Текст книги "Бодлер"

Автор книги: Жан Баронян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 14 страниц)

ДВОЙНОЕ ПОРАЖЕНИЕ

Заседание 6-й палаты по уголовным делам, перед которой предстал Бодлер, состоялось 20 августа 1857 года. Не сомневаясь в своих искренних и добрых намерениях, он надеялся, что процесс закончится прекращением дела. Он даже чувствовал себя очень уверенно, когда Эрнест Пинар, который был всего на год моложе его, начал свою обвинительную речь. Опасаясь недвусмысленных нападок, громких слов, тенденциозных оценок, крючкотворства, он был очень удивлен сдержанным тоном «грозного» заместителя императорского прокурора.

В своих высказываниях Пинар действительно старался соблюдать приличия, хотя представление об оскорблении общественной и религиозной морали в значительной степени зависело от его собственного толкования этого понятия. По его мнению, как он ясно выразился, Бодлер провинился, написав бесстыдные, противоречащие общепринятым нравам стихи. При этом он пространно цитировал различные пассажи из книги, которые считал непристойными и пагубными, в частности, отрывки из знаменитого стихотворения «Слишком веселой», последняя недвусмысленная строка которого – «В них яд извергну мой, сестра!» – казалась ему недопустимой.

Впрочем, он не собирался целиком осудить «Цветы зла», а хотел лишь изъять из книги некоторые стихи. «Окажите противодействие, – обратился он к судьям, <…> той нездоровой лихорадке, которая стремится все обрисовать, все описать, все сказать, словно наказание за нарушение общественной морали отменено, и словно самой этой морали не существует». Но вместе с тем он просил судей быть снисходительными к Бодлеру, «человеку по природе своей беспокойному и неуравновешенному». По сути, слова чиновника явно определялись разладом между его совестью и долгом.

У Ше д'Эст Анжа таких сомнений, искренних или притворных, не было. Защитную речь, произнесенную им без особой убежденности, он превратил в своего рода лекцию, посвященную чересчур смелой, вызывающей литературе. Или, точнее, сделал беглый обзор авторов, которые до Бодлера писали в своих произведениях о зле и пороке. Он привел имена Данте, Мольера, Лафонтена, Вольтера, Бальзака, Мюссе, Беранже (который умер в июле), Готье (и его роман «Мадемуазель де Мопен»), Санд… Назвал он также и Ламартина с его стихотворением «Отчаяние», которое никто, по его словам, не сочтет оскорблением религиозной морали. В своем перечне не забыл он и о Барбе д'Оревильи. Однако в данном случае ссылался исключительно на хвалебную статью, которую католический писатель посвятил «Цветам зла» и которая должна была появиться в «Пэи», ее текст он предоставил в распоряжение судей в виде брошюрки, подготовленной Бодлером.

Словом, стратегия господина Ше д'Эст Анжа строилась на довольно простом, а вернее, упрощенном постулате, но без солидного юридического обоснования: раз все эти авторы, призванные на помощь, не были осуждены судом за безнравственность, нет никакой причины наказывать Бодлера.

Приговор был вынесен в тот же день.

«Мотивировка судебного постановления: ошибка – в цели, которой он хотел достичь, и на пути, которым он следовал. К каким бы стилевым приемам он ни прибегал, какое бы порицание ни предшествовало или ни последовало за его изображениями, это не может сгладить пагубное воздействие представленных им читателю картин, которые в инкриминированных произведениях неизбежно ведут к возбуждению чувств путем грубого, оскорбительного для целомудрия реализма».

На основании этого суд постановил изъять из сборника «Цветы зла» шесть стихов: «Слишком веселой», «Украшения», «Лету», «Лесбос», «Метаморфозы вампира» и длинное стихотворение, начинавшееся словами «При бледном свете…». Кроме того, Бодлера приговорили к штрафу в триста франков, а двух издателей, Пуле-Маласси и Де Бруаза, к штрафу в сто франков каждого.

По окончании суда Бодлер признался Асселино, что не ожидал такого приговора и даже думал, что ему принесут извинения за «попрание чести». Он заявил, что речь идет о прискорбном недоразумении, ведь он всегда считал, что литература и искусство должны служить морали. А Флоберу, в ответ на два письма, в которых тот выражал Бодлеру свою поддержку и симпатию, он писал о «смехотворной авантюре», о «комедии», которая «длится очень давно».

На следующий день толпа любопытных поспешила на улицу Бюси, чтобы купить «Цветы зла» и ознакомиться с шестью осужденными стихами, а тем временем друзья Бодлера принялись громогласно читать эти стихи в ресторанах и кафе, где имели обыкновение встречаться.

Против всякого ожидания через десять дней мученик от литературы, каковым Бодлер внезапно стал, получил письмо от Виктора Гюго, в котором тот уверял, что его «Цветы зла» «сияют и ослепляют, как звезды». На острове Гернси, где он укрылся в 1855 году после пребывания в Брюсселе и на Джерси, Гюго в действительности ликовал при мысли о возможности заклеймить имперское правосудие:

«Вы только что получили одну из редчайших наград, которые способен пожаловать существующий режим. То, что этот режим именует своим правосудием, осудило Вас во имя того, что он именует своей моралью. Вы получили еще один венок. Жму Вашу руку, поэт».

Эти слова побудили Бодлера не подавать апелляцию.

Тем временем случилось то, во что он уже не верил, что до тех пор было связано с его самыми непостижимыми желаниями, с его эротическими мечтами: Аполлония Сабатье, Президентша, отдалась ему в маленьком отеле на улице Жан-Жак-Руссо. Она сказала, что любит его, что никогда еще он не представлялся ей таким красивым и таким желанным, таким обожаемым. И Бодлер признался ей, что с первого же дня, как увидел ее, целиком принадлежит ей, и телом, и душой, и сердцем…

Однако этот фантастический роман, который он придумал, эта воображаемая любовная история разрушились в одночасье. Да и как же иначе: недоступная женщина, которая на протяжении стольких лет была предметом его восторга и обожания, оказалась самой обычной. Он держал ее в своих объятиях, как любую другую, и неловко занимался с ней любовью. Она была его божеством, пока оставалась неприкасаемой. К тому же он отдавал себе отчет, что у него нет больше веры, чтобы любить, чтобы любить бескорыстную и достойную уважения женщину.

Тридцать первого августа 1857 года Бодлер написал Президентше. В своем письме он ссылался на Моссельмана, по-прежнему содержавшего свою любовницу, «честного человека, счастливого тем, что он все еще любит ее». Говорил, что боится, боится ее, а главное, боится себя, своей «собственной грозы», страшится рано или поздно поддаться ревности: какой ужас – дойти до этого.

«Я немного фаталист. Одно только я знаю твердо: я боюсь страсти, ибо она мне знакома вместе со всеми ее издержками; и образ любимой, возвышавшийся над всеми пережитыми приключениями, становится чересчур соблазнительным».

Словом, он отступил, испугавшись расставленных им самим наивных и прелестных ловушек, не в силах, как всегда, управлять своими желаниями, соединить безумные порывы своей двойственной сущности, притягательной и отталкивающей, восторженной и разочарованной, легковерной и недоверчивой, мистической и греховной, обольстительной и грубой.

ЖИЗНЕННЫЕ НЕВЗГОДЫ

Едва он сообщил Президентше, что не чувствует в себе сил любить ее и что отныне она станет для него «невыносимым наваждением», как его опять призвала на помощь Жанна.

Ей совсем плохо, она постоянно жалуется и стонет, а когда ей приходится передвигаться, чудовищно страдает. Здоровье Жанны разрушило скверное вино, вино тряпичников, которое она литрами поглощает в любой час дня и ночи из-за не покидающих ее бед. Но что он мог поделать? Что мог предложить ей еще, он, такой горделивый, такой тщеславный? Полагая, что суд унизил его, Бодлер испытывал ужасное чувство, считал, что невольно притягивает на свою голову невзгоды и поражения.

В меру своих возможностей он пытался помочь Жанне, урывая крохи из своих жалких вознаграждений, которые приносили ему его произведения. С недавних пор у него появилось желание сочинять маленькие поэмы в прозе на манер Алоизиуса Бертрана и его «Ночного Гаспара», первое посмертное издание которого 1842 года долгое время валялось в лавках букинистов на набережных. Шесть из этих маленьких поэм появились 24 августа 1857 года в более чем скромном журнале «Презан» под общим названием «Стихи-ноктюрны». В их числе – «Полмира в волосах», ода «упругим и непокорным» волосам темнокожей женщины, воспоминание о своих забавах в ту пору, когда в двадцать лет он путешествовал на «Пакетботе Южных морей» – великолепный чувственный текст, в котором нет ничего от ноктюрна.

Кроме того, Бодлер все чаще набрасывает на листках свои размышления и замечания, которые озаглавливает то «Ракеты», то «Мое обнаженное сердце», оба названия он позаимствовал из «Маргиналий» По, то есть собрания критических и теоретических заметок, опубликованных в различных американских журналах, которые Бодлер намеревался перевести.

Он поддерживал хорошие отношения с журналом «Презан» и потому имел возможность, вернувшись к своему старому проекту, предложить редакции очерк о карикатуре. В течение всего сентября он самозабвенно работал над ним в номере гостиницы на набережной Вольтера, но нередко переживал тягостные минуты, когда сам себя не понимал и ни во что больше не верил, особенно в счастье и прозорливость своих современников.

В конце концов его очерк появился в двух номерах, от 1 и 15 октября, первый был посвящен французской карикатуре, второй – зарубежным карикатуристам. Удобный случай снова поговорить среди прочих и об Оноре Домье, одном из «самых значительных», по словам Бодлера, людей современного искусства и его удивительных политических шаржах. «В беспорядочном собрании уродов, – писал он, – в невообразимой дьявольской комедии, то шутовской, то кровавой, перед нами проходят вереницей все почтенные политические деятели в самом разнообразном и гротескном обличье». Случай также снова вспомнить Гранвиля и Гаварни, не забыв при этом из зарубежных Хогарта и Гойю, представлявших «непреходящий комизм». «Гойя всегда велик, нередко он навевает ужас, – отмечал Бодлер. – С веселой жизнерадостностью испанской сатиры добрых времен Сервантеса он сочетает настрой гораздо более современный или, по крайней мере, более близкий нашему веку, стремление к неуловимому, к резким контрастам, к отображению пугающих сторон в природе и человеческих лицах, принимающих порой звероподобный вид».

Через три дня после опубликования в «Презан» очерка «О некоторых зарубежных карикатуристах» настает очередь «Артиста» принять еще одно его произведение. Речь идет о статье, посвященной роману Флобера «Госпожа Бовари», она находилась в работе с августа, и Бодлер должен был написать ее раньше, однако задержал из-за судебного процесса над «Цветами зла». Первый параграф: «В смысле критики положение писателя, который приходит после всех, писателя запоздавшего, имеет преимущества, которыми не располагает писатель-пророк, тот, кто возвещает успех, кто, так сказать, вызывает его силой новаторской смелости и самоотверженности».

В своей статье Бодлер крайне политичен,но отнюдь не в духе карикатур Домье. Напротив, он благодарит французскую судебную власть за «ярчайший пример непредвзятости и хорошего вкуса, проявленный ею», когда она высказала свое мнение по поводу романа Флобера – и какого романа! «Самого беспристрастного, самого лояльного» романа, который был «настоящим вызовом, своего рода пари, как всякое произведение искусства». Тем самым он показывает, что по-прежнему верит в правосудие своей страны и что осуждение, которое претерпел он сам, было всего лишь недоразумением.

Бодлер настолько в этом уверен, что 6 ноября без колебаний пишет письмо императрице Евгении.

«Мадам,

необходимо обладать необычайным самомнением поэта, чтобы осмелиться привлечь внимание Вашего величества к столь незначительному случаю, как мой. Я имел несчастье быть осужденным за сборник стихов под названием „Цветы зла“, страшная откровенность моего заглавия не смогла в достаточной мере защитить меня. Я надеялся создать прекрасное большое произведение, а главное, ясное произведение; однако его сочли довольно темным и мрачным, поэтому мне предписали переделать книгу и изъять несколько стихов (шестьиз ста).Должен сказать, что Правосудие обошлось со мной с предельной вежливостью и даже из слов самого приговора вытекает признание моих высоких и чистых намерений…»

После таких предосторожностей он попросил о снижении наложенного на него штрафа, ибо сумма, по его словам, превосходила «возможности вошедшей в поговорку бедности поэтов». И, похваставшись свидетельством уважения, выраженного ему высокопоставленными друзьями, он попросил императрицу о личном ходатайстве за него перед министром юстиции.

Но Бодлер находится в плохом состоянии, и физическом, и моральном. Он чувствует себя ослабленным, подавленным. Как признается он матери, его одолевает «бесконечное уныние, чувство невыносимого одиночества, ощущение постоянного страха перед надвигающимся несчастьем». Он ничего не хочет, ему кажется невозможным в чем-то найти радость. У него уже почти не вызывает интереса успех «Цветов зла».

Стоит ли писать, украшать вымысел? «Не припомню, чтобы когда-нибудь я опускался так низко и так долго пребывал в тоске», – писал Бодлер госпоже Опик.

И потом, эта постоянная, безысходная нищета, бесчисленные долги, от которых ему не удается избавиться. А к этому еще прибавляются «боли в желудке, которые длятся не один месяц, и мучительное удушье». «Все, что я ем, душит меня или вызывает колики. Если дух может улучшать физическое состояние, то непрерывная упорная работа вылечит, только надо захотеть, а вот воли как раз и не хватает – порочный круг», – писал Бодлер.

Один слабый луч света: в пассаже «Панорама» у какого-то торговца он увидел картину своего отца – спящая женщина, которая видит во сне две обнаженные фигуры. Картина была весьма посредственная, но его она взволновала, ему вспомнились его детские годы на улице Отфёй.

«АНСЕЛЬ – НЕГОДЯЙ»

Более всего Бодлер раздражен тем, что в то время, как он испытывает моральные и физические муки, госпожа Опик и Нарсисс Дезире Ансель имеют возможность, он это знает, дать ему деньги, в которых он нуждается, но не делают этого.

Деньги, опять деньги, всегда деньги!

Разумеется, он был рад, что министр общественного образования выделил ему в январе 1858 года вознаграждение в сто франков за перевод «Новых необыкновенных историй». И еще больше обрадовался, когда узнал, что министр юстиции решил понизить до пятидесяти франков штраф, наложенный на него за «Цветы зла» 6-й палатой по уголовным делам…

Так что не напрасно он проявил самонадеянность и написал императрице… И все-таки это никак не решало его многочисленных проблем.

И тогда он решил встретиться с Антуаном Жакото, который был свидетелем на бракосочетании его матери и отчима и так же, как Жан Луи Эмон, являлся одним из членов семейного совета, собиравшегося в 1844 году. Он почему-то полагал, что этот человек, которого он не видел с тех пор, как достиг установленного законом совершеннолетия, сможет стать отличным дипломатом и довольно ловко оказать давление сначала на госпожу Опик, затем на Анселя. Его ближайшая цель: избавиться от всех парижских долгов и собрать достаточно денег, чтобы поселиться в Онфлёре.

Однако после встречи с Жакото Ансель повел себя довольно странно: он немедленно отправился в гостиницу «Вольтер» и заявил хозяину, что Бодлер, вопреки своим уверениям, никогда не заплатит ему денег, которые должен.

Узнав о столь странных обстоятельствах, Бодлер взорвался от возмущения. Задыхаясь от гнева, со слезами ярости на глазах, он сразу же отправил матери несколько писем. «Ансель негодяй, – заявил он, – я надаю ему пощечин в присутствии его жены и детей, я отхлестаю его в четыре часа (дело было в половине третьего), а если не застану, то буду ждать. Клянусь, что положу конец этой истории, страшный конец». Он во что бы то ни стало требовал извинений и уже задавался вопросом, не следует ли ему искать свидетелей на случай, если придется драться на дуэли с Анселем или его сыном.

К счастью, госпоже Опик удалось успокоить его. Затем она передала ему крупную сумму денег, чтобы он расплатился с самыми неотложными долгами, хотя бы по счетам за номер в гостинице «Вольтер».

Но вместо того, чтобы отправиться, как он намеревался, в Онфлёр, Бодлер поехал в Корбей, не собираясь, впрочем, там задерживаться надолго. Ему хотелось лишь проследить за работой типографии Крете и внести правку в корректуру повести «Приключения Артура Гордона Пима», третьего тома произведений По, издаваемых Мишелем Леви. Ему не хотелось повторения ошибок и погрешностей «Необыкновенных историй»…

Когда в конце апреля книга поступила в продажу, Бодлер снова обратился к Сент-Бёву в надежде получить от него большую хвалебную статью. Рассчитывал он также и на благоприятный отзыв Барбе д'Оревильи. Однако то, что он обнаружил 15 мая в «Ревей», правокатолическом еженедельнике, привело его в ярость: коннетабль подверг американского писателя резкой критике, превратив в вульгарного пьяницу.

Едва он успел справиться со своим раздражением, как «Фигаро» в номере от 6 июня приписала ему весьма нелестные высказывания о самом Викторе Гюго и главных представителях романтизма. Некий Жан Руссо утверждал, что гордыня и неблагодарность заставляют поэта отрекаться от великих учителей, коих он почитал и кого теперь считает возможным «оплевывать».

Спустившись с заоблачных высот, Бодлер отправил руководителю газеты не лишенное иронии письмо с протестом:

«Полагаю, сударь, автор этой статьи – молодой человек, который пока еще не понимает, что позволительно, а что нет. Он уверяет, будто следит за всеми моими действиями, причем наверняка с величайшей осмотрительностью, ибо сам я его никогда не видел.

Настойчивость, с какой „Фигаро“ меня преследует, может подать злонамеренным людям или малоосведомленным о Вашем характере, под стать тому, как Ваш редактор осведомлен о моем, мысль, что Ваша газета рассчитывает на великое снисхождение правосудия в тот день, когда я обращусь в инстанции, осудившие меня, с просьбой о защите.

Заметьте, что в вопросах критики (чисто литературной) я придерживаюсь настолько либеральных взглядов, что люблю даже вольности. Поэтому если Ваша газета найдет способ пойти в своей критике на мой счет еще дальше, чем до сих пор (если, конечно, не станет утверждать, что я бесчестный человек), то я буду только рад, как лицо незаинтересованное».

Дела, касающегося Виктора Гюго, не последовало, хотя Жан Руссо, автор возмутившей поэта статьи, настаивал, что ничего не выдумал. Тем не менее у Бодлера возникло ощущение, что он стал мишенью для хроникеров и газетных писак, решивших облить его грязью. Однако он не чувствовал себя удрученным и вынашивал новые планы. В частности, он не прочь был поработать над произведением Томаса Де Куинси и перевести «Исповедь англичанина-опиомана» полностью, ибо Альфред де Мюссе в 1828 году дал лишь выжимки из него на французском языке. А пока в «Ревю контанпорен» он опубликовал эссе «Искусственный идеал – гашиш», где отдавал должное Де Куинси, в котором видит автора «с отклонением», чьи пространные и забавные рассуждения считает «превосходными». К тому же он предполагает написать и другие стихи-«ноктюрны», а также новые стихотворения, которые можно было бы включить в следующее, исправленное и дополненное издание «Цветов зла». А кроме того, собирается продолжить очерки о художниках, один из которых будет посвящен мыслящимживописцам…

Правда, чтобы выполнить все эти планы, ему требовался покой, а в гостинице «Вольтер» у него такого покоя не было, после того как негодяйАпсель очернил его репутацию.

В октябре 1858 года он выехал из гостиницы и, сменив два-три пристанища, принял решение временно поселиться у Жанны на улице Ботрейн, неподалеку от острова Сен-Луи и их первого жилища, где они обосновались вскоре после их встречи в 1842 году.

Это возобновленное совместное существование изнурительно и тягостно: Жанна очень тяжело больна; сам же он страдает от боли в ногах, постоянных резей в желудке, и у него трудности с дыханием, которые он пытается преодолеть с помощью эфира и опиума. Поэтому мысль о поездке в Онфлёр непрерывно возвращалась к нему. В одном из его писем госпоже Опик от 19 октября он говорил, что «окончательно» приедет туда в конце месяца.

И вскоре он действительно оказался на пути в Нормандию, но остановился в Алансоне, чтобы провести несколько дней у Пуле-Маласси. По правде говоря, публикация «Цветов зла» и судебный процесс над сборником сильно сблизили обоих. Долги тоже. Да и скверная привычка обмениваться дружескими векселями.