышалась брань и щелканье кнута. Окошко в передней стенке открылось.

– Прошу господ меня извинить, но моей вины тут нет. Мальчишка, разносящий лимонад, задумался, переходя улицу, и я едва не сбил его.

Карета покатила дальше. В окошке промелькнуло испуганное лицо кудрявого молодого человека в белом переднике, державшего в одной руке серебряный кофейник, а в другой – поднос с кувшином и пирамидой чашек, которые ему чудом удалось спасти. Когда сыщики прибыли в Шатле, в дежурной части их уже ожидал доктор Семакгюс; на лице его отражались совершенно противоречивые чувства.

– Что нового? – спросил Бурдо. – Что показали ваши исследования, и можем ли мы закрывать дело?

– Никоим образом, – ответил хирург. – Налицо самое настоящее отравление…

– Ну, это мы уже знаем…

– Да, конечно. Но теперь ясно, что это отравление умышленное. Все мои выводы – а я неоднократно производил исследования, – говорят о преступном умысле.

Бурдо открыл рот.

– Нет, я знаю ваши возражения, хотя вы их и не высказали. Речь идет не о нечаянном отравлении, а о преступном и предумышленном.

Николя ощутил, как на него внезапно навалилась огромная ледяная глыба, и ему пришлось сесть на табурет. Итак, его самое первое предчувствие подтвердилось.

– И на чем основано ваше заключение? – спросил Бурдо.

– На двух крысах. Точнее, на шести, потому что я трижды проводил эксперимент. А всего крыс было двенадцать; я поделил их на две группы, и на одной проверил наличие яда в жидкости, а на другой – в пище. Отведав курицу, все остались живы; но вот после жидкости – о! началась настоящая гекатомба. Надо сказать, для борьбы с крысами этот яд гораздо эффективнее мышьяка. Зверьки сначала озадаченно замерли, затем задергались, стали разевать пасти, у них начались спазмы, обильное потоотделение, и они тревожно запищали. Когда я дал им воды, они бросились жадно пить, а затем, издавая писки и корчась от боли, выдали из себя все, что съели ранее. Потом их стало рвать кровавой слизью, и через четверть часа они окочурились.

– И о каком яде идет речь?

– В этом-то и вопрос! Я его не знаю.

– Не может быть!

– Может: соотношение кислоты и разрушительного вещества, содержащихся в напитке, еще предстоит определить.

– Но вы хотя бы предполагаете, о чем идет речь?

– Мне удалось получить осадок, точнее, собрать крохотные частицы, полученные путем высушивания и выпаривания влажных субстанций. Речь идет об измельченных семенах.

– Что за семена? Вы хотите, чтобы я лопнул от любопытства?

– Ох! Если бы я знал! Это-то меня и раздражает: я не могу их определить, хотя и побывал во многих уголках света. Содержавшийся в жидкости яд по своему воздействию напоминает растительные яды, в частности, получаемые из ядовитых семян лианы, произрастающей в Америке; семена этой лианы вызывают судороги. Я до поздней ночи рылся у себя в библиотеке, выискивая подходящие описания. Но даже в труде Пупе-Депорта о растениях острова Сан-Доминго, нет ничего похожего. Поэтому я отправляюсь в Королевский ботанический сад посоветоваться с учеными-ботаниками и посмотреть коллекции. Вы же знаете, я продолжаю работу над трактатом об экзотических растениях, поэтому у меня имеются кое-какие знания в этой области. Но данный случай превосходит мои познания.

– Непременно держите нас в курсе, – произнес Бурдо. – Но прежде я хочу задать вам последний вопрос: не мог ли кто-нибудь из слуг госпожи Ластерье, привезенных ею с Антильских островов, подмешать ей в стакан яд?

Семакгюс на минуту задумался.

– Предположение не лишенное оснований. Тамошняя флора настолько разнообразна, насколько малоизученна. В таком случае получается, что они привезли его с собой во Францию. Но с какой целью брать с собой яд? Если принять эту гипотезу, напрашивается вывод о продуманном заранее преступлении, что, на мой взгляд, крайне сомнительно. Я покидаю вас, дорогой Бурдо. А что, Николя по-прежнему отдыхает в Версале?

Бурдо удивленно вскинул брови.

– Не удивляйтесь, сегодня утром я заходил на улицу Монмартр. Он прислал к господину де Ноблекуру посыльного, и тот сообщил, что Николя гостит сейчас в Версале, у своего друга Лаборда. Счастливчик, наверняка сидит с удочкой на берегу Большого канала!

Бурдо и Николя тревожно переглянулись; никто из них не представлял, откуда взялся сей таинственный посыльный.

Семакгюс удалился, не взглянув в сторону писаря, упорно опускавшего голову. Подождав, пока стих шум шагов корабельного хирурга, инспектор повернулся к Николя.

– Все, что мы с вами тут услышали, приводит меня в отчаяние. Получается, главные неприятности еще впереди. Пора начинать расследование по всем правилам, иначе говоря, надобно как можно скорее допросить наших двух залетных птичек. Что вы на это скажете? Слуги госпожи Ластерье рассматриваются нами как главные подозреваемые. Они вполне могли подсыпать ядовитые семена. Вы хорошо знаете этих людей?

– Неплохо, как мне кажется. Я целый год общался с ними на улице Верней, и они всегда отлично мне прислуживали. Они знакомы с французскими обычаями, и производят впечатление послушных и нелюбопытных.

– Госпожа Ластерье хорошо с ним обращалась?

Мимолетное колебание Николя не ускользнуло от прозорливого взора Бурдо.

– Разумеется… Конечно, Жюли могла допустить грубость, особенно когда жила на Гваделупе: тамошние креолы относятся к своим рабам, как к мебели – хорошей или дрянной, смотря по обстоятельствам. Судя по жалобам, иногда слетавшим с их уст, я понял, что оба надеялись, что хозяйка даст им свободу. Но она упорно не желала этого делать. Ее все устраивало, она привыкла безоглядно распоряжаться своими людьми, которых ей приходилось всего лишь кормить и одевать. Возможно, она боялась, что, получив свободу, они уйдут от нее или же им придется платить жалованье.

– После освобождения их жизнь смогла бы улучшиться?

– Для них освобождение означало возможность вернуться на родину. Получив освобождение, они, согласно закону, не смогли бы больше оставаться во Франции, их бы отвезли в Гавр, посадили на корабль и отправили восвояси. Чтобы дать вам точный ответ, мне надо освежить в памяти законы. Так, например, наша дорогая Ава, радующая нас своими замечательными блюдами, была отпущена Семакгюсом на волю задолго до ордонанса 1762 года, что позволяет ей проживать у него в доме.