Текст книги "Привет, Галарно!"

Автор книги: Жак Годбу

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 7 страниц)

Я сел на автобус, который уходил в пол-одиннадцатого. Когда я прибыл в Сент-Анн, желудок у меня сводило от голода.

Р

—…Надо позвонить в управление «Скорой», там уже должны быть в курсе.

–Спасибо тебе, Альфред.

–На твоем месте я бы не стал волноваться из-за Маризы. Если бы было что-нибудь серьезное, они бы позвонили. Она, должно быть, в кабинете первой помощи, вот и все...

–А я и не волнуюсь..

–А вообще она как? Стоит того?

–Временами я ее люблю и мне кажется, что без нее я просто ноль без палочки, конченый человек. А бывает так, что я бы ей горло бритвой перерезал.

–И это ты мне говоришь?

–Если я говорю это полицейскому, то потому, что не собираюсь ничего такого делать.

–А что ты все время пишешь? Можно подумать, ты забыл составить завещание. Ты – как старушка с вязальными спицами, вяжешь слова, что-то там строчишь и бормочешь себе под нос.

–Я как-то не задумывался. Знаешь, Альфред, когда описываешь пережитое, это как будто заново переживаешь со всеми эмоциями или почти что...

–Ну и что ты описываешь, Франсуа?

–То, что, слышу, вижу, вспоминаю... Это Мариза, а затем и Жак посоветовали мне взяться за написание книжки. Три недели назад.

–И ты этим занят...

–Ну да. Но знаешь, что: чем больше я пишу, тем дальше от меня будни, тем меньше у меня охоты разговаривать. Это как будто я живу моими записями, как будто я уже не могу жить в настоящем, как ты в своей униформе. И пусть Мариза на самом деле уже бездыханна, в моих тетрадях она еще жива.

–Ну да, понятно.

–Вот.

Альфред вернулся в свой кабинет. Он – мой друг детства, но всегда был серьезней меня. Закончив школу, поступил в полицейское училище, теперь он – при деле, образцовый служивый, блюститель порядка, на охране общественного покоя, короче – он состоялся. А я – никто, я всего лишь король моей площадки, отгороженной с одного угла до другого. Хозяином расположенного по соседству дворца является Мартир, который, вероятно, считает, что я тяну с возвращением. Альфред же похож на бегемота.

–Ну и?

–Твоя Мариза в Montreal General Jewish Hospital [54]54
  Главный еврейский госпиталь Монреаля (англ.).


[Закрыть], они никуда больше не смогли ее устроить, все больницы битком. Она не замужем? В смысле вы не расписаны?

–Мы уже два года как вместе.

–Но вы не расписаны? Можешь туда поехать, они ждут. Я записываю в протокол ее девичью фамилию?

–Дусе, я сяду на автобус.

–А ты знаешь, где сойти?

–Да. Я оставлю у тебя свой фартук, ладно?

О

Ночь слепа, как и свет фонарей. В автобусе, на котором я еду из полицейского участка до госпиталя, мрачно: на три четверти он пуст, хоть закусочную в нем открывай.

Наверняка Мариза ждет меня в просторной, выкрашенной в зеленый цвет палате, глаза ее открыты, рука покоится на накрахмаленных простынях. На запястье ей, должно быть, надели пластмассовый браслет, на котором написаны ее имя и номер. А может быть, они по незнанию написали: Мариза Галарно.

Мариза, я запутался в своих чувствах, как в игре света, я ощупываю себя с ног до головы, как будто больше не могу найти своих ключей. Из-за чего эта авария? Почему? Что это: игра?

Мне нужно было бы попросить Альдерика взять на себя мою закусочную. Ведь чтобы оправиться после больницы, нужно время, даже если и чувствуешь себя вполне нормально. С Альдериком мне всегда было удобно, без него, может быть, нас бы и в живых-то не было, чертова моя башка. То же и с Лео. Не нужно лезть к нему с советами, когда он набивает соломой чучело совы или лося: он сам знает, как лучше. Мне все же нужно было тогда дать Маризе мою первую тетрадку для прочтения.

Меня мутит, это из-за чертова пропахшего бензином автобуса. Когда сидишь на заднем сиденье, то слышишь стук мотора. Лео, это меня ты должен набить соломой. Я сам сделаю себе харакири, таким образом, тебе будет меньше хлопот. Посади меня на кухонный табурет в твоей витрине. Когда умрет Мартир, ты тоже набьешь его чучело соломой – ведь он мой лучший друг. Засунь между его ушей цветок клевера, он обожает клевер и жимолость. Нет, не так. Подожди. Вначале я съезжу в Испанию. Я ведь еще молод. Я стану тореро. Говорят, Эль Кордобес [55]55
  Псевдоним известного испанского матадора Мануэля Переса (1936).


[Закрыть]собирается уходить, вот я его и заменю на арене. Я заставлю кричать толпы, и бык преклонит передо мной колени, и, если когда-нибудь невзначай, плохо отполированный рог пронзит мне кишки, ты уже будешь знать, что в таком случае делать...

Л

Чего это они маринуют меня, как иммигранта в смотровом кабинете? Или же с Маризой действительно что-то серьезное? Может, мы все чего-то недопоняли? Явились два ординатора и три медсестры и стали задавать дурацкие вопросы:

—You are sure she is here? (Вы уверены, что она именно здесь?)

–Where id the accident occur? (Где произошел несчастный случай?)

–What was the name of ambulance? (Какая машина «скорой помощи» прибыла на место?)

–You say: Marise Doucet or Marise Galarneau? Wait here, we will check again but I can’t seem to find a file… (Вы говорите: Мариза Дусе или Мариза Галарно? Подождите пока, мы еще раз проверим, но я что-то не вижу ее карточки...)

А может, ее уже и в живых-то нет? Ну да: за ней уже приехала машина из морга, ведь в таких чистых местах не положено долго держать трупы. Медсестры за стойкой продолжают хихикать, наверное, обсуждают женихов. И грызут кубики сахара. Или это ЛСД, его нынче принимают все, кому охота увидеть мир в красках.

–Do you wish a coffee? (Может, быть чашку кофе?)

В общем-то они доброжелательные и заботятся обо мне, как о раненом. Черный кофе, белый зал, солнце уже поднялось, весь день будет жарко и влажно. У самой молоденькой из этой троицы хорошая фигура. Она строит мне глазки, я ей тоже улыбаюсь в ответ. Мы могли бы уйти вместе, улицы расплавились и потекли, но я-то умею грести. Lily cup [56]56
  Известная марка чайной посуды.


[Закрыть]. Здесь такие же чашки, как в моей закусочной. Те же самые.

Возвращается ординатор. В руках у него история болезни, здоровенное кольцо украшает палец. Он делает мне знак:

–Well, yes, Marise Galarneau. She had nothing. Nothing at all. She left with Mr. Galarneau around two o’clock this morning. (Так, вот она, Мариза Галарно. Она в порядке. В полном порядке. Она уехала с господином Галарно сегодня около двух часов ночи.)

–Но господин Галарно – это я, она же не могла...

–She phoned him from the desk, right here. He came and brought her back in his car. (Она позвонила ему из приемного покоя. Он приехал и забрал ее на машине.)

–What car? Какая машина?

–I don’t know. (Понятия не имею.)

Я

Жак живет на двенадцатом этаже многоквартирного дома, который, если смотреть с горы, возвышается над всем городом. Перед лифтом – шикарный холл с гигантскими папоротниками. Это дом, в котором живут сценаристы, комментаторы, манекенщицы, короче – люди искусства. Для них большое значение имеет фасад. Одетый в ливрею портье указывает мне на задний вход, с которого подвозят товар и осуществляют доставку. В своем белом холщовом костюме я мало похож на гостя и уж никак не тяну на брата одного из жильцов. Мне совсем неохота вступать с ним в разговоры, я вижу, как он напрягается, но ему никогда не узнать, из-за чего у меня плохое настроение. Я поднимаюсь наверх. Двери лифта бесшумны, как монашки в монастыре. Коридор едва освещен, я звоню, слышится какая-то возня.

–Франсуа!

–Не беспокойтесь, мне только нужно было своими глазами увидеть.

–А ты что, так не веришь?

–Я ничему не верю, Мариза. Что эта за история с аварией?

–Не знаю. Мне показалось, что я получила травму. Кажется, я потеряла сознание. Альфред настоял, чтобы я поехала в больницу.

–И для этого нужно было вызывать «скорую помощь»?..

–Впервые в жизни прокатилась на «скорой помощи».

–И в это же самое время получил травму какой-нибудь человек. Он, мучаясь от боли, должен был ждать своей очереди, и в итоге, может, умер по твоей вине.

–Откуда тебе известно? Мне такое и в голову не пришло.

–Вечно ты все драматизируешь, Франсуа.

–Если бы я драматизировал, Жак, ты бы первым пал жертвой семейной драмы. Пока. Пишите письма. Тебе же это нравится. Прощай, Мариза.

–Франсуа, ты что, уходишь?

–Ну да.

–Останься с нами поужинать!

–Зачем?..

–Но почему не остаться? Ты же голоден, старик, у тебя усталый вид, ты небось всю ночь не спал.

–Ну, не спал. А вы?

–Но и остряк же ты! Если в твоей книжке...

–Не надо об этом. Тебя она больше не касается. О книжке я слышать больше не хочу. Это мое.

–Что ты собираешься делать?

–Пойду домой. Там во всем видна Маризина рука: обстановка, картинки на стенах. Надо все это снять. Я начну раздевать Маризу от стены до стены, до тех пор пока ничего от нее не останется, ни одной тарелочки из голубого фаянса с дурацкими голландскими пейзажами. Ты говорила, голубое – это красиво, это как небо в доме, это как жизнь... А еще я сегодня вечером сожгу на гальке кружевные занавеси. Я еще не знаю, что точно буду делать, повыбрасываю ковры. А потом пойду в бордель и отдам им твое фото. Пусть дадут рекламное объявление в газете.

–Франсуа, давай-ка кончай! Мариза...

–Не пройдет и трех недель, как Мариза тебе надоест. Ты парень скорый, образованный, да и вообще не любишь долго церемониться. Иди свари ей яйца всмятку, это то, что она ест на завтрак после бурной ночки. Но не давай ей ее любимого бекона, у нее от этого прыщи... Пока.

Мариза служила секретаршей в компании по страхованию автомобилей «Merril French Insurance» [57]57
  Пародия на название известной страховой компании Marril Lynch Insurance


[Закрыть]. Там она печатала письма на дешевой бумаге и копии негласных соглашений, позволявших избежать нескончаемых судебных процессов. Она сожительствовала с заместителем управляющего Морисом Риендо, носила шерстяные юбки и нейлоновые кофточки и восседала в офисах, устланных коврами из позолоченных плетеных ниток, среди серых металлических канцелярских шкафов. Каждое утро ее ждал новый цветочек, розочка в медной вазочке, на левом углу письменного стола из тикового дерева. Чисто, культурно, по-городскому!

Она пришла ко мне, приняла мой образ жизни, я думаю, она меня сильно любила, но в итоге ковер «от стены до стены» оказался сильнее, как врожденная болезнь, которой нет сил сопротивляться. Ну и кроме того, у нас было мало денег. Да и любовник из меня так себе, в смысле я не то что чемпион Жак, у меня нет бычьего темперамента и норковых перчаток для ее оглаживаний, от меня пахнет жареной картошкой. Короче, это не могло быть на всю жизнь. Галарно, кончай со своими иллюзиями, стань серьезным, иди-ка ты спать, завтра, завтра переговорим.

X

Сегодня утром пришли каменщики. Пока экскаватор извлекал землю и камни, рабочие возвели рядом бытовку из фанеры. «Через неделю будет готово», – заверил меня прораб. Уже завтра они смогут начать заливать бетон. Затем возведут блочно-цементные стены, ровные, чистые, серого цвета, как моя душа, правильные, прямые, крепкие. Все это время я не буду выходить из моей засады. А через пару дней уже окажусь заживо замурованным. Простите их, они не ведают, что творят. На дворе сентябрь. Совсем скоро задуют осенние ветры, но я не умру от голода, я просто сдохну от холода. Рабочие что-то напевают и травят байки, идут на кухню попить, – короче, живые люди. Я их тихо приветствую. Они даже не удивляются, что окружают сад четырьмя стенами. Прораб им сказал: «Это нестандартная постройка». Больше им ничего и не надо.

Когда я ушел от Жака с Маризой, я на самом делене знал, куда податься и чего бы выпить. Я пошел по барам, как ходят на шопинг в поисках удачной покупки. В одном из них я проглотил три скотча, в другом – стаканчик ячменной водки, затем – пива. Я даже задержался на два часа в «Монокль-баре», потому что барменша мне чем-то напомнила одну девчонку из моего детства, в смысле Дорис Дэй, которую я часто видел в кино: пышущая здоровьем, щеки как ягодицы и широкая улыбка на лице. Она подала мне скотч с пивом, а я был ни в одном глазу, как брикет мороженого. Я не мог опьянеть. И я подумал: «Отлично, прекрасно. Ты не дашь себя сломить. Нужно сделать что-нибудь позитивное. Конструктивное, Галарно. Нельзя допустить, чтобы Мариза затмила весь свет. Допустим, она украла часть тебя, но все же это небольшая частица. Жак с Маризой тебя не предавали, они просто предпочли друг друга, и все это элементарно, такое ежедневно случается в самых добропорядочных семьях. Ты же не будешь бросаться на стены и рвать на себе рубаху в клочья, какой .в этом смысл и что это изменит? Будем рассуждать здраво, Галарно, посмотри на себя и подумай: у тебя вырвали сердце, но оставили разум. Да и вообще, какой толк от сердца? Чтобы распускать нюни? Смягчиться? Расслабиться? Уступить? Если у тебя и было сердце, считай, что его уже больше нет: и вот теперь ты можешь спокойно делать деньги. Поднимись на вершину и взгляни будущему в лицо. Ты же не будешь впадать в депрессию, о которой на прошлом месяце писали в «Шатлен»? [58]58
  Популярный женский журнал.


[Закрыть]В твоем возрасте...»

Я составил калькуляцию. Еще до этого, когда мы были вместе с Маризой, я мечтал возглавить сеть лотков. Не просто автофургон, с которого торгуют жареной картошкой у обочины шоссе на острове Перро, но иметь пятнадцать, двадцать таких фургонов по всей провинции. Это вопрос ума и организации, моя империя будет работать на процентах. Разве я неспособен раскрутить это дело? Не глупее же я других! Первым делом во дворе я открою курсы, чтобы мои концессионеры научились делать вкусные хот-доги и сочные гамбургеры по единому стандарту. У меня будут и фирменные, Texas style [59]59
  Техасский стиль (англ.).


[Закрыть], с помидорами и луком. Ну а сам я буду лишь следить за всем этим, ходить от одного лотка к другому, и это отвлечет меня от мыслей о Маризе, мне не нужно будет видеть Жака, в конце концов всему есть предел. Но мы сможем продолжать переписку.

Я даже мог бы нанять поварами французов, у них, кажется, хорошая репутация. Жак говорит, что с французами трудно ужиться, поскольку, как известно, они наследники Декарта. Это не мои слова, а Жака. Я вообще-то не очень в курсе, но знаком с двумя французами из Франции. Они купили здесь, на острове, дома и, когда приходят, как они любят выражаться, за «рожком» жареной картошки, как и все прочие, получают из моих рук картонный кулек. Вообще, они странные люди, нее время куда-то спешат, им все подай сейчас же, их обидеть ничего не стоит. Посмотришь на них – нервный народ. Возможно, это из-за войны. Мы-то войны не пережили, а ведь это было ужасно – бомбардировки, оккупация, пытки, гестапо. У них тяжелый характер, что правда, то правда, но говорят они здорово, и акцент у них – как сверкающая никелевая солонка. Хоть ставь его меж двух подсвечников посреди рождественского стола. Из моих пятнадцати концессионеров четыре-пять вполне могут быть французами.

Я уже обдумывал проект национального масштаба. Да, да, это правда! Мы, франко-канадцы, должны отвоевать нашу страну, используя экономические рычаги. Так сказал Рене Левек. Так почему бы не торгуя хот-догами? Business is business [60]60
  Дело есть дело (англ.).


[Закрыть]. На свете нет дурацких профессий, но есть дураки-клиенты. Я не сепаратист, но, если бы я мог пырнуть англичан моей сосиской, мне стало бы легче на сердце.

Вот такого рода мысли вертелись в моей голове в то время, как я продолжал пить. Конечно, мне потребуются деньги, но для этого есть Артур, которому я полностью доверял и которого мог убедить. Артур наверняка почти миллионер и него это было бы верной инвестицией. Он ли надежные денежные вклады, даром что ли вхож в церковные круги? Он получил классическое образование, что позволяет ему вести умные беседы К тому же он обходителен, вежлив, хорошо воспитан и никогда не влипает в истории с женщинами В смысле – это мой антипод, но он же и мой брат, пусть даже мы и не часто видимся.

Артур – настоящий подарок для кюре, вот они за последние три года и продвинули его, несмотря на молодость, в начальство фонда милосердия но сбору средств. Условия – тринадцать процентов комиссионных. Было бы ошибкой думать, что мы с Артуром не любим друг друга, но клянусь вам, порой как-то неловко за брата, который душится сладкими духами, носит серебряный браслет и держит в руке хот-дог так, будто эта самая сосиска возьмет его и сожрет. Он редко заходит ко мне на работу, но меня это даже устраивает, потому что земля слухом полнится, особенно когда к тебе наведываются дружки с видом свежевыбритых монашек из Сент-Анн. Это народец, которого лучше не часто видеть у моего лотка из арборита gold-feather.

При первой возможности Артур выкупил отцовский дом, в смысле когда у него появились средства. В красной гостиной, в которой до сих пор пахнет шоколадом, он оборудовал себе кабинет. Я пришел к нему – к нам – поздним вечером, я был не просто выпивши, я был действительно пьян, в смысле уже не различал детали.

–Франсуа, у тебя вид – краше в гроб кладут.

–Да, я что-то не в себе.

–Иди подожди меня на кухне, я сейчас закончу беседу и вернусь.

–Но мне нужно немедленнос тобой поговорить.

–Две минуты – и я твой.

У меня всегда перехватывает дыхание, когда я бываю в этом доме. Артур ничего не тронул. Он где перекрасил, где подчистил, но в общем все осталось по-прежнему В кухне, клянусь вам, пахло рыбой.

–Итак, что у нас стряслось?

Он был одет в темно-синий костюм в полосочку, а в нагрудном кармашке у него красовался кокетливый красный носовой платок. Я потянулся за ним, чтобы вытереть рот, Артуру это не понравилось. Я извинился.

–Я пришел к тебе по делу.

–Тогда пройдем ко мне в кабинет?

–Нет, если тебе все равно, можно и здесь. У меня нет сил двигаться. Я уже сегодня находился...

–А-а...

–От меня ушла Мариза.

–Меня это ни капли не удивляет. Женщины...

–Я знаю, но на меня-то они действуют. Во всяком случае, она теперь с Жаком.

–Это долго не продлится.

–Я ей тоже так сказал.

–А она не поверила?

–Но я не об этом хотел с тобой поговорит!. Вся эта история зарыта в землю как Китайская стена. Кончено. Мне бы надо было ее придушить, а потом еще и плюнуть.

–Франсуа!

–Но я ничего такого не сделал. Я был спокоен, спокоен.

–Как покойник?

–Нет, как полный идиот.

–Кофе хочешь?

–Только если я смогу с тобой разговаривать, пока ты будешь его готовить.

–Давай, я весь внимание.

–Ты занятно изъясняешься.

–Что-что?

–Ну, вот и Мариза то же самое говорила о Жаке, в первый вечер.

–Так у тебя ко мне деловое предложение?

–Да. Вот. Не мог ли бы ты... Нет. Не гак. Да. Чтобы забыть Маризу, я хочу сделать что-нибудь конструктивное.

–Это хорошо. Ты становишься серьезным. Значит, взрослеешь.

–Я хочу открыть торговую сеть типа моего «Короля». Двенадцать точек, а может, и пятнадцать.

–Где?

–Да повсюду. В Труа-Ривьер, в пригороде Монреаля, на южном берегу. Годовая выручка позволит мне открыть еще и еще. В общем, как Ховард Джонсон [61]61
  Ховард Джонсон – успешный предприниматель, владелец сети одноименных отелей.


[Закрыть]в Соединенных Штатах.

–Понятно.

–Я хотел бы, чтобы ты меня профинансировал.

–Сколько это может принести?

–Сегодня днем я сделал расчеты, ты упадешь. Смотри, каждый автофургон будет тебе стоить тысячу восемьсот долларов. Площадка, скажем, тысячу. Установка кухни дороже всего: две тысячи. Покраска, реклама, свет, ну допустим шесть тысяч, шесть тысяч пятьсот долларов.

–Помножить на одиннадцать?

–Включая машину, на которой я буду развозить товар, скажем, сто тысяч, не больше.

–А прибыль?

–Могу я взять в качестве примера мой лоток на острове Перро?

–Давай.

–Тридцать баксов в неделю. Мы открыты шесть месяцев, тысяча баксов с лотка.

–Пятнадцать процентов.

–Ну да. Пятнадцать процентов. Выходит неплохо.

–А концессионерам ты как, собираешься платить?

–Я как-то об этом не подумал.

–Но тогда тебе ничего не останется.

–У меня это из головы вылетело. Сти. Ты прав. Это невыгодно.

–Я был бы рад тебе помочь...

–Я знаю, Артур. Ты прав. Действительно, пи чего не остается. Я плохо посчитал.

–Да нет, просто у тебя был тяжелый день.

–Я хотел сделать что-нибудь позитивное, понимаешь?

–Иди домой и поспи. Утро вечера мудренее.

–Ну да.

–Я тоже со своей стороны все обдумаю. Отвезти тебя?

–Нет, я уж лучше пройдусь. Авось протрезвею.

Я добрел до набережной, разделся и поплыл до острова. Мне надо было бы тогда утонуть. На следующий день я пошел за своими вещами, которые припрятал в цементном углублении, под камнем. Одна из тетрадей намокла, но никто ничего не тронул. Потом я пошел к нотариусу, он пообещал мне продать ресторан. Тем временем Дюга согласился выстроить стену в кредит. Он меня понял. Я сказал ему, что не могу больше никого видеть. Что я хочу умереть. Он ответил: «Тебе видней, Галарно, ты уже достаточно взрослый, чтобы знать, чего хотеть в жизни: если тебе нужна стена, то пожалуйста...»

О

Сегодня цементные блоки достигли уже человеческого роста, то есть половины того, что я заказал. Это производит впечатление. Я чувствую себя, как пантера в зоопарке Грэнби, а сама идея пришла мне в голову, когда я смотрел телевизор. По нему показывали старый фильм с Дугласом Фербенксом-младшим. Злой барон, не Фербенкс, конечно, который угнетал крестьян и копил золото в замке, замуровывал заживо в крепостной башне рыцарей, женами которых он мечтал обладать. По прошествии времени от них оставались лишь кости, ну а шкуры доставались барону. Я подумал: «Галарно, ты должен запереться, уйти в себя, это пойдет тебе на пользу. Хватит мечтать, этнографировать, путешествовать и распевать песни: ты закроешься в доме, запасешься ящиками печенья, а когда оно кончится, ты, как Мартир, захлопаешь глазами в ожидании смерти». Я не стал предупреждать ни Артура, ни Жака, только вот положу тетради на буфет, чтобы были на видном месте. Таким образом, читая мою книгу, они поймут, что я хотел сделать что-нибудь конструктивное, например, выстроить стену.

Самым конструктивнымбыло бы вновь взяться за учебу, чтобы поступить все-таки в какой нибудь университет в Монреале. Но сколько и он пытался погрузиться в науку, ничего не застревало в моих мозгах. Дырявая моя голова! Что поделать? Сти. Тот, у кого башка не варит, не имеет права на жизнь. Неспособный понять прочитанное не имеет права на жизнь. Тот, кто не зарабатывает десять тысяч долларов в год, короче, бездельник, не имеет права на жизнь.

Каменщики окликают меня со стены. Они бросают мне банку кока-колы и бутерброд. Славные ребята. Но – рабы. В смысле: когда они закончат кладку четырех стен моей тюремки и если у Дюга не будет другого контракта, им придется разойтись по домам и сесть на пособие по безработице. Это не жизнь: одну неделю они получают сто восемь баксов, другую – дай Бог шестнадцать. Мне это было известно еще до покупки «Короля», в Монреале: я там работал на стройке. Зима шестьдесят третьего года прошла у меня между двух строек. Сти. Поганое общество! Мне надо бы набить соломой чучела депутатов. Вот так вот расставить по всему саду их чучела. Тело мое сдать Лео, а глаза в банк роговиц. Мои глаза будут жить в другой голове, чаще улыбаться и по-прежнему замечать девчонок, виляющих задницами в мини-юбках. Пресвятая Дева Мария!

Ещё один день и тебе уже никогда не выйти отсюда.

Дюга пристально смотрит на меня, торчащая изо рта прямая сигара погашена. Этот Дюга сам словно из цемента. Он был знаком с папой, но всегда отказывался ступить на борт «Вагнера III».

–Ты уверен, Галарно, что не передумаешь?

–Не передумаю. Не волнуйтесь. У меня есть сухое печенье и сыр. Я пока тут попишу.

–Свое завещание?

–Да.

–Слушай, Франсуа, конечно, это не мое дело, но...

–И долго вы будете читать мне нотацию?

–Ну, если ты будешь говорить в таком тоне...

–Извините.

–Никаких обид. Я только хотел предупредить: завтра мы работаем снаружи, так что не увидимся

–Чем быстрее все будет кончено...

–Я хотел тебе сказать... (Он, чуть прихрамывающий, был похож на ходячий цементный блок.) Я хотел тебе сказать, что на всякий случай стремянка будет за сараем.

–Да мне не надо.

–Это не потому, что тебе надо или нет. Это ребята посоветовали: оставь стремянку и скажи ему: Галарно, когда захочешь сыграть в блэк-джек, имей в виду, что мы в таверне «Канада». Бывай, Галарно!

Дюга как-то по-детски взобрался на стремянку, потому что одна из его ног не сгибалась с тех пор, как здоровенной доской ему раздробило бедро. Взобравшись на стену, он обернулся в мою сторону и большим пальцем указал на облака, потом оттолкнул ногой стремянку в сторону дома, и она упала, как он предупреждал, за деревянный сарай. В общем, та еще тюремка получилась!

Т

Я забылся тяжелым, тягучим сном, как пиковый туз в карточной колоде. То же самое было со мной в первые дни в Леви. Когда уже нет сил держать глаза открытыми, смыкаешь веки. Я задвигаю шторы, исчезаю, все, прошу не беспокоить, ухожу в себя, выворачиваюсь наизнанку, словно резиновая перчатка. Заглатываю себя самого, костьми наружу, оболочкой внутрь. Таким образом все ощущается иначе, в том числе и боль. Я спал на софе, в своей постели, на ковре, в.гамаке, который Мариза когда-то натянула между столбом для бельевой веревки и плакучей ивой. Плакучая ива создает впечатление богатства. Получается что-то вроде целой усадьбы: мне только не хватает егеря, леса, беседки, интенданта, двух служанок, личного повара и еще садовника; если я обрежу ей ветки, она перестанет плакать, получится что-то вроде обезглавленной, но упрямой ивы Галарно. Я раскис.

У моей стены твердые края и квадратные углы. Я самоедствую в прямом смысле и хотя и ем по десять печений в час, все равно вес падает. Мне уже никогда не вернуться в прежнее состояние Сегодня утром мои ботинки стали соскакивать с ног, а куртка – болтаться на теле, я, кажется, уменьшаюсь в размере, меня можно было бы выставить в качестве музейного экспоната меж двух заспиртованных голов. Но я люблю точность: когда-то я измерил свой рост у стены в моей комнате (приставил линейку к голове и сделал отметку огрызком желтого карандаша: сейчас надо бы повторить).

Случилось то, чего я так боялся. Я скукоживаюсь, словно вареная сосиска, забытая на дне кастрюли: я уже едва достаю электрический выключатель, даже если встану на цыпочки, дотянусь до него, как ребенок, лишь указательным пальцем. И дело идет с ускорением: в первые дни мой рост падал едва заметно, затем на сантиметр за полсуток, а сегодня чувствую, что уменьшусь на целый фут, короче, по дюйму за полсуток. Когда я начну ходить пешком под стол, мне придется смириться, может быть, разжечь костер и сделать себе аутодафе. Я впадаю в детство, вот мне уже шесть лет, я мечтаю об электрическом паровозике, о мешке мраморных шариков величиной с яйцо. Мне тяжело это признать, но я скучаю по людям, клиентам, электроплитам, запаху шоссе. Я сворачиваюсь в клубок, я смешиваюсь с известковым раствором стены и чувствую себя словно бабочка на обелиске.

Малыш Галарно. Ты один. Я погружаюсь в тетрадки. Я ведь не профессиональный писатель, и фразы у меня рождаются в муках, я не Блез Паскаль, я никогда не переживал ночных пожаров, за исключением случая, когда придурочные мальчишки на скутерах попытались поджечь мой лоток, я не Лабрюйер [62]62
  Жан де Лабрюйер (1645-1696) – французский философ-моралист, подготовивший эпоху Просвещения (здесь игра слов: грюйер – название сорта французского сыра).


[Закрыть]и не какой-нибудь другой сорт сыра...

Я стою у подножия стены, как злая собака в саду у пустующей виллы и не лаю: у воров есть заботы поважнее, чем грабить мою копилку; к тому же я храню в ней лишь шоколадные монетки. В общем все было бы ничего, если бы не головная боль: тяжко быть и пленником и сторожем в одном лице...

«Дорогой Франсуа Галарно, Если я тебе пишу, то потому, что ты единственный, к кому я могу обратиться, и при этом не чувствовать себя нелепо или заранее преданным; пока я продавал хот-доги, такая мысль никогда не пришла бы мне в голову, но вот сейчас я заперт в склепе под открытым небом. Как я дошел до жизни такой? Из-за женщины, дорогой Франсуа, из-за той, которая, и т. д.».

Сегодня вечером я отправляю это письмо в ванную, а получу его завтра утром или в следующий раз, когда пойду пописать, все просто, и отвечу на него, как в любовной переписке, без промедления.

«Дорогой Франсуа Галарно,

Ваше письмо меня очень тронуло, и я отвечаю на него для наших многочисленных читателей и читательниц, которые находятся в подобном положении. Прежде всего позвольте сказать вам, что ваша идея построения стены просто замечательна и я рекомендую всем моим верным читателям сделать при первой возможности то же самое. Разве не лучше пойдут дела на свете, если каждый из нас окружит себя четырьмя стенами, чтобы быть подальше от соседей, встреч, визитов, оскорблений, лживых улыбок, обещаний и зависти? Допустим, перед вами радостно распахнули двери, тем временем, пока вы отвечаете со всей душой, тот же самый человек вас взял и предал, но вы-то не впали в истерику, вы поступили правильно, не нужно придавать большого значения банальной любовной интрижке. Единственный ваш просчет, если можно так выразиться, я вижу в вашем решении уйти в себя, ведь хотя стена вас и защищает, она же вас и отделяет, и т.д.».

И подпись: Джоветта или Марчелла. Их письма оказываются в холодильнике, на пороге двери, под подушкой, под бутылкой пива.

Мне стыдно за себя. В зеркале ванной комнаты отражаются белки моих стыдливых глаз, как будто я удрал с борта «Титаника», бросив на произвол судьбы женщин и детей.

На самом деле, если бы я был честен, я бы признался, что думал обойтись без других, в одиночку, как безмятежный Мартир, а потом умереть... даже водить карандашом по бумаге стало тяжело. Если бы здесь со мной был Жак, я мог бы начать диктовать ему мои воспоминания, он бы их записывал своим красивым круглым почерком, вырисовывая загогулины из букв k, b, g, а я бы, уменьшившись до размеров котенка, мог бы продолжать свой рассказ:

«Стояла ночь, каких бывает всего несколько в летнюю пору, ночь, когда по берегу реки бродят серые волки, когда за собором прячутся гномы, ночь, когда можно набрать в бутылку светлячков и завалить на сеновале дочку церковного сторожа, украсть кур и кроликов, нажить геморрой, промочить подошвы...»

«Начало июня, несколько месяцев после смерти папы. Альдерик будит меня в маленькой комнатке на чердаке отеля «Канада». Он трясет меня за плечо:

–Одевайся без разговоров и за мной!

Я еще никогда не видел его таким торжественным. У него глаза навыкате, неподвижный взгляд, как будто он следит за огненным мечом архангела. Он опирается о дверной косяк, поджидая, пока я зашнурую ботинки. С него течет пот, как с толстяка, а меня знобит: мы с ним явно не в одной и той же фазе. Я натягиваю шерстяной свитер, он ведет меня по коридору по направлению к задней двери. Снаружи воздух влажен, как мокрый слюнявчик. Альдерик смотрит на меня и говорит:

–Поклянись, что сделаешь все так, как я скажу.

–Если угодно...

–Говори: я клянусь.

–Ну, я клянусь.

–Именем моего отца.

–Именем моего отца.

–С этого момента и до того, как я тебе разрешу, ты никуда от меня не уйдешь, ты должен слепо следовать за мной, а я отвечу на твои вопросы позже, обещаю.

–На кого мы идем охотиться?

–Франсуа, то, о чем я тебя прошу, серьезно, это важно, так что будь любезен закрой-ка пока свою варежку.