Текст книги "Операция «Хрустальное зеркало»"

Автор книги: Збигнев Ненацкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 7 страниц)

– Его «заковали» вот в такие мягкие тапочки? – Альберт не удержался, чтобы не уколоть хозяйку дома.

Он представлял, как смешно он выглядит. Девчонка просто издевается над ним. Она вызывала в нем враждебное чувство, желание отомстить.

– К сожалению, мы не можем держать прислугу. После смерти матери я сама веду хозяйство. Сделала эти шлепанцы, чтобы не натирать каждый день полы.

Альберта раздражал и кабинет Рамуза. Стол с резной решеткой и зеленым сукном, забрызганным чернилами, полки с книгами, закрытые желтенькой занавесочкой, большая свадебная фотография, репродукции картин Коссака, Гроттгера, натертый до блеска пол, старенький диванчик.

– Вы надолго к нам в город? – Она считала своей обязанностью развлекать гостя до прихода отца.

– Это зависит от пана Рамуза.

– Ох, вы возлагаете такие надежды на отца?

– Нет, но любой его совет или информация могут пригодиться.

– Вы историк, да?

– Да…

Она поднялась со стула, одернула передник.

– Вы пообедаете с нами, правда? Вы приехали дневным поездом? Это очень хороший поезд.

– Я приехал вчера. Девушка удивилась.

– Почему же вы не пришли к нам сразу? У нас есть специальная комната для гостей.

– Я живу на частной квартире. У Рачинской. Губы девушки задрожали. Глаза стали черными

от ненависти. Она почти крикнула:

– Кто вам дал ее адрес? Это страшная женщина! Ведь именно в ее доме арестовали штаб Перкуна!

Она закусила губу.

– Извините. Это вас совсем не интересует, – и, не ожидая ответа, вышла из комнаты.

От скуки Альберт принялся рассматривать репродукции, развешанные по стенам, и обстановку кабинета. Постепенно он осознал, что с того момента, как он снял эти матерчатые лапти, его здесь уже ничто не раздражало. Диван оказался очень мягким, сделанным как будто специально для того, чтобы удобно устроиться с газетой в руках. Он подумал, что этот сверкающий чистотой кабинет, ряды книг за желтой занавеской дают гарантию покоя и безопасности. Ужас и смерть, нависшие над городом, проходили где-то рядом, за зелеными ставнями этого домика.

В коридоре послышался басовитый мужской голос. Глядя на дверь, Альберт ожидал увидеть рослого цветущего мужчину. Вошел маленький сухой старичок с копной совершенно седых волос. Дочь, вероятно, сообщила ему цель визита гостя; он поздоровался с Альбертом очень приветливо. Принялся выдвигать ящики и выкладывать на стол связки блокнотов и тетрадей.

– Я пишу работу о Ди и Келли и об их пребывании в Польше. Ольбрахт Ласский интересует меня постольку, поскольку он был связан с этими двумя английскими магами. Прежде всего мне необходимо узнать, зачем Ласский привез их в Польшу. В вашей монографии об этом сказано вскользь. Поэтому я и отыскал вас.

Рамуз перестал рыться в ящиках стола, подошел к Альберту с пачкой сигарет. Щуря близорукие глаза, старик внимательно, изучающе, чуточку иронически разглядывал своего собеседника.

– Это очень странно, – произнес он наконец.

– Вы имеете в виду причину приезда английских магов?

Старик рассмеялся.

– Нет. Причину вашего приезда сюда… Просто удивительно, что есть еще в наше время люди, которых интересуют подобные проблемы. Смотрю я на вас и не могу надивиться: неужели вас не интересует страшная кровавая борьба, которая ведется в нас самих и вокруг нас?

– Нет, – твердо ответил Альберт.

– А проблема выбора? На чью сторону встать?

– Я уже выбрал.

Рамуз смешался. Неуверенно потер лоб, щеки, пригладил волосы.

Альберт попробовал загладить резкость предыдущих слов.

– Три года я был на фронте. Разве я не имею права считать, что война уже закончилась?

– Не для всех.

– О да. Вчера на тот поезд, в котором я сюда приехал, было совершено нападение. Несколько человек погибли. На моих глазах из вагона вытащили русского солдата и пристрелили там же, на насыпи… Рокита. Кто это, черт побери?

Рамуз молчал, шаркая тапочками, ходил по кабинету взад и вперед. Монографию о Ласском он написал, по-видимому, в период недолгого увлечения научной деятельностью. Это был прирожденный педагог, а не научный работник, его влекло живое, сегодняшнее, а не то, что умерло. Вот почему в разговоре история Ласского все время отходила на второй план. Его интересовали вопросы, которыми страна жила сегодня.

– Сразу же после освобождения, в 1945 году, коммунисты назначили меня директором гимназии. Я всегда был либералом, рационалистом. Вспомнили, что в свое время я боролся с влиянием церкви на школу, симпатизировал левым. Меня поставили воспитывать молодежь. Но должен вам сказать, что молодежь нельзя воспитывать под стеклянным колпаком, в вакууме. Перкун тоже был учителем, воспитателем. Во время войны он провел в нашем уезде несколько удачных военных операций против немцев, сразу сделавшись чуть ли не национальным героем. После освобождения ушел в подполье. Организовал свою армию, рассредоточил ее в нескольких уездах – по деревням и городам. Создал несколько тайных диверсионных групп и держал в страхе весь наш городок. Я попытался играть роль посредника между ним и здешними коммунистами. Но они не смогли найти общий язык.

Тем временем подполье ликвидировало первого начальника уездного Управления органов безопасности. На его место прислали Яругу, человека честного, всецело преданного новому строю, очень стойкого, но, пожалуй, немного ограниченного. В отряде Перкуна нашелся предатель. Арестовали главаря и его штаб, схватили несколько сот членов организации. Перкун предстал перед военно-полевым судом. Его обвинили в том, что он подписал десятки смертных приговоров, из которых свыше шестидесяти было приведено в исполнение. Лично Перкун не убил никого. Но, как говорится, «наказывай руку, а не слепой меч». Перкуна расстреляли. Во главе подполья встал единственный уцелевший член штаба Перкуна – Рокита. Началась резня. Рокита создал три летучие диверсионные группы, которые держат в страхе весь уезд.

Власти буквально висят на волоске. И конечно, и те и другие мною недовольны. Рокита ненавидит меня за то, что я уговаривал Перкуна сложить оружие, начальник УБ Яруга считает, что я недостаточно активно убеждал Перкуна. Обе стороны считают меня человеком, стоящим по другую сторону баррикады. – Рамуз махнул рукой. – А вы приехали сюда, чтобы узнать причину, которая заставила Ласского пригласить в Польшу Ди и Келли…

Стол был накрыт в маленькой неуютной комнатке, почти целиком занятой огромным буфетом орехового дерева; у окон стояли высокие фикусы в кадках. Присутствие дочери совершенно преобразило старого учителя. Он избегал теперь говорить о бандах, о борьбе за власть. Рассказывал о Ласском, о магах. Альберт напомнил ему историю исчезнувшего «хрустального зеркала» – ведь его украли в Домброво, в монастыре, где магистр Ди обосновался на ночь, возвращаясь в Англию. Ему пришлось заказать новое зеркало, тоже из хрусталя. Но, кажется, оно не было столь же хорошим, как первое, подаренное ему архангелом Гавриилом.

– Джон Ди считался лучшим специалистом в построении разных аппаратов для мистификаций, – продолжал говорить Рамуз. – Во времена короля Генриха Восьмого, когда в Кембридже создали академию, Ди был назначен на кафедру греческой филологии. На этой должности он проявил себя не только знатоком филологии, но превосходным механиком. С помощью своих студентов он поставил комедию Аристофана и соорудил для нее жука, поднимающегося в воздух; причем устроил все так здорово, что зрители были уверены в его таинственной власти над мертвыми предметами. По тем временам Ди был разносторонне образованным человеком. В его лаборатории имелось множество приборов для физических исследований, причем все они делались по чертежам самого Ди. Он знал астрономию, алхимию, физику, математику…

Помолчав немного, Рамуз добавил:

– Если вы интересуетесь тайной «хрустального зеркала», то, быть может, при следующей встрече я смогу больше рассказать об этом. Думаю, что я один распутал эту тайну…

Только во время десерта Альберт рискнул задать Рамузу свой главный вопрос:

– Вы говорили, что были знакомы с Перкуном. А Рокиту… вы тоже знали?

Учитель перестал есть. Его дочь побледнела.

– Мне казалось…

– …Что меня интересует только Джон Ди?

– Нет, я в этом ни минуты не сомневался… – Старик сгорбился, руки его бессильно упали на колени.

Альберт отодвинул тарелку. Закурили. Молчание становилось невыносимым.

– Просто меня интересует, что он представляет собой. На моих глазах его люди убили нескольких человек. Это ли не достаточный повод, чтобы заинтересоваться им? Я вам скажу сейчас прописную истину, но в ней много правды: как понять прошлое, если не можешь разобраться в настоящем? Как можно представить себе хотя бы того же Ольбрахта Ласского, великого авантюриста, даже преступника и одновременно горячего патриота, готового к любым жертвам на благо родины? Может быть, таков был и Перкун, о котором вы мне рассказывали? Со всеми его противоречиями. Когда читаешь монографию о Ласском, трудно поверить в существование такого сложного человеческого характера. А ведь такие же люди могут жить и в наше время, среди нас?

– Перкун, Рокита? – Рамуз пожал плечами. – Даже само сравнение кажется мне несерьезным. На суде Перкун подтвердил правильность предъявленных ему обвинений, но не признал своей вины. «Нельзя обвинять человека за то, что он любит свою родину», – сказал тогда Перкун. Он был сельским учителем. Так же как и Рокита. И… Яруга, новый начальник уездного УБ. Я их очень хорошо знаю. До войны мы вместе занимались внешкольным воспитанием детей. По правде говоря, они все трое должны сидеть в классах и учить. У нас говорят, что подпольем руководят сынки помещиков и капиталистов. Неправда! Те забавляются в ночных ресторанах, пропивая то, что уцелело у них после конфискации имущества. Каштаны из огня таскают для них вот такие сельские учителя.

Перкун преподавал польский, – продолжал Рамуз после паузы. – Его приказы и обращения к населению написаны хорошим литературным языком. Рокита – математик. Холодный, точный ум. Изощренный убийца, властолюбивый, с садистскими наклонностями.

– А Яруга?

– Преподаватель географии в нашей гимназии. Но не слишком ли вы любопытны?

Альберт погасил сигарету в пепельнице. Встал из-за стола.

– Я приехал, чтобы узнать о Ди и Келли. Если вы можете показать мне свои записи, я буду вам очень признателен.

– Я должен сначала разобрать бумаги… – заколебался Рамуз.

– Это займет много времени?

– Дня три по крайней мере.

– Отлично. Я зайду к вам через четыре дня. Вернувшись к себе, Альберт принял ванну, уложил вещи в чемоданы. Один из них, большой, задвинул под кровать. Другой решил взять с собой. Уже в пальто и шляпе он спустился вниз и заглянул на кухню, где суетилась хозяйка.

– Мне необходимо на несколько дней выехать из Р., – заявил он. – Комнату я оставляю за собой и хочу заплатить за две недели.

В кухне находилась прислуга. Осторожным кивком головы он дал понять Рачинской, что хочет поговорить с ней наедине. Они прошли в гостиную.

Альберт как-то неуверенно улыбался, лицо его выражало смущение и неловкость.

– Я в этом городе никого не знаю, – начал он просительным тоном. – К сожалению, так получилось… у меня имеются только доллары. Я боюсь менять их на злотые. Знаете, в чужом городе… Не согласитесь ли вы взять плату в иностранной валюте?

– Да, да. Пожалуйста…

Она сообщила ему курс бумажных долларов. Альберт вынул бумажник из заднего кармана брюк. Когда он отсчитывал деньги, Рачинская осторожно заглянула через плечо. Ей казалось, что бумажник того и гляди лопнет от наполнявших его толстых пачек

денег.

«Прежде чем сообщить обо мне в УБ, она постарается освободить мой бумажник от долларов. Так что у меня есть еще немного времени», – думал Альберт, целуя надушенную руку хозяйки.

– Возвращайтесь как можно скорее, – шепнула она, прощаясь.

…Шел дождь. Альберт укрылся под балконом двухэтажного дома на рыночной площади, освещавшейся одиноким грязным фонарем.

В узкой полосе света то и дело мелькали съежившиеся, спешащие куда-то фигуры людей с мокрыми, словно заплаканными лицами. Отсюда, как сообщили Альберту, каждый вечер отъезжал в Домброво автобус – вернее, обыкновенная грузовая машина, переделанная под автобус.

Альберт ждал уже около часа, так же как и еще несколько человек, прижавшихся к стенам домов.

Неожиданно в полосе света появилась высокая женская фигура. Альберт заметил ее слишком поздно, чтобы успеть отвернуться. Дочь Рамуза остановилась рядом с ним, кокетливо заглянула ему в глаза.

– Вы решили вернуться в Варшаву? Если не возражаете, могу проводить вас до вокзала.

– Я еду в Домброво, – не было смысла врать: автобус мог подойти в любую минуту.

Ее кокетство мгновенно исчезло. Она хмуро молчала.

Альберт попробовал пошутить:

– Еду за «хрустальным зеркалом».

– Вы едете на верную смерть, – сказала она спокойно, без всякого пафоса. И добавила: – За Домброво начинаются леса, царство Рокиты. Вы третий, кого я провожаю туда. Те двое не вернулись. Боже мой, как теперь все это просто! Не понимаю только, зачем вам нужен был разговор с моим отцом?

Она повернулась и пошла быстрым шагом, на ходу закутывая голову шерстяным платком…

Настоятельница монастыря камедулок в Домброво открывала письмо прелата кончиками пальцев, как бы боясь испачкаться чернилами. Кисти ее рук, высовывающиеся из широких рукавов одеяния, казались особенно маленькими, хрупкими, почти прозрачными.

Она долго читала письмо, обдумывала каждую фразу. Иногда, прервав чтение, бросала взгляд на Альберта.

Настоятельница спрятала письмо.

– Вы можете оставаться у нас столько, сколько захотите, – говорила она тихо, почти шепотом. Ее голос показался Альберту мелодичным и теплым. – Вас поместят в монастырской келье на втором этаже северного крыла. В другом крыле живут монахини, я попрошу вас ни в коем случае не беспокоить их…

Она кивнула ему на прощание и не спеша прошла в глубь трапезной.

В трапезной было холодно. Альберт промерз до костей. Наконец появилась сестра-экономка – молодая некрасивая женщина в грязной заштопанной одежде. Она провела Альберта в келью, сказала, что библиотека, где он будет работать, находится внизу. Лестница во двор и сад – рядом. Три раза в день ему будут приносить еду. Пища скудная, так как монахини постятся – питаются исключительно хлебом и водой, предупредила она. Из кельи, отведенной Альберту, вынесли черный гроб – в таких гробах спали обитательницы этого монастыря; вместо гроба в келью поставили деревянную лавку.

Монастырь в Домброво представлял собой высокий и ровный прямоугольник строений. В северо-западном углу прямоугольника находился небольшой костел. Над крышами поднималась башенка колокольни. С наружной стороны, на фоне гладких, беленых с рыжими потеками стен, виднелись зарешеченные окна. Изнутри, на высоте второго этажа, монастырь окружала галерея, на которую выходили двери монашеских келий. Внизу располагались службы: кухня, прачечная, а также библиотека и трапезная. Монастырский двор, похожий на тюремный, был вымощен крупным булыжником.

В шесть утра сестра-экономка постучала в келью Альберта. Внесли медный таз и кувшин с водой, кружку горячего молока и два кусочка хлеба, намазанные тонким слоем мармелада.

– В семь часов утренняя месса, – коротко сообщила она, и слова ее прозвучали, как приказ.

Невыспавшийся, голодный, до костей промерзший, Альберт забился в угол между исповедальней и железной решеткой, разделяющей надвое монастырский костел. По одну сторону решетки могли находиться верующие из близлежащих деревень, по другую – монахини, которым устав святого Ромуальда запрещал разговаривать с людьми.

Богослужение отправлял молоденький викарий. Близ алтаря стояло на коленях несколько деревенских женщин. Сквозь узкие просветы решетки Альберт насчитал шестнадцать монахинь, склонившихся над молитвенниками.

Зазвонили к причастию. Монахини подходили к алтарю, потом на коленях отползали на прежнее место. Неожиданно в полосе желтоватого света Альберт увидел лицо той женщины, с которой он ехал в поезде. Тот же орлиный профиль, бледное лицо, покрытое веснушками. Сходство было столь очевидно и неожиданно, что Альберт чуть не вскрикнул. Он прижался к решетке, стараясь как можно лучше рассмотреть это лицо, но монахиня миновала полосу света и скрылась в полумраке. Когда месса кончилась, монахини вышли из костела в боковую дверь, ведущую прямо к их кельям. Альберт вернулся к себе, а потом отправился в библиотеку.

На лестнице он встретил сестру-экономку, которая несла ему завтрак.

Неожиданно громко ударил колокол. Сестра-экономка перекрестилась, произнесла только два слова: «Memento mori» [4]  [4] Помни о смерти (латин.)


[Закрыть], – и, громко стуча деревянными сандалиями, побежала по галерее.

Едва он приступил к изучению библиотечного каталога, как явилась настоятельница монастыря. В ее быстрой походке не было и следа прежней благочестивой сдержанности. По-видимому, она бежала сюда, так как долго не могла отдышаться, прижимая руки к груди. На пепельно-серых щеках выступили красные пятна.

– Когда вы последний раз видели прелата? Альберт на мгновение задумался. Беспокойным

движением руки пригладил волосы. Он вообще не видел прелата. Это Миколай устроил рекомендательное письмо.

– Последний раз я встретился с ним недели три назад. – Альберт нарочно говорил медленно, пытаясь справиться с охватившим его волнением…

– Прелат арестован!… Его арестовали на прошлой неделе!

Почти бессонная ночь, завывание монахинь за стеной расстроили его нервы. Он побледнел, не смог скрыть волнения.

Рука настоятельницы легла на его плечо.

– Не бойтесь. В случае какой-либо опасности к вам придет сестра Анастазия. Можете ей доверять…

Альберт услышал тихий шелест. А когда поднял глаза, настоятельница уже исчезла за дверью.

Он пытался углубиться в изучение каталогов, но не смог сосредоточиться.

…Щелкнул замок. В дверях библиотеки стояла сестра-экономка.

– Вас ждет сестра Анастазия. Они уже пришли.

Он выбежал из библиотеки… На галерее, прислонившись к одной из колонн, стояла монашка. Теперь у него не было сомнений. Это та самая женщина с поезда. Альберт увидел свой чемодан, а на нем плащ, шляпу, все вещи, оставленные в келье. Сестра Анастазия молча протянула ему кобуру с пистолетом и узкий ремень. Уходя в библиотеку, он спрятал пистолет под тюфяк.

– Кто пришел? Что случилось?

Теперь, когда в руках у него было оружие, он чувствовал себя более уверенно.

– Сестре нельзя разговаривать, – вмешалась экономка. – Они в трапезной.

– Они?

– Ловят того, кто бросил парашют около леса. Подозревают, что этот человек скрывается у нас… Идите за сестрой.

Сестра Анастазия провела его в ту часть костела, куда монахиням входить не разрешалось. Здесь находилась погруженная во мрак часовня. Анастазия указала ему на вход в подземелье. Зажгла свечу.

Подземелье оказалось очень обширным, но было почти целиком занято гробами, сложенными штабелями, как поленницы дров. Некоторые находились здесь, по-видимому, уже сотню лет: нижние – длинные, черные, полуистлевшие – осели под тяжестью верхних. Воздух был так сух, что от запаха гнили и праха неприятно запершило в горле.

Анастазия, по-видимому, великолепно ориентировалась; она знала, где следует наклонить голову, чтобы не задеть потолок, где остановиться и осторожно переступить через свалившуюся на пол крышку гроба. Наконец они пришли в левый угол подземелья. Анастазия опустила свечу, показывая ему большой металлический гроб. Он сразу понял. Опустил чемодан на пол. Гроб оказался пустым и сдвинулся очень легко. Под ним зияло узкое прямоугольное отверстие, вниз сбегали ступени.

Всего Альберт насчитал десять ступеней. Женщина погасила свечу. Альберт почувствовал прикосновение ее руки. Она нашла его руку и потянула за собой. Так они прошли в глубь помещения.

Сюда не проникал ни один луч света, ни один, даже самый слабый, звук.

Анастазия подтолкнула его к какому-то длинному ящику. Они уселись рядом, прислонясь к шероховатой каменной стене.

Женщина была рядом с Альбертом. Он не видел ни ее глаз, ни очертаний тела. Слышал лишь учащенное дыхание и чувствовал на своем лице тепло ее дыхания. Он мог прикоснуться к ней, обнять.

Ему хотелось курить. Но едва он успел вытащить спички, как услышал ее голос:

– Курить нельзя. Здесь порох…

Значит, они сидели на ящике с порохом. Как велико это помещение? Сколько здесь спрятано оружия? И только ли порох?…

Альберт проговорил вполголоса:

– Мы ехали в одном купе, в том поезде, на который был совершен налет.

Она молчала.

– На вас была каракулевая шубка. Вы очень красивы. Вы из тех женщин, что обращают на себя внимание. Вы не должны участвовать в налетах. У вас слишком вызывающая внешность.

– Тише, ради бога, молчите, – шикнула на него Анастазия.

Альберт умолк. Время шло. Ожидание становилось невыносимым.

Несколько раз Альберт порывался обнять Анастазию, но так и не решился. А ведь максимум, что она могла сделать, это оттолкнуть его, влепить пощечину.

– Сегодня же уеду обратно. Напрасно я вообще явился сюда… Неужели мы никогда больше не встретимся?

Как сломить ее молчание? Может быть, рассказать ей какую-нибудь необыкновенную историю, чтобы поразить ее воображение?

Альберт все больше и больше ощущал свое бессилие.

– Я ищу в монастыре книгу Казабоны, написанную им в 1659 году. К сожалению, каталог в беспорядке, и невозможно установить, есть ли в вашей библиотеке эта книга. Я уезжаю сегодня вечером. Как мне обращаться к вам? Сестра Анастазия или пани Анастазия? Кто вы на самом деле? Монахиня или подпольщица? Вам не идет монашеское одеяние. Чего вы ищете здесь, где все умерло?

Альберт издевался над ней, злил ее, оскорблял. Все впустую! Он слышал только свой собственный глухой голос.

Сестра Анастазия встала. Прошла мимо Альберта. Он услышал удаляющийся стук ее сандалий. Чуть слышно звякнул гроб, закрывающий вход в подземелье. Затем наступила тишина. Он остался один.

Альберт выругался вполголоса. Потом еще раз, погромче. Звук собственного голоса немного успокаивал его. Наконец он устал, замолчал. Прислушался.

«Не западня ли это?» – думал Альберт. Он поднялся с ящика, дрожащими пальцами нащупал в кармане спички. Вспыхнул огонек. Он увидел огарок свечи, зажег его. Осторожно неся свечу, чтобы не уронить искру, он сделал несколько шагов.

Он вошел в широкий, с низкими сводами подвал. Впереди замаячили какие-то белые пятна. Альберт вскрикнул от неожиданности.

…На длинных дощатых помостах стояли ряды белых гробов. Их белизна, в которой отражались блики света, поражала удивительной свежестью.

«Здесь белые, а там черные, для контраста», – подумал Альберт с иронией. Страх проходил, он чувствовал себя зрителем на каком-то странном спектакле. Чтобы окончательно победить страх, он сделал еще шага три. Заметил, что некоторые гробы были открыты. В них лежали мумии монахинь. Тела сохранились, одежда прилипла к коже, высохла, как подметка. Он видел их лица, веки, запавшие глазницы, ввалившиеся щеки, прозрачные носы, руки, сложенные на груди. Они не пугали, как не пугают восковые фигуры.

Альберт догадался, что здесь покоятся останки норбертинок. Это они некогда были хозяевами монастыря, который лишь полтора века назад перешел в руки к сестрам-камедулкам. Норбертинок хоронили в белых гробах. Смерть являлась для них как бы свадебным пиршеством.

Огарок свечи догорал. Пламя начинало обжигать пальцы. Вместе с болью возвращалось сознание собственной обреченности.

Альберт вернулся к ящику. Аккуратно притушил огарок. Сел на прежнее место, не в силах больше ни о чем думать.

…А потом все произошло быстро и просто. Послышался шум отодвигаемого гроба и голос сестры-экономки:

–  Они ушли. Можете выходить…

Уже идя по галерее к своей келье, он спросил о сестре Анастазии.

– Она молится за вас, – ответила экономка.

На обед ему принесли водянистую тюрю с кусочками черного хлеба, а на второе немного разваренных овощей. От деревянной ложки пахло прогорклым маслом. Он ел с отвращением. Потом закурил, лег на лавку. Было холодно, но Альберт не накрылся одеялом: с минуты на минуту он ожидал прихода Анастазии. Ведь она должна была объяснить ему все!

Анастазия не пришла. В келье по-прежнему было мрачно, грязные стекла почти не пропускали свет.

Он встал, пригладил волосы. Нехотя поплелся в библиотеку, уложил книги. Вышел на внутренний монастырский дворик.

– Я уезжаю. Вернусь через несколько дней, чтобы закончить работу, – сообщил он настоятельнице.

Они снова стояли друг против друга в трапезной, рядом с длинной, плохо обструганной лавкой.

– Могу я молиться за вас? – спросила настоятельница.

– Молитесь за прелата. Она склонила голову.

– Мы и так молимся за него… Он сделал много добра для нас. Большинство обитательниц нашего монастыря прибыли из Франции сразу же после войны. Он помог нам устроиться здесь. У нас еще не все хорошо, но мы радуемся покою. Вы этого не понимаете, правда?

– Понимаю, сестра. Даже больше. Я знаю, что вы делаете, когда сюда являются такие, как я.

Монахиня улыбнулась.

– Сестры не знают, кто вы. Это мое дело и сестры Анастазии. Дорога к спасению ведет через католическую церковь. А церковь наша – это великая организация. Вы-то уж знаете, что значит работать в организации? Это значит выполнять приказы, которых никто не давал. Нельзя думать только о сегодняшнем дне. Мы умрем, нас погребут в подземелье, но наши кельи займут другие сестры. Нужно помнить о них, о будущем.

Альберт поклонился и вышел из трапезной.

Ночью на шоссе он остановил грузовик. Шофер довез его до города.

– Я так рада, что вы вернулись! – воскликнула Рачинская.

Радость ее была, по-видимому, искренней.

– Вы, наверное, голодны? У меня сегодня собрались знакомые, несколько человек. Бридж, немного музыки, немного вина… Поужинайте, а потом я представлю вас гостям. О, среди них есть очень интересная девушка.

Он поел в кухне, потом поднялся к себе, надел черный костюм, чистую рубашку. Снисходительно покачал головой, увидев, что тоненькая ниточка, которой он перевязал чемодан, была разорвана.

В гостиной играл патефон. Одна пара танцевала, за столиком под торшером трое мужчин и одна женщина играли в бридж. Землемер и красивая черноволосая дама в вечернем туалете сидели за столом и ели пирожные. Хозяйка и девушка в зеленом платье с большим вырезом устроились в глубоких креслах. Около девушки, на ручке кресла, примостился лысый толстяк. Кресло было высокое, толстяк – низенький. Его коротенькие ножки смешно болтались в воздухе, как бы ища точку опоры.

«Дочь учителя Рамуза», – узнал Альберт девушку в зеленом платье. Он молча поздоровался с ней. Ему доставило искреннее удовольствие замешательство, даже страх, отразившиеся на ее лице. Игроки в бридж рассеянно приветствовали его. Зато землемер встретил Альберта как старого знакомого. Наполнил для него рюмку и долил свою. Должно быть, он уже изрядно выпил. Говорил почти не переставая и заставил Альберта выпить три рюмки подряд.

Обнаженные плечи женщины, сидевшей рядом с землемером, были красивы, красиво было и ее лицо – прямой нос, полные губы и длинные черные волосы. Ухаживание землемера она принимала как должное. И только когда он уж слишком нахально прильнул к ней, она взорвалась:

– Вы что, с ума сошли?

Землемер принялся извиняться, целовать каждый палец ее рук. При этом он косил глазом на толстяка.

– Умоляю вас, не жалуйтесь мужу. Он велит меня арестовать. Вы такая несчастная женщина, – говорил он, целуя ее запястья.

– Несчастная? О чем это вы? – Женщина отшатнулась от него, вырвала руки.

– Ваша красота требует постоянного восхищения, обожания. А поклонников у вас нет. Я знаю: все боятся вашего мужа:

– А он боится меня.

– Не может быть…

– Нет? Вы меня не знаете. Если будете паинькой, я вам кое-что покажу.

– Что?

Не смущаясь присутствием молчавшего Альберта, женщина довольно высоко приподняла край платья. Альберт встретил ее взгляд и понял, что она пьяна.

– Придется наказать его за эту девчонку, учительскую дочку. Я выйду, как будто на кухню, а вы отправляйтесь за мной. Только не сразу, не сразу… Мне надо подумать… – Она игриво погрозила землемеру пальцем.

Альберт подошел к Рачинской и пригласил ее на танец. Она танцевала легко, хотя и невнимательно. Он прижал ее немного сильнее. Казалось, она не заметила этого.

– Кто это? – спросил Альберт.

– Кто? – вопрос вывел ее из задумчивости.

– Тот лысый толстяк, что сидит на ручке кресла.

– Заместитель начальника уездного Управления безопасности. Мой старый знакомый. Крыхняк. Я пригласила его для этой девушки. Рачинская тяжело вздохнула.

– Ее жених был адъютантом Рокиты или что-то в этом роде. Кто-то сообщил ей, что он арестован и сидит в варшавской тюрьме. Вот я и свела ее с Крыхняком. Девушка красивая…

Крыхняк наклонился и губами коснулся пушистых волос девушки. Альберт спросил, едва скрывая раздражение:

– А если ее жених погиб?

– Вы думаете, что…

– Не знаю. Я просто так сказал…

Крыхняк продолжал целовать волосы девушки. Большая лысая голова его розово поблескивала. Девушка сидела неподвижно, как парализованная. Исчезла жена Крыхняка, землемер оглядывался по сторонам, уходя из гостиной.

Патефон умолк. Альберт отвел хозяйку к креслу. Девушка покраснела и вырвалась из объятий толстяка.

– Кто знает, деточка, может быть, он уже на свободе… – таинственно улыбался Крыхняк.

– Не верю, – пробормотала она. – Из ваших рук никто не выходит живым.

Крыхняк хлопнул по своим толстым коленям.

– Вы нас переоцениваете. Случались ведь побеги.

Она пожала плечами. Рачинская принесла на подносе четыре рюмки.

– Выпьем за освобождение Куртмана, – сказала она, чокаясь с Крыхняком.

– Куртмана? – повторил Альберт, как бы размышляя вслух. – Неделю назад молодой человек по фамилии Куртман был убит близ лесничества Грабы. Я узнал об этом совершенно случайно. В Варшаве ко мне зашел один знакомый, который живет как раз неподалеку от этих мест. Куртман ваш родственник?

– Жених, – хмуро ответила хозяйка. – Это был жених панны Рамуз.

Девушка смотрела на Альберта сухими глазами. Толстяк сполз с кресла. Остановился перед Альбертом, крепко взял его за пиджачную пуговицу.

– У вас интересные знакомые, дружище…

Он хотел еще что-то добавить, но в этот момент на него набросилась Рачинская:

– Ведь сторожка Грабы находится в вашем районе! Как же можно говорить девушке, что Куртман в тюрьме, если его убили в лесу?!

Крыхняк, наконец, отпустил пуговицу Альберта. Засунул толстые руки в карманы брюк. Он был взбешен.

Лоб Крыхняка покрылся потом. Он поминутно вытирал его платком. Одним глотком осушил рюмку. Огляделся вокруг, ища взглядом жену. Ее в комнате не было. Отсутствовал и землемер. Толстяк заметил это, лицо его покраснело, он прижал руки к сердцу.