Текст книги "Газета Завтра 855 (14 2010)"

Владимир Карпец СОЦИАЛ-МОНАРХИЗМ

НА ПРОТЯЖЕНИИ ПОСЛЕДНИХ ДВУХ ВЕКОВ в России не на жизнь, а на смерть, боролись между собой две политические идеологии – монархическая и социалистическая. Их считали непримиримыми и взаимоисключающими. Сегодня повержены обе. И вместе с ними, по сути, повержены Россия, русская история и русская цивилизация. Продолжение следования по формально начатому в 1991 году буржуазно-демократическому «тренду», заимствованному, или, как говорят в правовой науке, «реципированному» у иной, евророатлантической цивилизации, чревато уже распадом самой российской земли, о чем сегодня говорится открыто.

     Само это противостояние, однако, с самого начала содержало и до сих пор содержит, если так можно выразиться, «системную ошибку»: монархия – это тип государства и, соответственно, все, что с ней связано, относится к области политического, а социализм – категория прежде всего социально-экономическая, причем экономическая по преимуществу. Строго говоря, это вещи, расположенные в разных плоскостях, и они не могут меж собой ни жестко соотноситься, ни быть жестко друг другу противопоставлены. Тем не менее, в истории России они противостояли, и это противостояние привело к катастрофическим последствиям. Почему?

     Социализм XIX века провозглашал политико-историческое преемство с так называемым «Просвещением» и порожденными им антитрадиционными, антимонархическими и антицерковными революциями, прежде всего французской и американской XVIII века. Отвергая господство частной собственности, зафиксированное этими революциями, но при этом выступая за разрушение всех традиционных институтов – от религии до семьи (об этом прямо говорилось в основных программных документах социализма, в том числе в Коммунистическом манифесте К.Маркса и Ф.Энгельса), социализм XIX века выступал как внешнее средство осуществления гностических доктрин «рассотворения» мира, само «сотворение» которого рассматриалось молодым Марксом как начало «отчуждения» (отрицать важную содержательную сторону этих доктрин невозможно). Такой социализм – до сих пор для многих его исследователей, в том числе выдающегося русского математика и историка И.Р.Шафаревича, абсолютно тождествен социализму как таковому – действительно был враждебен имперской, монархической и православной России не только на политическом уровне, но тотально и глубинно. «Ни одна революция в Европе и во всем мире не может победить до тех пор, пока существует нынешнее Русское государство», – писал Ф.Энгельс. Этот тезис был зеркально отражен политически абсолютно противоположной, но структурно тождественной позицией, высказанной в 1849 году Ф.И.Тютчевым в его статье «Россия и революция»: «Уже давно в Европе существуют только две действительные силы: Революция и Россия, – писал русский дипломат и поэт. – Эти две силы сегодня стоят друг против друга, а завтра, быть может, схватятся между собой. Между ними невозможны никакие соглашения и договоры. Жизнь одной из них означает смерть другой. От исхода борьбы между ними, величайшей борьбы, когда-либо виденной миром, зависит на века вся политическая и религиозная будущность человечества» .

      ТЕМ НЕ МЕНЕЕ, противостояние «России и революции», монархии и социализма в XIX-начале ХХ вв. происходило на фоне общего разрушения традиционного общества и религиозного отступления (апостасии). Установление буржуазных, частнособственнических отношений, ведших к росту индивидуализма – и, соответственно, демократии – к упадку целостности религиозного мировоззрения. В Европе эти процессы шли со времен Реформации, в России – с эпохи церковного раскола середины XVII века (более ранних тенденций мы не касаемся – это завело бы нас слишком далеко). В результате к XIX веку сложился совершенно новый тип человека – буржуа (этому историческому и социальному типу посвящена одноименная книга В.Зомбарта), «средний европеец как орудие всемирного разрушения» (К.Н.Леонтьев). Парадокс заключался в том, что оценки этого исторического типа представителями консервативной, прежде всего монархической мысли (Жозеф де Местр, Доносо Кортес, Константин Леонтьев) и мысли революционной, социалистической (А.Герцен, М.Бакунин и даже К.Маркс) в значительной степени совпадали. В частности, в «Коммунистическом манифесте» Маркс писал: «Буржуазия повсюду, где она достигла господства, разрушила все феодальные, патриархальные, идиллические отношения, безжалостно разорвала она пестрые феодальные путы, привязывающие человека к его „естественным повелителям“ и не оставила между людьми никакой другой связи, кроме голого интереса, бессердечного „чистогана“. В ледяной воде эгоистического расчета потопила она священный трепет религиозного экстаза, рыцарского энтузиазма, мещанской сентиментальности. Она превратила личное достоинство человека в меновую стоимость и поставила на место бесчисленных пожалованных и приобретенных свобод одну бессовестную свободу торговли» . Парадокс, но «буржуа», «средний европеец» и, соответственно, его идеология – демократический либерализм – стали для монархии и социализма «общим врагом». Тот же Маркс, правда, зло и беспощадно критикуя любой «непролетарский социализм», признает, например, существование социализма французских «легитимистов». Характерно и такое его признание: «Нет ничего легче, как придать христианскому аскетизму социалистический оттенок. Разве христианство не ратовало тоже против частной собственности, против брака, против государства? Разве оно не проповедовало вместо этого благотворительность и нищенство, безбрачие и умерщвление плоти, монастырскую жизнь и церковь? Христианская жизнь это лишь святая вода, которой поп кропит озлобление аристократа» . Маркс сознательно мешает здесь исторические эпохи, «демократическое» раннее христианство, и «аристократическое» средневековое, крайний «монтанистский» аскетизм и аскетизм инока, уходящего в пустыню «не из ненависти к миру». Но пафос понятен. Злобно? Да, конечно. Но, «отбросив эмоции», легко видеть: буржуа, буржуазность не приемлемы ни «слева», ни «справа». Причем под буржуа следует здесь иметь в виду не столько частного собственника или производителя в классово-социальном смысле (на чем наставал марксизм), сколько именно культурно-исторический тип. Тогда всё становится на свои места.

      У МОНАРХИИ И СОЦИАЛИЗМА – двух исторических противников – изначально был третий, общий исторический противник. Сегодня он торжествует победу. Но одновременно привёл мир к кризису, поставил его на грань уничтожения. В этом случае...

     Попытаемся разобраться подробнее.

     Монархическое государство не связано механически с какой-то конкретной формой политического и, тем более, экономического устройства. Монархия – как, впрочем, и республика – не форма правления (вопреки утверждениям современной теории государства и права), а тип государства . Основных гсоударственных типов, по Аристотелю, всего три: монархия, аристократия и полития (демократия); их «обратных», извращённых типов тоже три: тирания, олигархия и охлократия (власть толпы). Эти типы и «антитипы» никак не связаны с течением времени, среди них нет «прогрессивных» или «реакционных», они вечны и существуют в своих проявлениях на протяжении всей истории человечества. Подавляющее большинство государств современного мира относятся к трем «извращенным» типам, причем в основном это олигархии или плутократии.

     Монархический тип государства – единственный, в котором проявляет себя категория не времени, а вечности, эона или «движущейся вечности» (определение Вл.Лосского). На языке Православия это выглядит так: «Бог, по образу Своего небесного единоначалия, устроил на земле царя; по образу Своего вседержительства – царя самодержавного; по образу Своего царства непреходящего, продолжающегося от века и до века, – царя наследственного» (святитель Филарет Московский). Через династическое преемство народ выступает в истории как триединство ушедших в вечность, живущих на земле и еще не пришедших на неё людей. Династия – это один и тот же монарх, меняющий имена и облики только потому, что человек на земле смертен.

     В своём фундаментальном труде «Монархическая государственность» Лев Тихомиров, опираясь на типологию Аристотеля (осмысленную через призму Православия), показывает принципиальную совместимость монархического типа власти с любыми формами управления (от диктатуры до прямой демократии на местах и даже анархии), равно как и с любыми формами хозяйства и собственности. При этом не может быть и речи о «священной» природе какой-либо формы собственности (как, например, частной у протестантов), или, наоборот, о её заведомом полагании чем-то негативным (что является своего рода манихейством).

     В отношении частной собственности существуют лишь два принципиальных запрета. Связанный с самой догматикой Православия – первый. И если не впрямую с догматикой, то с самим её внутренним смыслом, – в особенности, русского Православия – второй.

     Во-первых, из «благословенных» форм собственности и хозяйственной деятельности изъято всё, что связано с банковским процентом как творением богатства «из ничего», ex nihilo . Церковный канон полагает за это отлучение от Церкви. Даже если мы сегодня вынужденно имеем дело с банками и процентом, мы должны чётко осознавать, что это прямой грех со всеми вытекающими отсюда последствиями как для банкиров, так и для клиентов.

     И, во-вторых, столь же неблагословенной формой собственности является частная собственность на землю, что есть прямое нарушение сказанного в Псалтыре: «Господня земля и исполнение ея вселенная, и вси живущии на ней» . «Земля – Божья и государева, а так ничья», – испокон веков говорили в русском народе. Земля в русском народном сознании – образ Богородицы (о Которой говорится в каноне: «Земле благая, благословенная Богоневесто, клас прозябшая неораный» ), и даже Духа Святаго ( «в Духов день Земля – именинница» ). Земля может быть дана лишь во владение, во временное пользование, ради ея возделывания, но не в собственность с правом продажи, хотя всё, что на юридическом языке называется «плоды, продукция и доходы», может находиться как в коллективной, так и в частной собственности крестьян (христиан). Земля может переходить и по наследству – но без права её продажи (точно так же переходит по наследству, но не может быть проданной и царская власть; в этом смысле Царь – такой же «крестьянин»).

     Что же касается банковской деятельности и банковского капитала, то в принципе это та ситуация, где православное учение в точности совпадает с исламским. Поэтому изучение опыта исламских стран – особенно таких находящихся на очевидном экономическом и индустриальном подъёме, как современный Иран, – в этом вопросе совершенно необходимо. Это то, что реально соединяет, а не разъединяет Русский мир с исламским, и это важнейший цивилизационный фактор. Мы также должны помнить, что по такому же – безпроцентному – принципу до Второй мировой войны, а в значительной степени и после неё, при Пие XII, работали и банки Ватикана (на самом деле, деятельность таких католических организаций, как Opus Dei , признающих «священную» природу частной собственности, есть недопустимое мировоззренческое нарушение даже в рамках самого католицизма).

      «Делание денег из денег» , то есть «творение» виртуального богатства из ничто , – а вовсе не само наличие института частной собственности, самого по себе нейтрального, – это и есть капитализм в точном и прямом смысле данного слова. С православной точки зрения он и является грехом . Всё остальное в экономике (кроме, конечно, наркоторговли, «продажи органов», индустрии абортов и т.д. в этом роде) – строго говоря, не грех. При этом сам тип экономики должен быть таким, какой соответствует истории страны, её культуре и «месторазвитию» (выражение, которое использовали евразийцы). А экономическое устройство государства, в котором нет капитализма, но существует частная собственность (как это есть в исламских странах), надо называть как-то иначе.

      ВОПРОС О СОЦИАЛИЗМЕ и капитализме, всегда возникающий в этой связи, должен быть поставлен не как формационный, а как цивилизационный. То есть не в том смысле, что капитализм сменяет феодализм, а социализм идёт на смену капитализму. Не по Марксу. Тем более, что и сам Маркс прямо указывал, что его схема «работает»только для Европы и США, и потому ввёл термин «азиатский способ производства», который вменял также и России.

     Можно говорить о принципиальном, по Карлу Шмитту, различии экономических укладов Суши и Моря, при этом помня что «принцип Суши» строго соответствует Православию, большинству направлений в исламе, буддизму и т.н. «язычеству» (деградировавшим формам древнего ведизма), а «принцип Моря» – иудаизму и западному христианству (причем Римо-католицизм в этом делении оказывается где-то «посредине»). В теории государства и права это соответствует цивилизационному делению на «восточный» путь государствообразования (власть первична, собственность вторична и, соответственно, – государство первично по отношению к праву) и «западный путь» (собственность и, соответственно, право первичны, власть и, соответственно, государство – вторичны). В этом смысле насильственный слом «тысячелетней русской парадигмы» произошёл не в 1917-м году, а в 1991-м, хотя февраль 1917-го был, конечно, прологом. Можно даже сказать, что всё происходило не сразу: в середине XVII века рухнуло целостное Русское Православие, в феврале 1917-го – Самодержавие, в августе 1991-го – русское пространство, крушение которого сегодняшние «национал-демократы» и т.н. «регионалисты» хотят довести до конца и до предела; восстановление всего возможно лишь как восстановление всего вместе и как историческое чудо, как Русский Ereignis («Событие»), если пользоваться терминологией Мартина Хайдеггера. Но если всё же применять дихотомию «социализм/капитализм» (хотя применять её вовсе не обязательно), то Русская цивилизация – это, безусловно, социализм, причем вовсе не только советский: социалистические черты (прежде всего, конечно, община) были, безусловно, присущи и Российской империи, и, тем более, Московскому царству.