Текст книги "Бодлер"

Автор книги: Жан Баронян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 14 страниц)

ЛЮДИ И ВСЕ ПРОЧЕЕ В БЕЛЬГИИ

Но еще больше разожгло и усилило терзавшую Бодлера нелюбовь к Бельгии то фиаско, какое потерпела самая последняя его лекция, состоявшаяся 13 июня 1864 года на улице Нёв у богатого маклера Проспера Краббе. В трех огромных салонах, освещенных люстрами и канделябрами, украшенных великолепными картинами, с абсурдным изобилием пирожных и вин, собралось человек десять, половину из которых пригласил сам хозяин…

Еще более отягчающее обстоятельство: за несколько дней до этого Лакруа и Фербокховен отказались от трех критических сборников, которые Бодлер приехал им предложить. Возможно, им стало известно, что именно он автор напечатанной в апреле в «Фигаро» анонимной статьи, посвященной книге Виктора Гюго о Шекспире…

С этой минуты Бодлер возненавидел Бельгию. Почти сразу же он решил выразить свою неприязнь к стране и ее населению в весьма недружелюбном произведении. Он придумал восемь названий своей будущей книги, четыре для страны и четыре для Брюсселя: «Смехотворная Бельгия», «Настоящая Бельгия», «Бельгия без прикрас», «Бельгия в истинном свете», «Смешная столица», «Смехотворная столица», «Столица обезьян» и «Обезьянья столица».

Бодлер разбушевался. Он обрушился на все бельгийское. На людей, «глупых, лживых, вороватых» – это «куча негодяев», полагал он, которые хохочут без причины, веселятся все скопом, при ходьбе косолапят ноги, походка у них тяжелая, они самонадеянны, презирают знаменитых людей, а в иерархии живых существ их место «между обезьяной и моллюском».

На отсутствие кокетливости и стыдливости у женщин, у всех у них жирные ноги, жирные руки, жирные икры и жирная грудь. На бельгийскую кухню, чересчур соленую, «отвратительную и примитивную». На уличные гулянья и варварство детских развлечений. На общественное образование и всеобщую нелюбовь к чтению.

На разговоры и дурацкие обороты речи бельгийцев (например, употребление глагола уметьвместо мочь).На свойственную им глупейшую привычку отчитыватьсвою прислугу на фламандском. На их безбожие. На их нелюбовь к священнослужителям и культ Свободной Мысли. На их избирательные нравы и политическую коррупцию, которую они провоцируют. На их государя, скупого и недалекого Леопольда, «жалкого немецкого князька», конституционного короля, превратившегося в «автомат в меблированном особняке». На армию, где «продвижение возможно лишь путем самоубийства».

На искусства, исчезнувшие из страны, если предположить, что когда-нибудь они там существовали, ибо даже Рубенс, представлявший величие, это «хам, затянутый в атлас» и «источник пошлости». На то, как обсуждают живопись.

«Манера, в какой бельгийцы обсуждают достоинство картин. Цифры, все время цифры. Это продолжается три часа. После того как за три часа они перечислят цены продаж, им кажется, что они обсудили живопись.

И потом, картины надо прятать, чтобы придать им ценность. Взгляд изнашивает картины.

Здесь каждый – торговец картинами.

В Анвере любой прощелыга занимается живописью.

Предпочтение отдают маленькой картине. К большой – презрение», – писал Бодлер в книге «Бельгия без прикрас».

Безжалостного осуждения Бодлера избежали лишь некоторые художники. В частности, Анри Лейс, живописец истории, вроде Делакруа, – он проиллюстрировал летопись Бельгии и своими портретами выразил некую тайну душ; дебютант Альфред Верве, первые картины которого были выставлены в 1863 году, а также братья Стевенсы, Жозеф в большей степени, чем Альфред, у которого Бодлер оценил тем не менее гармонию оттенков.

С Верве и Стевенсами и еще с их другом фотографом Шарлем Нейтом он обычно встречался на узкой улочке Вилла-Эрмоза, неподалеку от Королевской площади, в таверне «Пренс-де-Галль», где собирался небольшой кружок почтительных поклонников и где за разговорами, сопровождавшимися веселыми возлияниями с помощью бельгийского пива и можжевеловой настойки, Бодлер мог забыть о своих гневных вспышках и ненависти к обезьянам.

Однако больше всего из бельгийских художников ему нравился Фелисьен Ропс. Этот двадцатидевятилетний намюрец начал свою карьеру с карикатур, испытывая влияние одновременно и Домье и Гаварни, потом принялся за офорты и начиная с 1862 года разрабатывал в основном эротические сюжеты, если не сказать скабрезные, причем с отчаянной смелостью, насмешкой, воображением и юмором. Бодлер познакомился с ним в Париже через Огюста Пуле-Маласси, и его сразу же поразили остроумие его рисунков, живость, с какой он делал наброски своих персонажей, в том числе именитых людей, и щемящее ощущение мрачного, в равной степени свойственное и самому Бодлеру, о чем свидетельствуют многие стихи «Цветов зла». Поэтому он был рад снова встретиться с Фелисьеном Ропсом в Брюсселе на каком-нибудь ужине и съездить иногда вместе с ним в Намюр, маленький городок в «иезуитском» стиле, который произвел на него гораздо лучшее впечатление, чем Брюссель.

Но что все-таки удерживает его в Брюсселе, если там он настолько неудовлетворен и несчастен? Безусловно, необходимость собрать материал о городах, в которых он еще не побывал (Брюгге, Гент, Мехелен, Льеж…), так как его не покидала мысль написать книгу об этой стране. Определенная неловкость вернуться во Францию ни с чем и наверняка страх предстать перед своими кредиторами. Да и здоровье тоже: постоянные диареи, сердцебиения, колики в желудке, бессонница, приступы лихорадки…

В начале сентября Бодлер узнал, что в Брюссель должен приехать Надар, собиравшийся в честь тридцать четвертой годовщины независимости Бельгии осуществить над городом полет на воздушном шаре. И он тут же решил, что уедет в Париж вместе с ним сразу после празднества.

Событие было грандиозное. 26 сентября 1864 года гигантская толпа теснилась за ограждениями, специально сооруженными ради такого случая. Люди с восхищением наблюдали за воздушным шаром Надара, названного «Гигантом», ожидая, когда он поднимется в воздух в присутствии короля. Бодлеру друг предложил тоже занять место в корзине аэростата, но он, испугавшись, отказался. Около шести часов вечера аэростат поднялся. И лишь к полуночи приземлился между Ипром и Северным морем.

Двадцать девятого сентября Надар пригласил Бодлера на прощальный банкет в гостиницу «Этранже» по улице Фоссео-Лу, находившуюся неподалеку от церкви Августинцев, единственной брюссельской церкви, где не было колокола. На банкете присутствовали оба сына Виктора Гюго, Франсуа и Шарль, руководитель газеты «Эндепанданс бельж» Леон Берарди, только что назначенный бургомистр Брюсселя Жюль Анпаш, молодой помощник фотографа-аэронавта Жорж Барраль… И это пиршество закончилось в сластолюбивойкомпании.

На следующий день Надар и Барраль вернулись в Париж, но Бодлера с ними не было.

БРЕМЯ СКУКИ

Шли дни, недели, подходил к концу 1864 год, а Бодлер все более нищал. За пансион в гостинице «Гран-Мируар» он задолжал за три месяца и понятия не имел, как сможет расплатиться и справиться со всеми расходами, связанными с его пребыванием в Бельгии. Ему едва хватало денег на пропитание и на марки для писем, которые он продолжал посылать разным адресатам во Францию. Среди них – госпожа Опик, чье здоровье оставляло желать лучшего, а также парижский литературный агент Жюльен Лемер, с которым Бодлер познакомился в 1846 году в «Диван Лепелетье» и которому поручил вести переговоры с издателем об уступке прав на некоторые из его книг.

И конечно, существовал неизбежный Нарсисс Дезире Ансель, единственный человек, который по закону мог обеспечивать его средствами. И Бодлер в который уже раз умолял его прислать деньги. Он уверял, что, как только получит их, сразу расплатится со всеми долгами в Бельгии и в середине декабря вернется в Париж. Обещал. Клялся.

Ансель выслал ему требуемую сумму, но Бодлер уклонился от выполнения взятого обязательства. Сознавая некорректность своего поведения, он отправил Анселю письмо с объяснениями.

«В последний момент, в минуту отъезда, – писал Бодлер, – несмотря на желание вновь увидеть мою мать, несмотря на страшную скуку здешней жизни, скуку еще более неодолимую, нежели та, в которую меня погружала французская глупость и от которой я так страдалстолько лет, меня охватил ужас, жуткий страх,страх снова погрузиться в мой ад – пройти по Парижу, не имея уверенности в том, что смогу раздавать там деньги направо и налево, что обеспечило бы мне истинный отдых в Онфлёре. И тогда я написал письма в газеты и друзьям в Париже, а также человеку, которому поручил мои текущие дела, то есть продажу четырех томов, тех самых, которые я так credulously [52]52
  Доверчиво (англ.).


[Закрыть]приехал предложить этому гнусному Лакруа».

Да, в Бельгии он скучал ужасно, чудовищно, а тех, кто был способен развлечь его, можно пересчитать по пальцам: Стевенсы, Фелисьен Ропс, Огюст Пуле-Маласси… Прожив какое-то время на улице Миди в Брюсселе, тот нашел себе пристанище на юго-западе столицы, в тихом пригороде Иксель на улице Мерселис. Он издавал эротические и упадочные книги, некоторые ограничейным тиражом с непристойными фронтисписами Ропса, и дом, где он проживал, стал проходным двором, что совсем не нравилось обитателям квартала. Кое-кто хотел даже обратиться в полицию… Два-три раза в неделю Бодлер приходил к Пуле-Маласси ужинать и соглашался выполнять мелкую издательскую работу в надежде, что это принесет ему хоть немного денег.

С февраля 1865 года иногда его приглашали также к столу госпожи Виктор Гюго, проживавшей тогда на улице Астрономи, а ее августейший супруг по-прежнему находился в изгнании на своей скале на острове Гернси. Принимали Бодлера там неплохо: ведь о нем так хорошо отзывался Сент-Бёв, и это общество ему, пожалуй, нравилось, несмотря на то, что старая дама порой казалась ему глупой, а двое сыновей, Франсуа и Шарль, нередко раздражали его. Особенно когда чуть ли не хором перебирали гуманитарные идеи и всерьез обсуждали интернациональное воспитание.

В этом бельгийском королевстве, которое он ненавидел и которое порождало у него скуку, у Бодлера, по правде говоря, сердце не лежало к работе. Написал он мало – одно или два стихотворения в прозе для будущего своего сборника «Парижский сплин», где ему хотелось бы собрать добрую сотню текстов (хотя до сих пор он сочинил лишь пятьдесят), и сделал всего два перевода По («Система доктора Смоля и профессора Перо» и «Коттедж Лэндора»), а тем временем в марте Мишель Леви выпустил в продажу пятую книгу американского писателя – «Истории смешные и серьезные».

Бодлер делает и другие записи для своей книги о Бельгии, которую теперь предполагал назвать «Бедная Бельгия» и для которой собирал кучи газетных вырезок… Впрочем, за этими вырезками он проводит большую часть времени в своем гостиничном номере. Он их разбирает, делает пометки, старательно подчеркивает пассажи, которые кажутся ему достойными внимания: политические речи, судебная хроника, литературные рецензии, заголовки новостей, бóльшая часть которых касалась Свободной Мысли, эта тема его сильно занимала…

В начале июля Бодлер был очень удивлен: Пуле-Маласси, и сам оказавшийся в тяжелом положении из-за больших материальных проблем, внезапно потребовал у него возвращения старого долга, касающегося «Цветов зла», и угрожал в случае промедления передать это долговое обязательство другому издателю, одному из своих бывших служащих, Рене Пенсбурду.

Испугавшись, что этот человек, которого он терпеть не мог, завладеет всеми его произведениями, Бодлер тотчас же уехал в Париж. Добравшись до места, он поселился в гостинице неподалеку от Северного вокзала. В последующие дни он нанес визит Анселю, затем отправился в Онфлёр повидать мать. Сообщив ей о своем бедственном положении, он без особых затруднений выпросил у нее две тысячи франков, но Пуле-Маласси требовал пять тысяч…

Вернувшись в Париж, Бодлер остановился на улице Дуэ у Катюля Мендеса, на которого, так же как на Камиля Лемонье в Брюсселе, произвел впечатление епископа «в изысканной мирской одежде», вид у него был высокомерный, «почти пугающий по причине несколько испуганного поведения». Побеседовав с Жюльеном Лемером, продолжавшим вести переговоры с издателями, без особых, правда, результатов, Бодлер встретился затем с Теодором де Банвилем, Шарлем Асселино, Эдуаром Мане, Теофилем Готье…

Все уговаривали его не оставаться в Бельгии. Они не могли понять его «мании» засиживаться в стране, которую он ненавидит и где ему плохо. И задавались вопросом, что может его удерживать, привязывать, приковывать к этому молодому королевству, где культурная жизнь отнюдь не процветала, где писатели, которых было немного, вовсе не заслуживали никакого внимания и где Бодлер с тех пор, как там обосновался, написал всего несколько строк – стихотворение в прозе «Добрые псы», посвященное Жозефу Стевенсу и опубликованное в газете «Эндепанданс бельж» в июне 1865 года.

А не было ли это извращенным удовольствием – рассказывать, как он там скучает и как сама скука доставляет ему нездоровую радость?

А может, истинной причиной и был как раз тот страх, жуткий страх жить в Париже и не быть там прославленнымчеловеком, каковым он всегда мечтал стать?

Да к тому же еще страх явить близким печальное зрелище своего физического упадка?

Если уж надо страдать, без конца прибегать ко всевозможным лекарственным средствам – дигиталису, белладонне, если приступы не прекращаются, следуя один за другим, не лучше ли спрятаться, зарыться где-нибудь и ждать своей кончины в тени, вдали от родных и товарищей…

Не обращая внимания на их удивление, не отвечая на их слова, Бодлер возвращается 15 июля в Брюссель и вновь занимает свою комнату в гостинице «Гран-Мируар».

«ТЛЕН СРЕДИ ТЛЕНА» [53]53
  Слова из стихотворения Ш. Бодлера «Веселый мертвец».


[Закрыть]

Десятого декабря 1865 года Бельгия потеряла своего государя Леопольда Саксен-Кобургского, родившегося в Германии в 1790 году и ставшего королем бельгийцев после решения, принятого Национальным конгрессом 4 июля 1831 года.

Какое-то время Бодлера занимает его кончина, он вырезает из газет все статьи, где об этом идет речь, и сочиняет желчную эпитафию, а также два коротеньких стихотворения, первое из них откровенно выражает неприязнь, которую поэт всегда испытывал к этому персонажу.

Разумеется, эта поэзия была не слишком высокого полета. Во всяком случае, у этих стихов мало общего с «Цветами зла», которые вслед за Огюстом Виллье де Л'Иль-Аданом открыли для себя Альбер Глатиньи, Леон Кладель и Катюль Мендес, а также другие молодые авторы. В особенности некий Стефан Малларме двадцати трех лет, превозносивший Бодлера в напечатанной в журнале «Артист» статье, и некий Поль Верлен, ему двадцать один год, его восторженная хвала была опубликована в новом парижском еженедельнике «Ар». Казалось, эти авторы отвернулись от «великого поэта», каким был Виктор Гюго, и других ведущих поэтов пышной романтической эпохи, чтобы пойти по пути, начертанному Бодлером, и черпать вдохновение в его произведениях.

Однако такое проявление восторга и почти слепого преклонения пугает Бодлера. Ему прежде всего хотелось, чтобы его произведения поступали в книжные магазины и чтобы их читало как можно больше людей. И так как он в конце концов понял, что Жюльен Лемер плохой переговорщик, то попросил Нарсисса Дезире Анселя согласиться стать его литературным агентом в Париже. Впрочем, Бодлер передал ему точный список издателей, которые могли бы подойти, снабдив каждое имя коротким комментарием: Леви, которому он уже предлагал все свои книги и которого охотно именует монстром, Ашетт, «крупный, солидный издательский дом», Фор – очень «хороший выбор», Амьо – «хороший, но на крайний случай», Дидье – то же самое,и Дантю, которому, уточнял Бодлер, безусловно, должен понравиться проект «Бельгии без прикрас», так как цель этой сатирической книги – «насмешка над всем, что зовется прогрессом»и что сам он именует «язычеством глупцов».

Обратившись с такой просьбой к семейному нотариусу, Бодлер через две недели снова едет в Намюр и вместе с Пуле-Маласси посещает церковь Сен-Лу. Эта церковь, построенная в XVII столетии в присущем иезуитам стиле, с двенадцатью массивными дорическими колоннами красного мрамора, с плитами черного мрамора, покрывающими стены клироса, и арками со скульптурной резьбой, была одним из тех бельгийских памятников, которые Бодлер больше всего ценил. Любопытная достопримечательность: там все еще можно различить отверстие от ядра времен осады города в 1692 году.

Внезапно у Бодлера началось головокружение. Он с трудом мог шевелиться, и через несколько часов его доставили в Брюссель в гостиницу «Гран-Мируар», где два дня он, не двигаясь, пролежал на спине, не в силах выговорить членораздельную фразу. Вскоре приехал доктор Оскар Макс, к которому Бодлер уже обращался, и установил начало паралича правой стороны.

В Париже одним из первых новость узнал Ансель. Всегда аккуратный и точный, безукоризненно честный, он поспешил в Брюссель, захватив с собой деньги на случай ухода, который мог понадобиться Бодлеру. Со своей стороны, Асселино и Сент-Бёв посоветовались каждый со своим врачом, чтобы узнать, какие рекомендации следует передать в Брюссель. И госпожа Виктор Гюго, которую тоже предупредили, потребовала, чтобы ее личный доктор поспешил к больному поэту.

Хотя Бодлер смог еще продиктовать несколько писем, потеря речи происходила так быстро, что 3 апреля 1866 года его пришлось перевезти в содержавшуюся монахинями клинику Сен-Жан-э-Сент-Элизабет на улице Сандр, вблизи Ботанического сада. В его карточке в приемном покое монахини пометили, что возраст больного сорок пять лет, по профессии он литератор и страдает апоплексией.

В отведенные для посещения часы его ежедневно навещали друзья: братья Стевенс, Шарль Нейт, одним из последних сфотографировавший поэта, Пуле-Маласси, Ропс…

И, наконец, в сопровождении своей верной служанки приехала семидесятитрехлетняя госпожа Опик. Обе женщины поселились в гостинице «Гран-Мируар», куда вскоре привезли Бодлера и где он продолжал принимать самых близких друзей. Да, он утратил дар слова, да, он наполовину парализован, но по-прежнему сохраняет часть умственных способностей. Он понимает, что происходит вокруг, что с ним самим происходит. Он узнает голоса и лица. У него хватает сил совершать прогулки в экипаже по окрестностям Брюсселя, в многолюдное селение Юккель или на опушку леса Суаньи.

Он еще сохранил способность выражать свою радость, поистине детскую радость, когда в конце апреля Пуле-Маласси показал ему «Обломки». Фронтиспис для этой книжечки, выпущенной тиражом в двести шестьдесят экземпляров с ложным указанием издательства «Петух», выполнил Ропс, в нее вошли двадцать три стихотворения: «Романтический закат» в качестве вступления, шесть осужденных стихотворений из «Цветов зла» и четыре раздела, названные соответственно «Любезности», «Надписи», «Разные стихотворения» и «Буффонада». Все вместе выглядело несколько неровно, но это никак не могло повредить репутации Бодлера.

Увидев, что здоровье сына немного улучшилось, госпожа Опик решила отвезти его в Онфлёр, в тот самый «домик-игрушку», где он написал несколько лучших своих произведений. Однако находившийся в сознании Бодлер напомнил, что у него в Брюсселе остались кое-какие дела и до отъезда во Францию надо бы их уладить: выкупить заложенные в ломбарде часы, которыми он дорожил, забрать у переписчика стихи и расплатиться с мелкими долгами в разных брюссельских кабачках.

Двадцать девятого июня поседевший, с изможденным лицом Бодлер, с трудом опираясь на трость, сошел вместе с матерью с поезда на Северном вокзале в Париже, его поддерживал Артюр Стевенс. В багаже находились его книги и бесценные рукописи. Два дня он провел в гостинице, затем больного перевезли в лечебницу доктора Эмиля Дюваля, известного специалиста в области гидротерапии, она находилась на улице Дом, неподалеку от Триумфальной арки.

По инициативе Асселино многие писатели поставили свою подпись под прошением к министру народного образования Виктору Дюрюи с просьбой предоставить Бодлеру пособие «для покрытия расходов, связанных с лечением, необходимым при его состоянии здоровья». Эта помощь, уточнялось в прошении, была бы вполне оправданна, «поскольку писатель открыл для Франции самого прекрасного литературного гения Нового Света и вот уже двадцать лет сотрудничает с редакциями крупнейших газет и журналов». Среди тех, кто поставил свою подпись под этим прошением, три прославленныхакадемика: Жюль Сандро, Проспер Мериме и неизменныйСент-Бёв. В октябре пособие было выделено.

Теперь Бодлер был прикован к постели, и госпожа Опик, не в силах помочь чем-либо сыну, вернулась в свой нормандский дом. Верные друзья – Надар, Банвиль, Шанфлёри и Асселино – сменяют друг друга в его комнате, пытаясь скрасить печальные дни поэта. Часто навещает Бодлера Аполлония Сабатье, Президентша, и подолгу сидит подле него.

Что касается Жанны… Никто не знал, где она, уже полтора года никто из окружения поэта ее не видел ни в Париже, ни где-то еще.

Время шло, безжалостное, неумолимое, суровое, мрачное, пугающее, и вот уже Бодлер не может произнести больше двух-трех слов, с трудом выговаривает дрожащим голосом «проклятье» или что-то односложное, а дальше – едва уловимое движение век и губ.

Из «дома-игрушки» поспешила приехать мать Бодлера. Она заботилась о нем, не выпускала его руки, безутешная сиделка, она говорила ему что-то иногда едва слышно, предаваясь далеким смутным воспоминаниям, застыв в безмолвном ожидании.

В пятницу 30 августа 1867 года она пригласила священника и смиренно попросила его соборовать сына. И стала молиться. Сложив руки, со слезами на глазах она молилась Богу и всем святым.

На следующее утро, около одиннадцати часов, когда Бодлер умер у нее на руках и она навеки закрыла ему глаза, госпожа Опик все еще не знала, что сорок шесть лет и четыре месяца назад она дала жизнь одному из величайших чародеев от литературы.