Текст книги "Бодлер"

Автор книги: Жан Баронян

ПИСЬМО ПРЕЗИДЕНТШЕ

Прочитав «Эмали и камеи» Теофиля Готье, томик в сотню страниц, только что вышедший у Эжена Дидье, Бодлер с волнением обнаружил на девяносто третьей странице стихотворение в восемь строф под названием «К розовому платью». Он без труда догадался, что эти стихи прославляют госпожу Сабатье, женщину, которой он тоже восхищался и которую втайне безумно любил.

 
Люблю я розовое платье,
Тебя раздевшее легко:
И руки наги для объятья,
И грудь поднялась высоко!
 
 
Светла, как сердце розы чайной,
Прозрачна, как крыло пчелы,
Чуть розовеет ткань и тайно
Тебе поет свои хвалы.
 
 
И эти складки – только губы
Моих желаний грозовых,
Хотящих нежно или грубо
Покрыть тебя лобзаньем их. [37]37
  Перевод Н. Гумилева.


[Закрыть]
 

В действительности госпожа Сабатье стала госпожой лишь потому, что Готье в один прекрасный день решил назвать ее так. По своему гражданскому состоянию она была всего лишь Аглая Аполлония Сабатье. Родившись в 1822 году в Мезьере в департаменте Арденны, она вполне могла бы зваться госпожой Альфред Моссельман или госпожой Ришар Балл ас, по имени своих щедрых и богатых покровителей, чьей любовницей она была и с кем продолжала встречаться, однако предпочла не выходить замуж, чтобы сохранить полную свободу.

Она была высокой, пропорционально сложена, с шелковистыми шатеновыми волосами с золотым отливом, белой кожей и маленьким смешливым ртом. От ее победоносного, но отнюдь не высокомерного или вызывающего вида вокруг распространялся какой-то свет лучезарного счастья, моде она не подчинялась, одевалась как ей вздумается, но всегда с отменным вкусом. Ослепительная красота и великолепная фигура госпожи Сабатье вызывали у всех художников желание заполучить ее в модели. В 1846 году по настоятельной просьбе Моссельмана она позировала Огюсту Клезенже, который сделал не только ее бюст, но еще и скульптуру под названием «Женщина, укушенная змеей». Она предстает со сведенным судорогой лицом, обнаженной грудью и пышными бедрами, змея была лишь предлогом, чтобы заставить изогнуться ее тело с округлыми формами, «как под воздействием эротического спазма, так и от боли», по едкому замечанию Камиля Моклера. Эти две вещи, выставленные в Салоне 1847 года, вызвали скандал.

С 1849 года госпожа Сабатье жила на пятом этаже дома по улице Фрошо, почти на углу площади Барьер-Монмартр, где она располагала апартаментами под самой крышей. По воскресеньям в шесть часов к ней приходили на ужин друзья, девять из десяти писатели, музыканты и художники. Обычно там бывали Теофиль Готье со своей подругой Эрнестой Гризи, Максим Дю Кан, Анри Монье, Огюст Клезенже, Жюль Барбе д'Оревильи, Эрнест Фейдо, Гюстав Флобер, когда наезжал в Париж, и его друг детства поэт Луи Буйе, марселец Эрнест Рейер, недавно приехавший в столицу, первая опера которого «Селам», поставленная в 1850 году, была основана на тексте Готье… Или еще Альфред де Мюссе, недавно ставший членом Французской академии…

У каждого там было свое прозвище: у Готье, например, – Тео или Слон, у его подруги – Индюшка; Барбе д'Оревильи – Коннетабль, Флобер – сир де Вофрилар, причем никто не знал как и почему ему был присвоен этот дворянский титул, Фейдо – то Великий Жук-могильщик, то Полковник Метафор или даже, что гораздо труднее произносимо – Набукудурисур, Моссельман – Мак-а-Руль, Буйе – Монсеньор, из-за его круглого живота… Что же касается самой госпожи Сабатье, то, ввиду важности занимаемого ею положения, вскоре она удостоилась завидного и почтительного прозвища Президентша.

Бодлер тоже был одним из самых частых посетителей этих собраний. Госпожу Сабатье он встречал в ту пору, когда жил в гостинице «Пимодан» и участвовал там в шумных празднествах, устраивавшихся Жозефом Фернаном Буассаром: однажды летом она была приглашена вместе со своей младшей сестрой Адель (ее все называли Малюткой) и подругой, когда они вышли после купаний в особняке «Ламбер», очень модного тогда заведения на острове Сен-Луи. И чем чаще Бодлер приходил на улицу Фрошо, тем больше завораживала его госпожа Сабатье.

У нее он пользовался репутацией человека, живущего рассудком, однако он умел быть сердцеедом, при надобности – чарующим сердцеедом, порой под хмурой маской лжеженоненавистника, и по характеру он был далеко не молчун. Впрочем, там беседовали обо всем – до ужина, во время ужина и после, – об искусстве, о литературе, о философии, об опере, о политике. Хозяйку дома не смущали никакие темы, даже самые вольные разговоры, грубые шутки, непристойные истории и сальности, одним словом, свинство —одна из слабостей Тео, то есть Слона.

Такого рода речи Бодлер, однако, остерегался вести. Если он вмешивался, то скорее, чтобы поведать какую-нибудь мрачную историю По, чтобы высказать какое-нибудь парадоксальное суждение, поделиться мнением, причем прямолинейно, с сарказмом. Со своими карими глазами, излучавшими пронзительный свет, с насмешливой складкой у рта, с дрожащим, словно от нервного тика, подбородком он казался очень уверенным в себе – уверенным в своем отличииот других. Что не всегда вызывало к нему симпатию со стороны прочих завсегдатаев улицы Фрошо.

Они нередко находили его невыносимым, тщеславным, чересчур претенциозным, если не смешным в той странной одежде, в которую он облачался с неодолимой потребностью не походить на других любой ценой. Некоторые из тех, кто помнил его с длинными, потом взъерошенными волосами, видели его теперь полысевшим с прядью волос, ниспадавшей на лоб, и порой у них появлялось странное ощущение, будто они имеют дело с человеком немолодым, хотя ему исполнился только тридцать один год…

И к тому же он был влюблен в Президентшу!

Правда, не он один, все, кто собирались за ее столом, так или иначе испытывали то же самое, но наверняка только он считал ее воплощением идеальной женщины, видел в ней ангела, мадонну, искупительницу.

Тем не менее объясниться он не решался. Слишком большая разница между ней и Жанной, между ней и теми девицами, в чьих объятиях он забывался столько раз…

Когда в сборнике Готье «Эмали и камеи» он обнаружил стихотворение «К розовому платью», ему пришла вдруг мысль последовать примеру «всесильного чародея французской литературы». И он быстренько сочинил стихотворное произведение в том же размере – восьмисложный катрен. С той разницей, что его стихи содержали девять слогов, на один больше. Он назвал их «Слишком веселой».

 
Твои черты, твой смех, твой взор
Прекрасны, как пейзаж прекрасен.
Когда невозмутимо ясен
Весенний голубой простор.
 
 
Когда придет блудница-ночь
И сладострастно вздрогнут гробы,
Я к прелестям твоей особы
Подкрасться в сумраке не прочь;
 
 
Так я врасплох тебя застану,
Жестокий преподав урок,
И нанесу я прямо в бок
Тебе зияющую рану;
 
 
Как боль блаженная остра!
Твоими новыми устами
Завороженный, как мечтами,
В них яд извергну мой, сестра! [38]38
  Перевод В. Микушевича.


[Закрыть]
 

Бодлеру, однако, было страшно вручить это сладострастное стихотворение самой Президентше. Положив его в конверт и изменив почерк, 9 декабря 1852 года он без подписи отправил стихи вместе с запиской:

«Смиреннейше умоляюту, ради которой написаны эти стихи, понравятся ли они ей или нет, и даже если покажутся просто смешными, не показывать их никому.Глубокие чувства стыдливы и не терпят насилия над собой. Не является ли отсутствие подписи признаком именно такого неодолимого стыда? Тот, кто написал эти стихи в привычных своих мечтах о ней, любил ее с необыкновенной силой, никогда не признаваясь ей в этом, и навсегдасохранит к ней чувство самой нежной симпатии».

Наивная уловка? Возможно, трогательный поступок. Причем наверняка непонятный со стороны человека, который считает себя выше принятых правил и не стесняется демонстрировать глубокое презрение ко всем священным приличиям, навязанным имперским добропорядочным обществом. Если только этот поступок не отражал его идеализации женщины. Если только это не было проявлением крайней робости, которую она вызывала у него и которая обостряла преследующее его чувство вины за свой сифилис. Какое несчастье, какое страшное бедствие быть заразным, «когда любишь в другом лишь чистоту!».

Самое забавное в этом, что в последовавшие за отправкой анонимного письма вместе со стихами «Слишком веселой» недели Бодлер с видом насмешливым и чуть ли не презрительным, как ни в чем не бывало, продолжал приходить на ужины Президентши.

Однако Президентша не обманывалась, она знала, кто на самом деле влюбленный автор, но притворялась, будто не знает. Изощренное женское кокетство – делать вид, что не знаешь. В глубине души она была в восторге.

ИСПОВЕДЬ ДУШИ

В апреле 1853 года генерал Опик был назначен сенатором Империи и стал кавалером ордена Почетного легиона, вместе с госпожой Опик они поселились на улице Шерш-Миди. Теперь Бодлер снова регулярно встречался с матерью и умолял ее помочь ему, ибо его долги постоянно росли.

Один такой долг был связан с договором, который он заключил с Виктором Леку, издателем «Ревю де Пари», где в 1852 году появились очерки о По и статьи о «Ясновидцах» Нерваля. Этот договор касался тома, который должен был выйти под названием «Необыкновенные истории», в него входило несколько рассказов По.

После того как Бодлер передал эти переводы Леку, его одолели сомнения. Он счел, что его тексты не доведены еще до должного уровня, и пожелал доработать их. Узнав, что книга практически готова, он потребовал остановить ее печатание и пообещал возместить издателю типографские издержки. Однако таких денег у него не было, вот почему он обратился к матери…

Вместе с тем Бодлер по-прежнему непрерывно ищет в разных местах возможности для сотрудничества, дабы избавиться от постоянных финансовых проблем.

При этом он не всегда может соответствовать предложениям, которые ему делают. Так, он пообещал либретто Нестору Рокплану, директору «Оперы», но так и не смог выполнить своего обещания. Точно так же ему не удается взяться за драму, хотя он хвастает, что с легкостью может сочинить ее.

Зато Бодлер без малейшего труда написал текст, отчасти автобиографический, – «Мораль игрушки», который отдал в «Монд литтерер». Он превозносил игрушки, которые делают «жизнь в миниатюре более красочной, очищенной, сверкающей, чем жизнь реальная». «Там видишь, – отмечал он, – сады, театры, красивые туалеты, чистые, словно алмазы, глаза, раскрасневшиеся от румян щеки, прелестные кружева, экипажи, конюшни, стойла, пьяниц, шарлатанов, банкиров, комедиантов, похожих на фейерверки шутов, кухни, весьма дисциплинированные армии с кавалерией и артиллерией».

Вместе с тем Бодлер по-прежнему был одержим Президентшей. 3 мая 1853 года из дома свиданий в Версале он посылает ей второе стихотворение, но без сопроводительной записки. Довольно отвлеченно он назвал его «Возвратимость». На сей раз это пять строф александрийского стиха, каждая первая и последняя строка начинается и заканчивается словом «Ангел»: «Ангел радости», «Ангел кротости», «Ангел свежести», «Ангел прелести» и под конец «Ангел счастия, и радости, и света».

Меньше чем через неделю он продолжает в том же духе. У стихотворения, которое Бодлер посылает Президентше, нет названия, но подобно стиху «Слишком веселой» оно сопровождается письмом: «Право, мадам, прошу у Вас тысячу извинений за это глупое, ужасно ребяческое анонимное рифмоплетство; но что поделаешь? Я эгоист, как ребенок или как больные люди. Когда я страдаю, то думаю о тех, кого люблю. Обычно я думаю о Вас стихами, и когда стихи сложены, мне не удается устоять перед желанием показать их той, о ком они написаны… И вместе с тем я прячусь, как человек, который больше всего на свете боится выглядеть смешным. Нет ли в любви чего-то в высшей степени комического, в особенности для тех, кто не болен ею?»

В стихотворении Бодлер вспоминает одну ночь, на исходе которой после какого-то празднества он провожал Президентшу на улицу Фрошо, она опиралась на его руку, а Париж спал, и «лишь кошки робкие, как будто часовые, дозор на улицах несли».

 
О, бедный ангел мой, та нота горько пела:
«Все на земле обман и ложь!
И в задушевности, подделанной умело,
Один расчет ты узнаешь.
 
 
На сцене выступать, красиво улыбаться —
Тяжелый и банальный труд.
А жизнь без жалости… С утра уже толпятся
Ростовщики – проценты ждут.
 
 
И нет совсем любви! Есть звук красивый, слово!
Есть бессердечия гранит!
Мы – каждый за себя! Нет ничего святого!
Продажен мир, юдоль обид!»
 
 
Смогу ли я забыть то страшное признанье,
Всю эту исповедь души,
Огромную луну, и двух теней дрожанье,
И гул шагов в ночной тиши? [39]39
  Перевод М. Аксенова.


[Закрыть]
 

Естественно, Президентша и на этот раз, как при получении двух предшествующих посланий, не обманывалась, тем более что эта исповедь соответствовала пережитой ситуации. И это ее забавляло. Впрочем, она не была безразлична к этому сумрачному, резкому человеку. С тех пор как она узнала его, ей стало ясно, что «бесстыдная и шумная» жизнь, которую он ведет, скрывает восторженную душу. К тому же на каждом ужине, который Президентша устраивала в своих апартаментах, она видела: он совсем не той породы, что другие гости. Только Тео тоже присылал ей послания, даже когда путешествовал, по России или где-то еще, но не прячась и не в столь отточенном стиле. Тео называл ее то «дорогой Президентшей», то «дорогой Лили», то «Президентшей моего сердца» или «дорогой царицей Савской»; он непрестанно повторял, что целует ее ногу, подмышку или «вагинальную железку», и между двумя жестокими словами в адрес некоторых из своих собратьев говорил о «неприглядных вымученных развлечениях» и «одиноких вечерах мастурбации».

Все осложнялось еще тем, что Жанна Дюваль заболела и требовала присутствия Бодлера. Она тоже оказалась без средств и к тому же должна была заботиться о своей старой умирающей матери. Когда та 16 ноября умерла, Бодлер вынужден был взять на себя похоронные расходы.

Не имея денег, он пишет отчаянное письмо Огюсту Пуле-Маласси, взявшему в свои руки семейное типографское дело в Алансоне, и молит его о помощи. «Любую сумму, – просит он, – ибо о крупнойнаверняка не может быть и речи». «Мне попросту необходимы несколько дней передышки, чтобы воспользоваться ими для завершения важных вещей, которые дадут положительный результат в следующем месяце». А потом признается, что его жизнь, его несчастная жизнь, увы, всегда будет исполнена негодования, смерти, оскорблений и, главное, недовольства собой.

Под «важными вещами» он разумел продолжение переводов По и создание по меньшей мере трех комедий.

НО КАК ИЗ ЭТОГО ВЫЙТИ?

Что касается комедии, то с недавних пор Бодлер связался с Ипполитом Тиссераном, безусловно, самым знаменитым актером театра «Одеон» в 1850-е годы. По-прежнему убежденный в том, что написать пьесу – это детская игра, он берется создать для него драму в пяти актах, «замешанную на мечтаниях, лености, нищете, пьянстве и убийстве». Он быстро набрасывает план пьесы под названием «Пьяница» отчасти в духе рассказов По «Бес противоречия» и «Сердце-обличитель» – это история одного рабочего, который убивает свою жену, бросает ее тело на дно колодца и закладывает его камнями. «Никакой запутанной интриги, никаких неожиданностей, – говорит он Тиссерану. – Просто развитие порока от ситуации к ситуации».

Тем не менее, вместо того чтобы выполнять взятые на себя обязательства, он снова берется за перевод рассказов своего писателя-идола и опять посылает анонимные стихи Президентше. В феврале 1854 года один за другим он адресует ей первый сонет «Духовная заря» с коротенькой запиской на английском языке, затем второй вот с такой первой строчкой: «Что можешь ты сказать, мой дух, всегда ненастный».

В письме, сопровождавшем второй сонет, он писал, что не ведает, какие мысли вызывает у женщин поклонение, которым их окружают. Затем чистосердечно признается своей корреспондентке: «Не знаю, дарована ли мне будет когда-нибудь высшая радость самому рассказать о той власти, какую Вы обрели надо мной, и немеркнущей лучезарности, которой Ваш образ озаряет мою душу. В настоящий момент я просто счастлив снова поклясться Вам, что никогда любовь не была более бескорыстной, более возвышенной и исполненной почтения, чем та, которую я втайне питаю к Вам и которую всегда буду старательно скрывать, как повелевает мне это нежное почитание».

На этом Бодлер не останавливается. 8 мая он снова берется за перо и отправляет Президентше самое длинное письмо из тех, что написал ей до сих пор. Он признается, что боится ее, что это единственная причина, заставлявшая его все время скрывать свое имя, что он относится к ней с почти благоговейным пылом и что она присутствует во всех его мечтаниях – в особенности когда его душа погружается во мрак природной злобы и глупости.

«Вы для меня, – писал он, – не только самая привлекательная из женщин, из всех женщин, но и самое дорогое, самое бесценное суеверие. Я – эгоист и пользуюсь Вами. Прилагаю свою жалкую бумажонку. Как был бы я счастлив, если бы мог надеяться, что мое высокое понимание любви имеет хоть какой-то шанс быть благожелательно воспринято в тайном уголке Вашей очаровательной головки. Я никогда об этом не узнаю». Затем, в качестве жалкой бумажонки,следует гимн в пять строф, который, по его словам, он «сочинил давным-давно».

 
Тебе, прекрасная, что ныне
Мне в сердце излучаешь свет,
Бессмертной навсегда святыне
Я шлю бессмертный свой привет.
 
 
Ты жизнь обвеяла волною,
Как соли едкий аромат;
Мой дух, насыщенный тобою,
Вновь жаждой вечности объят.
 
 
Саше, что в тайнике сокрытом
С уютным запахом своим,
Ты – вздох кадильницы забытой,
Во мгле ночей струящей дым.
 
 
Скажи, как лик любви нетленной
Не исказив, отпечатлеть,
Чтоб вечно в бездне сокровенной
Могла бы ты, как мускус, тлеть.
 
 
Тебе, прекрасная, что ныне
Мне в сердце льешь здоровый свет,
Бессмертной навсегда святыне
Я шлю бессмертный свой привет! [40]40
  Перевод Эллиса.


[Закрыть]
 

Ангел, бессмертная святыня, бессмертие, вечность, вечная жизнь… Вещь поразительная, но Бодлер все более обожествляет Президентшу. До такой степени, что своему пылу он приписывает нечто бесплотное. Словно эта любовь, чтобы стать большой любовью, любовью истинной и чистой, любовью неугасимой, нетленной,могла быть только божественной или платонической.

Считая госпожу Сабатье воплощением своего любовного идеала, он между тем продолжает встречаться с другими женщинами, адреса которых заносит в свои блокноты. И в их числе значится актриса Мари Добрен, с которой у него была короткая связь семь лет назад, в ту пору, когда в театре «Порт-Сен-Мартен» она играла пьесу братьев Коньяр «Золотоволосая девушка».

Мари Добрен, красивая блондинка с лицом мадонны, успешно продолжила свою карьеру. Среди прочего она сыграла в сатирической комедии «Невероятная история Аристофана», написанной Банвилем и Филоксеном Буайе, весьма образованным, но взбалмошным молодым человеком, который очень нравился Бодлеру. Теперь она работала в театре «Гэте», где появлялась в одной из многочисленных мелодрам Луи Вандербюрга «Арденнский кабан». Это и послужило поводом для новой встречи бывших любовников. Опять воспылав друг к другу любовью, они задавались вопросом, зачем им было расставаться. Бодлер старается найти для нее главные роли и просит за Мари Добрен сначала Теофиля Готье, который прекрасно осведомлен обо всем, что происходит и что затевается в мире парижского театpa, затем Поля де Сен-Виктора, театрального критика газеты «Пэи», но безуспешно.

Основанная Ламартином и принадлежавшая одному банкиру, «Пэи» с подзаголовком «Газета Империи» была как раз тем изданием, где с июля начала печататься серия переводов рассказов По, к которым Бодлер относился так, словно речь шла о его собственном творчестве. Или, быть может, даже о его спасении.

Разумеется, он не мог жаловаться: ему перепадало немного денег, тех самых денег, которых всегда не хватало и которые всегда уплывали куда-то из рук, к тому же он работал в редакции, собравшей нескольких талантливых авторов. Среди них – Барбе д'Оревильи, которого Бодлер более всего ценит и чья книга «О дендизме и Дж. Броммеле» произвела на него десять лет назад очень сильное впечатление; к тому же Барбе д'Оревильи – один из завсегдатаев на улице Фрошо за столом у Президентши. Если Бодлер ощущает свою близость к нему, то еще и потому, что знает его как большого почитателя и неутомимого защитника произведений Жозефа де Местра.

То, что Бодлер получает за свои переводы, не позволяет ему, однако, при том образе жизни, какой он ведет, сводить концы с концами. Прожив семнадцать месяцев на улице Пигаль, он снимает комнату в гостинице «Марокко» на улице Сены. Но, едва расположившись в своем новом жилище, он задался вопросом – а не лучше ли для него будет согласиться на «совместную жизнь»? Он пишет своей матери. «Мне во что бы то ни стало нужна семья, —признается он ей. – Это единственная возможность работать и тратить меньше».

Бодлер думает о Мари Добрен. Ему нравится перспектива семейной жизни с ней.