Текст книги "Услады Божьей ради"

Автор книги: Жан Д’Ормессон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 30 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

Сейчас я уже не в состоянии вспомнить, где мой кузен Пьер впервые встретил Урсулу. У кого теперь можно спросить? Для старика преклонный возраст выражается не только в физическом ослаблении всего организма, но и в перебоях памяти, которая, по мере того как умирают родственники, остается единственным хранилищем воспоминаний, которые, увы, с каждым днем исчезают одно за другим в Лете. Не только будущему каждого из нас грозит костлявая с косой в руках. Прошлое она тоже уничтожает без сожаления. Умирая, каждый старик уносит с собой навсегда немного прошлого, немного истории. Секреты дедушки и бабушки, дядей и кузенов, понемногу забываемые мной, после меня уже никто не будет знать. Любознательные люди, архивисты и историки найдут, конечно, акт о браке, заключенном между Пьером и Урсулой фон Витгенштейн-цу-Витгенштейн, проследуют за ними в их свадебное путешествие в Рим, Флоренцию, Равенну и Венецию, найдут отклики на празднества в их честь, наделавшие много шума в привилегированных слоях Европы. Но что касается наших разговоров внутри семьи о первой встрече Пьера и Урсулы, когда они впервые увидели друг друга и обменялись первыми фразами, то кто вспомнит о них, если я и сам уже забываю их? Эти взгляды, эти жесты, эти случайные слова исчезли в той странной пропасти, о которой я думаю всю мою долгую жизнь, готовую, в свою очередь, скатиться туда же, в небытие того, что было и никогда больше не будет, о чем никто, нигде уже больше не помнит.

Ее красивая фамилия, отзывающаяся эхом, вдохновила Жироду назвать почти так же рыцаря, влюбленного в Ундину. Урсула фон Витгенштейн-цу-Витгенштейн принадлежала к старинной немецкой семье, такой же древней, как наша, на протяжении всей истории старавшейся огнем и мечом распространять германское влияние на Востоке, чему препятствовали славяне. Два представителя этой семьи, один за другим, носили славный титул великого магистра Тевтонского ордена. Один из Витгенштейнов погиб в битве под Танненбергом в 1410 году. Другой пал в битве при Танненберге в 1914 году. Представители семейства Витгенштейнов присутствовали на протяжении веков во многих местах: от Балтийских стран на севере до Сицилии на юге, так же как мы на пространстве от Фландрии до берегов реки По. Витгенштейны были с Фридрихом II в Палермо, с императором Рудольфом в Праге, с королевой Луизой Мекленбургской в Тильзите и с Бисмарком в Версале. А когда в Рим приехал одержимый юный поэт по имени Гёте, то им удалось сделать так, что его там, в Италии, тоже встречал один из представителей этой семьи. Они оказались так или иначе замешанными и в изобретении Гуттенбергом книгопечатания, и в учреждении в XVII веке почтовой службы, а кроме того, собрали в своих замках на берегах Рейна и в Восточной Пруссии значительную часть легендарных коллекций Фуггеров и Пиркхеймера. Младший из Витгенштейнов, отец Урсулы, женился на дочери Круппа. В период, когда во Франции королевская власть пришла в упадок, прусская монархия, персонифицированная династией Гогенцоллернов, достигла апогея. После Палермо, Праги и Вены Витгенштейны использовали Берлин как новый трамплин для утоления своих ненасытных амбиций. В тот самый момент, когда мы уходили в своего рода внутреннюю эмиграцию, принесшую нам столько страданий, Витгенштейны, находившиеся в расцвете своих сил, сумели придать новый блеск армии, культуре, традициям, патриотизму. Они отступили лишь затем, чтобы накопить энергии для следующего прыжка. Падение Германской империи означало для Витгенштейнов начало конца, нечто подобное тому, что мы пережили сто лет назад.

Веймарская республика, демократия, инфляция, унижение Германии были тяжелыми ударами по гордости Витгенштейнов. Может, вы помните, что у нас был немецкий родственник по имени Юлиус Отто, сын Рупрехта? Двое или трое из Витгенштейнов сражались с ним на стороне Людендорфа и Эрнста фон Саломона. Не исключено, что именно в этой знаменитой и мрачной среде, где скопилось так много горечи, Пьер и повстречал Урсулу, с которой его связывали со стороны Круппов узы непрямого и весьма отдаленного родства. Замок Витгенштейнов, весь перенасыщенный воспоминаниями о тевтонских рыцарях и рыцарях-меченосцах, находился между Кенигсбергом и Вильно, примерно там, где сходились новые границы Восточной Пруссии, Польши и Литвы. Два года спустя после Брест-Литовского мира и перемирия в Ретонде в тех местах все еще шла война между социал-демократами и спартаковцами, между большевиками и националистами, между регулярной армией и партизанскими отрядами, между русскими и поляками, между поляками и литовцами. Урсула родилась в начале века, не то в 1902, не то в 1903 году. В период великих потрясений ей было лет пятнадцать-шестнадцать. Наверное, она вспоминала о них с некоторым испугом, но и не без ностальгии. После победы Гинденбурга у Танненберга и развала русского фронта в 1918 году, после возрождения Польши было наступление советских войск в июне 1920 года со знаменитым приказом Тухачевского: «Дорога к мировому пожару проходит по трупу Польши». Этот фронт перемещался, в нескольких километрах от германской границы, сначала с запада на восток, потом с востока на запад, потом опять с запада на восток, потом была битва за Вильно и удары отрядов самообороны. Каждую ночь границу пересекали беженцы и дезертиры, то русские, то поляки, то литовцы, то коммунисты, то националисты. Одни и те же люди появлялись то в одной униформе, то в другой, двойные агенты переходили из лагеря в лагерь, и вчерашний сосед по обеденному столу вдруг возвращался в замок, чтобы умереть там на вышитых господских простынях. Урсула в детстве не раз становилась свидетельницей драк, не раз слышала крики насилуемых кастелянш, наблюдала, как сгущается атмосфера страха и ненависти, как снуют взад-вперед по окрестностям призраки-близнецы большевизма и польских отрядов самообороны.

Несколько лет спустя главной заботой стали цены на хлеб, на зубные щетки, на билеты до Кенигсберга. В Германии свирепствовала инфляция. В том возрасте, когда девушки думают о балах и женихах, Урсула таскала чемоданчики с бумажными купюрами, чтобы кухарка, дабы накормить приглашенного кайзера, смогла расплатиться с мясником. У Урсулы было два брата. Разумеется, они, как и вся семья, сражались в лагере крайне правых, и я не раз слышал об их причастности к убийству Ратенау. Позже, когда Урсула оказалась в центре всеобщего внимания, до Парижа долетал то слух, что ее изнасиловал литовский кавалерист, то слух, что она влюбилась в офицера-коммуниста и только благодаря вмешательству семьи, посадившей ее под домашний арест, не смогла с ним сбежать. Нам, жившим в дремотном Плесси-ле-Водрёе или в лихорадочно-возбужденном особняке на улице Варенн, было трудно представить себе, какие пожары полыхали к востоку от наших границ. Нас засасывала трясина обыденности, а там люди не успевали парировать удары судьбы. Вот приблизительно в ту пору Пьер и повстречался с Урсулой.

У нее были очень черные волосы, очень голубые глаза и то, что можно было бы назвать необыкновенной статью. По сравнению с ней тетушка Габриэль выглядела победительницей довоенного конкурса красоты, состоявшегося летом на пляже где-нибудь в Бретани или Нормандии. Походка, фигура и все черты Урсулы говорили о какой-то особой прочности всего, что ее составляло. Высокий, выпуклый, всегда спокойный лоб, слегка презрительный рот, довольно крупный нос, чаще всего отсутствующий, но временами вдруг становившийся очень жестким взгляд. Говорила она мало. Она приказывала. Но главное – она была всегда непредсказуема. Тетушка Габриэль довольно быстро утвердилась в своей двойной роли покровительницы авангарда и дамы-патронессы. Ну а Урсула была женщиной совсем иного плана. Нам нравилось и одновременно пугало ее спокойствие, способное в любой момент разразиться бурей. Может, она много страдала в пору своей бурной юности? А может – кто знает, – ей были безразличны события и судьбы людей? Так или иначе, но сейчас ее образ ассоциируется в моем сознании с чем-то вроде застывшего потока.

Пьер, мой двоюродный брат, в отличие от Поля, его отца, ничем не напоминал элегантную куклу. Он был крупным, смелым парнем с такими же светлыми волосами, как у его матери. К г-ну Конту он относился спокойно и чуточку иронически, что позволило ему не попасть в плен его обаяния, чего не избежали мы. Нетрудно понять, что именно на него дедушка перенес все надежды семьи. Я не шел в счет, Жак и Клод выглядели в тот момент несостоятельными в силу уже названных мною причин, ну а Филипп покупал дюжинами сережки у Картье и прятал их в салфетки соседок по столу в ресторанах «Максим» или «Пре Катлан». Пьер был не только старшим. Он к тому же еще и охотился на оленей в Австрии и придерживался линии на национальное примирение: в конце 1917 года пошел на военную службу, немножко повоевал в составе колониальных войск, получил военный крест, стал офицером запаса и пошел работать в Министерство иностранных дел. Вот так мы стали служить Республике, как когда-то служили королям.

Чтобы жениться на немке всего несколько лет спустя после войны с Германией, требовались смелость и известная доля свободомыслия. Пьер не колебался, и дедушка тоже. В семейных традициях было примиряться с противником, как только кончались боевые действия. Зато дипломаты подняли крик. А не шпионка ли эта не то прусская, не то прибалтийская княжна? Боже праведный! И на кого же она могла работать? Неизвестно… немцы, большевики, социал-демократы, крайне правые националисты… Пьеру хватило двое суток, чтобы принять решение. Он подал прошение об отставке и попросил руки Урсулы.

Позже, вспоминая об этих весенних днях, Пьер говорил, что ни о чем не жалеет. В семью ворвался дух приключения. Замок Витгенштейнов возвышался среди прусских песчаных равнин, неподалеку от Мазурского поозерья, между небольшой сосновой рощицей и застывшими под хмурым небом озерами. К счастью, благодаря своей родне, родом частично из Баварии, а частично из Польши, семья Витгенштейнов была наполовину католической, а наполовину протестантской. Тем не менее они были от нас все же очень далеки. Слушая рассказы Пьера о поездках по мрачным равнинам Восточной Европы, мы понимали, насколько все-таки большое влияние оказала на нас Республика. Мы еще думали о короле, о Вандее, о папских зуавах, о псовой охоте и о лошадях, но мы уже стали французами. Благодаря тете Габриэль и ее русским и испанским художникам, благодаря настоятелю Мушу, благодаря г-ну Жан-Кристофу Конту, благодаря «Тур де Франс», благодаря знаменитым «марнским такси», реквизированным французским командованием, чтобы быстро доставить солдат на фронт, благодаря воскресным ужинам в нас проникли веяния времени. Семья ощутила вкус счастья и дружбы, у нее возникло желание понимать. Нам ближе были чемпион Франции по велосипедному спорту Антонен Мань и г-н Машавуан, чем семья Круппов и Витгенштейнов. Мы еще казались себе слегка обедневшими знатными господами, несколько полинявшими феодалами, персонажами из произведений Жозефа де Местра или Барбе д’Оревильи, а были мы уже мещанами из пьес Анри Бека или Кюреля, Лабиша или Поля Бурже. Холодная, внушающая смутные опасения, непроницаемая и жесткая, Урсула фон Витгенштейн-цу-Витгенштейн со своими германскими легендами и поломанной юностью появилась как раз вовремя, чтобы придать нашему самодовольному упадку чуточку побольше приличия.

В этой паре, Пьер и Урсула, было что-то феерическое. Они казались летящими где-то высоко-высоко над нашим повседневным существованием. Они уже не были повернуты лицом в прошлое, как дедушка. Не были они, в отличие от тетушки Габриэль, падки и на будущее, не походили на людей, боящихся упустить его, словно какой-то поезд или такси. Они как бы прогуливались по своему собственному миру, где все было подчинено их власти. Семейство Урсулы долгое время жило в пышной роскоши, которую нам было даже трудно себе представить. Рассказывали, что один из ее двоюродных прадедов, князь Леопольд, приятель известного денди Браммелла и князя Меттерниха, носил перчатки, скроенные только для него по заказу, палец за пальцем, из редчайшей кожи, и что когда он являлся на бал или званый ужин, то пять или шесть лакеев стояли на его пути в анфиладе комнат специально для того, чтобы один за другим, быстрыми касаниями подсыпать пудры на его старомодную прическу. У Витгенштейнов были свои мании. Это нам очень подходило. Эдмон Абу писал о них, кажется, в романе «Толпа» или, может, в «Короле гор», писал не без сарказма, что у Витгенштейнов в конце жизни часто наблюдалось воспаление головного мозга, если, конечно, болезни было к чему прицепиться. У одного из дядюшек Урсулы во время поездки в Венецию умерла жена. И он решил отвезти труп в Германию, чтобы похоронить ее там в семейном склепе. В автомобиле сам он расположился на переднем сиденье, а ее устроил сзади. По пути останавливался во всех знакомых замках. А таковых было у него много. И когда хозяева жилища, где он собирался провести час или остаться ночевать, спрашивали, где же княгиня, он спокойно отвечал, что она находится внизу, в машине, стоящей во дворе. Тут же раздавался крик: «Но что она там делает? Пусть же она поднимется, пусть поднимется сюда! Мы хотим ее видеть!» «Она не может, – отвечал путник, поднося к губам сигару или чашку чая, – она не может. Она мертва».

При всех своих несчастьях и своих неповторимых повадках Витгенштейны, как вы уже поняли, очень отличались от нас. Велосипедные гонки их явно не интересовали. Наше увлечение «Тур де Франс» повергало их в сильное изумление. Они все еще сражались на дуэлях на саблях, охотились на тигра и убивали социалистов. Мы же с нашей психологией напуганных лавочников ограничивались тем, что закрывали перед носом последних дверь. Витгенштейны были высокомерны, прямолинейны до резкости, неотразимы в своей непреклонности и элегантности, иногда чрезвычайно остроумны, а иногда очень глупы. Урсула привнесла в Плесси-ле-Водрёй нечто новое: некую мечтательную резкость, воздвигла некую стенку, за которой словно колыхались привидения. Ее молчаливое присутствие нам не очень мешало. Помалкивать – всегда прилично. А она много молчала.

Пьер был одним из тех редких людей, кто умел пересекать засушливые и ледовые пространства, отделявшие ее от нашего повседневного мира. Думаю, что за это она его и полюбила. Она его любила, и он ее любил. Вечером в день свадьбы в Плесси-ле-Водрёе, когда трубы, к великому удовольствию и удивлению парижан, наполнили звуками своды старой часовни, Пьер вместе с невестой сел в машину, и они уехали в неизвестном для всех и прежде всего для Урсулы направлении. Вот что придумал Пьер.

Прадед Урсулы в молодости в конце Июльской монархии в течение ряда лет был атташе посольства Пруссии во Франции. Подобно всем молодым дипломатам, живущим в Париже, он ужинал в ресторанах на бульварах, посещал театры и блистал, причем, обладая знатной фамилией и красивой внешностью, блистал больше других. Однажды, возвращаясь с веселой вечеринки, где проиграл солидную сумму, он наткнулся за недавно построенной церковью Мадлен на экипаж со сломанным колесом и предложил свои услуги даже раньше, чем успел разглядеть в экипаже бледную и очень красивую молодую женщину лет двадцати. Ее платье и волосы украшали белые цветы, отчего карета казалась будто освещенной изнутри. Это была Мари Дюплесси, Дама с камелиями.

Юный немец отвез мадмуазель Дюплесси к ней домой. Получил ее согласие отужинать с ним на следующий день, а потом еще раз на следующий, и снова на следующий. Так началась любовь, вдохновившая Александра Дюма-сына на самую знаменитую его пьесу, а Верди – на оперу «Травиата».

Князь Людвиг фон Витгенштейн безумно влюбился в юную даму. Он забросал ее дорогими платьями и мехами, драгоценностями, разного рода безделушками и, разумеется, камелиями. Образ жизни Марии и опасения семейства ее любовника нередко становились причинами острых споров, заканчивавшихся приступами кашля и упоительными примирениями. Однажды вечером, после особенно жаркого спора, закончившегося как обычно, Мари прошептала, что устала от такой неспокойной жизни и мечтает уехать подальше от Парижа, чтобы предаться единственной страсти и жить как в пасторали. Витгенштейн, которого мысль о том, что теперь она будет жить для него одного, несказанно обрадовала, поймал ее на слове и начал поиски, а через пару недель сделал Даме с камелиями самый лучший свой подарок: очаровательный замок в стиле ренессанс в департаменте Ло, на юго-западе Франции, не слишком большой, не слишком маленький. Купил он его не глядя. Именно там несколько лет спустя Мари Дюплесси и умерла от своей знаменитой чахотки. Замок Кабринак она завещала подарившему ей его князю Витгенштейну.

Несмотря на франко-прусскую войну, замок Кабринак оставался владением Витгенштейнов и переходил от отца к сыну. В начале XX века Урсула не раз проводила там долгие месяцы и сохранила о нем самые лучшие воспоминания, поскольку, как все северяне, любила солнце, жару, средиземноморскую кухню и характерную для южан манеру говорить. Году в 1910-м или 1911-м отец Урсулы, который ни разу там не побывал и опасался войны, решил, несмотря на просьбы дочери, продать замок местному нотариусу. А Пьер втайне выкупил Кабринак у сына нотариуса.

Солнце уже садилось, когда Пьер и Урсула выехали из Плесси-ле-Водрёя в черно-красном, если не ошибаюсь, «делаже». Держа путь в сторону Италии, они провели в дороге добрую часть ночи. Урсула спала, доверчиво положив голову на плечо мужа и оставаясь в полном неведении. Она практически не проснулась, когда автомобиль остановился, и Пьер на руках отнес ее в постель. А утром поняла, что оказалась в замке своего детства.

Эта история нам очень понравилась. Она соответствовала самым дорогим нашим чаяниям: земля, камни замка, постоянство, воскрешение прошлого, вечный возврат времен. С тех пор Пьер и Урсула так и остались окруженными в наших глазах дымкой поэтического тумана.

Пьер и Урсула вслед за своими родителями создали в покорившемся их чарам Париже свой стиль, просуществовавший лет двадцать пять. Это был совсем не тот стиль, что на улице Варенн. Более строгий, более ориентированный на прежние нормы поведения, во многом более консервативный, сдобренный музыкой, особенно Вагнером. У Пьера сохранились от службы в Министерстве иностранных дел хорошие отношения с политическими деятелями, иностранными послами и французскими дипломатами. Он встречался с ними с удовольствием, хотя и не без некоторой меланхолии – из-за отказа, правда добровольного, от амбициозных мечтаний, да еще от невинной дружеской зависти-ревности. Ужины на улице Пресбур не отличались чрезмерной веселостью. Однако, когда султан Марокко или господин Титулеску приезжали во Францию с частными визитами, они охотно приходили туда посидеть несколько часов в компании красивых женщин под картинами Риго и Ватто, подаренными моим дедушкой, за столом Урсулы, где сновавшие туда-сюда лакеи в старинных ливреях или во фраках подавали изысканные блюда, приготовленные лучшими, не имевшими тогда еще себе равных парижскими поварами. Кухня оставалась самой утонченной и традиционной и через десять лет после войны, изменившей многое и в этой области, по сравнению с довоенным периодом изобилия. Если родители испытывали слабость к авангардистскому стилю, то их дети еще в совсем юном возрасте начали, благодаря соединению доходов Круппов и Реми-Мишо, возрождать пышность начала века, которую они почти не застали. Вот такие парадоксы случаются в истории. Она то развивается ускоренно, то замедляет движение. Мы встретим еще немало примеров довольно резкого ускорения. Воспользуемся же немножко прелестью возвращения назад, среди бумажек, сохранившихся у меня за пятьдесят последних лет, я нашел меню одного ужина на Пресбургской улице, на котором я, возможно, присутствовал, сидя где-нибудь в конце стола, хотя и не помню этого. Привожу здесь это меню как иллюстрацию, а может, даже как своего рода исторический и социологический документ:

МЕНЮ

Консоме по-флорентийски

Хрустящий пирог а-ля Режанс

Осетрина под острым соусом

Палтус под соусом «кардинал»

Седло барашка а-ля Ренессанс

Сюпрем из птичьего филе а-ля Ментенон

Рагу из бекасов а-ля Камбасерес

Тюрбан из гусиной печенки в желе

Жаркое из садовой овсянки на тостах

Салат по-сицилийски

Спаржа веточками

Мороженое «Йоханнесбург»

Пирожное «Тюиль дантель»

Печенье с пармезаном

Это меню выдержано точно в стиле девятисотых годов. После хрустящего пирога а-ля Режанс и палтуса под соусом «кардинал» читатель наверняка обратит внимание на рагу из бекасов а-ля Камбасерес, упоминания имени которого мой дедушка-монархист ни за что не потерпел бы. Написано меню было, разумеется, от руки, фиолетовыми чернилами и красивым почерком с украшениями в слегка готическом стиле, на плотном картоне с золотой каемкой, с рельефной герцогской короной и девизом семейства, набранным крошечными, но очень четкими буквами. Вина в меню, естественно, не указаны, не то что сейчас, когда хозяева хотят быть уверенными, что все увидят масштаб расходов. А еще, может быть, метрдотели утратили былой талант доверительно шептать на ушко славные названия вин и то, когда они появились на свет: «Шато-марго 1895… Шато-латур 1899…» Между двумя движениями вилки ко рту или двумя глотками вина министры-радикалы и послы Республики вертели меню перед подслеповатыми часто глазами, вглядываясь в старый девиз: «Услады Божьей ради». Думаю, это было в 1928 году. А может, в 1926-м. Или в 29-м. Нет, скорее в 26-м. Ангел прошлого и ангел нового вместе порхали над столом. Во всяком случае, и в доме на улице Пресбур, и в совершенно иных декорациях дома на улице Варенн король был, вне всякого сомнения, мертв. Ушли в небытие и он сам, и все, что он воплощал. Никто уже не думал о нем. Яркое освещение, винные пары, тепло сердец, аромат духов и дух времени гнали прочь даже память о прошлом, все еще живом в тихих прохладных залах с высокими потолками замка Плесси-ле-Водрёй. Единственным, что осталось от прошлого, была роскошь, довольно навязчивая, но при этом какая-то голая, я хочу сказать, лишенная всего, что когда-то ее окружало, поддерживало и оправдывало.

В один прекрасный день по салонам и ипподромам пролетел слух, что у Пьера есть любовница. Всем, кто его знал, это показалось невероятным. Как это ни парадоксально, но, вопреки весьма распространенным банальным представлениям, все старшие члены моей семьи, которых я знал лично, женились по любви. Мои бабушка и дедушка страстно любили друг друга. Дядя Поль женился на тете Габриэль вопреки воле родителей. А Пьер из любви к Урсуле отказался от очень многого. Не исключено, что эти браки по любви были одновременно и браками по расчету, и, может быть, именно эти подспудные принципы, не менее сильные, чем инстинкты, позволили любви возникнуть и окрепнуть, о чем, мне кажется, я уже говорил в связи с дядей Полем. Во всяком случае, в глазах «всего Парижа», в глазах всей этой пестрой смеси литераторов, дельцов, политиков, модных красавиц и старой аристократии, сумевшей выжить в передрягах времени, Пьер и Урсула не просто являли собой зрелище счастливой пары, а еще и выглядели своеобразным символом равновесия, куда совершенно не вписывалась эта самая так называемая любовница. Однако из случайных встреч во второразрядных ресторанах и из рассказов разных людей постепенно складывался образ некоей юной женщины или девушки, невысокой блондинки, весьма невзрачной, по мнению одних, весьма миловидной и пикантной, по мнению других. Пьера видели то где-нибудь в кино, то на Балеарах, то в мюнхенской «Пинакотеке» с юной особой, о которой знали разве только то, что она блондинка, что она невысокого роста, довольно миниатюрная, не слишком приметная, но, скорее, красивая и т. п. Время от времени блондинка превращалась в брюнетку или в рыжую. Что это было? Проказы «испорченного телефона» или ложный след, на который направлял преследующую его свору опытный в псовой охоте Пьер? Так или иначе, но из лабиринта смутных признаков и перешептываний вырисовывалась все более реальная незнакомка. В конце концов, объект всеобщего любопытства и домыслов явил себя на всеобщее обозрение, показавшись на нескольких театральных премьерах и на скачках в Лоншане. Классическая судьба любовницы, возникшей из тени, чтобы завершить в роли неприступной герцогини под пальмами какой-нибудь огромной зловещего вида средиземноморской виллы или в казино жизненный путь, усеянный препятствиями и опасностями, неожиданными исчезновениями, которые мало кого заботят, и новыми появлениями в блеске бриллиантовых ожерелий и белых норковых мехов.

Самым удивительным в этой неожиданной истории было то, что блондиночку звали Миреттой. Никто из членов нашей семьи никогда раньше не произносил подобного имени, подходившего, в нашем представлении, скорее какой-нибудь опереточной служанке, консьержке или вообще собаке. Откуда взялась эта мадмуазель Миретта? Ходили слухи, что она родилась где-то не то на юге Финляндии, не то на севере одной из прибалтийских стран. Гордостью ее семьи был некий, довольно мифический брат, о котором она говорила с таким пылом, что многие, едва сдерживая улыбку, покачивали головой: да существовал ли действительно этот брат, такой, как она говорила, элегантный, немного жестокий, наделенный всеми качествами и всеми полномочиями, консул Финляндии в Сан-Паулу, в Бразилии, а затем вице-консул в Гамбурге? Обосновавшись довольно прочно в Париже, Миретта время от времени исчезала на недельку-другую. Возвращалась, сияющая: оказывается, она провела эту неделю или десять дней с братом на Сицилии или в Норвегии. Слушая ее, люди усмехались. Никто ей не верил. Ее видели на скачках на приз Дианы под ручку с Пьером.

Миретта на самом деле не была красавицей. Она походила на живое упражнение по коллекционированию ходячих выражений из журналов мод. Она была пикантной, со смазливым личиком и пышненькой стандартной фигурой, которую так и хотелось погладить. Она носила широкополые шляпы и вызывающе прозрачные платья, рекламировавшиеся в журналах «Фемина» и «Иллюстрасьон». А кроме того, говорила много глупостей, то весело, то с грустным видом, усиливавшим симпатию к ней у друзей Пьера. Она перемежала свои высказывания грудным смехом, который вместе с ее скандинавским акцентом способствовал удивительно быстрому превращению неприметной незнакомки в любимицу парижан. Ее видели повсюду. Ее положение было не вполне ясным. Была ли она действительно любовницей Пьера? Многие богатые элегантные молодые люди, отказавшиеся от мысли продолжать не желающее им покоряться образование, случалось, задавали себе этот вопрос, особенно после посещения «Максима» или ресторанов в Булонском лесу, где она, войдя в раж, била посуду. Иногда она обнаруживала интерес к охоте, а летом уходила в море на больших белых парусниках с какими-нибудь итальянскими промышленниками и американскими журналистками. По весне она часто участвовала в презентации автомобилей в Булонском лесу возле замка Багатель или в саду «Пре Катлан» с борзой на поводке или с маленьким леопардом и в манто из точно такой же леопардовой шкуры.

В конце концов, Миретта стала появляться и на ужинах в доме на Пресбургской улице. Что не осталось без последствий. Она сразу же придала трапезам какое-то нервное оживление и веселость. Все следили за Урсулой, ее выдержкой, ее реакцией. И та оказалась на уровне своей репутации. Неподвижная, величественная, чуть ли не покровительственная по отношению к блондиночке, она приняла ее совсем не как соперницу, не как шумливую иностранку и нежелательную интриганку, а скорее, по выражению одного из юных друзей Миретты, сына крупного торговца картинами, еврея, недавно обосновавшегося в парижском мире элегантности и празднеств, как заблудшую младшую сестренку.

Двойное покровительство, оказываемое Миретте и Урсулой, и Пьером, зашло довольно далеко. Увлекательнейшее зрелище – следить за коловращением людей, событий, общества. Мир наполнен вибрациями, порой ничего не предвещающими. Надо обладать талантом, а то и гением, чтобы различить среди признаков-предвестников именно те, в которых действительно присутствует будущее. История осуществляется через мельтешение человеческих особей, через загадочные отношения между ними. Она обнаруживает себя и в самых скромных событиях, в карьерном росте человека, в его сердечных делах, и в судьбах целых народов, стран, великих религий, определяющих будущее мира. Я вовсе не собираюсь сравнивать Миретту, скажем, с Игнатием Лойолой, с Жанной д’Арк или с Гегелем в миниатюре, ни даже с госпожой де Сталь или с Дамой с камелиями. Нет. Она не была провозвестницей ни социализма, ни романтизма, ни новой волны мистицизма, она не совершила никакого переворота даже в сердечных делах, не знаменовала собой конец одной эпохи и начало другой. Смешна сама идея вспомнить вдруг про историю, говоря о Миретте, этой незначительности, явившей себя в образе женщины. И все же Миретта, равно как и г-н Конт, равно как г-н Машавуан, Гарен или Пети-Бретон, сыграла свою маленькую, а может, и большую роль в истории этой семьи, моей семьи, которую я пытаюсь воссоздать, чтобы разобраться в нашей эпохе, да и в своей собственной жизни. Если она появилась, значит, что-то в то же самое время собиралось исчезнуть. Надо же, какой это калейдоскоп, любая человеческая жизнь! Я не без труда припоминаю, что поездка Миретты в Марокко с Пьером, поездка Миретты в Канны с Урсулой, присутствие Миретты, сидевшей между Пьером и Урсулой на званых ужинах в доме на Пресбургской улице, происходили одновременно с вечерами на улице Варенн, где Кокто представлял Стравинского в расцвете славы, Дали и Макса Эрнста в начале их карьеры, еще никому не известного Мориса Сакса стареющему дяде Полю и тетушке Габриэль, окончательно ставшей на перепутье двух своих призваний покровительницей авангардизма. А самым удивительным было то, что она стала современницей моего деда, воплощенной неподвижности при своих сменяющих друг друга Жюлях. Несмотря на почтенный возраст, он стоял на ногах прочнее, чем его стареющие дети и уже достаточно продвинувшиеся на своем жизненном пути внуки. Я перебираю фотографии той поры или чуть более ранние и вижу: единственный, кто мало изменился, кого легко узнать, несмотря на прожитые годы, это мой дед, слишком старый, чтобы сильно меняться. Как узнать Пьера в этом малыше в комбинизончике, в этом мальчике в матроске, в подростке-школьнике, в солдате колониальных войск, в этом стоящем за Брианом дипломате, сфотографированном летом на фоне турецкого берега? И вот на снимках в неподвластном времени Плесси-ле-Водрёе, сделанных то под вечными деревьями, то под бесконечными взаимозаменяемыми картинами охоты, возникают светлые волосы Миретты. Я смотрю на нее, и она поражает меня так же, как в первый день, когда я ее увидел. До чего же она современна, эта заблудшая младшая сестричка! То есть сегодня она выглядит, может, еще более древней и причудливой, чем моя бабушка со своими шемизетками в 1898 году или мой двоюродный дедушка Анатоль в своем старомодном рединготе и рубашках с накрахмаленным воротничком. Она явилась не из наших мест, пришла не с наших древних полей, не из наших незапамятных времен и ведет нас под лучами летнего солнца или по снежным покровам куда-то не к нашим широким лесным аллеям. Эта малышка из Финляндии или Прибалтики тоже способствовала развитию, а может, и разрушению истории нашей семьи. Как все это странно, печально и смешно одновременно. Теперь, по прошествии лет, я удивляюсь и вместе с тем не удивляюсь тому перевороту, который совершила она в нашей семье. Глядя на ее снятое в профиль смеющееся лицо, на ее падающие на глаза волосы, я вдруг отчетливо осознаю, что, если кто-нибудь лет через пятьдесят или сто захочет изучать историю французского общества первой половины XX века и выберет для этого в качестве образчика нашу семью, Миретта непременно займет в ней свое место.