Текст книги "Осторожнее с огнем"

Автор книги: Юзеф Крашевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 7 страниц)

– Но, конечно, если любишь меня, ты исполнишь еще одну последнюю мою просьбу.

– Все исполню для тебя, но не лучше ли уже разом приказать мне повеситься или утопиться!

– Ян! Как горько ты упрекаешь за любовь мою!

– Ты не хочешь верить моей любви, Юлия, а это грустно.

– Милый мой, одно только испытание! Завтра я на полгода выезжаю в Варшаву с подкоморной, которая не знает, что делать, потому что зять хочет постепенно выжить ее из дому. Ты останешься здесь и будешь каждый день приезжать в Домброву и каждый день будешь не меньше часу проводить с Марией.

– С Марией? – спросил Ян и смешался, не зная сам отчего.

– Да. Она ангел. При этой доброте, красоте и скромности – у ней ум обширнее, чем обыкновенно бывает у женщин. Мария будет последним испытанием.

– Но прилично ли это?

– Тщеславие! Думаешь, что она влюбится в тебя? О, я знаю ее! Любовь не скоро проникнет в это сердце, которое уже билось для кого-то и получило рану.

– К чему же это послужит?

– Для испытания твоего постоянства. Если Мария не отымет у меня твоего сердца, я буду о нем совершенно спокойна. Самая опасная женщина в подобных случаях та, которая совершенно не похожа на нас. Мы с Марией два противоположных полюса женского мира. Хочу, чтобы ты узнал ее, сблизился, чтобы хладнокровно, без волнения, с постоянством выдержал самое опаснейшее из испытаний, которые я тебе назначала.

Ян не отвечал ни слова, но лицо и глаза его помрачились.

– Мария не согласится на это! – сказал он.

– Я сама уговорю ее.

– Но люди?

– Что же могут сказать люди?

– Могут оклеветать ее.

– Не бойся: никто здесь бывать не будет, никто ничего не заметит; я уже обо всем подумала.

– Но хорошо ли так шутить ее сердцем, играть ее чувствами?

– Уверена, что не встревожишь ни ее сердца, ни чувства. Можете быть равнодушны, ледовиты в высочайшей степени, но встречайтесь каждый день, и чтобы эти свидания продолжались не меньше часа. Можете разговаривать… обо мне, например. А если, наконец, начнете и о себе…

Юлия понизила голос.

– Я уступлю вам дорогу.

Невозможно было уговорить Юлию отменить странное испытание, ставившее в мучительное положение Яна и Марию. Напрасно Дарский умолял ее: он должен был уехать, обещая исполнить ее желание.

Но Мария ни о чем еще не знала.

Когда же вечером обе девушки уселись у камина, Юлия, не зная как приступить к своей просьбе, уселась почти у ног Марии и нежным голосом ласково сказала ей:

– Marie, ты знаешь, что я завтра уезжаю, но тебе неизвестно зачем уезжаю, – и о чем хочу просить тебя. Подобно другим, ты думаешь, что я буду делать себе приданое в Варшаве, когда я до сих пор сама еще не знаю, нужно ли мне приданое!

– Ты все еще не веришь в привязанность Яна?

– Верю, что он любит меня сегодня, но противостоит ли времени, людям и, увы, иным женщинам?

– Странно ты о нем думаешь.

– Странно тоже, что боюсь будущего!

– Боже мой! Если кому счастье само дается в руки, тот еще недоволен.

– Брани меня как угодно, если хочешь, но сделай то, о чем попрошу тебя. Знаю, что ни о чем дурном просить тебя не буду; поклянись же исполнить то, чего ожидаю от тебя, как доказательства дружбы.

– К чему клятва? Если могу…

– И можешь, и должна, а знаю, что будешь противиться и находить тысячи причин отказа.

– Говори, Юлия! Я верю, что не потребуешь того, чего бы я не была в состоянии исполнить: я так люблю тебя.

– Это-то и будет доказательством твоей приязни.

– Если смогу, исполню.

– Клянешься мне?

– Клянусь.

– Слушай же. Последним испытанием решилась я увериться, не грозит ли мне в будущем любовь Яна к кому-нибудь другому. Он дал мне слово в продолжение моего отсутствия ежедневно бывать здесь и проводить с тобою по часу времени. Если не влюбится…

Юлия не могла закончить, потому что бледная, дрожащая Мария встала с кресла и отступила на середину комнаты в таком волнении, что не находила слов…

– И меня обрекаешь на эту жертву? – говорила она сквозь слезы.

– Marie! Что за мысль!

– И ты хочешь, чтобы я страдала?

– Зачем же тебе страдать?

– Зачем?

И Мария опустила руки и опомнилась, что не могла изъяснить причины, покраснела и снова возвратила в сердце тайну, которой чуть было не открыли уста ее.

– Отказываешься?

– Подумай, Юлия, чего ты требуешь? Прилично ли это? Следует ли его так мучить?

– Полагаю, что для него не может быть томительным общество Марии, не может оно быть скучным даже для того, кто любит другую. Будете говорить обо мне, считать дни, заниматься чтением, молчать, одним словом, делайте, что хотите, но должны видеться непременно каждый день.

– Я не буду выходить к нему.

– Ты не сделаешь этого для меня!

– Не могу, Юлия, это сверх моих сил.

Мария снова покраснела.

– Да это и неприлично! Будут говорить, догадываться, и я паду жертвой привязанности к тебе.

– Кто же осмелится осуждать тебя?

– Первая твоя бабушка.

– Она знает обо всем.

– И позволяет?

– Тебе, кажется, известно, что она позволит все, чего я захочу, потому что у меня непреодолимая воля.

– И она согласна?..

Мария заплакала, а Юлия начала утешать ее. Для сиротки начиналась вечность непостижимых страданий и небесных наслаждений. Быть вместе ежедневно с тем, кого любишь, говорить, делиться мыслями, заглянуть ему в глаза украдкой… С другой стороны, неизбежное осуждение света. Но что же ей осталось терять?.. А эти полгода так ясно блистали светлым счастьем для сиротки.

И под влиянием страха и проливая слезы, она обещала исполнить пламенную просьбу подруги.

– А если меня любишь, – прибавила Юлия, – будь с ним кокеткой… Старайся завлечь, вскружить ему голову… И если ты не успеешь в этом, тогда я не боюсь никого в мире.

Долго еще ночью разговаривали подруги.

Возвратясь в свою комнату, Мария упала на колени и молилась со слезами. В глазах ее сверкали молнии, кровь затопляла сердце, волновались встревоженные мысли. Полгода! Целых полгода невозмутимое счастье… а после навеки монастырь, тишина, молитва, слезы и забвение.

Подкоморная ранним утром заехала за Юлией, Ян тоже явился на прощанье. Как-то уж не по обычному взглянули Дарский и Мария друг на друга: в обоих приметны были боязнь и какое-то смущение. Мария поминутно краснела, чувствовала слабость… А когда, проводив Юлию, Ян уехал домой, она еще долго смотрела вслед за ним по дороге.

Знал я одного удивительного безумного. Он сошел с ума от любви, и в помешательстве его встречались минуты спокойствия и самосознания, завидовать которым могли люди с обыкновенным холодным рассудком. Если он встречался с незнакомым, первый вопрос его был:

– Знавал ты ее?.. А как она была прекрасна!

Иногда он рассказывал чудовищные вещи с таким убеждением, с такой верой, для одних смешной, для других грустной, что не один плакал, не один надрывался со смеху. Для меня это была многозначительная, возбуждающая жалость загадка.

Он ходил на свободе. Один раз, помню, сидели мы с ним на пригорке, господствующем над городом В… и смотрели на этот муравейник, по улицам которого двигались люди.

Вдруг помешанный начал сильно смеяться.

– Что с тобою, Вертер? – спросил я. (Он сам себя называл этим именем).

– А что? Припомнил свои путешествия.

– Какие путешествия?

– Ты ведь не знаешь, что я странствовал очень много. Я объехал кругом всего человека и прошел его вдоль и поперек с английским капитаном Уайльмором на фрегате «Эксперт». Был я на отдельном острове, называемом людским сердцем. Редко он густо населен, чаще бывает пуст: жители одни других вытесняют. Мужское и женское сердце – два отдельных острова, но лежащие довольно близко и так похожи между собою, что искуснейший моряк распознает их разве только по градусу, под которым они лежат. Многие даже обманулись. Сердце женщины намного обширнее и доступнее, множество в нем гаваней отличных, свежая вода, очаровательные рощи, вкусные плоды, и если на нем всегда много посетителей сразу, но уж гости есть постоянно. Видел я там иногда собак, кошек, канареек. По наружности и сердце мужчины очень похоже на женское, но менее доступно для неопытных мореходцев, которые иногда не умеют попасть в его удобные гавани. Достигающие этого острова останавливаются надолго, но на обоих островах я замечал обыкновенно, что все прибывающие, как приходят, так и уходят оттуда без всякой цели. Никогда не мог я доискаться причины. Долее всегда жили те, кто вредил сердцу, резал его, худо поступал с ним, но и это не было правилом. Большие землетрясения иногда разом уничтожают там жителей, после чего сердце надолго остается пустыней. А сколько там тайников, сколько пещер! Сколько богатства, часто которым никто не пользуется! Голова людская лежит подальше, не всегда в одинаковом расстоянии, но между ней и сердцем – постоянное сообщение. С некоторых пор даже плавают пароходы. Обмен плодов питает голову и сердце.

На этом помешанный остановился и начал мне рассказывать, что делается на месяце и как она была прекрасна!

Бедный безумец! Ему казалось, что он знает сердце человека и сердце женщины! Но кто же может этим похвалиться!

Из всех определений сердца, ходящих по свету, справедливейшим и бессмертным будет выражение английского поэта: "Сердце – пучина!"

Кто был на дне, тот находил смерть, и не скажет нам, что там делается.

Разве есть расчет, который бы заблаговременно мог определить перемену чувства, события сердца?

Когда утром на другой день Ян застал Марию одну в тихой гостиной Домбровы, где все еще так живо напоминало о присутствии Юлии, сердце его заболело, и он едва мог проговорить слово. Она смешалась до того, что едва могла начать разговор.

Они даже не смели вспоминать о Юлии.

На другой день говорили о ней и только о ней. Яну было необходимо облегчить свою горесть, а находя в Марии существо, его понимающее, он говорил много, грустно, с жаром.

Она едва осмеливалась утешать его несколькими словами, а в душе думала: "О, как же она счастлива! Он так любит ее!".

Отчего же Ян на третий день говорил себе, что Мария не мучила бы любимого человека, что в любви ее больше веры, потому что больше было чувства?

Мысль эта, однако ж, со стыдом улетела.

И они снова говорили только о Юлии.

Потом, когда уже освоились, они встречались с полуулыбкой, довольные этими свиданиями. Светло было на сердце у Марии, и ей было жаль улетающих минут, которые сделались сокровищем ее жизни, и как бы она хотела удержать их! Когда же Ян уезжал от нее, она задумывалась и считала часы до его возвращения.

Со временем как-то решилась она прямо посмотреть на него; по странной прихоти судьбы взоры их встретились, и то, о чем сами они еще не знали, высказано было так изменнически, что молодые люди зарумянились от стыда и боязни.

Ян, уезжая, повторял дорогой:

– Юлия, Юлия! Хорошо ли так насмехаться над святым чувством и подвергать его подобному испытанию?

Но Ян любил Юлию, а Мария ничем себе не изменяла. Были они только смелее между собою, сдружились и постепенно раскрывали тайники своего сердца.

Даже однажды Мария рассказала Яну некоторые обстоятельства своей жизни, и Ян пожалел о ней.

– Бедная, – говорил он, – одна в целом мире и так несчастна!

И как-то долго потом не говорили они о Юлии. Наконец, пришло письмо из Варшавы, и стало все по-прежнему, как было на другой день после отъезда Юлии.

Ян был встревожен, что можно было приписать горести. Мария становилась каждый день печальнее, хотя была намного смелее с Яном и не избегала его взоров, встречи, беседы.

Она плыла по течению… А за нею был печальный край, а впереди – пустыня. Недолго суждено им было быть вместе. Ян, тосковавший вначале, считал дни с Марией, а оба они имели в этом свою цель и постепенно реже и реже говорил о Юлии. Он сердился, упрекал себя за это, насильно воображал обетованное будущее, но оно не имело уже для него прежнего очарования.

Через два месяца очевидна была перемена в обоих. Ян старался победить себя; Мария скрывала, что чувствовала, но любила всей душою. И разве можно скрыть это чувство? Не уничтожишь его, изменят тебе взор, робость, глаза, движения и те дьяволенки, которые летают вокруг нас и разносят, и подают каждому с улыбкой мысли, которые мы бы хотели затаить.

Часто любовь даже замаскировывается нерасположением, но это распознается легче всего.

Мария в самом деле умела скрыть, что чувствовала, но лишь настолько, насколько позволяли силы человеческие.

Ян чувствовал, что она была расположена к нему.

Мысли их и вкусы были сходны, сердца понимали друг друга. Оба они верили во все прекрасное и благородное верой молодости, не требующей испытаний.

Через три месяца Мари приметила в Яне сильную перемену, что очень ее поразило. Ян вспоминал о Юлии разве только случайно и то равнодушно, являлся раньше, уезжал позже и проводил целые дни, иногда целые вечера в Домброве, стараясь продолжить время своих посещений.

Старостина принимала это за простое дружеское расположение и была совершенно спокойна, но Мария не могла не догадаться, что Ян не был уже к ней равнодушен, как прежде, что сердце его изменилось, а последнее испытание было его падением.

Долго не верила она себе, но взоры говорили выразительнее, и дальше невозможно уже было сомневаться.

Испуганная, обвиняя только себя, она совершенно растерялась; но первая готова была пожертвовать собою, решилась ожидать взрыва и, если бы не ошиблась, объявить Яну, что не может принадлежать ни ему, ни кому бы то ни было другому.

Признание это могло стоить ей жизни, но она присудила себе как наказание, потому что измену Яна приписывала себе, только себе, бедняжка.

Но что же делалось с Яном?

Сердце – бездна! Кто же поймет, кто изъяснит его!

Сначала сердце его долго колебалось между Юлией и Марией, пока не перешло на сторону первой. Теперь возвращалось оно к другой. Ян был в отчаянии и любил, безумствовал и отправлялся в Домброву.

Исхудавший, больной, почти помешанный, Ян боялся возвращения Юлии, как страшного суда.

А время летело быстро, и весна уже во всей красе распростерла зеленые крылья над землею.

Невозможно выразить молитв, слез Марии, упреков самой себе, отчаяния и битв ее самой с собою. Дивным огнем блестели ее черные очи; она побледнела, переменилась и ходила полуживая.

А Ян приезжал в Домброву, уже повинуясь более своему сердцу, нежели приказаниям Юлии.

Было майское утро. Не застав Марии в гостиной, Ян вышел в сад и нашел ее в одной из боковых аллей. Она прохаживалась с книгой в руках, смотря вокруг блуждающим взором. Легко можно было прочесть в глазах Яна, что он пришел с каким-то решительным намерением.

Предчувствуя что-то страшное, приветствовали они друг друга с большим смущением.

Долго Ян шел молча возле нее.

– Что за весна! – тихо сказала Мария. – В жизни моей не помню… подобной! (Всегда наилучшею весною бывает для нас та, во время которой мы любим). Небо так ясно, воздух отраден, зелень развивается так живо, цветы поднимают блестящие головки, словно какая-то радость разлита в природе…

– О, если бы я мог подобно вам это чувствовать!

– Мне кажется, ничто вам не мешает! Только угрызения совести и раскаяние в первом пылу своем могут оторвать от этого наслаждения и пересилить чувство.

– Да, угрызения совести и раскаяние!

– Но неужели на вас лежит тягость обоих?

– Никогда прежде я не знал их, а теперь чувствую на себе, как преступник.

– Что вы говорите? Где же ваши тяжкие преступления.

– У меня одно, только оно ужасно.

– Вероятно, вы умертвили паука, или муху? – спросила Мария шутливо.

– О, не шутите надо мною! Довольно взглянуть на меня, чтобы догадаться, как я мучусь.

– Любите Юлию, и для нее эти страдания.

– Я люблю Юлию? – сказал Ян со странным смехом. – Я?

Мария остановилась.

– Любил, это правда, но теперь, о, нет, я не люблю ее!

– Не следует насмехаться…

– Нет, Мария, – сказал он с жаром, схватя ее за руку, – люблю тебя, одну тебя! Можешь оттолкнуть меня, ты должна мне не верить, но я тебя обожаю!

В предчувствии опасности Мария собрала всю хладнокровную отвагу, как моряк, который молится среди бури, дрожит, когда волны разбивают корабль, но сброшенный в море, хватается за доску и мужественно спасает себя.

– Меня? – спросила она почти ласково. – О, Юлия бросила меня на жертву насмешки! Прилично ли уверять меня в том, в чем ее уверяли еще так недавно! И вы думаете, что я буду отвечать на вашу преступную любовь, переменчивую, подобно всем вашим чувствам? Полагаете, что изменю подруге?.. Не ожидала я, чтобы вы забылись до такой степени!

Ян не находил слов, не ожидая встретить резких упреков от кроткой Марии; но переносил их, чувствуя себя неправым, и опустил голову.

– Виноват и все перенесу, как преступник; но так случилось. Испытание было сверх сил, и моя ли вина, что я упал под его тяжестью. Вы оттолкнете меня, я уверен, но я не возвращусь и к Юлии.

– Вы обязаны…

– Я скажу ей, что если она желает иметь у ног своих существо без сердца, без привязанности, холодного раба, покорное животное, я – принадлежу ей.

– Во всяком случае первая любовь ваша правдивее: ее укрепило время, а вторая – фантазия, от нечего делать.

– Я достоин всех нареканий и все перенесу.

– Что же касается меня, – сказала геройски Мария, – я ни вам и никому принадлежать не могу.

– Вы любите! Мария замолчала,

– Есть жертвы, – начала она, – которые обязаны мы исполнить во искупление проступков наших; одной из великих жертв жизни есть то, что расскажу вам о себе. Я никого недостойна, и вы возвратитесь к Юлии.

– Никогда!..

– Слушайте, – сказала Мария, не смотря на него и собирая силы, – слушайте, кто я! Покинутая сирота, половину жизни я была посмешищем своих слуг. Нет гадости, которая не осквернила бы с детства глаз моих, мысли, сердца. Та, кого, по вашим словам, вы любите, спорила с дворовыми собаками о корке черствого хлеба… Вот вам мое младенчество. У меня был родственник, который, желая завладеть моим состоянием, думал, как бы от меня избавиться. Дом его был разбойничьим вертепом, и там прошли дни моей первой молодости. Умерла жена опекуна, и старик случайно обратил внимание на сироту, молодость которой была одной приманкой, а другой, может быть, состояние. Неожиданно из людской избы, из грубой одежды очутилась я в городе, в пансионе. И два года мелькнули там светлые и счастливые.

Мария замолчала. Дыхание ее стеснялось; она присела на скамейку.

– Слушайте, слушайте до конца. Старик взял меня домой и объявил, что хочет жениться на мне. Я сочла это чудовищной угрозой, чем-то невозможным и всячески противилась. Я не была его женой, но мстительный, жестокий человек, не будучи в состоянии развратить моего сердца, оставил мне позор на всю жизнь… На этих устах насилие бросило пятна, эти руки сгибались в муках отчаянной защиты… Я никого не достойна.

Договорив это, Мария зашаталась и упала в обморок. Ян взглянул на полумертвую, остановился, не будучи в состоянии подать помощь, и, потеряв сознание, повторял как помешанный:

– Никого!.. Никому!.. Смерть!..

К счастью, пришла горничная, посланная старостиной позвать Марию, и Ян мог удалиться. Но он не пошел к своей лошади, не возвратился домой, а побрел в сад, потом в поле, в лес, блуждая без цели.

Состояния его души невозможно описать.

Встревоженный отец разослал людей во все стороны искать сына, и только на третий день нашли его под дубами в знакомой роще, охваченного горячкой, исхудавшего от болезни и голода. Больного отвезли в Яровину.

Мария хотела удалиться из Домбровы, но не могла покинуть Старостину. Меж тем Юлия писала, что через несколько дней возвратится.

Юлия собиралась, исполненная уверенности, счастливая, с надеждами. Письмо ее к Марии было писано пламенем, и она так спешила, что приехала неделей раньше назначенного срока.

Мария, блуждающая как тень, подобно привидению, поразила ее на пороге дома.

– Что с тобою?

– Видишь, что ничего, Юлия.

– Ты больна?

– Нисколько.

– Что с Яном?

– Не знаю, он давно уже здесь не был.

В это время Старостина приплелась обнять внучку, и разговор прекратился.

Юлия с нетерпением ожидала минуты остаться наедине с подругой.

Положение Марии было грустно и достойно сожаления, но лгать она не могла и не хотела. Рано или поздно – Юлия должна была узнать истину.

Ян находился в опасности; болезнь его приняла угрожающее направление, и доктора отчаивались. Старик Дарский в суровом молчании день и ночь сидел у постели сына.

Под предлогом усталости Юлия скоро оставила бабушку и с сильно бьющимся сердцем побежала к Марии. Мария молилась на коленях, встала, взяла Юлию за руку и указала на Распятие.

– Ради Бога, Мария! Что это значит!

– Молись, Юлия!

– Он умер!

– Еще жив.

– Болен! Я полечу к нему… Пустите меня! Я пойду одна! О, к нему!.. Он болен и, может быть, я причиной…

– Место женщины у Распятия, – отвечала Мария. – Страдать, молиться и плакать – вот наша доля.

– Но что же случилось? Говори, не убивай меня неизвестностью! Говори все!

– Все? – спросила Мария. – Но хватит ли у тебя силы все выслушать?

– А, значит что-нибудь страшное!.. Что-нибудь ужаснее смерти!

– Ян может еще быть спасен, но он уже не принадлежит тебе. Юлия отступила назад.

– А, так ты завлекла его, ты хочешь убить и его и меня, неблагодарная!.. Он не принадлежит тебе нисколько… Но, нет, нет – одна я всему причиной!

И она отвернулась с презрением.

– Дружба! Привязанность! О, то, что люди называют приязнью – больше ничего, как сладкая отрава, медленная измена…

– Все расскажу тебе, Юлия! Обвиняй меня, но я не виновата. Завтра меня здесь не будет, но сегодня ты должна услышать истину.

– Разве истина существует? Где же она? Ты солжешь мне в оправдание вероломства.

Юлия плакала.

– Ты должна меня выслушать. Ян долго боролся с собою, и я не знаю какая несчастная, роковая звезда повлекла его ко мне.

– Не звезда, но глаза твои, слова, улыбки… О, знаю я теперь тебя, невинная!

– Но я не могу принадлежать Яну и никому другому: у меня хватило силы сказать ему об этом.

Юлия остановилась.

– Ты не знаешь, Юлия, моего прошлого, облитого слезами. Завтра я оставляю тебя, сегодня ты узнаешь меня совершенно.

И сквозь слезы, с лицом, закрытым черными волосами, Мария рассказала все, все и любовь Яна и последнее признание. Юлия слушала, и гнев ее расплылся потоком слез.

– Прости меня, Мария, – сказала она. – Я сама всему виною. Ты ангел, обрызгавший крылья земною грязью, но грязь давно исчезла на твоих перьях. Прости несчастной, безумной. Он не может уже принадлежать мне, но пусть будет счастлив с тобою, с кем хочет, только бы не умер… Скажи мне – он жив еще?

– Жив… Был жив утром, – грустно прошептала Мария… – Помолимся о нем.

И, сложив холодные руки, они упали на колени перед Распятием, и вся ночь прошла в слезах и молитве.

Тихое, летнее утро заглядывало в окна уединенного домика в Яровине. На дворе не было шума и движения; люди ходили молча, осторожно; только соловей постоянно пел в кустах под окошком. На пороге, склонив на руки голову, сидел Каспар и утирал слезы. В первой комнате никого. В спальне окно было отворено. На кровати лежал Ян, или скорее скелет его с широко открытыми глазами, с устами, охваченными горячкой; бессильные руки его опали вдоль постели, грудь подымалась медленным, тяжелым дыханием. Он смотрел в окно и ничего не видел.

В головах его сидел старик, подобно ему бесчувственный, бледный, согнувшийся, дрожащий; слезы катились беспрестанно по лицу и оставили красный след на щеках его. Видно было, что он не один день плакал.

Больше никого там не было, только верная собака выла иногда вполголоса, лежа у кровати, подняв голову, но, испуганная собственным воем, снова прилегала в молчании.

Из окна слышны были щебетанье птиц и пение соловья… В конюшне ржал Лебедь…

Доктора оставили больного; не было надежды на выздоровление; с минуты на минуту можно было ожидать смерти… Один старик не покидал сына.

Неожиданно отворилась дверь в первой комнате и послышался шелест женского платья. Никем не замеченная Юлия остановилась на пороге. Ян вздрогнул, не видя ее; старик обернулся, увидел и встал серьезный, с гневом.

Девушка стояла на коленях у постели.

– Знаю, кто ты, – сказал старик, – знаю! Иди отсюда, иди, ты убила его! Не ожидай, пока я прокляну тебя!

Ян наклонил голову, не узнал Юлии и отвернулся.

– Он не узнал меня! – проговорила она с отчаянием.

– Оставь его умереть спокойно! – попросил Дарский. – Удались отсюда! Ты могла хладнокровно шутить с привязанностью, равнодушно играть жизнью человека, удались же отсюда! Бог, может быть, простит тебя, – отец не в состоянии.

Но Юлия не имела силы приподняться, она целовала холодеющую уже руку Яна. Страдалец, хотя не подал знака, что узнал ее, однако, ощутил как бы новое потрясение и это доконало его.

Заломив руки, стоял старик при нем на коленях и рыдал неутешно.

Смерть Яна была тяжка и медленна; но ни сознание, ни дар слова не возвратились к нему в торжественную минуту кончины.

Бесчувственную Юлию вынесли… Старик остался один над трупом сына.

Вы спросите, что сталось с живыми?

Не всегда смерть приходит, когда ее желаем, а жизнь бывает долгим покаянием…

Старик Дарский мучился почти год, пока не последовал за сыном.

Мария вступила в монастырь.

А Юлия? Она жива, но жизнь ее навеки покрылась трауром. Одиноко, с горем и раскаянием, существует она в Домброве, и на одном кладбище навещает могилы Старостины и Яна.

Хрупко счастье человека – не надо бросать его о землю.