Текст книги "Бодлер"

Автор книги: Жан Баронян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 14 страниц)

ГОДЫ БЕДСТВИЙ

Бодлер не отрицал: вынужденный отказ баллотироваться во Французскую академию был для него большим разочарованием, чуть ли не бесчестьем. Однако, против всякого ожидания, он обнаружил такое, что потрясло его еще больше, да просто ошеломило: у Жанны, которой Бодлер пытался помочь, несмотря на свои жалкие доходы, у Жанны нет и никогда не было брата! А негодяй, которого ей удалось выдать за брата, – на самом деле один из ее бывших любовников!

Это было предательством. Подлым вероломством, которому, однако, Бодлер мог противопоставить лишь свое отвращение и ярость. А вскоре, в который уже раз, и свое прощение.

Чтобы доказать Жанне, что он – само великодушие, Бодлер старался давать ей возможность общаться с людьми и, когда мог, брал ее, несмотря на увечье, в кафе и рестораны. Одно из таких заведений, закусочную «Павар» на улице Нотр-Дам-де-Лоретт, посещал до своей внезапной смерти в 1861 году несчастный Анри Мюрже, там же нередко встречались Жюль Барбе д'Оревильи, Шарль Асселино и Эдуар Мане.

Отношения между этим тридцатилетним художником и поэтом были самые дружеские и сердечные. Бодлер часто присоединялся к художнику в Тюильри и смотрел, как он работает на природе, всегда элегантно одетый, ловкий, с искрящимся взглядом. Нередко бывал Бодлер и в его мастерской.

Однажды, когда поэт пришел к нему вместе с Жанной, Мане воспользовался случаем, чтобы запечатлеть ее в широком белом платье с кринолином, с изможденным лицом, старую, полулежащую на софе [48]48
  Эта картина Мане находится в музее Будапешта.


[Закрыть]… А Бодлер тем временем несколькими штрихами карандаша на листе бумаги набросал портрет Жанны.

Академия, не пожелавшая принять его в свои ряды, Жанна, которая дурачила и обманывала его, внушавшее тревогу собственное здоровье, долги, с которыми ему не удавалось расплатиться, госпожа Опик, не спешившая расставаться со своими су – начало 1862 года весьма мрачно складывалось для Бодлера. Да еще в феврале умер его друг Поль Гашон де Молен, а в апреле Клод Альфонс, брат по отцу, в пятьдесят семь лет умер от кровоизлияния в мозг… Уже два десятка лет, как их пути разошлись и они больше не встречались, и все-таки это была еще одна скверная новость…

Есть ли способ противостоять бедствиям?

Писать, только писать. И писать на такие темы, которые он знает, а не сочинять романы или драмы.

Прочитав первую часть «Отверженных» Виктора Гюго, опубликованных в десяти томах почти одновременно в Париже и Брюсселе, Бодлер написал пространный отзыв для газеты «Бульвар», основанной в минувшем году карикатуристом и фотографом Этьенном Каржа. Он считал роман «книгой милосердия, то есть книгой, призванной возбуждать, пробуждать дух милосердия», книгой, которая ставит перед совестью читателей вопросы «социальной сложности» и являет собой «поразительный призыв к порядку, обращенный к самовлюбленному обществу, нимало не озабоченному бессмертным законом братства». В своем заключении он не мог устоять и не заговорить вновь о Первородном Грехе, написав эти два cлова заглавными буквами, – прямой намек на Жозефа де Местра, человека, который подобно Эдгару Аллану По научил сто рассуждатьи которому он был предан.

Однако эта статья была всего лишь проявлением любезности. Ибо Бодлеру «Отверженные» совсем не понравились, напротив, как совершенно откровенно писал он своей матери, «эта книга нелепа и отвратительна». И он отнюдь не собирался читать вторую ее часть, хотя Виктор Гюго отправил ему благодарственное письмо, в котором намеком предлагал написать новую статью.

«Сударь,

написать блестящую страницу для Вас естественное дело, возвышенные и сильные слова возникают у Вас в голове подобно тому, как искры вылетают из пламени, и „Отверженные“ явились для Вас поводом для глубокого и возвышенного исследования.

Я благодарю Вас. Я уже не раз с удовольствием констатировал сходство Вашей и моей поэзии; все мы вращаемся вокруг великого солнца, вокруг Идеала.

Надеюсь, что Вы продолжите свою прекрасную работу об этой книге и тех вопросах, которые я пытался разрешить или, по крайней мере, поставить. Для поэтов честь – подносить людям наполненные светом и жизнью священные кубки искусства. Именно так Вы и поступаете, то же самое пытаюсь делать и я. Мы оба посвятили себя служению прогрессу с помощью Истины.

Жму Вашу руку».

Это письмо, датированное 24 апреля, Бодлер счел «смехотворным», доказательством того, что «великий человек может быть глупцом». Мир литераторов и художников, тот мир, который казался ему «чудесным и приятным», теперь, на его взгляд, стал «отвратительным». У него такое ощущение, будто он живет в эпоху упадка, он уже не чувствует никакой близости со своими современниками, за исключением Барбе д'Оревильи, Флобера и достойного уважения Сент-Бёва. За исключением также Готье – это единственный человек, признавал Бодлер, кто понимает его, когда он рассуждает о живописи. И выход один: бежать от «человеческих лиц», то есть укрыться в каком-нибудь монастыре, например в Солем [49]49
  Там в XI веке было основано бенедиктинское аббатство, с 1833 года ставшее центром бенедиктинского братства Франции.


[Закрыть], по поводу которого ученик Виллье де Л'Иль-Адан шепнул ему два-три словечка. Но главное, бежать от «французских лиц».

В сентябре в той же газете «Бульвар» Бодлер публикует коротенький очерк под названием «Живописцы и офортисты», в действительности второй вариант статьи, анонимно появившейся в апреле в «Ревю анекдотик». Живописцев, которых хвалит Бодлер, зовут Мане, Мерион, Легро, Йонгкинд, молодой американец Уистлер, в галерее Мартине он видел его офорты, изображающие берега Темзы, «чудесное нагромождение снастей, рей и тросов, хаос туманов, заводских труб и клубов дыма, глубокую и сложную поэзию большой столицы».

Заканчивается 1862 год так же, как начался: известием об очередном несчастье. На сей раз жертвой стал Огюст Пуле-Маласси. Вынужденный прекратить платежи, издатель был объявлен банкротом, настолько непрочным оказалось состояние его финансов и так велики были долги: авторам, другим книготорговцам, типографиям, производителям бумаги, таким как Кансон-Монголфье, бумажные фабрики Марэ… И все это после публикации в числе двухсот названий нового издания сборников «Эмали и камеи» и «Цветы зла» (в два приема), «Искусственного рая», «Двойной жизни», произведений Леконта де Лиля, Барбе д'Оревильи, Шанфлёри и нескольких больших поэтических книг де Банвиля, в том числе сборника «Аметисты», коротких любовных од в честь Мари Добрен, ее «золотых волос», ее «розовых губ» и «белоснежной груди».

В своей газете Этьенн Каржа кричит о «незаслуженном крахе», ведь это банкротство затрагивает также писателей, «которых все читают и которым аплодируют».

Но это ничего не меняет: Пуле-Маласси арестовали и заключили в тюрьму в Клиши. Затем, в декабре 1862 года, перевели в тюрьму Маделонетт, расположенную на улице Фонтен-дю-Тампль в Париже.

В ПОГОНЕ ЗА ИЗДАТЕЛЯМИ

После заключения Пуле-Маласси в тюрьму Бодлеру стало ясно, что публикация нескольких его произведений, которую взял на себя алансонский издатель, под угрозой. И стало быть, ему придется вновь вести переговоры, теперь уже с другими книготорговцами, начать все с нуля, словно он автор-дебютант.

В первую очередь Бодлер обратился к Мишелю Леви. В последнее время их отношения далеко не всегда были радужными, но и скверными назвать их было нельзя. Три тома переводов По – «Необыкновенные истории», «Новые необыкновенные истории» и «Приключения Артура Гордона Пима» – продавались хорошо, и можно было надеяться, что и два следующих тома – «Эврика» и «Истории смешные и серьезные» – тоже раскупятся быстро. Однако у Мишеля Леви были другие заботы и другие планы. Он собирался покинуть улицу Вивьен и открыть новый магазин в квартале Оперы. Кроме того, его сильно занимали неожиданный успех книги Эрнеста Ренана «Жизнь Иисуса» и выпуск в продажу «Саламбо» Гюстава Флобера, а также эссе и стихов Сент-Бё-ва, издания, которое тот считал «заключительным и завещательным».

Не добившись ответа, Бодлер обратился к Пьеру Жюлю Этцелю, которого все называли П. Ж. Этцель или просто Этцель. За плечами пятидесятилетнего Этцеля, обосновавшегося с 1860 года на улице Жакоб, добрых два десятка лет издательской деятельности. Он вынашивал множество планов и в 1862 году опубликовал первую книгу из серии «Необыкновенные путешествия», на которую возлагал большие надежды: «Пять недель на воздушном шаре» Жюля Верна, автора из Нанта, известного до тех пор своими либретто для оперетт.

В его богатом каталоге имелись также «Созерцания» и «Легенда веков» Виктора Гюго, «Война и мир» Прудона, сказки Перро с иллюстрациями Гюстава Доре и «Госпожа Тереза и волонтеры 92 года» лотарингских писателей Эмиля Эркман-на и Александра Шатриана. Этцель и сам писал под псевдонимом П. Ж. Сталь, он специалист по литературе для юношества и автор брошюр по вопросам издательской практики, в одной из которых, появившейся в 1854 году, говорилось о контрафакциях и мерах по борьбе с ними.

Бодлер и Этцель быстро договорились о трех произведениях: третьем дополненном издании «Цветов зла», томе стихотворений в прозе и автобиографической книге, которая могла бы называться «Мое обнаженное сердце», причем тираж каждого из этих трех произведений должен был составить две тысячи экземпляров, то есть на пятьсот больше, чем предусматривалось договором с Пуле-Маласси. Во время переговоров с Этцелем Бодлер упомянул также о сборнике новелл, который, по его словам, он готов написать и предоставить через несколько месяцев. Он полагал, что сможет над ним работать в домике своей матери в Онфлёре.

Однако это соглашение ни к чему не привело. И не только потому, что Бодлер не спешил завершить свои проекты, а еще и потому, что банкротство Пуле-Маласси повлекло непоправимое разбазаривание его имущества. Без особых усилий теперь кто угодно за один франк мог завладеть вторым изданием «Цветов зла» и «Искусственным раем», а книжкой, принадлежавшей Теофилю Готье, за какие-нибудь пятьдесят сантимов. 22 апреля 1863 года 8-я парижская судебная палата по уголовным делам подтвердила наказание несчастному Пуле-Маласси в виде тюремного заключения. Основание: жульническое банкротство.

Сдерживала Бодлера также и госпожа Опик. Во всяком случае, она не поощряла его в работе над «Моим обнаженным сердцем» (книга существовала пока лишь в набросках), опасаясь, как бы произведение это, исполненное горечи, обиды, личных односторонних соображений и крайне резких суждений, не доставило ему серьезных неприятностей. Зачем выкладывать все? Зачем еще больше упрочивать репутацию бирюка?Откуда эта «жажда мести»? Откуда эта злоба и «отвращение» ко всей Франции?

Разве его положение улучшится, если он уедет за границу?

Бодлер считал, что да. В частности, он думал о Бельгии и Брюсселе, где находились Лакруа и Фербокховен, издатели «Отверженных», и где ему хотелось прочитать несколько лекций. Судя по тому, что рассказывал Бодлеру часто наезжавший в Париж по делам Артюр Стевенс, торговец бельгийскими картинами, два брата которого, Альфред и Жозеф, были художниками, лекторам в Брюсселе платили хорошо, и они собирали полные залы. Кроме того, газета «Эндепанданс бельж» испытывала будто бы потребность в острых перьях…

Бодлером полностью владела мысль совершить «экскурсию» в Бельгию хотя бы на несколько недель, когда он получил известие о смерти Делакруа, который умер 13 августа на шестьдесят пятом году жизни. Великий романтический художник оказал на него такое глубокое воздействие, так запал ему в душу, что Бодлер решил немедленно почтить его память обстоятельной статьей. Он предложил таковую журналу «Опиньон насьональ», который опубликовал ее в трех выпусках – 2 сентября, 14 и 22 ноября 1863 года.

Бодлер уже немало написал о картинах почитаемого им художника, которым восхищался, и не боялся цитировать себя и даже воспроизводить целые пассажи из своей брошюры «Салон 1859 года». Тем не менее, дабы соблюсти меру, он вспоминал также и человека Делакруа, словно был с ним близок, словно ему по праву надлежало защищать его память, он подчеркивал присущую художнику «причудливую смесь скептицизма, учтивости, деспотизма и, наконец, своего рода особой доброты и сдержанной нежности, всегда сопутствующих гениальности».

«В Эжене Делакруа, – писал Бодлер, – было много стихийного;в этом и заключалась драгоценнейшая часть его души, часть, целиком отданная живописному воплощению его мечтаний и служению искусству. В нем было много и от светского человека; эта часть предназначалась для того, чтобы заслонить и искупить первую. Думается, одной из его насущных жизненных забот было стремление скрыть неистовые порывы своего сердца и внешне ничем не походить на гениального человека. Его властность, вполне закономерная и даже неизбежная, почти целиком пряталась за милой любезностью. Он напоминал кратер вулкана, искусно замаскированный букетами цветов».

Не обошел Бодлер молчанием и литературные работы Делакруа, обобщив свои наблюдения в краткой и емкой характеристике, что было ему свойственно и признавалось всеми его современниками: «Насколько Делакруа был уверен в себе, выражаясвою мысль на холсте, настолько сомневался в своей способности описатьто, что думал, на бумаге».

В ноябре Бодлеру удалось наконец договориться с Мишелем Леви, но не по поводу своих поэтических и критических произведений, а относительно переводов Эдгара По. Он полностью «уступал ему права» за определенную заранее сумму в две тысячи франков, а Мишель Леви уже готовил тем временем публикацию «Эврики».

Разумеется, такая сумма Бодлеру пришлась весьма кстати, ибо теперь он мог совершить «экскурсию» в Бельгию. Он непрестанно думал об этом и тем более серьезно, что Пуле-Маласси после своего освобождения уже месяц как обосновался в Бельгии, решив создать там новое издательство.

ВСЕ ГЛУПОСТИ ВЕКА

Поехать в Брюссель. У Бодлера это стало навязчивой идеей, предметом всех его разговоров, основной темой переписки. И все-таки это не мешало ему работать. Он по-прежнему постоянно писал стихотворения в прозе, кое-что опубликовал в «Ревю насьональ э этранжер», которым руководил издатель Жерве Шарпантье, и через несколько недель после смерти Делакруа, основываясь на черновике и подробных записях, которые вел с 1859 года, начал писать большой очерк о Константене Гисе. Или, вернее, о К. Г., Бодлер обозначает художника только его инициалами.

Причина? Уважение к пожеланию Константена Гиса, который как чумы избегал любой формы рекламы, терпеть не мог, когда о нем говорили, и не придавал ни малейшего значения своим произведениям, причем до такой степени, что лишь в очень редких случаях подписывал их и ставил даты. За смехотворную сумму он продал музею Карнавале триста своих рисунков, на редкость прекрасных и показательных. И десятки их подарил однажды Надару просто потому, что фотограф пришел в восторг, увидев некоторые из них.

Очерк под названием «Художник современной жизни» появился 26, 29 ноября и 3 декабря 1863 года в газете «Фигаро», то есть в той самой, которая положила начало судебному преследованию «Цветов зла». Разделенный на три главы, очерк представлял собой и эстетический трактат в духе «Салона 1859 года», и пламенную похвалу Константену Гису, человеку, который «шагает», который «стремится» и который «ищет».

«А что он ищет? – задавался вопросом Бодлер и сам же отвечал: – Он ищет то самое, что нам позволительно именовать современностью».Этот новый термин он определяет следующим образом: «…высвободить из моды то, что она может содержать поэтичного в историческом, <…> отделить вечное от преходящего». И Константен Гис представляется ему как творец, который, ни в коей мере не предлагая тривиального, реалистического видения, преображает реальность и выражает с помощью своих рисунков и акварелей «преходящую, мимолетную красоту современной жизни», его произведения призваны стать рано или поздно «бесценными архивами культурной жизни». С точки зрения Бодлера, нет ни малейшего сомнения в том, что Константен Гис выражает таким образом необычайный идеал денди. И этот денди может быть человеком «пресыщенным» или «больным», но никогда не будет «вульгарным». Ибо что такое дендизм, если не слияние спиритуализма и стоицизма, если «не последний взлет героики на фоне последнего упадка?» – писал Бодлер.

Через два месяца после публикации «Художника современной жизни» газета «Фигаро», со всей очевидностью покоренная отныне талантом Бодлера, напечатала четыре из его стихотворений в прозе под общим названием «Парижский сплин». Редакция анонсировала, что вскоре будут опубликованы и другие подобные произведения того же автора, и действительно, на следующей неделе, 14 февраля 1864 года, были напечатаны еще два. А потом – ничего. И когда Бодлер попытался узнать, что случилось, ему ответили, что его стихи «всем наскучили». Этого было достаточно, чтобы он взорвался, с отвращением заклеймил глупость французской литературной среды и утвердился в намерении как можно скорее уехать в Бельгию.

А почему бы не с Бертой, женщиной, лишенной обаяния и привлекательности, с которой он познакомился на танцах и в которую влюбился?

Может ли статься, что в сорок три года он встретил большую любовь?

Может ли статься, что эта женщина навсегда заставит его забыть о притонах и сомнительных заведениях?

Пока он готовился к путешествию и через Альфреда Стевенса устанавливал предварительные связи в Брюсселе, друзья Виктора Гюго прислали Бодлеру письмо, в котором просили его присутствовать на большом банкете в честь празднования трехсотлетия Шекспира. Ему сообщали, что автор «Созерцаний» хотя и пребывает сейчас на острове Гернси, но будет почетным председателем собрания.

Бодлер тотчас предупредил организаторов, что не сможет там присутствовать. Ввиду вынужденного отъезда в Брюссель, – уточнял он. Однако это было всего лишь предлогом; в действительности он был недоволен тем, что Виктор Гюго не соизволил походатайствовать за него перед издателями «Отверженных». По крайней мере, насколько ему было известно, ни Альбер Лакруа, ни Эжен Фербокховен пока никак не проявили себя…

Поэтому он пишет главному редактору «Фигаро», чтобы изобличить невероятную глупость, лицемерие, смехотворностьэтого чествования, и с горечью отмечает, что до сего времени во Франции никому и в голову не пришло отпраздновать годовщину рождения Шатобриана или Бальзака. По его словам, «истинная цель этого шумного юбилея» заключается в том, чтобы «подготовить и подогреть успех» книги о Шекспире, которую Виктор Гюго собирался опубликовать у Лакруа и Фербокховена, книги, «набитой красивостями и глупостями», которые, «возможно, еще более разочаруют его самых искренних почитателей».

Бодлер плохо представлял себя на сборище, где будут поднимать тосты за Жана Вальжана, за отмену смертной казни, за Всеобщее братство,за распространение просвещения, за «истинного Иисуса Христа, законодателя христиан»,за Эрнеста Ренана, короче, за «все глупости, свойственные девятнадцатому веку», в лоне которого он имеет «утомительное счастье жить», где каждый «лишен естественного права выбирать своих братьев»,к тому же там не будет места для «прекрасных плеч, прекрасных рук, прекрасных лиц и блестящих туалетов», ибо женщин на праздник не допустили.

В номере от 14 апреля газета «Фигаро» поместила это открытое письмо Бодлера, не предварив его никакой подписью и не поставив ее в конце. И не без причины: Бодлер говорил в этом письме и о собственном случае, но в третьем лице. Он упоминал, что стал известен благодаря своему пристрастию к англосаксонской литературе, но что к нему с пренебрежением относятся как «господа заправилы от демократической литературы», так и «эта шумная толпа молокососов, поглощенных своими делами», они понятия не имеют о том, что «такой-то старичок, которому они многим обязаны, пока еще не умер».

Двадцать четвертого апреля Бодлер сел в поезд, идущий в Брюссель.

ЦИКЛ ЛЕКЦИЙ

Бодлер остановился в гостинице «Гран-Ми-руар» на улице Монтань, одной из самых старинных и самых значительных артерий бельгийской столицы, как принято говорить – в нижнем городе, в противоположность верхнему городу. На улице приютился главный почтамт, небольшое здание, где окошечки для выдачи писем и продажи марок находились в стенах круглого зала. Неподалеку располагалась и красивая часовня Святой Анны, варварски разрушенная во время Французской революции и возвращенная Церкви лишь в 1814 году. Напротив возвышалась харчевня «Катр-Со», на ее фасаде, как на большинстве старых брюссельских зданий, – хронограмма на латыни. В ней говорилось, что в 1563 году в Брюссель впервые был доставлен слон и что отважный погонщик слонов проживал здесь, после того как был принят Маргаритой Пармской.

А гостиница «Гран-Мируар», внешне выглядевшая далеко не блестяще, гордилась тем, что была построена в 1286 году, а в 1419-м принимала Маргариту Бургундскую и ее дочь, Жаклину Баварскую, жену Иоанна IV, герцога Брабантского. Это всем известное заведение, тем более известное, что улица Монтань [50]50
  По-французски – гора.


[Закрыть], идущая под уклон, как указывает ее название, долгое время была частью большой и очень оживленной дороги, пересекавшей Брюссель с севера на юг и соединявшей как раз нижний и верхний город. Гостиница предоставляла путешественникам пять вполне комфортабельных комнат и питание три раза в день либо за общим столом на первом этаже, либо, по желанию, в номере.

В гостинице «Гран-Мируар» Бодлера поселили на третьем этаже, с задней стороны здания, где, по счастью, не было слышно уличного шума. Из окна открывался вид на огромную стеклянную крышу галереи Сент-Юбер длиной в 215 метров, сооружение ее закончилось в 1847 году. Бодлер с волнением думал о том, как пройдет по этому элегантному пассажу. Затем отправится на Гран-Плас, именуемый также площадью Ратуши, где, кроме указанного строения, несомненно архитектурной жемчужины Брюсселя, стоят Королевский дом (некогда хлебный рынок) и старинные цеховые дома, отстроенные вновь в XVIII столетии после обстрела в 1695 году герцогом де Вильруа по приказу Людовика XIV.

Бодлер испытывал такое волнение потому, что, по сути, не имел ни малейшего опыта перемещений за границу, единственным его странствием за пределы Франции было вынужденное плавание на судне в двадцатилетнем возрасте до острова Бурбон. В этом он никак не походил на писателей романтического поколения, которых, почти всех, влекли путешествия по примеру прославленного Шатобриана. Точно так же как не был похож на писателей, родившихся, как и он, в 1820-х годах, таких как Гюстав Флобер, Максим Дю Кан или Надар. Впрочем, не большим опытом он обладал и в поездках по Франции, за исключением коротких набегов в Шатору и Дижон в 1848 и 1849 годах, и недавних отступленийв Онфлёр через Гавр.

Очень скоро, спустя два или три дня, Брюссель предстал перед ним как город весьма разнородный, со смешением всевозможных стилей, где великолепие соседствовало с дешевыми поделками. Ему довелось увидеть там «архитектурные нелепости», подделку, обнаружить, что церкви порой похожи на «лавки древностей», его поражала безжизненность улиц, пропитанных запахом жидкого мыла, удивляли гигантские вазы и статуи на крышах домов и множество балконов, на которых он никогда никого не замечал…

Однако в Бельгию Бодлер приехал не для того, чтобы совершать приятные прогулки, а чтобы прочитать цикл лекций в Кружке художников и литераторов. Это объединение имело целью «создать центр для собраний друзей искусства и литературы, а также видных деятелей науки, искусства и литературы своих и зарубежных». Пережив с 1850 по 1855 год блестящую эпоху, кружок этот впоследствии несколько сник, но, по словам Артюра Стевенса, за последние один-два года снова обрел силу и, в частности, лекции, организованные его стараниями, снова собирали широкую заинтересованную аудиторию. У кружка было свое помещение на втором этаже Королевского дома на Гран-Плас, где он располагал читальным залом, получавшим лучшие газеты и журналы, и где периодически устраивал различные художественные выставки. Именно там поэта ждали 2 мая 1864 года. Тема его первой беседы: Эжен Делакруа, художник и человек.

Лекция прошла успешно. Бодлер остался доволен, вот только сожалел, что ни Альбер Лакруа, ни Эжен Фербокховен не пришли послушать его.

Как уже говорилось, Париж его заставило покинуть не только чтение лекций в Брюсселе, но и намерение начать переговоры с издателями «Отверженных» и попытаться продать им за хорошую цену два или три тома критических статей. Он вспоминал о грандиозном успехе этой книги, обогатившей двух компаньонов, и о том, что поеле представления рукописи они без колебаний выплатили Виктору Гюго 125 тысяч франков в английском золоте. Сумма колоссальная, о которой можно только мечтать.

Одиннадцатого мая Бодлер читает в Кружке художников и литераторов вторую лекцию, на этот раз о Теофиле Готье, который в 1836 году вместе с Жераром де Нервалем посетил Бельгию и, по своему обыкновению, подробнейшим образом написал об этом. Увы, на лекции присутствовало человек двадцать, не больше, да и то… Среди них – молодой бельгийский писатель двадцати лет, Камиль Лемонье; восхищенный, покоренный, он слушал лекцию Бодлера так, словно то была волнующая проповедь священнослужителя, пастырское послание епископа, овеянное чуть ли не евангельской благостью.

«Через час ряды слушателей еще более поредели, пустота вокруг кудесника Слова все ширилась, заполненными оставались всего две скамьи. Потом и они опустели; лишь несколько спин горбились, отягощенные непониманием или дремотой. Возможно, те, кто остался, были движимы милосердным порывом, подобно прохожему, который в мрачном поле следует за одиноким катафалком. А возможно, это были привратники или господа из Комиссии по иностранным делам, которых удерживал на посту профессиональный долг» [51]51
  Этот текст Камиль Лемонье написал много лет спустя после лекции.


[Закрыть].

Неудача настолько была очевидна, что руководители кружка предложили Бодлеру весьма скромный гонорар. Чуть ли не пятьдесят франков за эту лекцию и за предыдущую, в то время как он надеялся получить в четыре раза больше. Но так как ему во что бы то ни стало хотелось, чтобы о нем заговорили и чтобы Лакруа и Фербокховен – или по крайней мере один Лакруа – пришли послушать его, он согласился прочитать бесплатно еще три лекции.

Через десять дней состоялась третья – о Томасе Де Куинси и искусственном рае, а на следующей неделе – еще две на ту же тему. И каждый раз перед весьма малочисленной аудиторией, причем ни Лакруа, ни его компаньон так и не появились, хотя их приглашали должным образом, и все это несмотря на объявления в основных либеральных газетах, таких как «Эндепанданс бельж», «Этуаль бельж» и «Эко де Брюссель». Зато в прессе правого толка – ни слова, католические круги обычно плохо относились к деятельности кружка.

Крайне возмущенный Бодлер изобретает для себя новую болезнь: бельгофобию.