Текст книги "Обитель"

Автор книги: Захар Прилепин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 42 страниц) [доступный отрывок для чтения: 16 страниц]

* * *

Невзирая на геометра Монжа, Артём всё равно чувствовал себя как в мираже. Надо было покрепче держаться руками за дирижабль, чтоб не выпасть.

Оказалось, что теперь он прикреплён ко второй роте.

Василий Петрович говорил, что в ней собраны спецы на ответственных должностях, но всё обстояло несколько иначе. Помимо хозяйственников и экономистов, всё больше из числа каэров, тут ещё были научные работники, в лице того же Осипа, а также счётные и канцелярские работники из Административной и Воспитательно-просветительской части. Будущее спортивное празднество, как понял Артём, пустили по линии воспитания и просвещения – поэтому разномастную публику, набранную Борисом Лукьяновичем, тоже переводили сюда.

Подъём во второй роте был в девять утра.

Некоторая сложность обнаружилась в том, чтобы вечером угомонить Осипа, потому что разговаривал он непрестанно. Но в первую же ночь Артём безо всяких угрызений совести заснул ровно посредине очередного монолога своего учёного товарища, а тот, кажется, ничего не заметил.

Зато с утра Осип проснулся в натуральном страдании: казалось, что всё лицо ему замазали столярным клеем.

Артём сходил за кипятком, заодно осмотрелся повнимательней.

Кельи располагались по обеим сторонам просторного коридора. Топка, отметил Артём, была общая. Ровно сложенные дрова в нише стены – видимо, ещё монахи их здесь хранили.

Возле дров стояла обувь: сапоги, ботинки, калоши.

“Здесь не воруют!” – удивлённо понял Артём.

Размеренно начавшийся день продолжался совсем хорошо.

Забежал на минуту озабоченный Борис Лукьянович и вручил Артёму на руки 8 рублей 27 копеек соловецкими деньгами. К деньгам – специальное разрешение на свободное посещение магазина и проходку за территорию кремля без конвоя.

У Осипа такая бумага уже была; мало того, он имел право свободного выхода на берег моря, а в пропуске Артёма значилось, что ему в такой возможности отказано.

“А мне и не надо”, – подумал Артём, разглядывая пропуск, который держал в правой руке, сжимая в левой деньги.

– Забегите завтра в канцелярию и распишитесь за всё это, – велел Борис Лукьянович, спеша дальше. – А то я всё под свою ответственность раздаю.

На радостях Артём позвал Осипа затовариться в соловецком ларьке – он располагался прямо в кремле, в часовне преподобного Германа.

Но ларёк оказался закрытым.

Тогда отправились в “Розмаг” за пределами кремля.

Артём чувствовал себя торжественно и взволнованно, почти как жених.

Казалось, что часовые на воротах должны сейчас отнять все бумаги как поддельные и отправить задержанных под конвоем в ИСО, где, наверное, Галя уже заждалась Артёма… но нет, их спокойно и даже как-то обыденно выпустили.

“Как же всё удивительно”, – признался себе Артём, чувствуя непрестанный щекотный зуд в груди.

Даже чайки орали радостно и восхищённо.

Случалось, Артём ходил без конвоя по ягоды – но там всё равно был наряд и никому бы не взбрело в голову вместо работы отправиться по своим делам. А тут он шёл, никому ничем не обязанный и безо всякого сопровождения.

Осип, кстати, совершенно не осознавал этой прелести: на общих работах в карантинной его продержали всего полторы недели и тут же определили в Йодпром – на производство, как он пояснил Артёму, йода из морских водорослей.

Каждый день Осип отправлялся в располагавшуюся на берегу гавани Благополучия лабораторию, которую, к слову, успел разругать за отсутствие самых необходимых для работы вещей.

“На баланы бы тебя, там всё необходимое есть”, – беззлобно думал Артём.

“Розмаг” оказался аккуратной деревянной избой, стоящей на зелёной лужайке, вдали от всех остальных построек: что-то во всём этом было сказочное.

Внутри пахло как из материнской посылки: съестным и мылом, сытостью и заботой.

Товары подавали четверо продавцов, тоже лагерников, преисполненных своей значимости, – на такую работу без хорошего блата было не попасть.

“Выбор в «Розмаге» не обескураживающий, но простой и самоуверенный, как советская власть”, – сказал как-то Василий Петрович.

Так и оказалось.

Килограмм сельди стоил рубль тридцать, колбасы – два пятьдесят, сахара – шестьдесят три копейки. Одеколон – пять рублей двадцать пять копеек, английская булавка – тридцать копеек за штуку.

Имелись два вида конфет и мармелад – тот самый, которым Афанасьев угощал Артёма. Пшеничный хлеб, чай. Оловянные тарелки, ложки, кружки. Зубной порошок, пудра, румяна, помада для губ, расчёски. Продавались также примус, печка-буржуйка, чугунок и огромная кастрюля.

В отделе одежды предлагались валенки, войлочные туфли, штаны, бушлаты, шапки и огромное количество разномастной обуви, беспорядочно сваленной в несколько ящиков.

– Приобрести, что ли, одеколон? – сказал Артём. – И мармелада к нему. Будем растираться одеколоном и есть мармелад. Как вам такой распорядок на вечер?

– Да, можно, – совершенно серьёзно поддержал его Осип. – А у меня нет денег, – быстро объявил он. – Не купите мне?.. эту… – и, почти наугад поискав пальцем, указал на булавку.

“Вот Анчутка…” – подумал Артём, но купил, конечно: сам же потащил его в магазин.

Осип тут же, не глядя, положил булавку в карман.

Ещё Артём приобрёл полкило колбасы, шесть конфет и тарелку с ложкой – вчера он Василия Петровича так и не увидел.

“Надо бы купить буржуйку, – размышлял Артём и тут же сам с собой издевательски спорил: – А ты уверен, что так и будешь в келье жить? Пойдёшь, мой любезный, на общие работы опять! И будешь с собой таскать буржуйку зимой в лес!”

По пути назад встретили возле кухонь троих фитилей, дожидавшихся, пока повезут на помойку объедки. Надо ж было попасть ровно тогда, когда повар выставит бак и, по сложившейся уже традиции, вернётся на минуту в кухню. В это время фитили рылись в баке, находя кто капустный лист, кто рыбью голову.

Они сами были похожи то ли на обросших редким скользким волосом рыб, то ли на облезших, в редких перьях и грязной чешуе, птиц.

Артём был чуть раздосадован, что ему портили настроение.

– Зачем они это делают? – ужаснулся Осип. – Послушайте, нужно отдать им колбасу, – он схватил Артёма за рукав. – Эти люди голодные, а у нас есть ещё.

– Да, сейчас отдам, – с неожиданной для него самого злобой вырвал рукав Артём. – Отдайте им свою булавку лучше.

– Зачем им булавка? – не унимался Осип. – Они голодны!

– Идите к чёрту, – сказал Артём и пошёл быстрей.

Через минуту Осип нагнал его.

Руку он держал в том кармане, куда положил булавку.

“Правда, что ли, хотел отдать?” – подумал Артём с лёгким презрением.

– Вы что, не видели фитилей? – спросил он, немного остыв.

– Фитилей? – переспросил Осип и, поняв, о чём речь, ответил: – Нет, почему-то мне это не попадалось.

Слово “это” прозвучало так, будто Осип вынес на своих длинных пальцах что-то неприятное, вроде детской пелёнки.

– Ну, представьте, что “это” – мираж, – сказал Артём. – По Монжу.

– По Монжу? – переспросил Осип и, помолчав, добавил: – Нет, это не мираж.

– Вы вообще почему здесь очутились? – спросил Артём быстро.

– Меня посадили в тюрьму, – объяснил Осип.

– Надо же, как, – сказал Артём.

Они уже были возле своего Наместнического корпуса.

– Эй! – позвали, судя по всему, Артёма. – Стой-ка!

Он оглянулся и увидел Ксиву, Шафербекова и Жабру, поспешающих наперерез.

“Шесть рублей 22 копейки, полкило колбасы, шесть конфет”, – вталкивая Осипа в двери корпуса, перечислил Артём про себя всё то, что мог потерять немедленно.

Не считая жизни, про которую забыл.

– Вроде бы нас, – сказал Осип, чуть упираясь у поста дневальных.

– Нет-нет-нет, не нас, – больно толкая его, шептал Артём, готовый закинуть Осипа на плечо и бегом бежать на второй этаж: учёный был тщедушен и вообще неприятно гибок под одеждою, словно сделанный из селёдочных костей.

Наклонившись над лестничным проёмом и невидимый снизу, Артём услышал грохот дверей и тут же окрик дневального.

– Куда? – спросил дневальный, поднявшись, судя по голосу, с места.

– Вот эти двое нужны… которые прошли, – быстро и чуть шепелявя, сказал беззубый Шафербеков своим гнусным голосом.

У Артёма, как припадочное, колотилось сердце.

– За мной? – спросил Осип, придерживаемый Артёмом за рукав. – Может быть, из лаборатории?

– Стойте на месте! – шёпотом велел Артём.

– Вы откуда? – спросил внизу дневальный.

– Нам нужен Артём Горяинов, – сказал Жабра.

Артём даже вздрогнул. Узнать, как его зовут, было несложно, но он всё равно испытал краткий приступ гадливости, услышав из уст Жабры свою фамилию. Одно дело, что эта мразь искала неведомо кого, похожего на Артёма, а другое, когда так. Ощущение было, словно Жабра поймал Артёма своими нестрижеными когтями за воротник.

– Мало ли кого вам нужно, идите за пропуском, – ответил дневальный.

Артём нагнулся и увидел, как дневальный подталкивает блатных к выходу.

Будто бы зная о том, что его слышат, Жабра обернулся и крикнул:

– Никуда не денешься, понял, фраер?

* * *

“О чём я думаю?! – размышлял Артём ночью под крик никогда не замолкающих чаек и язвительные разговоры Осипа. – Что я веду себя как дитя?! Я же могу пойти к Галине и наговорить про Жабру, и про Ксиву, и про Шафербекова – чтоб их всех засадили в карцер… А что я могу наговорить, я же ничего не знаю? Плевать, надо спросить у Афанасьева. Или просто наврать. Наврать что-то ужасное, и эту мразь заморят в глиномялке…”

Чуть шевеля губами, Артём уговаривал себя, не слушая очередные парадоксы Осипа о скучном, ледниковом, мусорном, наносном ландшафте Соловков.

По страсти, с которой Артём убеждал себя, казалось, что всё в нём уже готово к этому шагу и с утра он немедленно отправится в ИСО…

…Но никуда Артём, естественно, не пошёл и, попивая утренний кипяток вприкуску с колбасой из ларька и морковкой из сухпая Осипа, даже не вспоминал своё ночное вдохновенное и горячечное бормотание.

В десять для всех будущих страстотерпцев соловецкого спорта Борис Лукьянович проводил разминку. Затем разбивались по группам: бегуны – бегали, прыгуны – прыгали, футболисты гоняли тряпичный мяч: настоящий им пока не выдавали – он был один-единственный. Появились два борца и дюжина богатырей, набранных со всех рот тягать гири. Гирь тоже было немного, и за ними стояли в очередь, без особой, впрочем, охоты.

Помимо борцов и тяжеловесов, команда подобралась молодая, студенческая, из горожан – поэтому и обстановка была шебутной, смешливой, много валяли дурака.

Как-то улетел мяч, а мимо проходил невесть откуда взявшийся батюшка Зиновий. Ему заорали: “Длиннополый, подай!” – но тот на мяч плюнул, и это всех несказанно развеселило. Тут же кто-то предложил ввести соревнование среди духовенства по метанию кадила – студенты снова покатились от хохота.

Артём вдруг заметил, что не смеялись только он и Борис Лукьянович.

По возрасту Артём оказался посредине остальных – все студенты были моложе его лет на пять-семь, а тяжеловесы с гирями – старше на семь-десять.

Приглядевшись, он понял, что Борис Лукьянович – тоже почти его ровесник, разве на пару лет старше. Впрочем, опыта общения с людьми, в том числе с большевистским начальством, у него было очевидно больше.

Артём мысленно признал верховенство Бориса Лукьяновича, но вида не подавал: держался достойно, как бы на равных, твёрдо за шаг до панибратства. Борис Лукьянович это, похоже, отметил, обратился к Артёму раз за мелкой помощью, обратился два, – Артём оказался точен, быстр и сметлив. На третий раз Борис Лукьянович уже перекинулся с ним шуткой, говоря об остальных на площадке в третьем лице. Артём шутку развивать не стал и посмеялся вроде от души, но в меру: так было надо, он чувствовал.

“Борис Лукьянович имеет право ставить себя чуть выше остальных, а мне незачем”, – понимал Артём.

Перед обедом Борис Лукьянович ушёл, попросив Артёма последить за общей дисциплиной.

Почему бы и нет: гиревиков с борцами Артём благоразумно не трогал, а студенты сами по себе играли с удовольствием до самого обеда.

Вернулся Борис Лукьянович часам к четырём с каким-то белёсым парнем.

– Вроде нашёл тебе напарника, – кивнул на новенького, – в карцере! На Секирку только пока меня не пускают.

“На «ты» перешёл”, – не без удовольствия отметил Артём, разглядывая белёсого: до сих пор Борис Лукьянович сказал ему “ты” только однажды, когда они дрались, – но там ситуация предполагала некоторую близость.

Новоприведённый оказался на полголовы выше Артёма, в редкой неопрятной щетине, напуганный и потный.

“Неужели и я так же смотрел?” – подумал Артём, брезгливо дрогнув плечом.

– А давай ты, – предложил Борис Лукьянович, протягивая Артёму рукавицы. – Что мне-то, ты у нас боксёр.

Поглядывая на противника, Артём осознавал своё превосходство. Это было малосимпатичное, но всё равно неодолимое чувство. Белёсый ведь, скорей всего, не знал, что Артём и сам здесь второй день. Напротив, он был уверен, что попал в компанию прожжённых мастеров, давно уже снятых с общих работ. Наглядный страх белёсого усиливал ощущения Артёма, и он всем своим независимым видом подчёркивал: да, мы тут веселимся, да, я намну сейчас тебе твои ребристые бока, потный шкет.

На этот раз Артёма даже не смущало, а чуть возбуждало внимание окружающих. Гиревики первыми оставили свои гири, вскоре подошли и борцы. Футболисты ещё играли, но многие уже сбавляли бег и откровенно косились на Артёма с белёсым.

– Готовы? – спросил Борис Лукьянович.

Артём коснулся рукавицей лба.

– Висок-то ничего? – вдруг вспомнил Борис Лукьянович.

– Я буду другую сторону подставлять, – ответил Артём; Борис Лукьянович, сдержав улыбку, кивнул.

Всё произошло очень скоро: Артём пугнул слева, пугнул справа, быстро понял, что белёсый плывёт: несмотря на то что руки держит правильно и вроде бы умеет двигаться, продолжает очень бояться… ну и сунул ему, при первой нехитрой возможности, в зубы, куда жёстче, чем следовало бы.

Белёсый упал.

Чайки, и так вёдшие себя безобразно, тут вообще захохотали.

Один из студентов, подбежавших поглазеть, насмешливо ахнул, но другие не поддержали – белёсый выглядел весьма жалко.

Подниматься он не стал. Облокотившись на правую руку, стянул рукавицу с левой, зажав её край меж челюстью и плечом, – и тихо трогал варежкой губы.

У Артёма поначалу едва не свело челюсти в радостной улыбке: вот-де как я, – но он быстро понял, что радоваться тут нечему.

Борис Лукьянович помог белёсому подняться.

Артём понял, что это нужно было сделать ему.

– Ты побережнее в другой раз, – сказал Борис Лукьянович, подмигнув Артёму, и повёл белёсого в амбар.

Подмигивание немного успокоило Артёма.

“Ну а что, – сказал он себе. – Мне сказали проверить парня – я проверил…”

Но прошло ещё десять минут, и Артём неожиданно понял, какой он кромешный дурак.

“Надо было танцевать вокруг него минут хотя бы пять, а только потом уронить! – горестно и злобно отчитывал он сам себя. – А то неизвестно кого ещё найдут ему на смену!”

Борис Лукьянович, напоив белёсого водой и предложив ему поесть, вернулся.

Похлопал Артёма по плечу. Тот скривил улыбку, ничего не сказав.

– Подержи очки? – попросил Борис Лукьянович и резво вклинился в ряды футболистов.

Артёму болезненно хотелось, чтоб Борис Лукьянович вместо дурацкой забавы с мячом как-то успокоил его. Но хоть очки дал, и то хорошо.

Он гладил дужку и продолжал тихо злиться на себя.

Тут примешивалось и другое, стыдное чувство: белёсого наверняка вытащили из карцера, где, как вечно рассказывали, творилось чёрт знает что – может быть, даже из той самой глиномялки, которой пугал Жабра… У него была спасительная возможность задержаться в спортсекции – и тут Артём.

– Какая гадость! Подлость какая! – шёпотом повторял Артём, одновременно желая, чтоб белёсый доел наконец консервы и провалил отсюда.

“Куда? – спрашивал себя Артём. – Назад в карцер?”

Очень вовремя объявился фельетонист Граков, который непонятно когда и откуда пришёл.

– А ты что тут? – спросил Артём, спеша заговорить не столько из интереса к Гракову, сколько потому, что хотел отвлечься. – Тоже решил податься в олимпийцы?

– Куда там, – отозвался Граков. – Я теперь по печатной части: газета, журнал…

– В “Новые Соловки” взяли? – едва ли не всерьёз обрадовался Артём, хотя с Граковым разговаривал разве что пару раз и никаких особенных симпатий к этому молчаливому и не очень приметному типу не испытывал; чуть было не добавил: “…И Афанасьева за собой тащи, вы же из Питера оба”, – но тут же вспомнил, что двое упомянутых общения избегали.

– Борис Лукьянович где? – спросил Граков. – Я по его душу. Готовлю статью о предстоящих соревнованиях.

– А вон, – показал Артём.

Борис Лукьянович, близоруко щурясь, высматривал мяч, это выглядело мило и забавно. Похоже, без очков он ни черта не видел на другом конце поля и определял мяч исключительно по скоплению весёлых студентов.

Студенты, ещё с утра отметил Артём, несмотря на своё серьёзное, хоть и насильно прерванное образование, умели ругаться небоскрёбным матом. Только Борис Лукьянович даже в запале игры выражался исключительно корректным образом.

– Ко мне? – он подбежал, чуть запыхавшийся и приветливый.

– Вот, из газеты, – подавая ему очки, сказал Артём. – Товарищ Граков.

Борис Лукьянович посмотрел на Гракова сначала без очков, а потом в очках – как бы сверяя впечатление.

– Я пишу статью о… – начал Граков, но Борис Лукьянович тут же тоскливо скривился:

– Слушайте, я не умею. Вот Артём хорошо говорит. Скажите ему что-нибудь, Артём.

“С чего это? Откуда он взял?” – удивился Артём, впрочем, довольный. Граков тут же развернул блокнот и достал из-за уха карандаш: пришлось немедленно отвечать.

– Участие заключённых в спортивных соревнованиях – это… – начал Артём очень уверенно, перевёл взгляд на Бориса Лукьяновича, тот медленно кивнул большой головой – с таким видом, словно слушал и тут же переводил про себя на русский иностранную речь, – …это не развлечение. Это отражение грамотно поставленной культурной работы Соллагерей. Отражение пути, проходимого исправляющимися, но пока ещё виновными членами общества.

– Вот! – сказал более чем удовлетворённый Борис Лукьянович в подтверждение и начал протирать о майку очки.

– Спорт – это очищение духа, столь же важное, как труд, – чеканил Артём, откуда-то извлекая сочетания слов, которыми никогда в жизни не думал и не говорил. – В спорте, как и в труде, есть красота. Спорт – это руки сильных, поддерживающие и ведущие слабых. Товарищ Троцкий говорит: “Если б человек не падал – он бы не смог приподняться”. Спорт учит тому же, что и Соллагерь, – приподниматься после падения.

– Ах, красота, – по-доброму ёрничая, нахваливал Борис Лукьянович. – Это просто соловьиный сад. Артём, вы могли бы стать великолепным агитатором. Громокипящим!

“Тютчева любит или Северянина? – мельком подумал Артём, чуть зардевшийся от похвалы, сколь бы ни была она иронична. – Скорей, Тютчева. И Блока, конечно”.

– Подождите, – попросил Граков, наносящий в свой блокнот каракули, явственно напоминающие хохломскую роспись, но никак не буквы. – Сейчас… Да, слушаю.

Артём изгалялся ещё полчаса, пока не кончились страницы в блокноте у Гракова.

– За вами вчера приходили в двенадцатую роту из ИСО, – сказал Граков на прощанье. – Я как раз собирал вещи, чтоб перейти на новое место… Нашли они вас?

Артём смотрел на Гракова не мигая, даже забыв ответить.

Про Галю он не вспоминал целый день.

“Пора стучать, Артём, пришла твоя пора”, – пропел мысленно и, не попрощавшись с Граковым, медленно пошёл к амбару, возле дальней стены которого в прошлый раз ел сало с лимоном, – там отличное место, чтоб подумать, как теперь быть… Будто что-то зависело от его дум.

“Это тебе за белёсого”, – сказал себе Артём.

“Ага, – отозвался сам же. – А когда б не было белёсого, то и Галина про меня забыла бы… Может, спросить у неё: «А разве участники спортсекции не освобождаются от обязанностей филёра и доносчика?»” – пытался развеселить себя Артём, но всё равно было не забавно.

По пути его поймал Борис Лукьянович.

– Слушай, Артём, а ты всё равно худоват что-то, – сказал он. – Давай выпишем тебе ещё и сухпай? С завтрашнего дня? Денежное довольствие – как бойцу, а сухпай – как агитатору, верно?

Больше ни с кем Борис Лукьянович таким добрым и шутливым тоном не разговаривал.

* * *

“Вчера не явились, значит, сегодня прямо из кельи заберут”, – предполагал Артём, чувствуя тяжесть на сердце.

Отчего-то вызов в ИСО пугал его даже больше, чем возможность встретить блатных на входе в Наместнический корпус.

“Оттого, что бесчестье страшнее смерти”, – патетично произнёс Артём про себя, заранее зная, что всё это глупые слова, блажь.

По дороге в кремль Артём решительно свернул в “Розмаг” и приобрёл чугунок: “…хоть покормить себя горячим перед грехопадением”.

Деньги теперь он носил при себе: это как-то придавало ему сил – возникало обманчивое ощущение свободы и весомости.

“А начнёшь стучать, – подзуживал себя Артём, – тебе ещё один паёк назначат, третий. Всегда будут рубли на кармане. Разъешься. Станешь масляный, медленный, щекастый…”

Представил, как, икая, переходит кремлёвский двор, жирный, что твой нэпман; стало чуть забавней на душе.

На главной кухне по бумаге Бориса Лукьяновича старший повар выдал ему сухпай, да ещё с капустой, с головкой чеснока, с жирами…

Повар – нестерпимо пропахший баландой, рыбой, пшёнкой и гречкой, бритый наголо, с единственным глазом мужичина – внимательно осмотрел Артёма, пытаясь на всякий случай понять, что за тип перед ним и отчего ему улучшенный паёк.

Артём подмигнул повару. Как-то было диковато подмигивать одноглазому.

“Пусть думает, что я главный лагерный стукач, – продолжал Артём насмехаться над самим собою, унося паёк, – …пусть догадается по моей наглой морде, что я отсидел своё и остался вольняшкой в монастыре из природной склонности к подлости и лизоблюдству! За это меня и кормят!”

Ни блатные, ни красноармейцы не ждали Артёма у корпуса.

Он спешил ко входу в свою роту так, словно о нём печалились в келье сорок ласковых сестёр.

…или лучше одна, и не сестра вовсе.

“Может, Галина забыла про меня? – думал Артём, хрустя капустным листом и резво, пока никто не окликнул, поднимаясь на свой второй этаж. – Или ИСО так и не сможет меня найти? Потеряют в бумагах, подумают, что заключённого Горяинова услали на дальнюю командировку, и забудут до конца срока? Так ведь бывает?”

Он готов был поверить во что угодно, лишь бы не встречаться с этой тонкогубой тварью больше никогда.

В келье на своей незастеленной лежанке полулежал смурной Осип с каким-то, без обложки, учебником.

“Осип дома”, – с тёплым чувством отметил Артём, словно его учёный товарищ тоже мог послужить ему защитой. Заодно поймал себя на мысли, что говорит “дома” про эту их клеть, а вот двенадцатую роту, прежний помойный клоповник, никогда так не называл.

– Давайте-ка приготовим щи, Осип? – предложил Артём с порога.

– Вы умеете? – недоверчиво спросил Осип, облизнувшись.

Артём умел.

Облизывался Осип только в хорошем настроении, заметил Артём. В плохом, напротив, держал рот запечатанным и сухим.

Печь в коридоре уже кто-то растопил, Артём подбросил поленьев и скорей, пока не заняли место, приспособил свой новый чугунок.

Через полтора часа всё было готово.

– Водоросли штормами выбрасывает на берег, – рассказывал Осип про свою работу, держа миску обеими руками за края, словно та могла упрыгать куда-нибудь. – Образуются валы в несколько километров длиной. Они все съедобны, ядовитых водорослей нет. В Англии, Японии, Шотландии из них делают много вкусного. Конфеты, варенье, бланманже.

– Так вы этим занимаетесь? – дурачился вспотевший от долгой суеты возле печки Артём, разливая щи. – Принесёте бланманже из водорослей попробовать?

– Нет, не этим… – отвечал Осип, внимательно глядя то в свою миску, то в чугунок. – Да, делают бламанже. А ещё мороженое, квашенку, печенье. Но мы пока что занимаемся другим, ибо советской власти не до печенья. Ей нужен вышеназванный йод, чтобы залечивать свои раны.

Осип всегда острил весьма едко и совершенно без улыбки. Юмор подтверждал, что этот человек не настолько рассеян и потерян, как то могло показаться на первый взгляд.

– Помимо того, – продолжал он в той же интонации, – из йода можно делать клеящее вещество альгин, целлюлозу, калийные соли.

– Но вы пока делаете только йод? – уточнил Артём.

– Да, – коротко ответил Осип, зачерпнул ложкой щи и некоторое время держал ложку над миской, не обращая на неё внимания. – Водоросли испепеляют, выщелачивают водой и в этой воде освобождают йод от йодистого калия. Всё очень просто. Для более масштабной работы пока нет возможностей. Хотя у товарища Эйхманиса, естественно, огромные планы.

Осип наконец попробовал щи, Артём был уверен, что он даже не заметит, что съел, но всё случилось ровно наоборот.

– Это очень вкусно, – сказал Осип с достоинством. – Нау́чите меня?

Артём размашисто кивнул. К нему откуда-то пришло сильное настроение.

– Большевики вообще обожают всё планировать, заносить в графы и распределять, – продолжил Осип, поднося ко рту следующую ложку. – Это какой-то особый тип психической болезни: сумасшедшие, но подходящие ко всему строго научно.

Артём весело скосился на дверь и перевёл тему:

– Вы общались с Эйхманисом? – спросил он насколько мог просто и даже легкомысленно, чтоб настроить и Осипа на этот лад.

– Естественно, общался. И сразу потребовал от него привести сюда мою маму.

“В тюрьму?” – хотел пошутить Артём, но не стал.

– И он? – спросил.

– Немедленно согласился, – гордо сказал Осип.

– А зачем вам мама, Осип?

– Ей без меня плохо, – ответил он уверенно, – а мне она необходима для нормальной работы.

– А как вам Эйхманис показался? – спросил Артём.

– Начальник лагеря – и, значит, подонок, иначе как бы он им стал? – ответил Осип очень просто.

– Так… – сказал Артём, подняв ложку вертикально, словно собирался ей ударить Осипа в умный лоб. – Что там ещё делают вкусное из водорослей?

* * *

С утренней разминки Бориса Лукьяновича вызвали в Куль-турно-воспитательную часть.

– Артём, проведи? – попросил он коротко, как о чём-то само собой разумеющемся.

Дело нехитрое – провёл.

Час спустя Борис Лукьянович вернулся, но только на минуту, и попросил Артёма отследить, чтоб брусья врыли где надо, а не где попало.

Брусья вскоре принесли.

Дело несложное – проследил.

В остальное время Артём истязал себя на турнике. С баланами это всё было несравнимо.

“…И не следит никто, – наслаждался Артём. – Хочу – вишу, хочу – сижу, хочу – в небо гляжу”.

Глядел он, впрочем, даже раскачиваясь на турнике, всё больше на дорогу из монастыря: не спешат ли красноармейцы из полка охраны препроводить его в ИСО, а то там Галина заждалась.

Вместо красноармейцев увидел Ксиву, который с лесного наряда плёлся под конвоем на обед в числе таких же умаянных лагерников, как и он.

Издалека было не понять, смотрит Ксива на Артёма или ему не до того.

После обеда запал спортсекции подстихал: на одном сухпае, подкрепляясь хлебом с морковью, сложно было до самого вечера задорно тягать гири и бодро бегать. Но вернулся Борис Лукьянович, и Артём с удовольствием решил, что теперь это не его головная боль: пусть старший следит за всеми и погоняет их.

Борис Лукьянович явился без пополнения, зато с доброй вестью.

– Друзья и товарищи! – объявил он. – С нынешнего дня помимо денежного довольствия мы будем иметь ежедневную горячую кормёжку на обед!

Студенты заорали, Артём тоже не огорчился – жрать ему по-прежнему хотелось постоянно.

– Только нам его не довезли почему-то, – с улыбкой сбил настрой Борис Лукьянович. – Артём, может, сходишь, узнаешь, в чём дело?

Понадеявшись, что Ксива уже в роте и с ним удастся разминуться, Артём поспешил в монастырь – через Никольские ворота – на главную кухню.

Проследовал с главного входа мимо поста с оловянным выражением лица – даже не окликнули, хотя лагерникам в рабочие помещения главкухни было, естественно, нельзя.

Старший повар шёл навстречу в сапогах, в грязном и чёрном фартуке, с топором, Артёма узнал и смотрел на него с некоторым напряжением, не моргая своим единственным глазом с выжженными ресницами и отсутствующей бровью.

Артём опять не представился, но сразу поинтересовался, в чём дело и где обед спортсекции, которая по личному приказу начлагеря готовится к олимпиаде в честь революционной годовщины? Может быть, написать докладную Фёдору Ивановичу?

Артём нарочно сказал “Фёдору Ивановичу” – так звучало куда убедительней: будто бы он только что сидел с ним за одним столом и пришёл разузнать имена и должности саботажников.

– Что такое? – прорычал повар. – Я велел!

Слова у него были будто порубленные топором, как мясные обрезки: “…шэтэ так? Я влел!”

От греха подальше Артём ушёл дожидаться на улице: вроде как в начальственном раздражении захотел перекурить.

Баки с горячим обедом вынесли через три минуты.

“В следующий раз, – отчитался себе Артём, поспешая за кухонным нарядом, – когда тебя соберутся бить блатные, Бурцев и десятник Сорокин, к ним присоединится одноглазый повар с половником и разнесёт тебе им башку, наконец”.

Площадь была почти пуста – только олень Мишка караулил кого-нибудь с сахарком, а Блэк присматривал за олешкой.

Блатные не заставили себя ждать: Артём услышал их голоса и оглянулся, они были совсем рядом.

– Я эту суку из окна заметил, – скалился рыбьими зубками Жабра. Видимо, пока Артём ходил на кухню, тот успел найти в двенадцатой Ксиву и Шафербекова. Четвёртым с ними торопился какой-то леопард, преисполненный интереса к тому, как пойманного фраера сейчас разделают на куски или хотя бы проткнут.

– Товарищ часовой! Товарищ красноармеец! – заорал Артём, называя служивого человека “товарищем”, что было запрещено – только “гражданин”! – и побежал к монастырским воротам, слыша топот за спиной.

“У Ксивы ботинки были разваленные, ему бегать неудобно!” – успел вспомнить Артём.

Вслед им залаял, а потом и побежал, скоро нагнав Артёма, Блэк.

– Эй, не кусайся! Эй! – попросил на бегу Артём, потому что пёс нёсся ровно у его ног, скаля зубы. Зато олень Мишка никуда не побежал, но вспрыгивал на месте, подкидывая зад.

Бежавший босиком леопард нагнал Артёма почти у ворот, вцепился в пиджак, надрывая рукав.

– Чего ещё? – спросил красноармеец, не понимая, что творится. – Ну-ка, тпру все! Щас пальну промеж глаз! – Он действительно передёрнул затвор и поднял винтовку.

Остановился только кухонный наряд с баком, Шафербеков же с Жаброй и Ксивой тоже добежали прямо до поста и стояли теперь возле Артёма.

Он быстро переводил глаза с одного поганого лица на другое.

Блэк крутился под ногами, коротко полаивая на людей.

– Мне надо выйти, – сказал Артём, подавая пропуск красноармейцу, и пихнул в лоб леопарда, так и не отпускавшего рукав.

– А чего орал? – спросил красноармеец, возвращая пропуск.