Текст книги "Герои и чудеса Средних веков"

Автор книги: Жак ле Гофф

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 12 страниц)

Обитель

Французское слово cloître может означать как часть монастыря, так и весь монастырь.

В европейском имагинарном оно дожило до наших дней, чтобы подчеркнуть две характерные составляющие монастырской идеологии. Монастырь в историческом имагинарном – это прежде всего и главным образом его центральное место, состоящее из внутреннего сада, окруженного открытыми галереями с ведущими в сад аркадами. По другой концепции внутренняя часть монастыря – cloître – это та его часть, которая представляет собой ансамбль закрытых зданий. Основное значение этого слова в обоих случаях связано с идеей закрытости, монастырской ограды. Такова этимология слова cloître, от латинского claustrum, что происходит от глагола claudere – закрывать.

Имагинарный смысл обители и заключается в образе монастырской ограды, в христианском имагинарном связанной с образом сада. Средневековый сад – преимущественно сад огороженный, и эта его замкнутость так же хорошо способна располагать монахов к скотоводству и к хранению выращенных овощей и фруктов, как и выступать духовным пространством, с которым начиная с XI–XII веков очень тесно связан образ Святой Девы. Покончив с превратностями земной жизни, Святая Дева после Успения оказывается либо на небесах, либо в закрытом саду. Основополагающее свойство обители как закрытого сада – это качество, которым обладает рай, и символическая средневековая мысль действительно зачастую говорит о внутренней части монастыря как о райских кущах.

Помимо этого образа небесного Иерусалима, монастырь еще и метафора сердца и человека, ушедшего в собственные глубины; это часть христианской идеологии, которая, развиваясь, провозглашала приоритет внутреннего мира и покоя перед лицом мирских треволнений – по контрасту и взаимно дополняя скитания homo viator, человека странствующего.

Монастырская обитель – это еще и воплощение одного из обликов амбивалентного средневекового христианства и выросшего из него европейского восприятия действительности. Если, как мы уже видели на примере рыцаря, фундаментальным отношением к пространству у средневекового человека была способность перемещаться в нем, то другой стороной, противоположной и дополняющей, была связь с точно определенным местом, то, что на монастырском языке именовалось stabilitas loci (привязанность к месту, оседлость). Таким образом, мужчина – ив меньшей степени женщина – на средневековом Западе раздваивается между местом, с которым он связан, и дорогой.

В церковной архитектуре Запада такая обитель возникает рано, еще в IV веке. Документ эпохи Каролингов начала. К века свидетельствует, что обитель играла одинаково важную роль как в структуре, так и в функционировании монастыря. Речь идет о планировке аббатства Сен-Галл в современной Швейцарии, которая в одно и то же время и отображение настоящего монастыря, и представление о монастыре идеальном. Внутренние постройки, а в широком смысле и весь монастырь, здесь представляются как род самодостаточного города. Его центр – это вполне безыскусная обычная церковь и соединенные с нею внутренние галереи, ведущие в сад. Распространение монастырей и их земельных владений до размеров настоящего города в эпоху Каролингов подтверждается аббатством Сен-Рикьер в Пикардии.

Пышный расцвет монастырей датируется романской эпохой (XI–XII века), и современный эстетический вкус охотно признает, что сохранившиеся романские монастыри, в частности в Провансе, – это самое красивое, что дошло до нас из средневековой архитектуры, стой оговоркой, что кафедральный собор преимущественно строили в стиле готики. И в этом противопоставлении тоже видна противоположность сокровенного явному, характеризующая идеологию и мировосприятие в Средние века. Монастырская обитель, понимаемая как внутренняя часть монастыря, – место, где лучше всего воплощается монашеский дух общины и индивидуального благочестия, к которому и восходит само слово «монах» (греч. monos – один). Монастырь – место для молитвы в одиночестве. Его среда – это высшее выражение того основного упражнения в христианском благочестии, которое называется молитвой. Однако монастырские галереи могут служить и для театрализованных коллективных выступлений благочестивого характера, например для религиозных процессий.

По-видимому, апогея своего развития монастырь и монастырская жизнь достигают во время реформ XII века, самой знаменитой из которых была реформа цистерцианцев. Восхваление внутренней жизни в обители было главной темой духовной и монастырской литературы XII века. Два самых значительных свидетельства такого благочестия – это «Школа монастыря» бенедиктинца Петра Целле, умершего в 1183 году, и De claustro animae («Обитель души») августинского каноника Гуго из Фуйюа, что близ Корби, умершего в 1174 году. Петр Целле настойчиво повторяет, что добродетели обители – это душевный покой (quies) и праздность, приводящая к благочестию (orium). Гуго из Фуйюа дает аллегорическое толкование каждому компоненту монастырского обустройства. Хорошо видно, насколько обитель есть символическое выражение уединенной и созерцательной жизни в противоположность жизни деятельной.

Поскольку монастырская духовность – и тут надо особо отметить бенедиктинцев – обращалась за помощью к искусству и особенно к скульптуре, позволявшей как воздать хвалу Творцу, так и возвысить собственный дух, монастырские галереи часто были богато украшены скульптурами. Среди самых пышных в этом отношении называют монастырь Де Муассак в Юго-Западной Франции и монастырь Святого Трофима в Арле, в Провансе.

Нищенствующие ордена, начинавшие оседать в городах уже не в маленьких обителях, а в больших монастырях, все-таки сохраняли внутреннее пространство обители, которое отныне следовало за развитием вкуса – готика, Ренессанс, барокко. Прекрасным примером барочной обители выступает монастырский дворик Борромини начала XVII века, построенный при церкви Сан-Карло Алле Кваттро Фонтане в Риме.

Главной целью обители была закрытость, отгороженность. Этот идеал и такая практика особенно предписывались женщинам (или они сами нарочно выбирали их для себя). Начиная с V века монахини должны были со всей строгостью соблюдать правило затворничества. Даже сестры нищенствующих орденов, таких, как женский орден кларисс, постоянно жили в затворничестве, что отличало их от братьев, бескорыстное служение которых предполагало частые выходы за пределы их обители. Декреталия Periculosa папы Бонифация VIII в 1298 году распространила обет затворничества на всех монахинь. В XVI веке, в то время как протестантская реформа ликвидирует малые и большие монастыри, католическая Контрреформация расширяет количество маленьких женских обителей. Строгая обитель – один из элементов реформы кармелиток, осуществленной Терезой Авильской. Архиепископ Миланский, Карло Борромео, заботится о том, чтобы обители для монахинь непременно пользовались почетом и уважением. Тридентский собор объявляет об отлучении от Церкви всякого, кто нарушит монастырские обеты. В начале XVII века Франциску Сальскому и Иоанне де Шанталь пришлось помимо своей воли принять на себя заботу об обители внутри их вновь созданного ордена. После всех превратностей Революции и закрытия множества больших монастырей образ маленькой обители с закрытым садом и выходящими к нему галереями сохранился, оказавшись связанным с образом монахини. Говоря о монахинях, посвятивших себя милосердному и деятельному служению, нельзя не упомянуть о паре аббатств, вновь воссозданных в ХIХ веке, – сестер Сен-Венсан-де-Поль и монахинь-затворниц, чей символический образ воплощают собой кармелитки. «Диалоги кармелиток» Бернаноса, на сюжет которых написал оперу Пуленк, изображают как раз такую незримую связь между женщиной и обителью.

К концу XIX и началу XX века обитель становится окрашенным ностальгией образом средневекового монастырского рая. Как архитектурный шедевр и собрание скульптур, она привлекает внимание богатых собирателей и особенно американских любителей изящного, которые видят в ней высочайшее достижение средневекового искусства. Скульптор Джордж Грей Барнард начиная с 1914 года собирал различные фрагменты европейских средневековых аббатств. В 1925 году Джон Д.Рокфеллер купил его собрание и предложил его нью-йоркскому Метрополитен-музею, который в 1926 году систематизировал их и выставил на обозрение публики в своем филиале на главном холме у берегов Гудзона. Там были восстановлены, почти в полном виде, в частности, обители Святого Гильема-Пустынника и Святого Мигеля де Куксы. Множество скульптур, гобеленов и архитектурных фрагментов окружали эти перевезенные и воссозданные обители. Филиал получил название The Cloisters – Обитель. Так представление о маленьком монастыре обрело историческую память и новое воплощение в городе-символе современной Америки.

Поскольку сегодня большинство монастырей закрыто, а обители опустели, то это место, превращенное своим напоминанием об уединении и рае в миф, служит декорацией для музыкальных мероприятий известного рода. Самый прекрасный пример этого – обитель Нуарлак в Берри. Вот так в современном европейском имагинарном обитель стала как образом утраченного рая, так и примером разрушенной и упраздненной тюрьмы.

Кокань

Кокань – страна, где все твое, куда ни глянь. Образ этой сказочной страны появляется в начале ХШ века в одном старофранцузском фаблио.

Это творение средневекового имагинарного дошло до нас благодаря трем рукописям – собственно первоначальной рукописи, датируемой около 1250 года, и двум ее копиям начала XIV века. Происхождение этого до сих пор не расшифрованного слова остается невыясненным. Старания филологов, пытавшихся доказать его позднелатинское или провансальское происхождение и связать Кокань с образом кухни (cuisine), с научной точки зрения подтверждения так и не нашли. Кокань – целиком и полностью детище средневекового воображения.

Это словечко, первоначально появившись во французском языке, очень быстро оказалось переведено на английский: Cokaygne или Cockaigne; на итальянский – Cuccagna и на испанский – Сисапа. Немцы называют эту страну другим словом, происхождение которого ничуть не яснее, – Schlaraffenland, страна Шлараффия. Фаблио, рассказывающее о стране Кокань, состоит из 200 восьмисложных стихов. Это история путешествия в фантастическую страну. Анонимный автор предпринимает это путешествие в виде епитимьи, наложенной на него папой. Он открывает «край чудес премногих». Это страна, «благословенная Господом и святыми его», и имя ей Кокэнь. Лучшей ее характеристикой может служить следующая деталь: «Кто там больше спит, тот больше и зарабатывает». Сон, стало быть, вот источник обогащения. Думается, тут можно усмотреть аллюзию с расхожей поговоркой, содержащей недобрую насмешку над ростовщиком, – пока он спит, проценты растут. Так фаблио начинает с того, что переворачивает с ног на голову всю мораль XIII века. В этой стране стены домов сложены из рыб, «окуней, лососей и сельдей», стропила – из осетров, крыши из окорока, полы из колбас, пшеничные поля огорожены кусками жареного мяса и ветчины; жирные гуси жарятся, сами крутясь на вертелах, постоянно посыпаемые чесноком. Вдоль всех дорог, на каждой улице стоят накрытые столы с белыми скатертями. Каждый может тут присесть и до отвала поесть, рыбы или мяса, оленины или дичи, в виде жаркого или в горшочках, и все это совсем задаром. В этих краях течет река из вина, а в ней серебряные и золотые чаши и кубки, и наполняются они сами собою. Река наполовину из благороднейшего красного вина, как вина заморские или вино бонское, а наполовину – из изысканнейшего белого, как вина из Оксерры, Ларошели или Тоннерры. И это все тоже даром. И люди там не злобные, а храбрые и учтивые. На смену такой картине питательного изобилия, в котором количеству сопутствует и качество, приходят приятности весьма своеобразно построенного календаря. В месяце там шесть недель; в году четыре Пасхи, четыре дня святого Иоанна, четыре праздника сбора винограда, и вообще каждый день – либо праздничный, либо воскресный; есть четыре Дня Всех Святых, четыре Рождества, четыре Сретения, четыре праздника Карнавала, а вот Великий пост соблюдают лишь раз в двадцать лет.

Автор возвращается к теме пищи, вновь утверждая, что можно поесть сколько душа пожелает, ибо тут никого не принуждают соблюдать пост. О разнообразных кушаньях без всяких ограничений он уже говорил, а теперь уточняет, что «никто запретить никому и не дерзнет». Невозможно тут не вспомнить лозунг мая 1968-го: «Запрещается запрещать». Так и кажется, будто утопия общества без запретов восходит к стране Кокань XIII века. В то бурное время умы волновали и другие фундаментальные навязчивые идеи наших обществ – труд и сексуальность. Фаблио о стране Кокань не обходит вниманием и их.

Чтобы закрыть наконец тему еды, заметим еще, что в этой стране три дня в неделю идут дожди из горячих кровяных колбас. Затем автор переходит к фундаментальной критике денег, которые он упраздняет: «Этот край такой богатый, что в полях там и тут можно сыскать кошели, набитые золотом, есть там и монеты из чужих стран, маработены и бизантии, но они ни на что не пригодны, ибо все дается даром, в этом краю ничего не продается и не покупается». Здесь автор фаблио метит сатирическим пером в бурный рост денежной экономики в XIII веке.

Перейдем к сексуальности. Женщины все красивы, будь то девушки или дамы; каждый берет себе ту, которая соглашается с ним пойти, и это никого не смущает. Любой удовлетворяет свои желания себе в удовольствие, как того захочет, никуда не спеша. И этих дам никто не порицает, напротив, они пользуются уважением. А если вдруг некая дама обратит внимание на встречного мужчину, она прямо на улице хватает его и утоляет с ним все свои желания к полной радости обоюдной, так что жители тамошние приносят счастье друг другу. Здесь, как мне представляется, большее удивление вызывает не столько мечта о сексуальной свободе, которую в те времена можно было прочесть, например, в текстах о чудесах Индии, сколько поразительное равенство в сексуальных отношениях мужчины и женщины. Не так давно, в 1215 году, Церковь потребовала спрашивать у женщины ее согласия на брак – на равных правах с мужчиной. Здесь это равенство полов доходит до самого крайнего выражения. Средневековье имело грубый мужской облик, но оно отнюдь не было таким примитивно женоненавистническим, каким его часто изображают.

Самое время приготовиться к изображению наготы и похвальному слову ей же, однако тут нас не ждет ничего необычного. Чудеса начинаются с одеяний. Одежда – вот действительно чудо. В этой стране есть самые услужливые суконщики, которые каждый месяц раздают разные платья. Бурые, черные, пурпурные, фиолетовые и зеленые, как из грубой ткани, так и из тончайшей шерсти, или из александрийского шелка, или из полосатой материи и из верблюжьих шкур. Можно выбрать облачения какие душе угодно, цветные, или серые, или расшитые горностаями; в этой благословенной земле есть очень работящие сапожники, раздающие башмаки на шнурках, сапоги или туфельки, прекрасно подогнанные по форме ноги, всякому желающему, по триста пар в день.

Есть и еще одно чудо – Источник молодости, способный возвратить ее и мужчинам и женщинам. Любой мужчина, каким бы он ни был старым и седовласым, любая женщина с поблекшими или побелевшими волосами, выходят из него тридцатилетними (это, как предполагалось, тот самый возраст, в котором начал проповедовать Христос).

Тот, кто попал в эту страну и покинул ее, поистине безумец. «А я вот так и поступил, – признается автор фаблио, – ибо хотел, отыскав друзей моих, привести их в этот благословенный край, но забыл туда дорогу и не знаю, как ее найти. И если хорошо вам в ваших краях, не покидайте их, ибо остаешься внакладе, коли ищешь себе перемен». Фаблио о стране Кокань не оказалось полностью утрачено, по всей видимости, потому, что, во-первых, обрамление у этой повести христианское, и – особенно – постольку, поскольку завершается она призывом отнюдь не к восстанию, а к смирению. Она ставит вопрос о роли утопии, как вызова обществу и как отдушины. Потерянный рай страны Кокань – средневековая и народная форма элитного золотого века античной философии. Это мечта об изобилии, свидетельствующая о самом большом страхе средневековых многонаселенных мест – страхе голода; мечта о свободе, осуждающая тяготы всевозможных запретов и господство Церкви; мечта если не о лени или сладком безделье, то по крайней мере о досуге ввиду повышающейся роли труда, который если и приносит труженику уважение, то лишь с целью еще больше подчинить его; наконец, это мечта о юности, которая поддерживает слабую жизненную энергию мужчины и женщины Средних веков. Но самым знаменательным в этом тексте кажется мне упразднение разграничения времени, установленного Церковью и религией. Мечта о счастливом календаре – одна из самых распространенных в имагинарном разных обществ.

Наконец, в фаблио о стране Кокань есть и еще одна мечта – это мечта о земных наслаждениях. Мне это представляется вполне достаточным, чтобы понять, насколько радикально отличается это фаблио от религиозных ересей того времени, ведь это в основной массе ереси ригористские, осуждающие плоть, материальную жизнь и наслаждение еще резче, чем даже сама Церковь. Страна Кокань привела бы в ужас катаров.

Мне не хотелось бы высказываться здесь по поводу распространенного мнения, будто страна Кокань близка к тому образу рая, что описан в Коране. Я не слишком верю в такое влияние. Уж если искать истоки и сопоставления, то, по-моему, лучше всего обратиться к похожим языческим вымыслам в прошлом как западного мира, так и восточного.

Страна Кокань продолжала жить в европейском имагинарном. Но тут я различаю два периода, две фазы. Прежде всего – это проникновение темы в жанр забавной и изящной литературной сказки. Стране Кокань посчастливилось попасть на страницы «Декамерона» Боккаччо. После этого страна Кокань продолжает жить в объединении с другими протестными темами, главными из которых мне представляются три: Источник молодости, о котором уже говорится в самом фаблио; битва Масленицы с Великим постом – эта тема возникает примерно в то же самое время, что и само фаблио, в виде битвы Великого поста с Мясоедом; и это, наконец, тема «мира наизнанку». Эти темы очень широко представлены в литературе, искусстве и в имагинарном XVI века. Мне кажется примечательным, что как единственное развернутое изображение страны Кокань (где прежде всего показаны сладкое безделье, сон и материальный достаток), так и битву Масленицы с Великим постом нарисовал один и тот же великий художник – Брейгель. Критика Новейшего времени видела в этом фаблио то «мечту о равенстве», то «социальную утопию» (как, например, чешский историк Граус), утопию «антиклерикальную», утопию «бегства от действительности» или, наконец, «народную», фольклорную утопию.

Как бы ни было трудно исторически определить, что же называют народной культурой, – я полагаю, что эта культура, которую средневековое христианство стремилось упразднить как языческую, исторически исчерпывается именно временем страны Кокань. Нет сомнений, что фаблио XIII века вобрало в себя языческие традиции. А в нынешнее время и уже начиная, вероятнее всего, с века XVIII утопия о стране Кокань анекдотическим образом превратилась в детскую игру. Возможно, под влиянием обычая Майского дерева (видимо, пойти по пути такой логики будет правильнее всего) образ Кокани сохранился в сельских и крестьянских общинах, наградив своим именем один из атрибутов народного праздника, шест с призом, «шест кокань». На самой вершине шеста висит приз, это, как правило, нечто съестное, какое-то лакомство; кто-нибудь, а чаще всего ребенок, должен взлезть по шесту и снять приз. Самое древнее упоминание о «шесте кокань» можно найти в хронике, озаглавленной «Дневник парижского буржуа», написанной в 1425 году, в ту эпоху, когда Париж был под властью англичан и бургундцев, что тем не менее ничуть не убавило ему веселья:

«В праздник святого Ле и святого Жиля, что приходился на субботу первого сентября, некоторые жители города Парижа придумали новую потеху да таковую и сотворили: взяли жердь длины непомерной в 6 туазов и вколотили глубоко в землю, чтоб верхом упиралась почти в самое небо, а на вершине висела корзина, в оной же – жирная гусыня и шесть золотых монет, а жердь хорошенько намазали гусиным салом; и было возглашено, что, если кто сможет взобраться и снять гусыню без помощи посторонней, тому достанется и жердь, и корзина, и гусыня, и шесть монет; однако никто, каким бы ловким ни был он лазальщиком, сделать под вечер один юный слуга все ж изловчился и снял гусыню, однако ж не смог взять ни корзины, ни монет, ни жерди; было это близ Кэнкампуа на улице Гусей, а тут и конец истории всей».

«Шест кокань» стал ярмарочной потехой. Он показывает, сколь извилисты и неисповедимы пути, по которым приходят в наше общество чудесные мифы, пополняющие его имагинарное.