Текст книги "Герои и чудеса Средних веков"

Автор книги: Жак ле Гофф

Жонглер

Жонглер – это игрозатейник, скоморох. Его название происходит от латинского jocus (французское jeu) – «игра».

Поэтому его положение в культуре и обществе Средневековья несколько двусмысленно. Это двусмысленность, которая в данном обществе и в данной культуре свойственна удовольствию. Жонглер являет собою истинный пример двуликого героя. Эдмон Фараль видит в жонглере наследника античных мимов. А меня весьма поразила его тесная связь с новым феодальным обществом, утвердившимся с X по XII век. Но одно можно сказать вполне определенно – его образ вбирает в себя часть наследия языческих скоморохов, особенно кельтских бардов. Жонглер – это странствующий затейник игр, показывающий свои забавы там, где их способны оценить и за них заплатить, то есть прежде всего в замках крупных сеньоров. Это, так сказать, мастер на все руки. Он читает стихи и рассказывает всевозможные байки. Он «жонглирует словами», при этом, однако, не являясь автором произносимых текстов – их он взял у трубадуров и труверов. Он – только исполнитель.

Но жонглер в полной мере использует и жесты: он акробат, способный на всевозможные телесные представления, он жонглер в современном смысле этого слова, плясун, зачастую шутовского и пародийного плана, и, наконец, он – музыкант, который поет, нередко подыгрывая себе на лютне или виоле. Но все зависит от того, каково содержание деятельности жонглера и что за смысловое звучание он придает своим выступлениям. В известном смысле жонглер – это иллюстрация двойственной природы человека, сотворенного Богом, но падшего в результате первородного греха. Его мысли и деяния могут склоняться как к добру, так и к злу, проявляться как соответствующие предназначению сына Божьего, сотворенного по Его образу и подобию, либо выявлять в нем грешника, которым манипулирует дьявол. Он может быть жонглером от Бога и жонглером от дьявола. В своей сути он – зримое воплощение того самого, что представляет собою любой средневековый персонаж в смысле фундаментальном: личность героическая, он во многом весьма грешен и вполне способен перестать служить Господу и перейти на службу к дьяволу. Одной из главных целей средневековой морали было проведение границы между добром и злом, чистым и порочным в поведении средневековых героев. Это соображение напрямую касалось и средневековых ремесел. Дозволял их закон или запрещал? Один текст начала XIII века, очень известный в кругах медиевистов, учит делать выбор между жонглерами хорошими и дурными. Этот текст ярко иллюстрирует двойственность процесса развития ремесел и со всей серьезностью ставит проблему их амбивалентности. С одной стороны, тут применяется схоластический метод рассуждения, который есть, по сути, метод критический, метод различения, расстановки по ранжиру, классификации, и, таким образом, ставит целью отделить истинное от ложного, законное от запретного и т. д.; а с другой стороны, быстрое распространение такой формы исповеди, при которой свои грехи поверяют священнику на ухо – а ее IV Латеранский собор в 1215 году сделал обязательной, – ставит целью определить, что в каждом из ремесел есть благо и что таит моральную и социальную опасность. В одном пособии для исповедника, датируемом немного позже 1215 года, англичанин Фома из Чобхэма, выпускник Парижского университета, проводит различие между хорошими и дурными жонглерами. Дурной жонглер, по Фоме из Чобхэма, – это жонглер срамной (turpis), то есть такой, который не гнушается и scurrillitas – шутовской буффонады, бесчинств, эксгибиционизма слов и жестов. Это тот, кто не поддерживает тело на службе духа; это гистрион, у которого вместо благопристойных жестов – движения, полные бесстыдства. Но есть другие, которые достойны похвалы. Они поют «о великих деяниях князей и житии святых, они приносят облегчение больным и тоскующим и не позволяют себе слишком многих мерзостей, как то делают акробаты мужеского и женского пола или же те, кто показывает срамные действа и вызывает призраков, творя заклинания и колдовство или же каким другим способом».

Законная или нет, а деятельность средневекового жонглера в любом случае балансировала на самой границе, установленной моралью, Церковью и феодальным обществом. В жонглере отражается шаткость положения средневековых персонажей. У него более, чем у других, есть тенденция оказаться на обочине, превратиться в маргинала, и вовсе не случайно его и в самом деле можно часто увидеть изображенным в иллюстрациях на полях манускриптов. Однако есть в Библии образ знаменитого жонглера. Это царь Давид. Давид – это царь, который играет, поет и пляшет. Конечно, и у него есть свои слабости, тут в первую очередь приходит на память Вирсавия, перед очарованием которой он не смог устоять, пойдя на нарушение супружеских уз, но все-таки он остается славным образцом, поддерживающим образ жонглера в те времена, когда Церковь и общество стремятся подвергнуть его презрению и изгнать.

По Мишелю Зенку, самый большой вклад в защиту жонглера в феодальном обществе XII века внес святой Бернар (умер в 1153 году). По святому Бернару, жонглеры являют людям пример смирения. И, становясь скромными и покорными, люди начинают походить на «жонглеров и акробатов, кои, головою вниз а ногами кверху, совершают противоположное тому, что есть обычай человеческий, ходят на руках и тем привлекают к себе взоры всеобщие. Это не ребяческая забава, нет, и не игра как на театре, вызывающая возбуждение посредством срамных волнений женского естества и изображающая действия непристойные, но это есть игра приятная, благопристойная, серьезная, замечательная, лицезрение коей может возвеселить зрителей, с неба глядящих». Церковь и христиане в тот период XII столетия разрывались между одобрительным отношением к жонглерам, которых оправдывал святой Бернар, и их безоговорочным осуждением, как это выразил его современник Гонорий Августодунский в своем Elucidarium. Ученик спрашивает: «Есть ли какая надежда у жонглеров?» – и наставник отвечает: «Ни малейшей, ибо на деле они по всем умыслам своим прислужники Сатаны; это о них сказано: они не знали Бога, и потому Бог насмеется над ними, когда будут осмеяны воры». Такого же мнения и «прогрессист» Абеляр. В работе жонглеров ему видится «наущение дьявольское». Когда жонглер все больше начинает претендовать не просто на то, чтобы его приняли, но еще и на восхваление и восхищение своим искусством, то одна из самых главных тому причин – в том, как его образ изменился со времен святого Бернара. Ведь в действительности святой Бернар называл себя жонглером Бога от смирения. Он с неподдельным презрением относился к этим скоморохам, и его жизненная позиция и воззрения недалеко ушли от тех экзальтированных христиан, которые в стремлении унизить себя перед Богом доходили до безумия. В XIII веке жонглер становится по-настоящему положительным персонажем. Этим он большей частью обязан орденам нищенствующих монахов, что очень хорошо видно по святому Франциску Ассизскому. Никто лучше него не проявил себя в Средневековье как «жонглер Бога», «менестрель Божий». Однако он уточняет, что «жонглирует словами», то есть он также избегает пользоваться жестикуляцией, а полагает, что его проповедь, изложенная в форме простонародного рассказа, благодаря душеспасительному искусству жонглеров обретает возвышенность. В том же XIII веке францисканский проповедник Николя де Биар сравнивает жонглеров с исповедниками: «Жонглеры – это исповедники, вызывающие смех и радость Господа и святых его блеском своих речей и деяний: один служит в Церкви, другой же поет, другой же говорит по-романски; то есть то, что услышано на латыни, он пересказывает на романском наречии и так доносит эту проповедь до паствы». Надо сказать, что со времен святого Бернара до времен святого Франциска и Николя де Биара в христианском выражении веселья и удовольствия произошли революционные перемены. Смех, до сей поры сдерживаемый и подавляемый, в точности как в монастырях, обрел свободу. Святой Франциск умеет смеяться и превращает смех в одно из проявлений своей духовности, то есть, для имеющих уши и глаза, в свидетельство своей святости. Еще один францисканец, Роджер Бэкон, предлагает основывать «проповедь на эмоциональной риторике, ей же в свой черед пусть помогают и жесты, и мимика, и даже музыка и искусство жонглера». В конце XIII века нравоучительные романы каталонца Раймунда Луллия изображают жонглеров, получающих плату за свои выступления. Теперь жонглер уже не просто разносчик удовольствий, он сам становится литературным героем – особенно, надо сказать, когда из жонглера превращается в менестреля, песельника (или в menestrier – деревенского музыканта).

Такая перемена связана как с эволюцией социальной, так и с эволюцией менталитета и культуры. Жонглер бродячий старается по примеру других принятых в городских или замковых условиях профессий зарабатывать на жизнь, став скоморохом постоянным, оседлым, при знатном меценате-хозяине. В то же время высвобождение музыкального искусства и распространение новых музыкальных инструментов специалистами-исполнителями постепенно вытесняют музыку из арсенала его выразительных средств. В Париже «улица Жонглеров», ясно говорящая о признании этого ремесла, под конец Средневековья становится «улицей Песельников» (это нынешняя улица Рамбюто).

Менестрель как литературный герой появляется, например, в романе Адене ле Руа «Клеомадес» (около 1260).

 
Да хранит себя настоящий менестрель
От нанесения вреда и от злословья;
Никакого злоречья
Не должно исходить из уст его.
И да будет он всегда готов
Превозносить добро всюду, куда он придет.
Да будет благословен тот, кто так поступит!
 

Другой менестрель, выступавший в Шампани и Лотарингии в период второй трети XIII века, Колен Мюзе, пропел песнь о нестабильном положении жонглера, пытающегося стать оседлым менестрелем. Он обращает ее к не очень-то великодушному сеньору:

 
Сеньор граф, днем и ночью
Бодрствовал я у вашего дома,
А вы ничем меня не одарили,
Чтоб возместить мне верную службу;
Постыдитесь!
Клянусь вам Девой Марией святой,
Что больше за вами ходить не стану.
Пуста дорожная сума моя,
И кошель отощал совсем.
 

Особенно примечательна нравоучительная история, возвеличивающая образ жонглера, показывая, что он может и не демонстрировать свое мастерство, не обращать его на простую потребу толпе. Это рассказ о жонглере собора Парижской Богоматери, который, думая, что его никто не видит, показал свое действо перед статуей Богородицы с Младенцем, посвящая свой талант и умение Деве Марии и Иисусу. Все раскрылось и было названо образцом благочестия только потому, что за этими уединенными упражнениями его застали монах и монастырский аббат. «Жонглер Богоматери» на долгие столетия останется знаменитым произведением, придав новый импульс процессу обретения образом жонглера героического характера. Завершение этого процесса – опера Жюля Массне, написанная в 1902 году под влиянием нового интереса к музыке и чувствам людей Средних веков, выразившегося в возрождении григорианского пения и вдохновленного Schola Cantorum.

А образ жонглера между тем претерпел глубочайшие изменения. Феномен, о котором мы хотим здесь сказать, – это появление в мире общественных увеселений принципиального новшества: речь идет о рождении во второй половине XVI века цирка. Отныне жонглер – это всего лишь одна из специальностей циркового артиста. Тут он выступает с играми и забавами, демонстрируя ловкость с опасностью для жизни. Акробат превращается в воздушного гимнаста, и это уже не жонглер, а жонглер-рассказчик становится забавником совершенно нового типа, обреченным на всем хорошо известную судьбу в современном обществе: клоуном. Это слово возникло в английском языке во второй половине XVI века и очень быстро вошло и во французский под разными формами: cloyne, cloine (1563), clowne (1567), cloune (1570). В Англии XVI века клоун – это грубый мужлан, над которым смеются, когда сам он этого вовсе не хочет, шут, чья роль в шекспировском театре – еще один результат и высшая точка средневековой культуры и мировосприятия. Но клоун – еще и наследник образа средневекового героя, как души, разрывающейся между весельем и плачем.

Весьма потеряв в ловкости рук, жонглер взамен нашел другие традиции, обогатившие его ремесло и репертуар, в том числе пришедшие очень издалека – из Китая, из Соединенных Штатов, где цирк в XIX веке имел сногсшибательный успех. Частое употребление этого слова в смысле метафорическом, когда хотят полувосхищенно, полуосуждающе отозваться о коррумпированности современных «жонглеров», имея в виду политиканов или финансовых воротил, к подлинному значению слова «жонглер» отношения не имеет никакого. Жонглер – это пример маргинального героя, сущность которого в новейшем и современном имагинарном все больше дробится и распадается.

Единорог

Вместе с единорогом в эту книгу входит мир животных, занимающий очень важное место как в средневековом, так и в нашем сегодняшнем европейском имагинарном.

Единорог – это прекрасный пример того, как среди героев Средних веков, рядом с историческими персонажами и реальными существами, живут и существа фантастические. Судьба пришедшего из древности единорога, с одной стороны, показывает, с каких ранних времен и до какой степени мужчины и женщины Средних веков перестали чувствовать границу между реальным и фантастическим, а с другой – говорит об их пристрастии к персонажам удивительным, несущим значение символа.

Единорог пришел в Средневековье из Античности. Отцы Церкви, христианские авторы раннего Средневековья, прочли о нем в произведении, остающемся свидетельством очень большого присутствия животного мира в средневековой культуре. Речь о Phisiologus – «Физиологе», трактате, который был составлен по-гречески в Александрии между II и IV веком, по всей вероятности, в среде гностиков, насквозь пропитанной религиозной символикой, и почти сразу был переведен на латинский язык. Причины распространенности и известности единорога кроются в его качествах эстетического порядка, а также в его интимных отношениях с Христом и Пречистой Девой в лоне средневековых религиозных верований. Единорог трижды упоминается Плинием в его «Естественной истории» (8,31,76), а также разносторонним писателем III столетия Солином, представившим на суд средневековых читателей самый внушительный список чудес в своем труде Collectanea verum memorabilium, но отрывок с определением мы приводим все-таки из «Физиолога»:

«Единорог мал и очень дик. На голове у него рог. Ни один охотник не может поймать его, если только не пустится на хитрость. Но стоит ему лишь увидеть девственницу, так он к ней и льнет. Лишь взглянет она на единорога – как единорог прыгает ей в лоно. И тогда оказывается там в плену и может быть препровожден в королевский дворец».

Проникновение единорога в псевдонаучное знание и систему средневековых символов очень укрепилось благодаря многочисленным известным текстам. Таким, как Moralia in Job Григория Великого (31,15), «Этимологиям» Исидора Севильского (12,2, 12–13), «Комментариям к псалмам» Беды Достопочтенного (комментарий к псалму 77), энциклопедии De verum naturis («О природе вещей») Рабана Мавра (VIII, 1). Об успешном распространении образа единорога говорит и его присутствие в очень популярных поэмах цикла Carmina Burana. Но более всего заметен единорог как серьезный персонаж в «Бестиариях», сборниках полунаучных, полуфантастических и всегда морализаторских текстов, где и реальные, и фантастические животные объединены внутри одних и тех же верований и кажутся одинаково привлекательными.

Главные черты единорога описаны в тексте из «Физиолога». Единорог – зверь свирепый и рогом своим убивает любого охотника, который дерзнет к нему приблизиться; однако если вдруг встретится с девственницей, то зверь вспрыгивает ей на грудь, и девица грудью кормит его, чтобы после того пленить. Невинность девушки – непременное условие для того, чтобы охота была удачной.

Сущность единорога, как и всех выходцев из Античности, в Средние века переживает процесс христианизации. Единорог – это образ Спасителя; он становится рогом избавления и обретает обиталище в лоне Девы Марии. Он служит иллюстрацией к фразе из Евангелия от Иоанна (1,14): «И Слово стало плотию и обитало с нами». Образ единорога отсылает преимущественно к образу Девы Марии; охота на единорога в аллегорическом смысле изображает таинство Воплощения, в котором сам он представляет Христа духовного единорогого (Christus spiritualis unicornis), а его рог становится крестом Христовым. Таким образом, из-за своего отождествления как с Девой Марией, так и с Иисусом Христом единорог находится в самом центре христианской символики, и такое двойное отождествление дало повод некоторым историкам очень упорно настаивать на том, что средневековый единорог обладает и двойной символикой, обозначающей андрогинную природу христианства. Так, именно единорог мог привнести в европейское имагинарное образ бисексуальной природы человека.

Поэма «О единороге», выдержка из «Божественного бестиария», самого объемного из всех бестиариев, написанных по-французски, сочинена около 1210–1211 годов Гийомом Клириком из Нормандии и представляет собой хороший пример такого верования.

 
Мы вам расскажем о единороге,
Это животное, у которого только один рог,
Прямо из середины лба он растет.
И такой это смелый зверь,
Так натура его злобна,
Что нападает он и на слона,
Самое ужасное животное
Из всех, что живут в мире.
Копыто у него столь острое и твердое,
Что с легкостью заносит он его на слона,
И коготь на нем такой отточенный,
Что любое, что бы там ни было,
Пронзит и перерубит.
Слону нечем защититься от него,
Если нападет он на слона.
Ибо когтем своим, острым как лезвие,
Наносит он ему удар прямо под дых,
И вспарывает живот слону.
Такой силы этот зверь,
Что никакой охотник не страшен ему.
Те же, кто хочет его изловить,
Применив хитроумие, а потом и связать,
Когда выходит он погулять по горам и долам,
Должны отыскать его логово,
Пойдя точнехонько по следам его,
А потом привести туда девицу,
в коей уверены, что невинна она;
и надобно им усадить ее,
и пусть ждет, прямо в берлоге зверя, чтобы там его и пленить.
Как вернется в логово единорог,
Как увидит он девицу,
Так и пойдет прямо к ней
И на лоне ее уснет;
Тут – откуда ни возьмись – и охотники,
Следившие за ним;
Вот схватили его и связывают,
А потом ведут к королю, Влекут силою и неудержимо
Это животное диковинное,
У коего один только рог на голове,
Это Спаситель наш, Иисус Христос.
Он и есть единорог небесный,
Что живет в лоне Святой Девы;
И столь достоин почитания;
В ней обрел он вид человеческий
И появился в мире нашем пред людьми;
И народ его не узнал его.
И даже наоборот, евреи выследили его
И схватили и связали;
И привели его к Пилату,
А там уже и к смерти приговорили.
 

Конец поэмы показывает, как в Средневековье фантастический элемент использовался для оправдания и разжигания страстей, достойных самого серьезного осуждения. В данном случае единорог притянут ради пропаганды антииудаизма, дальнего предтечи антисемитизма.

Но в то же время тема единорога в Средние века имеет тенденцию и к облегченной слащавости, главным образом это касается его появления в чудесных кущах любви. Например, граф Тибальт IV Шампанский (1201–1253), знаменитый трубадур, изображает самого себя в своих стихотворениях как лишенного изъянов влюбленного героя большой куртуазной поэмы. В одном из самых известных стихотворений он отождествляет себя с единорогом:

 
Похож я на единорога,
Кому так любо созерцать,
Как хороша девица-недотрога,
И так сладка единорогу эта мука,
Что, обессилев, ей кидается на грудь;
И тут не надобно уже ни стрел, ни лука —
Предательством одним повержен будь!
И я как тот единорог;
На Даму глядя, весь я изнемог;
Она ж меня предательски сразила
И сердце бедное навеки мне разбила.
 

Одна из самых интересных попыток найти единорогу место среди реально существующих животных была предпринята знаменитым богословом Альбертом Великим в трактате De animalibus – самом заметном средневековом этюде о животных. Он однорогую рыбу, которая, возможно, не что иное как нарвал, и носорога, живущего в пустынях и в горах. Но от мифа никуда не уйти даже Альберту Великому. По его словам, носорог «обожает юных девственниц и при виде их к ним приближается и рядом с ними засыпает». Как видим, единорог весьма успешно обольстил и богослова.

Средневековый единорог не только подпитывает имагинарное тогдашних христиан. Он вполне способен принести им очень большую пользу. Как и большинство средневековых диковинок, единорог с легкостью переносится из реального мира в имагинарный и обратно. Вера в то, что он действительно существует, побуждает людей Средневековья искать его среди реальных животных. Они стараются отождествить его то с одним из них, то с другим: с нарвалом, с носорогом. Отождествление, по всей очевидности, объясняется тем, что у обоих этих представителей животного мира есть единственный рог; однако если у нарвала это просто орган тела, то у носорога рог становится символом, поскольку в аллегорическом мире Средних веков носорог – одна из инкарнаций Христа.

Но для чего же пригоден рог единорога? Это мощное средство против той опасности, которая тревожила мужчин и женщин Средневековья, поскольку действительно была широко распространена в ту пору: это – средство от яда. Рог единорога – противоядие. Он может исцелить, может предохранить. Отсюда и его напряженные поиски, особенно часто предпринимаемые великими мира сего, и его хранение как в церковных, так и княжеских сокровищницах. Те рога, которые сохранились до наших дней, – в основном зубы нарвала. Из таких лжерогов единорога самыми знаменитыми являются рог из сокровищницы аббатства Сен-Дени (ныне музей Клюни) и рог из сокровищницы Святого Марка в Венеции.

В XVI веке рог единорога из аббатства Сен-Дени упоминается в описи, сделанной для короля Франциска II (1559–1560). Статья 1 этой описи гласит:

«Большой рог, поврежденный с краю, украшенный золотом и основанием своим покоящийся на трех золотых главах единорогов, весит вышеупомянутый рог только 17 марок и полторы унции, а в длину 5 футов 3 дюйма, и это без учета маленькой отделки на краю, которая вкупе с другой отделкой из трех глав единорожьих весит 23 марки с половиной, а стоимостью 1504 экю».

Жан Бодэн в своем «Театре природы» в XVI веке пишет так:

«Не осмелюсь утверждать здесь, какому из двух животных, моноцеросу или же единорогу, принадлежит тот рог, кой можно видеть во Франции в Сен-Дени; тем не менее он более 6 футов в длину и внутри такой полый, что налить в него можно больше кварты жидкости; ему приписывают великолепные свойства супротив яда; люди называют его единорогом».

Противоядные свойства действовали даже через прикосновение к рогу, однако доступ к этим рогам имели только богатые и власть имущие, а простолюдины могли купить на рынке в виде порошка единорожьего. Спрос был велик, но предложение удовлетворяло его.

В XV веке образ единорога вдохновил произведение искусства прекраснейшее и знаменитейшее, еще и сегодня свидетельствующее о почетном месте, какое этот зверь занимал в имагинарных представлениях человечества. Речь о серии шпалер «Дама с единорогом», приобретенной в 1882 году, после долгих препирательств с локальным муниципалитетом замка Де Буссак, и теперь входящей в коллекцию музея Клюни. В каталоге 1883 года Эдмон де Соммерар в примечании добавляет: «Самое престижное приобретение за всю историю его существования, самое знаменитое произведение во всем музее Клюни». Эта серия из шести шпалер изображает пять чувств. Единорог появляется на рисунке ковра, аллегорически изображающего осязание, – на нем выткана Дама, возлагающая руку ему на рог, – и на том, где изображено зрение: Дама держит зеркало, в котором отражается единорог. Но особая роль отведена в этой серии единорогу как носителю гербов. Девиз, начертанный на этих гербах, – «Единственному, чего я желаю».

Основа этих символических изображений – преимущественно любовная. Что сближает дух таких произведений искусства с молитвами великого богослова Жана Жерсона (1363–1429). Он определял шестое чувство как чувство сердца или разумения, намечающее путь, ведущий к Господу. Идеи такого рода, присутствовавшие у гуманистов-неоплатоников вроде флорентийца Марсилио Фичино, получили распространение во Франции конца XV столетия. Еще в этих шпалерах присутствует и тема брака, поскольку не вызывает сомнений, что эти ковры были заказаны членом влиятельной лионской семьи Ле Вист в самом конце XV века, и вполне вероятно, что по случаю женитьбы. В любом случае можно сказать определенно, что, используя аллегорическую образность и изображая единорога, искусство ковроткачества следовало за пристрастиями господской моды рубежа XV и XVI веков. Эти темы можно обнаружить и в других произведениях ковроткачества той эпохи, вспомним лишь ту «Даму с единорогом», что была показана в нью-йоркском музее Клойстерс. Мы можем заключить вслед за автором труда «Средневековое ковроткачество» Фабьенн Жубер: «Ковроткачество преимущественно относится к тем художественным областям, в которых взгляд на вещи полностью определяется феноменом моды, и потому вполне логично увидеть в "Даме с единорогом" объединение духовных и художественных исканий эпохи со стремлением заказчика или хозяина производства утвердить собственную власть с помощью геральдики».

Мода на единорогов, как можно видеть, продолжилась и в XVI веке. Она объединяет вкус к красоте форм с учеными поисками чудесного в реальности и с исследованием противоядных и спиритуалистических свойств. Существовал и художник, посвятивший единорогу значительную часть своего наследия. Это Жан Дюве, гравер, ювелир и чеканщик медалей. Среди работ Дюве, ювелира Франциска I и Генриха II, гравюры на тему «Истории единорога» (около 1520 года), и при жизни он удостоился прозвания «повелитель единорога». Такого рода интерес к единорогу, находящийся где-то между наукой и мифом, по всей видимости, дожил и до XVII века, поскольку в описи имущества такого знатного коллекционера, каким был Мазарини, обнаружили следующую запись от 1661 года: «Рог единорога высотой в 7 футов или около того, в чехле из сафьяна левантийского, красном с золотой обшивкой, стоит все вместе 2 марки».

В ХIХ веке единорог переживает уже привычное нам возрождение средневекового имагинарного. Он вновь возникает в живописи символистов, вдохновляя на подлинные шедевры таких живописцев, как Моро, Бёклин, Дэвис. Перешагнуть из Средних веков в западноевропейское имагинарное единорогу помогли, по всей видимости, изящество облика и те богатые потенции его как символа, благодаря которым его образ можно найти и в гностицизме, и в алхимии, и в иудаизме, и в восточных верованиях. На Западе единорог до сих пор живет в основном в виде эмблемы, будь то магазинная вывеска, или название корабля в популярном комиксе про Тинтина, или герб футбольного клуба Амьена. При этом именно от единорога стоило бы ожидать нового воскресения более, чем от других чудесных персонажей Средних веков.

В 1993 году великий датский скульптор Йорн Роннау создал два прекрасных скульптурных изображения рога единорога. Он заявил, что единорог его «интересует как превосходная метафора великой мистерии природы». И в качестве источника вдохновения назвал трактаты алхимиков «о природе глубочайшего познания». Так что Средние века свою монополию на европейское имагинарное утратили.