Текст книги "Повседневная жизнь рыцарей в Средние века"

Автор книги: Жан Флори

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 24 страниц)

«Свалка» на турнире, как и в ходе настоящей битвы, вовсе не начинается сразу со столкновения двух противостоящих один другому отрядов рыцарей. Ей предшествует доведение противника «до нужной кондиции»: оскорбительные восклицания, вызовы и следующие за ними поединки, бой на копьях небольших групп, состоящих главным образом из молодых рыцарей («бакалавров» – «холостяков»). Бой на копьях со временем превратится в отдельный вид турнира, но первоначально это всего лишь быстротечная фаза в развертывании всякого турнира, производная от индивидуальных «встреч» его участников. Сам термин двусмыслен: он может означать как столкновение двух групп и даже двух многочисленных отрядов, так и поединок двух рыцарей, по доброй воле или вынужденно отделившихся от основной массы рыцарей своих лагерей (точь-в-точь так же, как это происходит в условиях реальных боевых действий). Не следует, стало быть, проводить грань между турниром и боем на копьях применительно к раннему Средневековью: на этом этапе первый включает в себя второй как один из своих элементов, индивидуальное столкновение есть всего лишь один из аспектов коллективного.

Бой на копьях во втором смысле слова приобретает тем не менее все большую популярность вследствие индивидуализма рыцарей, ищущих именно личной славы, совершенствования защитного вооружения и вкусов «болельщиков», особенно их женской части, желающих присутствовать на состязаниях. Столкновение происходило в закрытом пространстве, на огороженном ристалище, которое иногда располагалось в центре города. Столь часто изображаемые барьеры, которые разделяли противников, появились в действительности не ранее начала XV века. Бой либо по преимуществу, либо исключительно велся на копьях. Совершенствование и упрочение доспехов делали его не столь опасным для жизни – в такой даже степени, что порой запреты на турниры никак не затрагивали бои на копьях. Впрочем, удар копьем иной раз оказывался настолько мощным, что поединок заканчивался смертельным исходом. Вот почему начиная примерно с 1250 года в турнирах и боях на копьях все чаще находило себе применение притуплённое оружие и, в частности, копья, у которых на конце древка вместо острия была надета небольшая корона (этого типа турнирные копья получили даже особое наименование – «копья для развлечения»). Турниры и бои «для развлечения» со временем множатся, вытесняя из соревнований чисто боевое оружие. Выбор того или иного вида оружия происходил по согласию обеих сторон до начала состязаний. Оружие «для развлечения» (или «для удовольствия») преобладает в коллективных столкновениях, обычное же боевое – в единоборствах, ведущихся «не на жизнь, а на смерть», а также – в боях со сравнительно малым числом участников. В последних двух случаях имело место регламентированное воспроизведение эпизодов реальной войны и прежде всего тех заранее обусловленных вооруженных «встреч» представителей противоборствующих сторон, которые проходили в периоды перемирия. Военное столкновение и турнир, несмотря на их различное развитие, смешивались одно с другим, испытывая и оказывая взаимное влияние.

Зато «круглые столы» своим происхождением были обязаны в первую очередь куртуазной литературе, а если говорить еще точнее, то циклу рыцарских романов о короле Артуре. Этот цикл с которым Францию познакомил прежде других авторов Кретьен де Труа, вводит читателей в мир кельтских сказаний и поверий. Мир этот, положим, уже успел подвергнуться сильному влиянию христианства, но сам по себе он гораздо древнее христианства. Король Артур, послуживший, так сказать, «центром притяжения» легенд кельтских народностей в Уэльсе и Бретани, потом – главным персонажем баллад велшских и бретонских бардов и, наконец, занявший первенствующее место в серии рыцарских романов, образовавших в совокупности «артуровский цикл», – король Артур был реальным историческим лицом, одним из королей бриттов, которые боролись против вторгнувшихся в кельтскую Британию германских племен англов, саксов и ютов (Британия против будущей Англии). Его легендарный образ оказался настолько обаятельным и привлекательным, что романы «Артур», «Артур и Мерлин», «Смерть Артура» и прочие составили самое ядро куртуазной (придворной) литературы в Англии (XIII–XV века), в Германии (XII–XIII века). Но прежде всего артуровский цикл возобладал во французской литературе XII века и с этого «плацдарма» приступил к экспансии во многих европейских странах.

Круглый стол короля Артура, в отличие от столов прямоугольных, не имеет председательского кресла и игнорирует иерархический статус сидящих за ним – это стол для собеседования и совместной трапезы равных. Однако каждый из рыцарей за честь и право занять место за этим столом обязан совершить ряд подвигов самых разнообразных, в том числе и таких, которые предполагают вызов силам оккультным, силам мирового зла. Они, стало быть, выполняли миссию космического масштаба – миссию противостояния мировому хаосу и поддержания мирового порядка, то есть космоса как такового. Эти идеи, выраженные символически-образным языком преданий и романов о короле Артуре, составили самую сердцевину рыцарской идеологии, породив представление рыцарей о рыцарстве как о некоем «ордене» (синоним «порядка». – Ф.Н.), стоящем на страже справедливости.

С середины XIII века отмечается появление «круглых столов» при многих княжеских и королевских дворах. Все они имеют ярко выраженный праздничный характер: их участники имитируют поведение рыцарей Круглого стола короля Артура, принимают их имена и геральдику, вступая друг с другом в игровые поединки. Поединки эти предполагают использование лишь бутафорского («для развлечения») оружия и составляют один из разделов праздничной программы, включающей в себя, помимо ристалищ, застолье и танцы. Последние являют собой часть костюмированного бала: придворные своими костюмами, княжеский двор своим убранством претендуют на возрождение пышного двора короля Артура.

В романах артуровского цикла многократно обыгрывается один и тот же, по сути, сюжет: рыцарь дает обет охранять какой-то важный стратегический пункт – например, мост, холм, горный перевал, теснину – и вступает в поединок с каждым рыцарем, который пытается проехать по закрытому пути. В XIII–XV веках театрализованные представления такого рода многократно происходят в разных французских провинциях. Это – « pas d'armes» (выражение, не имеющее соответствия в русском языке; в буквальном же, то есть совершенно бессмысленном, переводе оно звучит как «шаг оружия» или «шаг с оружием». – Ф.Н.). Самое знаменитое празднество из « pas d'armes» имело место близ Сомюра в 1452 году – там, где возвышается замок Жуайез Гард ( Joyeuse Garde– букв. «Веселой Стражи». – Ф.Н.). «Боевые дела» ( les faits d'armes) также иной раз несут на себе печать подвигов, совершенных некогда рыцарями короля Артура. Здесь уже не спектакль, а подлинный поединок или несколько одновременных поединков, на которые сходятся, пока длится перемирие, мастера фехтования из противоположных лагерей. Это, если угодно, продолжение войны в ходе перемирия, а потому участники состязаний предпочитают, как правило, смертоносное оружие «оружию для развлечения». Несмотря на то, что подобные встречи организуются заранее и подчиняются общепризнанному кодексу поведения, их никогда не обозначают как «турниры», но всегда – как «поединки». Самый выдающийся из их ряда – это «бой тридцати» в 1351 году. Поединки многими своими сторонами совпадают с турнирами, но вот что их различает: в поединке всегда отсутствует «игровая» составляющая турнира, стремление добиться победы, не убивая. Впрочем, слияние игровых моментов с кровопролитием, которое имело место и на войне, и на турнирах, все же препятствует четкому различению одного от другого: иногда очень трудно сказать, где кончалась война и начинался турнир. В рассматриваемую эпоху турнирные обычаи очень часто обнаруживались в ходе действительных боевых действий, в ходе войны, которая, в свою очередь, служила источником формирования турнира как такового и источником его различных форм.

Итак, показательный бой на копьях ( la joute) отличен от турнира, точно так же, как последний отличен от войны. Разделение это носит, правда, скорее теоретический, нежели практический характер, так как участники первых двух действ и последнего действия – одни и те же лица, которые частенько путают между собой свои роли и в пылу увлечения склонны забывать общепринятые теоретические положения. В более спокойном состоянии духа они все же возвращаются к этим принципиальным положениям. Об этом свидетельствует, скажем, сочинение середины XIV века «Требования, предъявляемые бою на копьях, турниру и войне». В нем Жефруа де Шарни убедительно показывает, до какой степени «правила игры» первых двух действ (способы боя, трофеи, захват лошадей и противника и т. д.) распространяются и на ведомую рыцарями войну. Вместе с тем Жефруа подчеркивает трудность различения правил, по которым должны развертываться эти три рыцарских занятия, и рекомендует обращаться при возникновении спорных вопросов к суждению авторитетов в каждой из трех областей ^{33}. В «Книге о рыцарстве» он же замечает, что некоторые рыцари, срывающие призы в боях на копьях, оставляют без внимания другие свои основные занятия. Иные же блистают на турнирах, заслуживая там почести и похвалу своими ранами, иногда непосредственно рискуя жизнью. Подвиги, одержанные на турнирах, по мнению автора, выше побед в первом классе состязаний, так как куплены они более высокой ценой. Но величайшие подвиги и победы одерживаются лишь на войне, которая ведется во имя чести, ради защиты друзей, своей страны и по призыву своего короля – только тогда рыцарь «отдает свое тело в залог смерти, начиная с ней крупную игру» ^{34}. По убеждению Жефруа, достоинство рыцаря измеряется, во-первых, теми целями, которые он преследует, и, во-вторых (пожалуй, даже в большей степени), величиной опасности, навстречу которой он идет по своей доброй воле.

С середины XIII века турнир получил настолько общее признание как праздничное действо, что всякий раз сопровождал любое торжественное событие, ради которого двор собирался в полном составе. К нему же приурочивались свадьбы и посвящения в рыцарское достоинство, если только не служили самостоятельным поводом для его проведения. Более того, организацией турниров были заняты даже городские власти, причем не только в Италии, где аристократическая прослойка в городах была видна невооруженным глазом, но и в Нидерландах, где в городах ее днем с огнем не сыскать: там бои на копьях проводились ежегодно. Своими турнирами буржуазные города подчеркивали свое богатство и свое самоуправление ^{35}. В Бургундии, в Испании, при других королевских и княжеских дворах турниры принимают в XV веке характер грандиозного спектакля – спектакля, который призван поднять как национальный престиж, так и престиж его организаторов.

Турнир, праздник и прославление победителей

Турниры испытывали потребность в некоторых правилах, в особых судьях и в глашатаях (герольдах) для того, чтобы среди участников состязаний выявить наиболее достойных и сделать их имена достоянием гласности. Первое время сами участники и указывали на достойнейших, присуждая им призы. Жонглеры ^[7], всегда присутствовавшие на празднике, не замедлили войти в роль оценщиков рыцарских достоинств, что подчас вызывало недовольство среди непосредственных участников. Так, Гильом ле Марешаль всегда служил предметом восхищения одного жонглера, который по прибытии рыцаря на турнир принимался зычным голосом перечислять перед публикой его заслуги и выкрикивать: «Да поможет Бог Марешалю!» ^{36}, что давало повод злым языкам высказывать предположение, что жонглер находился на негласном содержании у рыцаря или, говоря современным языком, выполнял обязанности агента по пиару.

По мере того как жонглеры, эти завсегдатаи турниров, становились знатоками рыцарей-участников и их родовых гербов, они превращались в герольдов и в специалистов по геральдике: без тех и без других турнир был бы абсолютно немыслим. На жонглеров были возложены обязанности представлять публике участников состязаний, объявлять различные фазы состязания и комментировать развертывавшиеся на турнире перипетии борьбы. Иногда они даже брали на себя функции судей и арбитров – по крайней мере до тех пор, пока не сложилось профессиональное учреждение со своей служебной иерархией, на вершине которой стоял «король герольдов». Ему же было доверено составление статусов рыцарских орденов и ведение хроники деяний их членов. Тем самым профессиональные герольды способствовали распространению рыцарской этики в аристократическом обществе.

Общество, которое постоянно посещало турниры, и в самом деле со временем становилось все более аристократичным по своему составу – как, впрочем, и само рыцарство. В Германии начиная с XIII века и присутствовать на турнирах в качестве зрителей, и участвовать в них были вправе только те, кто имел и по отцовской и по материнской линии не менее четырех родственников дворян. Более того, пытались ограничить число участников лишь теми, кто прошел формальное посвящение в рыцарское достоинство, но исключений было слишком много, чтобы говорить о каком-то правиле. В XIV–XV веках все участники турниров – из титулованной знати, часто – под прямым патронажем государей. В отличие от прошлого, копьем и мечом на турнирах уже не добыть состояния, да и о восхождении по социальной лестнице лучше более не мечтать. В XII веке Гильом ле Марешаль своими турнирными подвигами сделал не только блестящую рыцарскую карьеру, но и стал весьма богатым человеком. В XIV–XV веках такое немыслимо: турнирная экипировка была уже не по карману среднему рыцарю, не говоря уже о малоимущем; посвящение же в рыцари стало по той же причине недоступным для среднего дворянина. На турнирах, где сражались только бутафорским («для развлечений») оружием, призы приобретали все больше символический характер, а добыча сводилась к минимуму. Турнирное общество становилось элитарным, аристократическим и закрытым, как никогда в прошлом.

Глава восьмая

Законы войны и рыцарский кодекс

С XI по XV век рыцарство под внешними влияниями, выработало кодекс поведения, который мы вправе назвать рыцарской этикой. Его основные составляющие имеют военное происхождение и военный характер, хотя к ним мало-помалу присоединялись черты церковной морали и аристократической идеологии. Под их воздействием постепенно сложилось то, что можно было бы назвать правом войны ^{1}. Это право в течение всего Средневековья или, точнее, с XI века до порога Нового времени несколько гуманизировало понимание Западом сущности войны.

Реальности войны

Никто уже более и не помышляет о противопоставлении «темного» Средневековья с его отсутствием каких-либо преград безудержному военному насилию – нынешней цивилизованной эпохе, когда законы соблюдаются даже во время войны. Эта научная иллюзия, очевидно, разрушена актами варварства, лежащими на совести наших современников. Дикость вечна. Нет поэтому большой пользы в долгом разглядывании сцен военного насилия, идущих чередой через все Средние века, включая и эпоху рыцарства. Зато важен вопрос о том, как эти акты насилия воспринимались их комментаторами, несомненно отражавшими общественное мнение того времени или, по меньшей мере, взгляд на события тогдашней элиты.

Разорение, грабежи и военная добыча

Разорения, причиненные территории и населению противника в форме грабежа, угона скота, захвата урожая, поджогов, разрушений и всевозможного хищничества, для нынешнего читателя представляют, наверное, наиболее шокирующую страницу в истории Средних веков. Но в средневековых хрониках такого рода факты фиксируются с большой регулярностью и в то же время с удивительным для нас лаконизмом: сами хронисты предпочитают их вовсе не комментировать. Просто говорится, что в таком-то году такой-то соседний государь «разорил всю землю и обезлюдил ее». Речь идет о вполне приемлемой форме войны, которая и состоит преимущественно из набегов на вражескую территорию с тем, чтобы подорвать экономику противника и заставить его, таким образом, капитулировать.

Очень частые осады крепостей также сопровождались всякого рода разорениями, которые совершались иногда и самими осажденными или же их союзниками. Во время марша крестоносцев на Антиохию, а затем и осады этого города (1098) турки применяли тактику «выжженной земли», уничтожая урожай на корню, сжигая заготовленный крестьянами фураж, отравляя колодцы на своей собственной территории, чтобы крестоносцы и их лошади умирали от голода. В меньших, правда, размерах та же тактика находила себе приложение и на Западе, в пределах христианского мира. Ордерик Виталь сообщает, к примеру, что Эли дю Мэн, готовясь напасть на Гильома Рыжего, разорил часть собственной страны «с согласия ее жителей» с целью лишить противника всех средств к существованию.

Что до противника, то он разорял чужие земли без жалости и без зазрения совести. Вышеупомянутая кампания изобиловала примерами не только всевозможных разорений и грабежей, но и отношения к ним тогдашнего рыцарства. Король Гильом (Вильгельм) Рыжий, исполненный решимости подавить мятеж Эли дю Мэна, надвигается на него с многочисленным войском, как всегда готовым навести порядок огнем и железом. Но, отмечает хронист, только-только собирался он предать пламени принадлежащие Эли замки, как их защитники еще до подхода армии Гильома сожгли их сами, не оставив ровно ничего из того, что могло гореть или что можно было грабить. Король тогда осадил Майе в пятницу и велел идти на приступ в субботу. Потом, однако, он («по мудрому совету близких к нему людей», подчеркивает хронист) перенес штурм на понедельник, чтобы почтить смерть и воскресение из мертвых Христа. За три года до описываемых событий церковный собор в Руане (об этом пишет тот же хронист в предшествующей главе) подтвердил запрет на боевые действия любого рода с вечера в среду до утра в понедельник. Однако, замечает здесь Ордерик, гарнизон в Майе «состоял из мужественных воинов, верных своему сеньору, готовых сражаться за него до самой смерти и доказать свою доблесть достославным поведением». Гарнизон решил использовать передышку, чтобы восстановить укрепления; между тем осаждающие продолжали подкоп под стены замка: нарушение перемирия оказалось, таким образом, обоюдным. Король вновь внял еще одному мудрому совету, исходившему из его окружения: вместо того чтобы упорствовать во взятии неприступной крепости, оставаясь тем временем на открытой местности без какого-либо естественного прикрытия, он, щадя жизни своих доблестных воинов, отвел их без шума от стен замка, размышляя при этом над тем, как бы найти иной способ покарать коварного врага. И нашел его: с самого утра «они принялись разорять страну – выдирали с корнем виноградную лозу, рубили фруктовые деревья, рушили стены и изгороди; и вот так, огнем и железом, опустошили эти земли, в прошлом весьма плодородные» ^{2}.

Рассказ показателен. Он вскрывает напряженность противоречия между моралью, которую Церковь пыталась привить воинству, и заботой об эффективности военных операций, которая требовала разорения страны. Ордерик, очень хорошо знакомый с военной этикой, почти невольно соглашается с тем, что осажденные были вынуждены нарушить перемирие хотя бы уже в силу того, что этого требовали их верность по отношению к своему сеньору, их готовность сражаться за него до самой смерти, их воинская доблесть, наконец. Что касается мудрых советов, данных королю, то они сводились к призыву щадить жизни его воинов и к подсказке, что противника можно в достаточной мере наказать, даже не овладевая крепостью, а всего лишь разоряя округу.

Речь здесь, очевидно, идет о действиях «бескорыстных», предпринятых с назидательной целью «наказать» противника. Акции возмездия такого же рода получили широкое распространение и в частных войнах, против которых с X века деятельно выступала Церковь, пытавшаяся навязать всем воюющим сторонам «Божий мир», хотя бы только на конец недели. И все же, как бы широко ни была распространена практика предумышленного разорения, разорение непредумышленное несомненно превосходило ее своим размахом: воины, вторгавшиеся в чужую страну, грабили не только и не столько для того, чтобы кого-то «наказать», сколько повинуясь элементарному чувству голода. При отсутствии интендантской службы они, чтобы утолить голод и чтобы накормить своих лошадей, просто не могли не грабить. К тому же добыча, вырванная у противника, считалась вполне законной, и мы уже видели, как воины вообще, а рыцари в первую очередь присваивали ее. Грабеж даже рассматривался как неотъемлемое свойство рыцарской профессии. Обычаи раздела добычи указывают на это обстоятельство однозначно: в принципе, вся добыча подлежала разделу на три доли. Первая принадлежала королю или князю, вторая – командному составу, третья – солдатам. Но здесь имеется в виду лишь добыча, так сказать, «официальная», собранная воедино, например, после взятия города. Но помимо нее имелись и иные формы грабежа, прекрасно освоенные воинами.

Церковь изобличала эту практику и первоначально побуждала рыцарей покинуть ряды «мирского воинства», отречься от мира, чтобы уйти в монастырь, где и присоединиться к «Божьему воинству» ( militia Dei). Она не видела никакой иной альтернативы. Согласно же этой единственной, можно либо служить «миру» с оружием в руках, либо – Богу, оставив оружие перед порогом монастыря и замаливая грехи первого служения. В XI и в меньшей мере в XII веке многие рыцари в старости, даже при смерти, становились монахами. В ходе Крестовых походов впервые набирает силу идея законности военной профессии и обычной военной практики. Рауль Кайенский в своем панегирике Танкреду рассказывает, как его герой разрывался между предписаниями рыцарства и Евангелием: Иисус велел, пишет он, подставить левую щеку, когда тебя ударили по правой, а тому, кто пожелает у тебя забрать тунику и плащ, отдать и то и другое без возражений; рыцарство же требует за оскорбление не щадить даже своего родственника, а также взять у побежденного противника и тунику, и плащ, и все остальное. Будучи погруженным в тревожные мысли этим непреодолимым противоречием, Танкред был очень счастлив узнать из призыва папы Урбана II, что отныне оба требования вполне совместимы и оба пути совпадают: отправляясь на войну с неверными, обретаешь не только радость битвы, но и спасение души ^{3}.

Ну а как быть с войнами между христианами на Западе? Этьен де Гранмон ( Grandmont), монах, живший в XIII веке, в одной из своих проповедей разъяснял, как уберечься от зла, пребывая в обществе тех, кто ему привержен. Он посоветовал благочестивому рыцарю отличное средство остаться «божиим воином», отвергающим зло и творящим добро. Для этого нужно не только самому воздерживаться от грабежей, похищения людей и вымогательства выкупов, но и удерживать от этих порочных деяний своих сотоварищей. Он должен, помолившись, броситься на добычу, как орел – впереди других и не оставляя ничего другим. Он должен у ограбленного взять всё, но тут же полностью вернуть награбленное. Он должен обратить противников в бегство – дабы те не попали в плен к другим рыцарям. Или же иначе: захватить их, а потом отпустить на свободу без выкупа. Таким образом рыцарь, нося щит, будет сущим монахом, который воздаст кесарю кесарево, а Богу богово ^{4}. Вряд ли предложенный монахом план личного спасения нашел какой-либо отклик в душе внимавших проповеднику рыцарей – настолько глубоко в их сознании укоренилась та идея, что всякая добыча, взятая у противника мечом, имеет вполне законный характер.

В особенности это относится к городам, которые не сдались, но были взяты приступом. В 1141 году, например, город Линкольн был подвергнут разграблению – «согласно закону войны», добавляет хронист ^{5}. В XIV веке, когда грабежи в ходе набегов производились систематически, Оноре Боне ( Honoré Bonet) замечал: если рыцарь, отправляясь в кампанию, намеревается пограбить и утаить награбленное, он не должен спрашивать жалованье у своего нанимателя; напротив, будет справедливо, если вся добыча передается капитану, который затем распределяет ее среди рыцарей, причем каждый из них получает соответственно его доблести ^{6}. Добыча в последнем случае рассматривается как военный трофей. Эти трофеи делились между победителями, что ставило проблемы, которые едва ли получали удовлетворительное решение в ту эпоху, когда Жефруа де Шарни излагал свои «Требования». Вот один из примеров, приводимых Жефруа ^{7}. Положим, в город, принадлежащий сеньору «X», врывается неприятельская армия и собирает отовсюду на главную площадь добычу; потом ополчение другого города, но также принадлежащего сеньору «X», врывается туда же и, одолев противника, становится обладателем собранных сокровищ. Кому они, спрашивается, теперь принадлежат по праву – ограбленным ли жителям первого города или их союзникам, взявшим эту добычу у неприятеля с бою? Ответа нет.

Что касается крестьян, вовлеченных помимо своей воли в военный конфликт, то их судьба хронистов нисколько не занимает, за исключением, пожалуй, тех случаев, когда с нею оказывается связана судьба сельской церкви или местного сеньора. Хронисты рассматривают ограбление мужичья и неприятелями, и защитниками отечества как явление совершенно неизбежное, следовательно – нормальное. Предписания «Божьего мира» показывают это наглядно: они возбраняют «бескорыстное» (не с целью грабежа) разорение чужих земель, но предоставляют полную свободу сеньору в его обращении со своими собственными крестьянами. Известны, конечно, случаи, когда рыцари грабители подвергались суровой каре. Так, Ричард Львиное Сердце осадил и взял (1190) замок Гильома Шизи. Шизи грабил всех путников подряд, забредших на его земли. Никаких изъятий из рутинной практики выворачивания карманов он никогда и ни для кого не делал, и эта принципиальность погубила его. Среди ограбленных им однажды оказались паломники в Компостеллу (в Испании. – Ф.Н.), а они, равно как и паломники в Святую землю, находились под особым покровительством папы. Папа в деянии Шизи усмотрел личное оскорбление и пожаловался английскому королю, Ричард же по взятии замка повесил его владельца на крепостной стене.

Массовые избиения

Хронисты фиксируют мало случаев массовых избиений крестьян по деревням или горожан, когда город брался приступом. Такие избиения не носили систематического характера, но все же время от времени происходили. Иногда это было средство террора, запугивания противника.

Реже – следствие тотальной войны против противника, имеющей целью его полное подавление. Такого рода войны велись англичанами против кельтов, поляками и немцами – против прибалтийских язычников, всеми «франками» в ходе Крестовых походов – против «неверных» на Ближнем Востоке, северофранцузским рыцарством – против альбигойцев. Среди принципов, составляющих суть этих войн, всегда можно обнаружить закоренелую ненависть – религиозную, расовую, национальную. Вильгельм (Гильом) Завоеватель прибег к истребительной войне после битвы при Гастингсе (1066) ^{8}, чтобы укротить непокорных англосаксов, поднимавших восстания на севере страны. Истребительные войны и позднее фиксируются на страницах средневековых хроник. Хронисты обычно возлагают ответственность за их развязывание на «варваров кельтов», о которых вообще не говорится ни одного доброго слова и которые успешно играют роль «козла отпущения», но также – и на наемную пехоту, особенно на брабантских и фламандских ландскнехтов. Побоища, регулярно устраиваемые англичанами среди тех же «кельтов», принимают под пером авторов хроник благородные формы «репрессалий» за свершенные в прошлом «злодеяния». Что касается ландскнехтов, то враждебная предвзятость анналистов по отношению к ним достаточно очевидна. Однако очевиден и тот ужас, который ландскнехты нагоняли на своих современников. Хорошо известны и решения церковных соборов, осуждавшие их поведение. После многочисленных эпизодов массовой резни мирного населения ландскнехтами на юге Франции (они служили и под английскими, и под французскими знаменами) III Латранский собор (1179) призвал королей Англии и Франции подавить бесчинства силой оружия, а повинных в них примерно наказать. Не довольствуясь этим призывом, собор отождествил ландскнехтов с еретиками и объявил против них поход, сопровождаемый раздачей индульгенций, очень похожих на те, что даровались участникам походов в Святую землю: ландскнехтов следовало, не беря при этом греха на душу, убивать как злых диких зверей, но можно было, правда, и ограничиться обращением их в рабство; в обоих случаях их имущество переходило в собственность тех, кто свершал акт справедливости ^{9}.

Рыцари также не были полностью свободны от обвинений. Однако чудовищные эксцессы, обычно сопровождавшие массовые побоища, все же редко ставились им в непосредственную вину, хотя бойня производилась, как правило, с их одобрения, если не по их приказу ^{10}. За «грязную работу» они сами не брались, поручая ее пехоте, ландскнехтам, своей же собственной вооруженной дворне, сопровождавшей их на войне. Кельтам, как и сарацинам, в хрониках инкриминировались сожжение церквей, иногда вместе с ищущими в них спасения мирными жителями, а также – обыкновение продавать пленных (главным образом молодых женщин и подростков) работорговцам для дальнейшей перепродажи их на невольничьих рынках; ландскнехтам же – массовые избиения крестьян, сопровождаемые насилиями над женщинами, пытками, калечением и прочими бесчинствами. По мнению Дж. Джиллингэма ( J. Gillingham) и Дж. Стриклэнда ( J. Strickland), поведение рыцарей качественно не отличалось от того, как вели себя кельты или ландскнехты (о сравнительном подсчете совершенных преступлений речи нет), – во всяком случае в вопросе о массовых убийствах и грабежах, включая святотатство и ограбления церквей. Оба исследователя указывают вместе с тем на один пункт, где различие вполне очевидно. Этот пункт – обращение с пленными ^{11}. Именно в нем заметен действительный прогресс в обычаях войны – прогресс, несомненно связанный с рыцарской этикой.

Обращение с пленными

Говоря о пленных, среди них нужно различать несколько категорий: мирные жители, гарнизоны крепостей, взятых приступом, гарнизоны, сдавшиеся после осады, воинов, особенно рыцарей, плененных во время битвы. Удерживавшим крепость воинам (среди которых имелись, очевидно, и рыцари) с самого начала осады предлагалось крепость эту сдать. Чтобы подвигнуть их на этот шаг, выдвигалась угроза, что, если гарнизон не капитулирует, он будет перебит до единого человека. В ответ – молчание. Осада длилась месяц, второй, третий… Осаждающие выступали с новым предложением: на этот раз речь шла о «почетной сдаче». «Почетная сдача» – это компромисс между сдачей слишком поспешной, а потому и похожей на измену своему сеньору, и ожесточенным сопротивлением, которое рассматривалось как проявление непримиримой ненависти ^{12}. Цель такого предложения вполне очевидна – получить крепость, избегая слишком долгой, рискованной, дорогостоящей осады (дорогостоящей даже в двойном смысле, так как платить приходилось и деньгами, и жизнями). Осажденных нужно было убедить в том, что, во-первых, их сопротивление тщетно, и, во-вторых, в том, что капитуляция соответствует их общим интересам, – интересам осаждающих и осажденных одновременно, так как она не приходит в противоречие с воинским долгом последних и не наносит ущерба ни их чести, ни их репутации. Чтобы этого добиться, осаждающая сторона предлагала краткое перемирие, во время которого осажденные получали возможность обратиться к своему сеньору с просьбой о помощи. По мнению Гильома Мальмсбери ( Malmesbury), такая практика в XII веке была обычной ^{13}. Если к моменту истечения срока перемирия помощь не подходила, гарнизон должен был сдаться. Если он сдавался, жизнь составлявших его воинов была вне опасности. Гарнизон получал возможность достойно выйти из крепости вместе с оружием и «багажом», то есть с личными вещами солдат и офицеров. Сдавшие крепость получали гарантию безопасности, то есть гарантию того, что не будут ни перебиты, ни изувечены. Если до сдачи гарнизон сражался мужественно, по оценке осаждающих, то он удостаивался милостивого обращения с собой, которое доходило до дарования всем пленным свободы. Так случилось, например, с Шато-Гайар, взятого хитростью. Французский король Филипп Август почтил начальника гарнизона знаками высокого уважения ^{14}. Нужно в связи с этим отметить вот какую тонкость: сами обещания того, что сдавшиеся не подвергнутся ни избиению, ни увечьям, показывают достаточно ясно, что практика массового истребления или нанесения увечий пленным если и не признавалась законной, то была довольно обычной.