Текст книги "Газета Завтра 299 (34 1999)"

Владимир Бондаренко ЧЕРЕМХОВСКИЙ ПОДКИДЫШ (Нетрадиционное прочтение Вампилова)

ОН РОДИЛСЯ в Черемховском роддоме 19 августа 1937 года. У него была дружная большая семья: папа, Валентин Никитич, и мама, Анастасия Прокофьевна, еще три сестры и брата. Родители – потомственные учителя, а отец – не просто учитель литературы, но директор школы в Кутулике. Валентин Никитич заранее знал, что младший сын будет писателем. Он и назвал его в честь Александра Сергеевича Пушкина, столетие гибели которого в 1937 году отмечала вся страна.

В роддом он писал жене: «Я уверен, все будет хорошо. И, вероятно, будет разбойник-сын, и боюсь, как бы он не был писателем, так во сне я все вижу писателей... Боюсь, как бы писатель не родился...»

И уже после рождения сына новое письмо: «Молодец Тася, все-таки родила сына. Мое предчувствие оправдалось... сын. Как бы не оправдал второе...»

Почему Валентин Никитич, учитель русской литературы, так боялся за судьбу сына-писателя?

На дворе был 1937 год. Переломное время. Строили государство, ломали людей. Все делали в напряжении сил, все – как в последний раз. И вещие сны – не случайны.

Александр Вампилов весь был подтверждением вещего сна отца, его оправданием, живым символом 1937 года. Уже через полгода после рождения сына Александра, в феврале 1938 года Валентин Никитич Вампилов был расстрелян.

Должна была состояться одна судьба – любимого сына в дружной семье. Состоялась другая – черемховского подкидыша, безотцовщины, лучшего русского драматурга с почти невостребованными пьесами. Тема отцовства стала одной из главных в его пьесах. Он сам себя поименовал «черемховским подкидышем» в письме московскому завлиту Елене Якушкиной: «Черемховский подкидыш подает голос из города Иркутска. Пишу на удачу...»

Не так много удач было в его жизни. Тогда, в жестокие 1937-38 годы родилось самое талантливое и самое потерянное писательское поколение России. Они взяли у отцов не только их нерастраченную энергию, но и часто их судьбу.

Александр Вампилов – самый трагический писатель из своего поколения, его смерть не просто неожиданна и трагична, она – нелепа. У его судьбы нет завершенности, которая есть и у Венедикта Ерофеева, и у Владимира Высоцкого, и у Николая Рубцова. Каждый из них мог бы еще немало написать и натворить, но и то, что было сделано,– имело свою законченность к моменту смерти. Александр Вампилов погиб накануне своего настоящего взлета. Я уверен: как великий русский драматург он только начинался.

Можно восторженно поклоняться его пьесам и даже его рассказам, я сам искренне дорожу каждым его словом, но никуда не деться от ощущения, что так называемая «загадка Вампилова» в его трагической незавершенности.

Драматург, в отличие от поэта и прозаика, философа и историка, не может совершенствоваться лишь на бумаге, вне реальной сцены.

Александр Вампилов трагически не дождался своего театрального времени.

Он не был принят театральной элитой России, что бы ни говорили они после его смерти. Все его пьесы были в Москве «на периферии наших интересов»,– как откровенно признался московский режиссер Андрей Гончаров.

О том же после смерти Вампилова написал и Олег Ефремов: «Пьесы Вампилова в 60-е годы в „Современнике“ у многих не вызвали интереса. Играли Розова, Володина, мечтали уже о „Гамлете“, а „завтрашнего“ драматурга просмотрели. Специально это отмечаю, потому что очень распространено мнение, что пьесам Вампилова мешали только некоторые не в меру ретивые чиновники. К сожалению, мешали и стереотипно устроенные наши собственные мозги, наше, художников театра, сознание того, что все истины уже известны».

Как пишет Вампилов: "Это вот на что похоже: шайка головорезов (актеры) с матерым рецидивистом, с вором в законе (режиссером) во главе проигрывают в карты несчастного прохожего (автора). А дальше? Если автор случайно останется жив, за углом его ждет местный Закшевер (и тут есть управление – честь по чести)...

Скажете, ради Бога, при чем здесь искусство?.. А специалисты – я говорю о Вашем дорогом и любимом режиссере (очевидно, В.Андреев, гл.режиссер театра Ермоловой.– В.Б.)– тем временем разгуливают в белых перчатках и ждут пьес, в которых будут обнаружены их собственные добродетели. Да ладно, ладно. Никто не заставлял меня писать пьесы, и слава Богу, не поздно еще на это дело плюнуть..."

Об этом очень правдиво написала в своей книге о драматурге Елена Стрельцова. Но и ее книга «Плен утиной охоты» тоже томилась в рукописи на полках столичных издательств десять лет и вышла лишь недавно, конечно же, не в Москве, а в Иркутске, к шестидесятилетию Александра Вампилова.

Десять лет ждала своего часа книга о Вампилове, но почти все его пьесы те же самые десять лет ждали сценического рождения. Десять лет после публикации в журнале «Ангара» до столичных постановок «Утиной охоты». Десять лет до премьеры «Старшего сына». И все после смерти.

"Воз с моими пьесами все на том же месте, если не считать энтузиазма, проявленного Табаковым. Дай Бог, но разрешения-то у него нет... «Валентину» (первоначальное название «Прошлым летом в Чулимске».– В.Б. ) я привезу готовую, а новой работы я так и не начинал... Это даже кризис какой-то".

Это был кризис драматурга. Ему, каким бы одаренным он ни был, для развития нужен свой театр. Уверен, редактура всех его пьес (не касаясь цензурных и идейных моментов) объясняется именно отсутствием своего театра. И в «Старшем сыне» объяснение ситуации с самозванством через диалог с Сильвой, и в «Метранпаже» (финал с Хомутовым) пошли на пользу пьесам, облегчили их сценическое воплощение.

Для своего высшего расцвета ему надо было пройти закалку московской сценой. Не дождался. При жизни ни одного столичного спектакля. И Олег Ефремов, и Владимир Андреев, и «Современник», и театр Станиславского – все было как постскриптум к его судьбе...

И отсюда настроения в дневнике: «В душе пусто, как в графине алкоголика. Все израсходовано глупо, запоем, раскидано, растеряно. Я слышу, как в груди, будто в печной трубе, воет ветер. Ничего нет страшнее духовного банкротства. Человек может быть гол, нищ, но если у него есть хоть какая-нибудь задрипаная идея, цель, надежда, мираж – все, начиная от намерения собрать лучший альбом марок и кончая грезами о бессмертии,– он еще человек и его существование имеет смысл... А вот так... когда совсем пусто, совсем темно...»

Он и переделывал по 17 раз свои пьесы, потому что не видел их сценического воплощения. Постановка ведущими театрами страны, конечно же, дала бы мощный импульс для развития великолепного драматургического дарования Вампилова. С болью писал он: «Для меня жизнь моя – черновик».

Но кто же мешал ему творить судьбу уже по-белому? «Ложь стала естественной, как воздух». Что делать? «Знаменитым стать сейчас легко, надо только потерять совесть». Засевшие в Управлении культуры Замшеверы, Мирингофы и прочие Санетовы лишь смеялись, принимая новую пьесу Вампилова. Мол, «новый анекдот прислал». Пишет верная поклонница таланта Вампилова Елена Якушкина: "Обсуждение было бурным. Тройка: Санетов, Мирингоф, а главное... Закшевер просто разъярились, как будто ты их всех лично когда-то оскорбил... Закшевер о Бусыгине (пьеса «Старший сын».– В.Б.) «Что высмеивает эта комедия?» «Наташа Макарская – весьма легких нравов». «Язык – это орудие драматурга – засорен блатными словечками» (Мирингоф); и т.д. и т.п. до бесконечности.

Главное – единодушное возмущение вызвал образ Михаила Кудимова. «Компрометируется самое святое – образ советского солдата».

Далее Якушкина пишет: "Я свой Ермоловский театр... отнюдь не защищаю, но мы действительно связаны по руками и ногам тем, что Закшевер произвел такой шум вокруг «Сына»...

В результате негласного сговора элитных режиссеров и чиновников Вампилов так и не увидел своих пьес на московской сцене. Все посмертные «ахи» и «охи» были надуманы и просчитаны. «Они любить умеют только мертвых...»

Вампилов отвечает: «Драмы лежат, так пусть хоть комедии пойдут... Ведь дело, разумеется, не в одном только Мирингофе (будь он проклят)».

Немногочисленные искренние сторонники русского таланта пробовали его убедить на время стать как бы «национальным автором», для облегчения участи, зная советское потворство писателям малых народов и зная, что в Вампилове течет также бурятская кровь. Олег Ефремов вспоминает: «Неловко вспоминать, как я предлагал Саше Вампилову для быстрого прохождения „Утиной охоты“ провести ее по разряду „пьес национальных авторов“. Он немедленно отказался и, наверное, был уязвлен. Он считал себя русским писателем, был кровно связан с русской литературой, и любая снисходительность ему была не нужна».

При всем его провинциальном терпении он взрывался, когда его пробовали причислять к литературе малых народов.

«Глупейшее знакомство с Безыменским. Еврей-редактор: „Вы пишете на русском языке?“ – „А вы?“ Он думал, что я из Якутии».

Дело не в том, что он стыдился бурятской крови погибшего отца – он ею гордился, но в русской литературе по праву таланта считал себя не последним ее представителем.

Он знал себе цену. Знал цену своим друзьям-прозаикам, с кем вместе начинали в Иркутске в шестидесятые годы. А это была на редкость талантливая и в ту пору дружная иркутская команда «детей 37-го года». Валентин Распутин, Вячеслав Шугаев, Юрий Скоп, Геннадий Машкин, Евгений Суворов... Именно Вампилов прозвал их «иркутской стенкой».

Литературовед Н.Тендитник считает: «Переломным и важным в биографии А.Вампилова был 1965 год. Год читинского семинара молодых писателей... Иркутская писательская организация направила в Читу В.Распутина, А.Вампилова, Дм.Сергеева, Г.Машкина, Г.Пакулова, Б.Лапина, В.Шугаева. Успех был большой. На семинаре появилась крылатая фраза – иркутская стенка писателей».

В Иркутске молодые таланты как-то быстро и дружно объединились, чувствуя и общность целей, идей, устремлений, чувствуя и подлинный интерес друг к другу. В спорах, в неосознанном творческом соревновании они тогда и мужали быстрее. Вот истинный пример необходимости творческих групп и объединений. Елена Стрельцова приводит пример уже сверхтесного творческого контакта друзей: «В начале 60-х годов Вампилов и его сотоварищи, известные ныне прозаики, были журналистами. Часто молодые журналисты работали в соавторстве. Очерк „Голубые тени облаков“ – творческий отчет А.Вампилова и В.Шугаева; Ю.Скопом и В.Шугаевым вместе создавались очерки, повесть „Сколько лет тебе, парень?“ Съездив в командировку, В.Распутин и В.Шугаев написали повесть „Нечаянные хлопоты“...»

Есть и киносценарий А.Вампилова и В.Шугаева под названием «Баргузин». Вячеслав Шугаев позже так объяснял их содружество: «Стремление наше к соавторству происходило, по-моему, из желания разделить ответственность за слово, принять ее на две пары плеч. Не то чтобы легче, но не так страшно». Другой иркутский прозаик Геннадий Машкин дополняет: «Мы собрались в Стенку по душевной потребности, научившись кое-чему у классиков, стараясь помочь друг другу в пути. И первые произведения создавались на глазах друг у друга».

Может быть, под влиянием «Стенки» Александр Вампилов и начинал с прозы, втягиваясь в непрерывный, требовательный творческий поиск. Не случайно, как пишет Е.Стрельцова: «Само крепкое слово „стенка“ рождено Вампиловым, ему же принадлежит сравнение, скрепляющее их союз: „Держитесь, парни, как пальцы в кулаке!“ И Вампилов, и Машкин, и Распутин, и Скоп, и Шугаев вызревали по-своему – писательский путь открывался им с самого начала как путь честного, открытого суждения о работе не только собственной, но и своего товарища, как путь прямого, без иллюзий, взгляда на реаль– ность. В этом смысле объединение, соавторство-содружество оказывалось и практической помощью другому, и неизбежным приобретением твердой самооцен– ки». Вне этой «иркутской стенки» по разным причинам из «детей 1937 года» самостоятельно мужали Леонид Бородин и Леонид Мончинский. Но вместе – какое сильное иркутское соцветие!

Всегда бы так. Без таких «стенок» созревание затягивалось на десятилетия. И так поколение 1937 года рождало таланты по всей России. В Архангельской области, скажем, в тот же период росли и дерзали Николай Рубцов, Ольга Фокина, Виталий Маслов, Юрий Галкин, Арсений Ларионов, чуть помоложе Владимир Личутин, позже перебрался в архангельскую газету «Правда Севера» Валентин Устинов.

В Москве гораздо позже, уже в семидесятые, поколение 1937 года сплотилось в так называемую «московскую школу», оформилось в литературе «прозой сорокалетних», ядро которых и составляли Владимир Маканин, Александр Проханов, Владимир Орлов, Владимир Гусев, Анатолий Ким, Владимир Крупин и тот же Владимир Личутин. Гнезда, где оперялись птенцы сурового знакового для державы года, были разбросаны по всей стране: от интеллектуального Питера с «группой четверых» до Дальнего Востока. Но такой сплоченной дружеской «стенки», как в Иркутске, не было нигде.

Пишет Валентин Распутин: «Нельзя представить себе, чтобы Александр Вампилов втайне от товарищей искал чьего-то заступничества, или чтобы он пошел на компромисс со своей совестью или со вкусом. Мы рассчитывали на свои силы и на поддержку друг друга, это было творческое содружество, в котором во время обсуждений наших рукописей говорилась полная правда».

Но чем они могли помочь своему товарищу, его уникальному драматургическому дару? Разве что публикацией в родной «Ангаре» всех вампиловских пьес.

Это – упрек в адрес режиссерской и театральной элиты. Те, кто хотел: Распутин, Сергеев,– пробивали добро на публикацию в иркутском журнале через все обкомы и цензуры на все вампиловские пьесы. Те, кто хотел, в провинциальных театрах того же Иркутска, Вологды, Клайпеды, Грозного, Улан-Удэ получали добро на постановку. «Утиную охоту», шедевр мировой драматургии, впервые поставил мой хороший знакомый Вениамин Апостол в молдавском театре «Лучаферул». Благоволили к Вампилову Рига и даже Ленинград, где при жизни драматурга увидели свет два спектакля. Александр Товстоногов поставил «Два анекдота» на малой сцене БДТ, и Ефим Падве в Ленинградском театре драмы и комедии очень неплохо поставил «Свидание в предместье».

Столица не желала знать такой глубинной русской национальной драматургии. Ей нужны были пьесы Шатрова и Радзинского, ее привлекали гниющие фиги в кармане.

Но даже высокопрофессиональные Виктор Розов и Алексей Арбузов не обладали тем глубинным мистическим реализмом подлинной жизни, который был в пьесах Вампилова.

Это была уже новая горькая правда о надвигающемся на общество, на народ кризисе тотального безверия.

Позже критик Владимир Лакшин писал: «После Вампилова многие другие, притом известные сочинения, стали казаться искусственными, излишне „театральными“, ориентированными на внешность и подобие жизни, а не на саму жизнь. Когда появился Вампилов, фаворитами в театральном репертуаре были Виктор Розов, Алексей Арбузов, и их успех был заслужен. Сами эти драматурги пришли в театр как рыцари сценической новизны... Драматургия Вампилова, возникшая на их плечах, была и к ним полемична, как полемично всякое чреватое новизной искусство. Правда „Утиной охоты“ оказалась жестче, резче, неоспоримее добросердечного правдоподобия пьес „В добрый час!“ или „В поисках радости“. А Сибирь Вампилова, Сибирь таежного Чулимска куда несомненнее условной Сибири „Иркутской Истории“. Как бы через головы ближайших предшественников Вампилов оглядывался на далекие вершины – Гоголя, Чехова, Шекспира... И если уж искать духовного родства Вампилову, то его скорее можно обнаружить не в драматургических жанрах, а в... прозе Абрамова, Белова, Можаева, Трифонова, Распутина...»

Прав критик, в Москве и Иркутске Александр Вампилов дружил с писателями и поэтами, не видя родственных душ ни в драматургии, ни в театре.

Но как ему нужен был свой театр! Даже театральный опыт провинциальных сцен дал ему возможность дорасти до гениальной «Утиной охоты» и объемной, по-чеховски многомерной последней пьесы «Прошлым летом в Чулимске». Есть большая разница между самыми гениальными пьесами для чтения Марины Цветаевой, Николая Гумилева, Николая Рериха, во многом Михаила Лермонтова – и полноценной театральной драматургией. Шекспир и Мольер, Островский и Чехов росли в театрах, имели свои театры. У них было выработано театральное видение текста.

Думаю, именно этого не хватало Александру Вампилову. Он стоял на пороге своей истинно театральной драматургии, хотя изначально был драматическим писателем «милостью Божией». Он даже в прозе своей ранней – подчеркнуто театрален. Все его парадоксальные случайности, контрасты, анекдоты, эксцентрические выходы героев из обычных бытовых условий – созданы для театра

ВОТ ПОЧЕМУ ОН РАДОВАЛСЯ любой работе над спектаклем – даже на рядовой провинциальной сцене. Он писал Якушкиной о работе в Иркутском драматическом театре над «Старшим сыном»: «Раньше я видел свои спектакли („Прощание в июне“), но до сих пор никогда не участвовал в работе над ними от и до, в этом психоватом и изнурительном деле, и, признаюсь вам, хотя и потерял месяц, я не жалею об этом. В это дело я не только втянулся, но и увлекся им, а сейчас, когда все уже закончено, мне, представьте себе, даже грустно как-то... В тяжелом воздухе интриг и администрирования носятся все же и надежда и поэзия».

Он жаждал своего театра. Навязывал свои пьесы всем ведущим режиссерам страны. Радовался любому поклону в его сторону вахтанговцев и Малого, МХАТа и Таганки, ермоловцев и театра Станиславского. Так и погиб без своего театра. Нет вампиловского театра и поныне.

После гибели, правда, возникла кратковременная мода на Вампилова. Появился модный миф. Уже после смерти его полюбили Олег Ефремов и Владимир Андреев, Олег Табаков и Валерий Фокин, «Современник» и МХАТ, театр Станиславского и театр Ермоловой.

Но мода на Вампилова так же быстро и кончилась. В 1987 году отмечалось пятидесятилетие его рождения, в Иркутске прошел фестиваль вампиловских спектаклей. Сплошь провинциальные театры. 1997 год. В Иркутске выходят (хоть и с опозданием) книги. Великолепное «Избранное» в издательстве «Согласие». Спасибо Вацлаву Михальскому и вдове писателя Ольге Вампиловой. Выходит, наконец-то, книга Елены Стрельцовой с прекрасным анализом всех пьес драматурга. Но где столичные театры?

Не назовешь же по-настоящему вампиловским пошлый фарс, разыгрываемый изредка у Марка Розовского и один из анекдотов, поставленный в «Табакерке» вместе с «Бобком» Достоевского. Когда Валентин Распутин пишет в предисловии к «Избранному»: «Уже сегодня можно с уверенностью говорить, что Вампилов возвращается. Ибо без него, без Островского, Сухово-Кобылина, Чехова, Горького театр покосится так, что потом потребуются десятилетия, чтобы выправить»,– я позволю себе, увы, с ним не согласиться.

Вампилов сегодня есть в русской литературе, но он из нее никуда и не исчезал. А в театре – Вампилова как не было при жизни, так нет и сегодня. Не случайно же напрочь ушел из драматургии в прозу и кино младший его черемховский собрат по перу и таланту Михаил Ворфоломеев. Если вспомнить ту песенку, из которой Вампилов взял себе прозвище «Черемховский подкидыш», то там были такие слова: «В Черемхове, на вокзале двух подкидышей нашли, одному лет восемнадцать, а другому двадцать три»,– получается прямо по песне, что рожденный несколько лет в том же Черемхове Михаил Ворфоломеев, один из лидеров театрального репертуара лет десять назад, приходится Вампилову настоящим младшим «черемховским подкидышем». Но и его драматургия нынче не ко двору из-за своей несомненной русскости и нравственности. Исчезли из репертуара Евгений Чебалин, Степан Лобозеров, Нина Семенова. Когда-то прорвутся новые молодые русские таланты? И где театры, особенно в Москве, которые их пригреют?

Впрочем, Валентин Распутин осознает: «Ставить так, как в десятилетие после смерти – „пожаром“ по всей России...– Вампилова уже никогда не будут. Он вошел в тот строгий и неразменный ряд авторов, на которых мода не посягает».

Красивые слова для предисловия к «Избранному», но если сейчас, на шестидесятилетие, ни один московский театр не всколыхнулся, то чего стоит этот «строгий и неразменный ряд» неставящихся пьес? С другой стороны, что делать Александру Вампилову рядом с гомосексуальными пьесами Коляды или с разнузданными «цветами зла» Волосова? Не совмещается он и с примитивными антисоветскими агитками новых идеологов театра – так же, как раньше несовместим был с парткомовскими агитками Шатрова и Гельмана.

Распутин прав: «Вампилова ставили, но мало, и он сам чувствовал себя неуютно на сводной афише в пестрой и чаще разнузданной компании».

А сколько было принимавших драматургию трагичнейшего писателя на уровне анекдота?

«Прощание в июне» повсеместно ставилась как байка про любовь, в духе аксеновского «Звездного билета» с расхожими представлениями о студенчестве. А куда трагедию Золотуева в этой пьесе денем? Казалось бы, отвратительнейший человек, все на деньги меряет, типичный антигерой. В молодости, где-то в конце сталинского времени, работал Золотуев мясником. И попался ему ревизор.

"Ревизор как ревизор. Моложавый такой, веселый... Стали бабки подбивать, и вышел у нашего продавца излишек. (Людей он не обижал и себя, конечно, не забывал.) И чтобы с излишком не возиться, говорит ревизору: возьмите, говорит, его себе... А тот ему отвечает: «...вы, говорит, еще и взятку предлагаете».

Честный ревизор, совесть народа – все вроде бы правильно. Но Золотуеву-то десять лет тюрьмы дали. Мне лично от такой честности не по себе. Что-то похожи такие ревизоры на тех, кто кричал: «Распни его, распни». Куда ведет это жестокое бескорыстие? Взяток не бери, с работы выгоняй, но десять лет лагерей за кусок мяса? А ведь Золотуев и в лагере выстоял, и вновь богатство приобрел. Цветы выращивает и продает. Красоту творит. За редкими орхидеями охотится. Опять, вроде бы, стереотип спекулянта 60-х годов. Но этот спекулянт собирает 20 тысяч рублей, невиданные по тем временам деньги, и несет их ревизору: может, столько тебе не мало будет? Только скажи: зря человека погубил. Он хочет «праведного» отмщения за свои страдания. Но ревизор не берет и 20 тысяч. Золотуев раздавлен.

Нет, эта коллизия гораздо страшнее и сложнее, чем ее изображали на сценах театров. Конечно, непродажность человека – одно из высших его качеств. Золотуев проиграл и сломлен. Значит, правильно его жизнь загублена была? Значит, можно во имя бескорыстия чужие судьбы губить?

Нынешние дельцы, все эти дважды осужденные Смоленские, не предлагают своим бывшим судьям финансовые ссуды. Золотуев же – человек идеи. Пусть и «задрипанной идеи». Потому он и тянется к студенту Колесову, хочет его пригреть.

Не случайно прозорливее многих критиков и режиссеров оказался Александр Трифонович Твардовский. Прочитав эту пьесу, он был поражен именно образом Золотуева: "...этого Золотуева он наблюдал в жизни или выдумал.? Если наблюдал – прекрасно, если выдумал – еще более прекрасно... Это, видимо, человек талантливый, но только не туда (Золотуев. – В.Б. ) был направлен".

Вампилов, может быть, впервые за десятилетия дал в своих пьесах настоящих сложных, объемных противоречивых героев. Сарафанов, Бусыгин, Сильва – в «Старшем сыне», Угаров, Анчугин, Хомутов – в «20 минутах с ангелом», Шаманов, Павел Хороших, Валентина Кашкина, Дергачев – в пьесе «Прошлым летом в Чулимске».

Даже знаменитый Зилов – кто он, герой «Утиной охоты»? Живой труп? Опустошенный негодяй? Падший ангел? И почему он так дорог автору?

Валентин Распутин достаточно категорично осуждает Зилова с позиций традиционной крестьянской этики: «Критики, принимающие Зилова за положительного героя, думаю, меряют его на свой аршин, а аршин этот скроен с заведомой поправкой на покосившуюся действительность. Если поместить Зилова в сегодняшний мир, переполненный масштабными негодяями, рядом с ними он в самом деле сойдет за приличную личность. (Как и Золотуев, добавлю я.– В.Б.). Потому Зилов и непредставим в нынешнем шнырянии одних за куском хлеба, других – за куском золота. У него есть гордость. Но у него не осталось в сердце ни любви, ни святыни... Нерядовая личность, спустившая себя по мелочи, по пустякам...»

Но что делать, если не только критики, но и сам Вампилов «мерил его на свой аршин», вложил в этого героя свою душу, свои сомнения, свой кризис? Конечно, можно было на сцене ставить на таких, как Сарафанов, Ирина, Валентина, но в реальной жизни Вампилов чувствовал нарастание уныния, лжи, безверия. «Людей без мировоззрения надо сажать в тюрьму»,– писал драматург, но и в коллегах-писателях чувствовал нарастающую пустоту: «Белла Ахмадулина... прекрасно одетая, красивая в самом деле. Пьет, видимо, по распущенности. Скорбей у нее быть не должно».

Правильно сказано, что Зилов – это боль Вампилова. Это его собственная реакция на общество. По существу, Зилов из «Утиной охоты» и Веничка из ерофеевской поэмы «Москва-Петушки» – первые сигналы чутких талантливых писателей на тотальный кризис общества. Позже появились маканинские герои на обочине, «Луковое поле» Анатолия Кима, братья Ланины у Личутина. Даже «последний солдат империи» Александр Проханов, чувствуя, что его героям нет места в позднебрежневской России, посылал их в «горячие точки» планеты, где можно было найти некую осмысленность действий. В России же царил «Гамлет без шпаги».

Если деревенская проза старалась уловить последнее дыхание уходящей крестьянской Атлантиды, описывала умирающий лад русского традиционного общества, фиксировала былую Россию без особой надежды на ее выживание; если «исповедальная проза» и «эстрадная поэзия», как бы мы ее сейчас ни клеймили, но в лучших образцах стремилась обрести новую советскую идею, исходя из концепции неоленинизма, романтизации 20-х годов и реставрации «очищенного марксизма», то поколение детей 1937 года первым, за 20 лет до горбачевско-ельцинской перестройки, зафиксировало кризис общества, кризис идеологии, кризис государства.

Красная идея, выстроенная на атеизме и антитрадиционализме, после пятидесяти лет энтузиазма, высшим пиком которого была Великая Победа в 1945 году, по инерции дотянувшая до полета Гагарина и последних великих строек, не получила подлинного творческого развития в брежневское лживое застойное время. Народ впал в безверие. Все это не могло не кончиться дрожащими руками Янаева и тотальной капитуляцией партийного аппарата в августе 1991 года.

«Утиную охоту» с подлинным героем своего времени Зиловым просто замолчали. Пьеса была направлена не только против застойного аппарата, но и против «Большевиков» Шатрова, против «Заседания парткома» Гельмана, против всей фальши мнимого благополучия и мнимых дискуссий. Зилов своим появлением напугал всех. Это было зеркало общества, в которое никто не хотел смотреть.

Кстати, одна из особенностей всех пьес Вампилова – смешение жанров. Скорее по законам прозы, как в жизни, он смешивал и водевиль, и драму, и анекдот, и трагедию, и фарс, и комедию. Режиссерам поневоле приходилось во имя чистоты жанра вытягивать что-то одно. Вытягивали самое легкое – водевиль и анекдот. Лишь позже, после смерти, Олег Ефремов и Аркадий Кац попробовали показать саморазрушение человека – талантливого, изначально совестливого.

Для Ефремова это была самая искренняя и самая мучительная попытка показать кризис и слом всего шестидесятничества. Недаром роль Зилова стала одной из лучших актерских работ этого запутавшегося и сломленного мастера. Для меня так уже и остался навсегда Олег Ефремов – осуществившимся Зиловым. И когда в финале пьесы Виктор Зилов после неудачной попытки самоубийства, после раскаяния и понимания своей несостоятельности, после очищения и прозрения видит, что другим-то уже быть не может, что ему никуда не уйти, не вытянуть себя из гнилого болота, он уже без всякой позы звонит официанту, предтече «нового русского», и предлагает ему окончательный союз. Выбор сделан. Счастливого конца не получилось. А ведь даже самоубийство было бы для пьесы счастливым концом. Нет, сломавшиеся идеалисты идут на союз с «новыми русскими». Вот что гениально предчувствовал в своей лучшей пьесе Александр Вампилов. Все «шестидесятники», все Егоры Яковлевы и Марки Захаровы – Зиловы, звонящие своим хозяевам-"официантам".

Безвольные Зиловы и сдали страну бездарно и бесплатно нынешним Березовским и Чубайсам. Прав был Ефремов после постановки «Утиной охоты»: «Нужно не отталкивание от Зилова, а – максимальное приближение к ужасу безверия, который в душе его царит. Его самоказнь страшна, его страдания огромные».

Это были страдания самого драматурга. Это был подступающий ужас его безверия. Вампилов говорил: «А мы – такие вот! Зарубежные писатели пишут о „потерянном поколении“. А разве у нас не произошло потерь?» Он говорил с провинциальной наивностью эту правду тогда, когда все остальные погружались в пучину лжи.

Он так и оставался в театральном мире «черемховским подкидышем». И тянуло его всегда к таким же, как он сам, а не к профессионально-фальшивым драматургам из столицы.

Не случайно в Москве, в годы учебы на Высших литературных курсах, он сдружился с Анатолием Передреевым и Николаем Рубцовым. Елена Стрельцова в своей книге приводит такое интереснейшее свидетельство дружбы будущих классиков русской литературы: "В Иркутск он (Вампилов.– В.Б. ) привез книгу Н.Рубцова с красноречивой надписью («По-настоящему дорогому человеку на земле, без слов о твоем творчестве, которое будет судить классическая критика. Н.Рубцов») и стихи. Одно так и называлось «Саше», другое – «Саше Вампилову». Вот они: