Текст книги "Осторожнее с огнем"

Автор книги: Юзеф Крашевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 7 страниц)

– Слушал я вас с чувством, – отвечал Ян тихо. – Все,что вы говорите – истина, но вы больше угадываете, нежели знаете настоящий свет, потому что никогда не хотели посмотреть на него.

– Так, но ты знаешь и то, что я не сижу праздным в своем уединении; глаза мне служат, а книга никогда не наскучит. В ваших книгах прекрасно обрисовывают свет, не в то время, когда желают достигнуть этой цели, но тогда, когда о том и не помышляют. Люблю коня, собак, свежий воздух, деятельную жизнь, но должно же питать и душу; иначе мы были бы животными. Знаю ваш свет, и оттого он мне не любопытен. Хотя теперь наш старопольский и унижают, и некстати прикрашивают, однако, он был гораздо достойнее потому, что в нем обитал дух Христа Спасителя. Преступления были, как всегда и везде, но общее направление, дух века по вашему – дышало верой, братством, надеждой… Теперь много слов, а искренности мало; каждый говорит, а никто не исполняет. Боюсь за вас: пока придет хорошее, много должны вы еще будете вытерпеть.

Старик помолчал немного.

– Ну, расскажи мне что-нибудь побольше о той прекрасной девушке, которая на беду так заняла тебя.

– Что же я расскажу еще? Она хороша, обе они хороши. Умна, словоохотлива.

– Это еще немного.

– Но если бы вы знали, как она очаровательна!

– Сказал бы тебе кое-что, да ведь ты рассердишься.

– На вас?!

– Ну, прости же старику. Есть два рода женщин, и древние язычники, у которых было много толку, хотя случались и промахи, искусно их разделили. Стеречь свой домашний очаг римлянин искал матроны скромной, трудолюбивой, домоседки, на гробу которой мог бы написать: пряла шерсть, стерегла огонь. Но если дело шло о сладострастии, приправленном аттической солью, красотой, очаровательной грацией, тогда тот же римлянин шел в домики к своим Лаисам, Аспазиям. Ни один из них, однако ж, не женился на Аспазии, Фрине или Сафо. Верь, что наиостроумнейшие женщины, к которым так и льнет сердце – самые опасные творения на свете. Им беспрестанно необходимы шум, блеск, суета, новые моды, новые чувства. Скажи же, как после этого жениться на подобной особе?

Ян молчал.

– Никто, – продолжал старик, – не посмотрит на тихую, скромную, удаляющуюся от света женщину, а это-то и суть алмаза, которым цены не знают. Вероятно, ты слыхал, что алмаз, когда его промывают из песка и грязи, не представляет ничего особенного, а он украшение короны; между тем, как дрянной камешек иногда блестит словно что хорошее. Так и с женщинами.

– Неужели всегда?

– Конечно, не всегда, но трудно попасть на исключение, а рассчитывать на это счастье – значит, искушать Господа Бога. Однако пора домой, – сказал старик, подымаясь с камня. – Вижу Доротея и Каспара, которые понесли мне миску супу через сени; иначе не шли бы они с огнем через мою комнату.

Сказав это, старик выпрямился, и они с Яном спустились в молчании в глубину оврага. Ян хотел подать руку отцу, но тот отказался.

– Что это, ты считаешь меня калекой?

– Однако, ночью…

– Разве же я здесь не знаю каждой песчинки? Прежде ты, брат, спотыкнешься, а мне еще, слава Богу, ноги служат помаленьку.

Так разговаривая, перешли они овраг и взобрались к дому, по крутой с перилами тропинке. Привыкнувший старик даже не запыхался, несмотря на то, что подъем был довольно труден. На дворе встретили они Каспара, который шел звать их ужинать.

Небольшой, коренастый, с узким лбом, растрепанным чубом, широкоплечий, с длинными руками и отвислыми губами, Каспар имел весьма непривлекательную наружность. Но не было слуги ему подобного: первым качеством его было то, что желания господина всегда были его собственными желаниями. Всегда он угадывал его мысли, предупреждал желание, сообразовался со вкусом и мало того, что повиновался, но ему не нужно было приказаний.

Дарский никогда ему не распределял порядок дня, Каспар сам как-то безотчетно знал, что и когда следовало работать. Однако обречение это нисколько его не тяготило: он был счастлив, всегда весел, каждому рад и первый разведывал, если что случилось. Он оживлял собою весь небольшой двор и был его душой и головою.

Отец с сыном дошли до дому под предводительством этого знаменитого слуги, который, заложив за спину руки, шел рядом с господами. К удивлению, здесь встретили они чужого человека, подходившего к двери с запиской в руке.

– Откуда ты, любезный? – спросили почти одновременно Дарский и Каспар.

– Из Домбровы, пане, с запиской.

– Отведи же, Каспар, гостя в людскую и попотчуй, а я прочту письмо.

Старик так всегда принимал чужих и, хотя бы те приходили только на минуту, он приказывал их накормить, напоить и принять как следует. Каспар, зная обычай, взял посланного и, уже усмехаясь в искренней беседе с ним, вел его в людскую.

С любопытством отец и сын приблизились к свечке, и старик отдал письмо Яну, будучи уверен, что оно к нему адресовано, но отдал со вздохом. Потом задумчивый, сел он в свое кресло, наливая суп в простую глиняную тарелку.

Ян покраснел, читая письмо.

– Ну что тебе пишут? – спросил отец.

– Старостина…

– Как? Сама Старостина?

– Приглашает меня к себе.

– Большая честь! Черт возьми! – сказал старик, начиная спокойно есть свой суп. – Теперь, брат, пропал ты.

Ян снова поцеловал руку отца и сказал тихо:

– Вы позволите?

– Могу ли я что запрещать или позволять тебе? Ты не мальчишка, имеешь или должен иметь свой рассудок. Наконец, к чему служило бы запрещение? Не здесь, так в другом месте нашел бы, что любишь. Да сбудется воля Божия! Как отец, могу советовать, журить, даже плакать, но препятствовать никогда! Дай Бог, чтобы ты нашел счастье, которое там видишь и не зашел туда, куда не думаешь.

И когда Ян в волнении поспешно отвечал на письмо, старик ел свой суп и говорил:

– Ты не знал милой, доброй, но преждевременно умершей матери. Пошли тебе Бог подобную подругу жизни. А между тем, я не искал ее высоко: она была дочь трудолюбивых бедных людей. И теперь слезы навертываются, когда вспоминаю о ней, хотя уже прошло двадцать с лишним лет, как мы расстались.

Старик положил ложку и опустил голову.

– Расстались мы на время, но соединимся навеки. И если бы действительно была услышана моя молитва, я ни о чем бы не просил Бога, как о жене для Яна, подобной его матери.

– Отец мой, – сказал Ян с увлечением, – я так уважаю вас, так люблю, что если бы видел в женщине всевозможное блаженство, а вы приказали бы мне оставить ее, я оставил бы.

– Это уж слишком! Так тебе кажется и, наконец, в твои годы это слишком большая жертва. Что же ты отвечал, Ян?

– Что завтра приеду. Надо сегодня послать за лошадьми и экипажем в местечко.

– И сделаешь глупость. Никто ведь не знает здесь, что ты богат, не объявляй же о том, пока не спросят. Лгать – Боже сохрани! Но ручаюсь, что никто и не догадывается о твоем состоянии, а хвастать самому – не идет. Зачем тебе экипаж? Возьми серого, я дам новое седло.

– Но как же? Во фраке?

– А разве далеко?

– Против приличия!

– Не обращай на это внимания, смешного не будет ничего, а необыкновенное, лишь бы не смешное, не повредит тебе нисколько в глазах женщин.

– Как прикажете.

– Я от души тебе советую. И не упоминай о своем литовском имении. Уж если хочешь искать жены высоко, пусть же будет уверенность, что она истинно тебя любит. Коли примут, зная, что ты беден, ну, тогда это уж должно что-нибудь значить.

Отправили ответ, и Ян задумчивый, но веселый, присел за ужин. Каспар явился прислуживать.

– А гость? – спросил старик.

– Ушел, как только дали ответ; говорит, что ему приказано скорее возвратиться.

– Но ты его угостил?

– Как же, как же! Мы знаем приличия, как сказал кто-то… (Это была любимая поговорка Каспара.)

– Но расспрашивал посланный?

– Как же, как же! Но меня не скоро поймает на удочку, как сказал кто-то. Спрашивал, далеко ли живет паныч? А я отвечаю: о, далеко! – Что же распоряжается имением? – Кажется, – отвечал я. – И должно быть богат? – снова спрашивает. – А я на это: кто ж там знает, как сказал кто-то. Имение его очень далеко.

– Умно отвечал, Каспар, – сказал старик.

– А уж я не наговорю глупостей! – молвил слуга, переваливаясь на одну ногу с какой-то гордостью.

– А потом?

– А потом словно бы кто ему рот зашил, только две рюмки водки выпил.

– И закусил?

– Колбасой, а как же, колбасой!

– Ну, если он закусил, давай же и нам закусить чего-нибудь, – отозвался старик.

Каспар поспешил за другим блюдом, которое состояло из свежего картофеля.

Напрасно будем прибавлять, что Ян не ужинал: в его положении ничего не едят, разве по рассеянию.

Есть в жизни минуты, устрашающие человека, хотя он ничем не может объяснить себе этой боязни, смотря на нее издали. Не всегда вещее предчувствие потрясает сердце и заставляет приостановиться; иногда избыток надежды рождает боязнь, чтобы она не исчезла в одно мгновение. Голова идет кругом, немеют уста, глаза смотрят и ничего не видят, даже мысли, подобные птицам, над которыми кружится невидимый ястреб, и они машут в воздухе ослабевшими крыльями, падают.

Наиотважнейшие, обладающие присутствием духа не узнают себя в те критические периоды жизни; а когда после холодным взором посмотрят на предмет боязни, смеются над ним, как над ребячеством.

Волнуемый таким страхом, подъезжал Ян к Домброве. Он не мог отдать отчета в своей боязни; и хотя изъяснял себе, что страх был неразумным чувством, какой-то болезнью, ребячеством, однако, все боялся чего-то.

Мы возвратимся в комнату Старостины в то время, когда Юлия, утомленная и взволнованная прогулкой, присела на скамеечке у ног бабушки.

– Видишь, дитя мое, – говорила старушка, прикладывая руку к ее вискам, – как тебе кровь бьет в голову! Ты вся покраснела и так измучилась. Сколько раз я просила, чтобы ты не бегала. И Мария позволяет?

– Я говорила Юлии, просила.

– Но, милая бабушка, это мне нисколько не вредит.

– И, слава Богу, но может повредить. Умеренное движение полезно для здоровья, но такое усиленное…

– Когда же и бегать, бабушка, как не в мои годы!

– Умеренно.

– Этого я не понимаю, это уже стеснение.

– Вся жизнь неволя, дитя мое!

– Боже сохрани!

– Что же делать?

– Что? Не поддамся! – сказала Юлия, топая ножкой.

– Дитя, дитя!

– Однако, есть важная новость, бабушка! С нею-то я и летела к вам: тайна открыта.

– Какая тайна?

– А мой незнакомец?

– Твой?

– Наш, то есть мой и Марии.

– Я не признаю его своим, – прервала Мария, краснея.

– Когда мне нельзя сказать мой, должна же я говорить наш.

– И что же твой незнакомец?

– Знаю, кто он.

– Вероятно, что-нибудь неинтересное?

– Однако, милая бабушка, он сын того Дарского, о котором вы мне сами рассказывали.

– Сын Дарского? Я не знала, что у него есть сын.

– Он живет где-то в Литве и приехал только навестить отца. Видите ли, милая бабушка (говорила Юлия, добывая крепость приступом), он дал мне слово приехать к нам. Теперь дело в том, кто его представит? У него никого нет знакомых.

Старушка задумалась; видно было, что ей весьма не нравилось приглашение внучки.

– Как? – спросила она через некоторое время. – Он сам напрашивался на посещение?

– Нет, Боже сохрани! Я его пригласила.

– Ты? Ты, дитя мое?

– А что ж здесь дурного, бабушка? Он прекрасно образованный, любезный молодой человек, наш околоток так пустынен; ловлю кого можно.

Бабушка погрозила внучке.

– Смотри, – сказала она, – что он о тебе подумает?

– Подумает, что я приветлива.

– А если это какой-нибудь повеса, который возмечтает…

– Ничего он возмечтать не может. Не так я его звала к себе. Наконец, бабушка, вы исправите мое приглашение и напишите ему от себя.

– Я, душа моя?

– Да, и сегодня же.

– Этого я не сделаю.

– Почему?

– Мне неудобно.

– Напротив, бабушка. Дарские бедны, а облегчить бедному первый трудный шаг для его самолюбия – право, всегда следует. Если бы он был богат, я не говорю.

– Спрашивается, какая нам в нем нужда?

– Для чего людям – люди? Нам тоже нужно общество.

– Молодой человек… пойдут толки…

– Пусть себе толкуют, не стоит обращать внимания…

– Только не женщине.

– Тем-то и губят себя женщины, что близко принимают каждую болтовню. Мало ли пищи для языков!

– Сама не знаешь, что говоришь.

– Но вы напишете, бабушка?

– Нет, дитя мое, это было бы что-то, не знаю, кажется мне неприличное. Как будто бы мы хотели поймать его.

– Поймать! Разве же кто-нибудь о нас подумает подобным образом? Разве же мы в этом нуждаемся?

– А наконец, дитя мое, есть еще одна важная причина, по которой я не решаюсь принять у себя молодого Дарского.

– Какая же?

– Это не тайна, и я расскажу тебе. Дарские всегда были честными людьми, но своими странностями потеряли уважение в соседстве и совершенно удалились от общества. Когда они были богаты, презирали других, а обеднев, гордились снизойти к людям. Один раз только старик Дарский имел неприятность с одним из близких наших родных, и встреча эта оставила по себе память и непримиримую ненависть.

– С кем же это, бабушка?

– С председателем.

– С председателем?..

– Он и Дарский сошлись в доме одного бедного шляхтича, дочь которого нравилась обоим. Председатель тогда еще не был так богат, как теперь, но молод и влюблен смертельно. Дарский осмелился переступить ему дорогу и женился на той, кого твой опекун уже считал своею.

– Ха, ха, ха! Влюбленный председатель! Я этого никак, никак себе не могу представить!

– Он до того был привязан к девушке, что после никогда не женился, и ненависть к Дарским осталась ему на всю жизнь. Говорили даже, что он во многом способствовал упадку Дарских, и, если бы не его преследованья, старик мог бы выйти из затруднительного положения.

– Я никогда не слыхала о этом.

– Теперь видишь, что приглашать к себе молодого Дарского, без согласия председателя, значит раздувать едва погасший пламень. И так уже, видит Бог, не могу не жаловаться на твоего опекуна, что же будет, если подадим какую-нибудь явную причину к неудовольствию?

– Что же может быть, бабушка? Председатель станет ворчать по обычаю, грызть губы, злиться, а мы сделаем свое.

– И за это заплатим не одной неприятностью.

– Вы всего пугаетесь.

– Оттого, милая моя, что стара и много испытала.

– А все-таки напишем к Дарскому.

– Какая же ты упрямая!

– Как козленок? Не правда ли? Я пишу, бабушка подписывает, посылаем и дело кончено.

И Юлия так умела упросить старушку, что прежде чем стемнело, отослано было письмо в Яровину.

На другой день Ян подъезжал к Домброве в то время, когда бабушка отдыхала после постного обеда, а девицы, сидя в маленькой гостиной, читали вполголоса. Топот лошади заставил Юлию вздрогнуть, а Мария только побледнела и наклонила к пяльцам голову.

– Он, – сказала Юлия, а в это время Ян, бледнее обыкновенного, отворял дверь в гостиную.

– Тише, – вместо обычного приветствия шепнула Юлия, – бабушка спит. Садитесь!

И она указала ему на кресло возле себя.

– Вы приехали верхом?

– Как всегда.

– В такой жар?

– Я ко всему привык.

– В самом деле так должны бы ездить все мужчины. В мягкой коляске – им не к лицу. Благодарю вас от имени бабушки за посещение. Мы живем здесь уединенно, околоток наш пустынен.

– А мне напротив казалось, что здесь большое соседство.

– О, очень большое; но вы знаете, что значит соседство в деревне: одни не желают нас, других мы не желаем, третьим некогда, иных бы мы и хотели принимать, да боимся.

– К которой же из этих категорий вы причисляете меня?

– Ни к одной, потому что вы не из числа наших соседей.

– И очень жалею, что лишен этого удовольствия.

– Пустая вежливость, за которую благодарю. Я не люблю комплиментов. Люди угощают ими друг друга словно детей конфетами, но это не накормит. Однако, я слышу, бабушка пробуждается, побегу предупредить ее и пойдем к ней. Marie, занимай господина Дарского.

Бледная Мария подняла свою голову.

Юлии уж не было, и Ян не знал как начать разговор с молчаливой, грустной девушкой. К счастью, везде было множество цветов и, естественно, они могли служить темой для разговора.

– Домброва настоящий рассадник цветов, – сказал он. – Какое их изобилие и какие все прекрасные!

– Бабушка и Юлия страстно любят цветы, – тихо отвечала Мария.

– А вы?

– И я люблю; но Юлия до безумия привязана к своим питомцам. Для нее цветок имеет больше значения, нежели для всех нас.

– Я предпочитаю собственно цветы нашего края.

– И она их пересаживает, лелеет и предпочитает заграничным, за которыми надо смотреть, чтобы их не повредил ни ветер, ни холод, ни малейшее изменение погоды.

– Видно, что в Домброве их очень любят. Вся она в цветах, как в венке.

Закончился ничего не значащий разговор, сопровождаемый взорами, имевшими гораздо большее значение, и, опираясь на Юлию, с кроткой улыбкой вошла Старостина.

– Господин Дарский? – спросила она.

– Очень счастлив, что могу поблагодарить вас за внимание и ласку к незнакомцу. Чужой в этом краю, теперь я унесу отсюда самое приятное воспоминание о приеме, которого не заслужил, надеяться на который не имел права.

– Прошу садиться. Давно в наших местах?

– Несколько недель, а теперь на выезде.

– Как? Вы оставляете старика отца?

– Я скоро возвращусь к нему, но теперь некоторые обязанности отзывают меня в Литву.

– Жаль, а мои девицы рассчитывали на вас, как на танцора на осень и зиму.

– Кто знает, может быть я оправдаю этот расчет.

– Возвращайтесь! У нас приятно проводят время. Послышался стук экипажа.

– Кто-то приехал? – удивилась старушка. Юлия взглянула в окно.

– Пани подкоморная. Чудесно! Она еще не знает, кто вы, – сказала Юлия Дарскому и побежала к двери, в которую уже входила достойная родственница в сопровождении Матильды, державшей в одной руке лорнетку, в другой флакончик.

Следует знать, что Тися имела слабые глаза, слабую грудь, слабые нервы и была больна чем-то в роде меланхолии, страдала недугом, которым хворают все барышни, не имеющие возможность выйти замуж.

С год уже покашливала она, предчувствуя чахотку, хотя наружность имела здоровую, даже слишком, несмотря на уксус, который пила и за который доставалось ей от матери.

Подкоморная осмотрела гостиную, увидела Яна и, едва поприветствовав Старостину, обратилась к нему:

– А, вы здесь? Значит тайна открыта!

Юлия не допустила бабушку представить гостя.

– Однако, заклад продолжается, – проговорила она.

– Признаю себя побежденной.

– Господин Дарский, – сказала Старостина. Подкоморная, никак не ожидая услышать эту фамилию, довольно холодно поклонилась, сжимая губы и прибавила:

– Я должна была бы догадаться.

Пошли обычные вопросы: где живете и т. п. Потом Матильда обратилась к Марии, представляясь необыкновенно легкой и воздушной, начала целовать и обнимать ее с нервическим восторгом, шептать ей что-то на ухо. Подкоморная села возле старушки, а Юлия разговаривала с Яном.

Взор Юлии, которому ничто не могло противиться, насквозь пронзал Яна, который чувствовал уже себя так очарованным, так увлеченным, что позабыл о целом свете.

Какие-то неизвестные миры, непонятные счастья, неизмеримые глубины неземного блаженства видел Ян в голубых глазах, которые говорили ему намного выразительнее слов, обещали ему рай.

Уста Юлии, насмешливо улыбающиеся, произносящие смелые и остроумные речи, поражали Яна противоположностью выражения с чудными ее глазами.

Он смотрел и сходил с ума.

Беседа, усиливаемая взглядами, зажигалась, пламенела, чем далее обнимала больше пространства, не касалась земли. Юлия также забыла, что на нее смотрели – бабушка, подкоморная и Матильда, которая при слабости нервов имела страшную охоту к сплетням.

Надо было отозвать неосторожное дитя, но благоразумно, при удобном случае.

Юлия говорила в душе: буду любить его! А когда женщина говорит себе самой – буду любить! – уже любит. Если обещает другим теми же словами – значит любить не будет.

Юлия исполняла какое-то поручение бабушки, как снова послышался стук экипажа и почти в ту же минуту отворилась дверь гостиной.

Опираясь на палку, вошел немного хромой старик, тощий, сгорбленный, одетый бедно или скорее неопрятно и скряжнически. Лицо его устрашало выражение нескрываемой ненависти и гнева.

Желтый, в морщинах, с большими черными глазами, блистающими диким огнем, с устами, которые с тех пор как выпали зубы, как-то страннее начали выражать гордость и презрение, с большими ушами, с плешивой головой, опоясанной клочками оставшихся волос, подошел этот необыкновенный гость к Старостине, оглядываясь вокруг смело и сурово. Неохотно поцеловал он ей руку, будто бы улыбнулся Юлии, с удивлением измерил взором Яна и развалился в кресле спиною к молодому человеку.

– Чертовски тряская дорога от меня в Домброву! – сказал он, потирая лоб рукою.

Все молчали; всех как бы оледенил приезд председателя, опекуна Юлии. Меньше всех, однако ж, поражена была Юлия, которая, в отплату за его невежливость, смело подошла к Яну и просила его на балкон, где приготовляли уже чай, куда также должны были идти Мария и Матильда.

– Кто это? – спросил он тихо.

– Мой опекун – председатель.

– Председатель! – сказал Ян, изменяясь в лице, что не скрылось от Юлии. – Ваш опекун?

– Да, родственник и опекун.

Едва молодежь вышла на балкон, как председатель, указывая на Яна, спросил у Старостины:

– А это же кто?

– Ян Дарский, – робко и почти дрожа, отвечала старушка.

– Дарский! – сказал опекун, подымаясь с кресла. – Сын… сын…

Глаза его сверкали, он дрожа сжимал губы.

– Сын того?..

– Сын знакомого председателю.

– Да, знакомого – врага! Что же он здесь делает?

– Юлия познакомилась с ним… на бале, и мы, то есть я, пригласила его.

– Зачем? – спросил, усмехаясь председатель. – Для чего?

– Полагаю, что я могу принимать кого мне угодно, – отвечала оскорбленная старушка.

– Конечно! Конечно! Увидим! Дарский! – ворчал он, дрожа и стуча палкой. – Увидим! Дарский! Голь! Мои враги!

Нахмурив брови, пожелтев еще больше, вертя шапку, лежавшую на коленях, бормоча что-то, сидел он, устремив глаза на балкон.

– Пригласили, но я его выпровожу!

Последней фразы не слыхала старушка, потому что начала разговор с подкоморной. Через минуту председатель, словно ему пришла какая-нибудь дикая мысль в голову, быстро схватился с кресла и, позабыв опереться на палку, заложив руки за спину, пошел на балкон. Проковыляв два или три раза вдоль балкона, с глазами, постоянно устремленными на Яна, как бы пожирая его взорами, председатель остановился против молодого человека в насмешливом молчании, но отошел, видя что это не действовало на Яна.

– Кажется, – сказал Ян, обращаясь к Юлии, – я не пришелся по вкусу этому господину.

Председатель услышал произнесенное довольно громко замечание.

– Вы не ошиблись! – грубо ответил он.

Ян поклонился.

– Будьте добры, представьте меня, – проговорил он Юлии.

– Господин Ян Дарский! – смело произнесла девушка.

– Я знаю об этом! – гневно отвечал председатель и отворотился.

Очевидно, он хотел унизить, выгнать гостя, но не решался.

– Не угодно ли вам погулять в саду? – предложил он, дрожа, молодому человеку.

– Весьма охотно, – отвечал Ян.

Юлия, умоляя, посмотрела на него, молодой человек одним взглядом успокоил ее. Он имел уже то преимущество перед опекуном, что был хладнокровен и владел собою, между тем, как тот, раздраженный воспоминанием, пламенел гневом и ненавистью. Медленно сошли они по ступенькам.

– Вы здесь зачем? – гордо спросил председатель.

– Я могу предложить вам подобный же вопрос, – сказал Ян вежливо.

– Как? Я? Родственник и опекун! И вы осмеливаетесь.

– Я сосед и гость и не думаю, чтобы в обязанности опекуна входила невежливость с гостями.

– Вы знаете, кто я?

– С каждой минутой узнаю больше и больше.

– А знаете вы прошедшее?

– Конечно, вашу вражду к моему отцу?

– Вражду? Нет – ненависть, жажду мщения, отвращение!

– Что же я скажу на это? Не думаю, однако ж, что бы мой отец, будучи истинным христианином, мог сохранять ненависть в сердце и жажду мщения.

– Я погубил его.

– Но отец мой вовсе не погиб.

– Я довел его до нищеты.

– У отца есть довольно для себя и для меня – больше нам не нужно. Что же касается до участия вашего в разорении моего отца, то восхваляться этим неблагородно. Притом же отец мой обеднел не по вашей милости, но от пожертвований, которыми может гордиться.

– Мы ненавидим друг друга. Это дом моих родных, дом особы, вверенной моей опеке, и я не желаю терпеть здесь ваше присутствие.

Говоря это, он застучал палкой, и думая, что устрашил молодого человека, приблизился на полшага к нему.

– Я приехал по приглашению Старостины, и мне кажется, никто кроме нее не имеет права удалить меня отсюда. И потому я остаюсь.

– Остаетесь?

Председатель бледнел, стучал палкой и дрожал от гнева.

– И я не имею права удалить вас отсюда?

– Кажется, что так.

– Один из нас должен, однако ж, удалиться.

– Предоставляю это вам, но я останусь до тех пор, пока мне угодно.

– Милостивый государь! Вы употребляете во зло мое терпение.

– Господин председатель! Вы забываетесь против тех, у кого вы находитесь, забываетесь против самого себя.

– Вы меня учите?

– Только предостерегаю.

– Говорю еще раз – я не хочу, чтобы вы здесь бывали!

– Согласен, если только Старостина повторит мне это.

Председатель пришел в бешенство и быстро отправился в сад, прихрамывая. Ян возвратился на балкон не без следов волнения на лице. Юлия, не слыша всего разговора, но догадываясь о его содержании, с трепетом разливала чай. Увидев Яна, она взглянула на него, но как взглянула! За один подобный взгляд можно вытерпеть вечные муки ада. Старостина, чувствуя себя немного нездоровой, удалилась в свою комнату, а подкоморная вышла на балкон к чаю.

Председатель бегал по саду, хромая и сгрызая остатки черных и желтых зубов своих.

Ян, словно после битвы, отдыхал в хаосе мыслей; все, что сбылось с ним, казалось ему какой-то грезой. Не мог он принудить себя улыбнуться, вмешаться в разговор, в общество; был как убитый. Только взор Юлии постепенно оживлял его.

– Что же мне делать? – говорил он сам себе. – Оставить этот дом? Ее? Отказаться? Не могу – уже поздно. Но что в будущем! Что за мучения! Сколько надо вытерпеть! Все для нее… Достанет ли у меня силы?..

– Подвигайтесь к столу, – сказала ему Юлия – не хмурьтесь! Разве хорошо быть грустным между нами?

– Грусть – непрошеный и неожиданный гость, который приходит и занимает место там, где его меньше всего ожидают.

– Не принимать его!

– Бедные гости! – шепнул Ян, придвигаясь к столику. – Их выгоняют, а им так бы хотелось остаться.

Одна только Юлия слышала эту фразу, сказанную вполголоса и не смогла ответить на нее. Подкоморная вмешалась в разговор и начала расспрашивать Яна об отце, хотя близком соседе, но которого она никогда не видала. Сын с любовью очертил спокойный быт старика, который, ни о чем не жалея, трудился с молитвой, утешал других и ожидал смерти, как желанной минуты соединения с давно утраченным другом.

Слезы навернулись ему на глаза. Юлия их не заметила, но не скрылись они от Марии, и у ней также две слезы блеснули на ресницах.

Ян видел эти слезы сочувствия, и что-то встревожило его сердце, снова непонятное чувство влекло его к Марии. Но это продолжалось недолго: на него смотрела Юлия.

Завязался общий разговор.

– Вы мне позволите еще приехать? – спросил Ян у Юлии, пользуясь шумом.

– Я же сама вас приглашала. Притворство не в моем характере – я искренна.

– А председатель?

– Мы можем не обращать внимания на его странности.

– Значит, приезжать?

– Когда вы оставляете наши края? – громко спросила Юлия.

– Не знаю еще сам… Неужели и вы меня удаляете? – спросил он тише.

– Я хотела уговорить вас остаться у отца, которого вы так любите.

– Есть у меня еще и другие обязанности.

– Жаль, – вмешалась подкоморная, – мы рассчитывали на вас, как на танцора!

– Я мало танцую.

– В самом деле?

– А кто не танцует, какая же в нем польза в обществе молодежи?

– Известно, – отвечала Юлия, – держит шаль, стережет кресла, флаконы.

– На последнее охотно соглашаюсь.

– А обладаете ли вы необходимыми для этого качествами: терпением, твердостью и мужеством?

– Это добродетели, которым я старался прилежно выучиться.

– Терпение? – сказала Юлия.

– Пусть испытают меня.

– Твердость?

– То же долгое терпение.

– Мужество?

– Есть многое, чего я боюсь.

– Например?

– О, многовато! Долго бы считать было.

– Первое?

– Людской ненависти.

– А терпенье?

– Пособит ли?

– Терпенье и мужество ходят рука об руку с кротостью, которая означает силу.

– Прекрасно вы говорите. Хороший учитель часто может внушить добродетели, которых человек не имеет.

Эта часть разговора была уже тише, потому что подкоморная начала что-то о бале, а Ян с Юлией продолжали беседовать, не будучи подслушанными.

– Хотите быть моим наставником? – спросил Ян тихо.

– C'est selon; прежде я должна знать качества моего ученика.

– Неограниченное повиновение, безусловная вера в учителя и что-то еще больше.

– Что же больше?

– Боюсь сказать.

– О, значит, вы немужественны.

– Я же признался, что боюсь некоторых обстоятельств.

– Но разве что-нибудь страшное?

– Вы догадаетесь.

– Я очень недогадлива.

Разговор этот прервала подкоморная, спросив Юлию, обратила ли она внимание на платье стряпчихи, подобранное под цвет мужниного мундира.

– А между тем стряпчиха, – прибавила она, – кружит головы всем чиновникам особых поручений.

Ян, чувствуя себя не в состоянии оставаться долее, взял фуражку и попрощался, прося Юлию извинить его перед Старостиной. Последний взор Юлии уничтожил молодого человека.

Мария не смела даже поднять глаз на него.

Вскоре раздался топот лошади. Председатель, ходивший недалеко, показался из-за деревьев и поспешил на балкон. Здесь он сел возле Юлии, налил себе чаю и, обводя вокруг гневными взорами, молча ел и пил с жадностью.

Окончив это занятие, он посмотрел на часы и сделал гримасу.

– А Старостина? – спросил он.

– Отдыхает, немного нездорова.

– Мне надо с ней видеться.

– Сомневаюсь, чтобы теперь было можно.

– Подожду.

Разговор прекратился, и даже болтливая подкоморная не смела продолжать его в присутствии ледовитого председателя. Только девушки шептались между собою. Раздался колокольчик у Старостины. Юлия побежала к ней и скоро возвратилась.

– Бабушка вас ожидает, – сказала она председателю.

Старик встал, окинул взором девушку и вышел. Старостина, по обычаю, сидела в своем кресле, и, оправясь от замешательства, причиной которого было невежливое обращение председателя с Дарским, ожидала возвещенного гостя. Председатель вошел и сел напротив.

– Я весь взволнован, – начал он, немного погодя. – Никак не ожидал встретить здесь этого дуралея.

– К чему такая горячность?

– Разве вы не знаете, как я их ненавижу?

– Пора бы позабыть.

– Никогда не забуду.

– Нехорошо, не по-христиански.

– Как есть, так и есть и так быть должно. А я прошу вас, чтобы он не бывал здесь больше.