Текст книги "Остап Бондарчук"

Автор книги: Юзеф Крашевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 10 страниц)

При виде денег пан смутился. Взять плату за человека стыдно и неприлично, не взять и лишиться людей – большой ущерб состоянию, притом он отчасти обязан лекарю… Что тут делать?

– Но в Мышковцах так мало народонаселения, – повторил, задумавшись, презус.

– Следовательно, поэтому надо дороже заплатить?

– Видишь, пан, я продавать одних людей не могу, даже и не имею права.

– Отпустите их только на волю, закон не запрещает этого пану, напротив, еще поощряет к тому.

– За деньги?

– Это зависит от воли пана.

– А пан заплатил бы? – снова спросил владелец.

– Не только заплатил бы, но плачу! Много ли следует? – спросил Остап, считая вторично деньги.

– Конечно, – сказал пан, – потеря для меня невелика, но ощутительна, семья, хотя и небольшая, но все-таки на барщине постоянно работает, мне остается земля, но что же я с нею буду делать? Земли у меня с избытком, продать одних людей, это будет предметом смеха.

– Даю пану слово, что дело это останется между нами. Прошу пана дать им только отпускную и ничего более.

– А пан никому не расскажет, что заплатил мне за них?

– Никому, даже им самим, – возразил Бондарчук, – потому что, скажу пану откровенно, не хотел бы унизить людей в глазах их ближних.

Презус не понял слов лекаря и, предавшись совершенно мысли о получении денег, не спускал глаз с пачки ассигнаций.

– Как бы это уладить? – добавил он тихо.

– Я пану заплачу с глазу на глаз, никто не узнает, никто не увидит. Пан-презус поедет со мной до уездного городка и добровольно даст отпускную всей семье.

– Три души?

– Но мужская только одна – старый Кузьма, две женщины не считаются. И тысячу рублей.

– Мало.

– Полторы? Довольно? Нет? Две? Мало? Три? Наконец отдам, что имею – и кончим.

Пан вдруг что-то припомнил, задумался и сказал, смеясь, но глядя постоянно на ассигнации:

– Я пошутил, я пошутил!

Он отошел от столика, повернулся к нему, подошел еще и, наконец собравшись с силами и приняв важный вид, сказал:

– Я пану обязан. Ты желаешь непременно, чтобы я дал вольную этим людям, я отпускаю их, но денег взять не могу. Что, пан, скажешь на это?

Он думал, что Остап, по крайней мере, бросится ему в ноги, но он склонил голову, поблагодарил только молчанием и потом добавил:

– Я пану обязан на всю жизнь.

Суздальский сделал гримасу, как бы желая сказать: только! – но уже не отступил.

– Все расходы, – сказал он, – то есть бумага, просьба, земские подати и тому подобное, пан примет на свой счет. Завтра буду в уездном городе и покончим.

Остап удалился с грустным чувством, вызванным всей этой сценой, он не мог осудить пана, потому что не имел на это причины, но не мог и не жалеть бедного пана, который делал более для света, чем для собственной совести.

Кузьма узнал от Остапа о вольной с радостью, смешанной с горем, потому что следовало расстаться со старой, дедовской хатой, с полем, на котором привык работать, со всеми и со всем, к чему он привык с младенчества.

Возвращаясь от него, Остап на дороге повстречался с еврейской бричкой. При виде Бондарчука сидевший в ней старый еврей приказал остановить лошадей и приветствовал лекаря с уважением и почти со слезами.

Остап не мог его узнать.

– Сколько вы, пан, сделали добра на свете, – сказал старик чистым польским наречием, – сколько людей благословляют вас! Вы забываете даже о тех, которые вам всем обязаны.

– Благодарю вас за ваше доброе приветствие, но право…

– Я не сержусь, я только удивляюсь. Вы можете забывать, но не мы.

– Но откуда же вы?

– Из Бердичева. Разве пан не помнит Герцика? Ай! Ай! А помнишь, пан, когда ты приезжал на ярмарку в Петров день, а у меня Ицко, мой единственный сын, был при смерти, болен так, что и доктора отказались. Какая-то честная душа сказала мне: есть тут великий медик, который лечит травами, я попросил пана к себе, пан пришел и сидел день и ночь при больном Ицке, пока совершенно его не вылечил. Пан думает, что мы это забыли. Мы давали пану тысячу рублей, пан не взял их у нас. Разве это можно забыть?

Остап слегка улыбнулся.

– Почему же ты, пан, смеешься? Ай! Ай! Бог свидетель, что вы, паны, не знаете нас. И еврей имеет сердце, а что он любит гроши, так ведь без них он ни к чему не был бы годен.

– Что же ты тут делаешь, пан Герцик?

– Что делаю? Нарочно ехал к вам с поклоном, был недалеко здесь по делам. Уже по милости вашей Бог утешил меня и послал Ицке двух детей, и дела хорошо идут. Мне хотелось видеться с паном и поблагодарить.

– Едем ко мне, пан Герцик, я буду сопровождать тебя верхом, потому что иначе не могу.

– А со мной, пан, разве не усядешься? Лошадь мы можем припрячь к моим, если она тиха.

– Ну, хорошо! – сказал Остап и уселся рядом с евреем.

По приезде на хутор Остапу пришла вдруг мысль, не может ли помочь ему богатый еврей? Он открыл ему отчасти свое положение и просил его дать совет.

Герцик в несколько часов пересмотрел бумаги, реестры, документы и счеты долгов, передал Остапу ход дел в таком порядке и с такою точностью, как будто бы он уже несколько лет занимался ими. Остап удивился.

– Что же тут особенного, – сказал еврей, – я на этом зубы съел! Пан думает, что у нас только торговля, нет! У нас в торговле родятся и процессы, и разные интересы, надобно и закон знать. Я уже не одного пана расчел и не с одним в суд ходил, это мне не впервые. Вот, – продолжал он далее, – список долгов. Дела пана-графа дурны, но ему можно помочь, и ты ведь, пан, с головой. Нужны только деньги, но графу я дал бы их только за большие проценты и при хорошем залоге, а пану дам письменное обязательство Галперина, которое со мною.

– Но помилуй! – воскликнул Остап.

– Чего же ты пугаешься, когда я не боюсь? Я даю пану потому, что кредиторы, увидав деньги, будут просить, чтобы их не удовлетворяли. Ты выиграешь, пан, время, а это много, дай-ка мне, пан, еще прожить сто лет, я Бердичев куплю. А если бы эти деньги и разошлись, то, наверное, найдется еще, чем заплатить. Я буду терпелив и не возьму ничего от пана, кроме простой расписки. Уже я вижу по счетам, по описи этого пана, каков он: у таких панов всегда наберется куча рухляди, серебра, разных безделиц, которые стоят денег и которые не следует кидать. Продай все это, пан, когда кредиторы захотят покупать с публичного торга. Лучше обратить в деньги то, что ни на что негодно и лежит без процента.

После этого еврей, оставив почти насильно вексель и записку, уехал из хутора.

Эта неожиданная помощь дала возможность Остапу спасти состояние графа гораздо скорее, чем он мог бы это сделать сам по себе.

Когда все уже было готово, Остап просил ксендза немедленно приступить к обряду венчания.

Марина то видела в этой поспешности привязанность и счастливо улыбалась своему нареченному, то сомневалась, предугадывая, что у него в сердце ничего для нее не было.

Положение Остапа так же было мучительно: красивая подольская девушка, похожая на прекрасное растение, цветущее на роскошных полях, вешалась ему со своим чувством на шею, вызывала с уст его трудное признание, требовала чувства, не существовавшего у Остапа, а оттолкнуть ее он не имел сил.

Перед свадьбой беспокойство Остапа еще более увеличилось.

Он со всех сторон разбирал свой поступок, но отступить уже казалось ему поздно.

Свадебный обряд совершился в Мышковецкой церкви, перед толпой любопытных, и молодые на простой телеге поехали на Бондарчуков хутор. Сюда собралась куча народу, любопытные приятели, праздные, благодарные, все явились, принося Остапу или подарок, по давнему обычаю, или хорошее и искреннее пожелание счастья. Всех надобно принять, угостить и словом, и хлебом. Уже наступал вечер, и к отъезду уже было все готово, а Остап не мог вырваться от гостей, Марина следила за ним пылким, внимательным и беспокойным взглядом.

Отозвав в сторону Кузьму, который был уже немного навеселе, он начал, прощаясь, толковать ему о своем отъезде. Старый слушал и не понимал, для чего так торопили со свадьбой, когда молодой, не пожив и двух дней с женой, едва встав из-за стола, уезжал уже, как будто кто выгонял его.

– Но это так должно быть, – сказал строго Остап. – Я еще прежде об этом говорил вам. Я должен ехать, а вы живите здесь с Мариной и смотрите за моим и вашим добром, я возвращусь.

– И что же, вы в самом деле думаете ехать, не дождавшись завтрашнего дня? Нет…

– Лошадь готова.

– И не проститесь с паном? – спросил старый, качая головой.

– Несчастье! – ломая руки, повторяла старая.

– Вызовите же Марину, – сказал Остап.

На знак мужа, никем не замеченная, вышла она из толпы и прибежала к нему, положив ему руки на плечо и складывая их, как у креста.

– Ну, – сказал Остап, – я хочу с тобой проститься.

– Проститься? – спросила она недоверчиво.

– Разве ты не знаешь, что я уезжаю?

– Да, ты мне говорил, что завтра или когда-то.

– Сегодня.

– Как сегодня?

– Сейчас.

– Сейчас?

– Помни, Марина, что ты мне присягнула, и я буду помнить, что присягнул тебе, жди меня, я возвращусь.

Ничего не отвечая, молодая стояла перед ним, вперив в него взор, немая, грустная, почти без памяти. В голове ее все перевернулось, а в глазах блистали слезы.

– Я скоро возвращусь, – сказал Остап.

И не успел он еще окончить этих слов, как уже Марина с горьким плачем бросилась к нему на шею и так сильно обхватила его руками, что Остап не мог вырваться, затрясся и остался в ее объятиях.

– Не плачь, дитя мое, – сказал он тихо. – Ты ведь знала, что я должен ехать, я уже приготовлял тебя к этому, о чем же ты плачешь? Я возвращусь, и мы будем жить вместе, уже не расставаясь.

Но Марина не слушала его увещаний, повиснув у него на шее, плакала и кричала:

– Я тебя не пущу, я не пущу тебя!

– Успокойся, прошу тебя, успокойся.

– Как же я могу успокоиться? Мне жаль тебя и вместе с тем горько и стыдно, на меня будут все пальцами показывать, скажут: вот та, которую муж в первый же день бросил.

– Пусть люди говорят, что хотят, Марина, мне нужно ехать, и я поеду. Что за дело людям до нас?

– Тебе хорошо говорить, – возразила Марина. – Тебе вот не жаль меня и не стыдно, тебе все равно, а мне, дождавшись счастья… Нет, нет, я не пущу тебя!

– Ради Бога, заклинаю тебя, успокойся, перестань, моя милая Марина. Я возвращусь, и мы будем жить вместе до конца дней наших.

Видя упрямство мужа, она опустила руки и упала на землю, рыдая. Напрасно старался Остап утешить ее и успокоить. На плач ее прибежали отец и мать, но никто не мог уговорить ее. Со стесненным сердцем сел Бондарчук на лошадь, оставив жену еще плачущей.

* * *

Альфред оставил свои дела в самом жалком положении. Множество кредиторов, из которых самый главный и озлобленный был Цемерка, ожесточенно ожидали продажи его имущества. Кроме того, осталось множество самых неприятных процессов. Крепостные люди все были разграблены безнаказанным своеволием управляющих и озлоблены.

При таких грустных обстоятельствах привелось Остапу принять под свою опеку жену и ребенка Альфреда и управление над разоренным имением. Он знал отчасти, что делалось в Скале, но только на месте уверился в принятых на себя трудных обязанностях. Он ехал с сильной решимостью сделать все возможное для спасения любимых им существ, вез с собой вексель Герцика, все, что сам приобрел в продолжение своей жизни, и, наконец, свою готовность к труду и пожертвованиям. Но когда приблизился он к Скале, когда показался ему дом, в котором жила Михалина, когда он подумал, что она ждет его, то он невольно затрепетал и лишился присутствия духа. Напрасно старался он придать себе бодрости и удалить докучливые мысли, ослабев от борьбы, он должен был остановиться, не доезжая до поместья, чтоб справиться со своими силами.

Был уже вечер, когда Остап, приняв на себя глупую и холодную внешность, одетый небрежно, после сильной внутренней борьбы, подошел к воротам господского дома.

Кроме обуревавшего его чувства, он еще сильно был поражен видом разорения и опустошения несчастных крестьян.

Сердце у Остапа болезненно сжалось, когда он вошел в дом. Он долго ждал в прихожей, потом в нечистой и невыметенной зале, прежде чем отважился идти далее, наконец увидавшая его девушка доложила о нем Михалине, и она приказала просить его к себе. Она сидела в отдаленной спальне, у детской колыбели. Как изменилась она! Только стан ее, стройный и гибкий, напоминал ее прежнюю красоту, только прозрачная белизна украшала ее лицо. В черном платье, с открытой головой, сидела она у колыбели и смотрела в окно на сад.

Прибытие Остапа, о котором она знала, не взволновало ее, не изменило выражения ее лица, не вызвало даже минутного румянца. Когда она услыхала его шаги, то взглянула на спящее дитя и потом посмотрела на входящего.

Остап с грубым видом вошел в комнату. Видно было, что Михалина удивилась, увидав его совершенно другим, чем ожидала. Не произнося ни слова, она указала ему на кресло, Остап сел.

– Как давно, – сказала она прерывающимся голосом, – как давно уже не видались мы! Целый век, кажется, прошел.

– Давно, очень давно, – повторил Остап. Голос и слова его были так странны, что Михалина, взглянув на него, сказала:

– Вы застали меня вдовою, а дитя мое сиротою. Несчастный Альфред должен был покинуть нас одних в бедности и ужасном положении. По обязанности жены и матери, я хотела сейчас же после отъезда Альфреда заглянуть в наши дела, ознакомиться с ними и нашла их в страшном беспорядке.

Остап молчал, прислонясь к стене, заложив руки назад. Мысли и чувства волновались в нем при виде этой женщины, так изменившейся, так, видимо, упавшей духом, он ничем не обнаружил своего внутреннего состояния.

– Пан будет защитником нашим и спасителем, – сказала Михалина, – не правда ли?

– Я сделаю все, что будет от меня зависеть, – лаконично отвечал Остап, – все, что пан граф мне приказал.

Михалина не узнавала Остапа.

Приготовясь к приезду его и поставив преградой между ним и собой колыбель своего ребенка, она представляла его несчастным, грустным и удрученным. Теперь она встретила в нем равнодушного человека, который смотрел на нее холодно, отвечал ей полусловами и казался даже совершенно бесчувственным и ничего не понимающим.

"Могла ли я так ошибиться? – подумала она. – Нет, нет! Это притворство! В его душе таится огонь, кроется боязливое чувство. Мог ли он так перемениться, так состариться, так забыть?"

Забыв на минуту о ребенке, она обратилась к Остапу, посмотрела с трепетом ему в глаза и дружеским голосом сказала:

– Пан нас не оставит?

Звук ее голоса и выражение лица возмутили притворное спокойствие Остапа. Сердце его забилось, и руки опустились, все скрываемое чувство выказалось наружу.

– Никогда, никогда! – воскликнул Остап.

В этом страстно сказанном «никогда» Михалина услыхала все свое прошедшее. Любовь, которую она до сих пор еще не могла погасить, снова пробудилась со всей силою, ей казалось, что она только что загорается в ней.

Михалина отгадала тайну и, утешенная, успокоенная, упрекала себя за свою радость, не старалась более смотреть на него и не пыталась уже более будить минувшее. Но разговор, прерванный на минуту, пошел опять своим чередом, тем же хладнокровным тоном.

– Ты не узнаешь, пан, своей стороны, – сказала Михалина, – так все изменилось! И мы, и ты, и люди, и даже самый край. Нас окружили недруги, завистники, люди недоброжелательные, не могу понять, каким образом Альфред мог так много их нажить. Бедный Стася!

– Все переменится, все забудется. Время лучшее лекарство.

– Время! Нет! – возразила Михалина. – Есть люди, на чувства которых время не действует.

Проговорив эти слова, она невольно вздохнула.

– Но ты, пан, будешь нашим защитником, – добавила она живо, – и мне отраднее за будущее.

– Я тоже надеюсь, – сказал Остап, – и если горячее желание имеет значение и может чему-нибудь послужить, то надежда эта может осуществиться.

– Я многого не желаю, – сказала Михалина, обращая взоры на колыбель. – Возврати сыну отца, успокой недоброжелателей, удовлетвори кредиторов, а нам сбереги хотя маленький уголок, хотя небольшой домик.

Слезы покатились из глаз ее.

– Не плачь, пани! Ради Бога, не плачь! – воскликнул Остап, который без волнения не мог видеть ее плачущей. Он чувствовал, что силы оставляют его. – Слезы, – прибавил он, – не спасают, а губят, в делах наших нужны мужество и твердость.

– Ты много требуешь, пан, от женщины, – отвечала графиня, ободренная словами Остапа. Она взглянула на него, и прошлое, дорогое ей прошлое, снова мелькнуло перед нею. – Мужество и твердость – не наши добродетели, – продолжала она. – Но я уже не так боюсь, видя пана здесь, поверь мне. При том же я многого не желаю: Стасе – небольшой кусок хлеба, я уже приучаю его к лишениям. Для себя же я желала бы только, – сказала она, подумав, – спасти дом моих родителей, где я так счастливо провела молодость, остальное же все, даже Скалу, отдам без сожаления.

Остап должен был призвать на помощь все свое мужество, он весь трясся, чувствовал, что ослабевает, только звук голоса Михалины доходил до его ушей, выражения же пролетали непонятыми.

– Пани, – отвечал он тихо, – клянусь, что сделаю все возможное, все, что пани мне прикажет.

– Я не приказываю, я не смею и просить. Делай, что внушит тебе дружба твоя к Альфреду, и, – добавила она почти шепотом, – и память о его ребенке.

Они замолчали, слезы текли из глаз графини, дитя пробудилось и, протягивая к ней ручки, начало звать ее к себе, долго не слыхала мать зова его, потом бросилась к колыбели и, взявши на руки красивого черноглазого мальчика, поднесла его к Остапу. Бондарчук не смел до него дотронуться, потому что какое-то неизъяснимое чувство сжимало его сердце при виде ребенка, который, прижимаясь к графине, обнял ее ручонками и с боязнью поглядывал на незнакомца.

– Поклонись же, Стася, – сказала графиня, – поклонись этому пану, ведь он тебе заступит место отца.

– О, пани, – сказал с чувством Остап, – я только один из первых и ревностных ваших слуг.

Проговорив эти слова, он взялся за дверь, чтобы выйти.

– Пан уже уходит? – спросила его Михалина.

– Не могу терять ни минуты.

– Мне нужно было бы поговорить с паном.

– Прикажи меня, пани, позвать!

При прощании Остапа вид и лицо его снова поразили Михалину своей противоположностью с тем образом, который таился в ее памяти.

Стася шептал что-то на ухо матери, но она не слушала его, погруженная вся в думу, взволнованная она отдала ребенка няне и осталась в кресле недвижимая. Она еще не могла его понять, но и не могла не любить его.

Выйдя от Михалины, Остап пошел в сад, чтоб укротить волновавшие его чувства и приобрести нужную трезвость для занятия делом.

Освежившись, он отправился на квартиру управляющего.

Управляющий имел отдельное свое хозяйство и прислугу и жил богато, тогда как имению грозило полное разорение. Пользуясь последними минутами своего пребывания в Скале, он прежде всего заботился о себе, а не об интересах своего доверителя.

На дворе лежало под воротами несколько людей, ожидая с раннего утра, что их наконец когда-нибудь выслушают, несколько евреев сидели у крыльца, в комнатах сам управляющий толковал с одним из экономов. Невидная одежда Остапа обратила на себя внимание сидящего у крыльца мальчика, который, не вынимая рук из кармана, спросил сквозь зубы:

– А что тебе, милостивый государь, надо?

– Желаю видеться с паном управляющим.

– А кто ты такой?

– Милый мой, – отвечал Остап, – скажи только, что имею очень нужное письмо от пана графа и должен передать его в руки пана Суселя.

– Письмо от ясновельможного графа? – спросил мальчик. – Но нельзя ли мне поручить отдать его, потому что в эту минуту пан управляющий не имеет свободного времени.

– Поди же и доложи только, – сказал тихо Остап.

– А когда я знаю, что он не свободен?

– Ну, так я сам пойду к нему, – сказал Остап, смело приближаясь к дверям. Мальчик хотел было загородить ему вход, но строгий взгляд Остапа испугал его.

Управляющий был уже пожилой мужчина и достиг настоящего положения долгим и тяжким трудом и унижением. Румяный, полный, с длинными светлыми усами, с маленькими серыми глазками, с заложенной за расстегнутую жилетку рукой он сидел в покойном кресле у стола, заваленного бумагами, у порога смиренно стоял эконом, сгорбленный и бедно одетый. При виде человека, который без доклада осмелился войти в контору, брови управляющего насупились, и он, немного приподнявшись, спросил:

– Что нужно пану?

– А вот письмо.

– Но я занят… что такое?..

– Письмо это от пана графа.

– От графа?.. А хоть бы и от князя, – сказал управляющий, – можно было подождать.

– Прочтите его, – сказал Остап, – и тогда убедитесь, что я не мог ждать.

Говоря это, Остап отдал письмо и, не спрашивая, уселся на противостоящем диване, осматривая комнаты.

Пан Михаил Сусель, поглядывая исподлобья на прибывшего и на его бесцеремонное обращение, начал читать письмо. Через несколько минут он побледнел и сказал Остапу:

– Прошу извинить меня, милостивый государь, но я, право, не знал…

– Напрасно извиняетесь, я, право, не сержусь.

– Для чего же пан сюда пожаловал?

– Я приехал сюда для принятия в управление имения, а так как это требуется совершить немедленно, как видно по некоторым бумагам, то я и прошу пана, чтобы он сейчас же занялся сдачей мне всего.

Пан Сусель, уже довольно испуганный, потер лоб и молвил, заикаясь:

– А, хорошо, очень хорошо, хотя видишь, пан…

– До сих пор ничего не вижу.

– По правде сказать, я не приготовился.

– Мы друг другу поможем, – отвечал Остап.

– Видишь, пан, я имел полную доверенность от графа.

– И надеюсь, что пан не употребил ее во зло.

– Видит Бог, видит Бог! Позволь, пан, я через минуту буду готов.

Он вышел спросить совета и помощи у своей жены, как обыкновенно делал во всех важных случаях.

Остап знал уже наперед человека, с которым имел дело, а потому терпеливо ждал его возвращения. Он видел по приему, что поспешный его приезд помешал плутням, надо было поторопиться со сдачей бумаг и счетов.

В продолжение четверти часа слышна была большая суетня во всем доме. Наконец пан Сусель возвратился в контору с более веселой миной.

– Прошу у пана прощения, но обязанность пана очень трудна.

– Да, она трудна для того, кто исполняет ее ревностно и добросовестно.

– Вот, что касается доходов, милостивый государь, то они, видит Бог, не по моей милости, в ужасном виде. Слава Богу, что пан возьмет от меня это бремя, я ничего бы уже не придумал, просил бы только, чтобы пустили отсюда душу на покаяние. Между нами сказать, долги превышают состояние. Но я в этом не виноват. Ясновельможный граф, по своей нерешительности…

Тут он прервал речь и обратился с улыбкой к Остапу:

– А что, нельзя ли, милостивый государь, попросить вас к жене моей на чашку чая?

– Очень вам благодарен, я не пью. Мне хочется сейчас же приняться за дело.

– Сейчас? И не отдохнув?

– Сейчас, пан, сейчас.

– Но мы, пан, ничего не приготовили.

– Это нисколько не мешает, мне форм никаких не надо.

– Следовательно, пан прикажет призвать служащих?

– Сперва я попросил бы показать мне бумаги и объяснить, в каком положении находятся дела при текущих обстоятельствах.

– Бумаги, милостивый государь? Что касается до бумаг, то они все, то есть адвокатские или законные, лежат в уездном городе, а те, которые относятся к управлению – экономические и счетные, те по рукам у служащих.

– Но они тоже и у пана?

– Завтра я бы приказал собрать их.

– Признаюсь, пан, что не могу терять ни минуты, завтра я должен ехать в уездный город.

Управляющий почесал в голове, посмотрел внимательно на Остапа, хотел что-то сказать и замолчал.

– Видишь пан, – сказал он, помолчав, – прежде надо узнать в этой путанице положение вещей, с чего бы нам начать?

– С чего пану угодно, только бы поскорее.

– Пан ведь не знает, что это очень сложная машина.

– Я уже это немного знаю.

– А, тем лучше! Скажу пану, что я здесь потерял силы, здоровье. И теперь охотно, видит Бог, охотно пойду на покой.

Контору отделяли только двери от приемных комнат, управляющий сильно крикнул раз, другой, и из сеней показалась пригожая блондинка, довольно стройная. Взглянув на Остапа с кроткой и привлекательной улыбкой, она, жеманясь, сказала:

– Могу ли просить милостивого государя к себе покушать земляники и выкушать чашку чая?

– Очень благодарен, чаю не пью, земляники не ем. Мы тут сильно заняты.

– Но на минутку, ненадолго?

– Прошу извинить меня, пани, за отказ, но мне необходимо заняться делом.

– Пан к нам немилостив, – добавил Сусель.

Красивая блондинка, взглянув довольно сурово и презрительно на Остапа, повернулась и шепнула мужу:

– Я сюда пришлю чаю, когда уже пан так к нам немилостив.

– Следовательно, мы начнем? – торопил Остап.

– Вот бумаги! Пусть пан счастливо примется, – сказал управляющий, постепенно переходя из приятного в грозный тон.

– Без помощи пана я не желал бы начинать.

– Что тут напрасно воду толочь? Скажу откровенно: пан приехал сюда напрасно, потому что здесь трудно уже подать помощь.

– Почему?

– Потому что тут даже человек, который на этом зубы съел, ничего не присоветует.

– Что же будет?

– Что? А что быть должно. Ясно, что имение продастся, и владелец пойдет с сумою. Вот и все.

– Давно ты, пан, здесь управляешь? – спросил его Остап.

– Для чего пан об этом спрашивает? Лет десять, но я не виноват, я делал, что мне делать приказывали.

– И пан все позволял, не стараясь ни рассудительностью, ни доброжелательным советом наставлять графа на путь истинный, видя упадок имения, пан не удалился вовремя?

– А мне что же до этого? Мною распоряжались, я исполнял, а что случилось после, в том я умываю руки. Я тут ни в чем не виноват.

– Это окажется.

– Что же может оказаться? – воскликнул пан Сусель. – Ничего, и ничего не будет.

– А поэтому что же мне тут делать? – спросил иронически Остап.

– Делай, пан, что хочешь, а мой совет – не вмешиваться бы не в свое дело, потому что ты тут, пан, не найдешь ни начала, ни конца.

– Попробуем сперва, – сказал Остап, садясь за стол. – Прикажите позвать, пан, кассира, писарей и служащих.

Пан Сусель остановился, посмотрел, пожал плечами и, идя к дверям, начал что-то нетвердым голосом приказывать мальчику, который на пороге показался с чаем. Потом, шагая по комнате, отрывистыми словами, половину про себя, половину громко, говорил:

– Делай, пан, что хочешь! Это не моя вина, я тут ни на волос не сделал упущения, совесть моя чиста. Я потратил жизнь свою на эти дела и никого не боюсь, пусть кто хочет, судит.

Видя, что Остап начинает рассматривать бумаги, он снова спросил его:

– Так пан и в самом деле за дело берется?

– Не шутя, думаю заняться, и сейчас же. Желаю, чтобы и пан без отлагательства принялся за сдачу бумаг и кассы.

– Кассы! – повторил Сусель. – Но разве ты, пан, думаешь, что у нас есть касса? Я уже не помню, когда я тут грош видел.

– Это удивительно, – возразил Остап. – Однако я здесь у пана не вижу недостатка, экипаж видел порядочный, и фортепиано слышал, и в доме все так хорошо.

– Что ж ты, пан, воображаешь, что человек существовал и жил только по милости графа? Жена моя, однако, тоже принесла кое-что в приданое, а я явился сюда не с голыми руками. Еще и то будет милость Божия, если я свое спасу, потому что все истратил, помогая графу. А кто знает, кто за это заплатит, разве Бог?

– Оставим жалобы, – сказал Остап, возвращаясь к столу, – примемся за работу.

– Как видно, пану совершенно ново за дело-то браться. Тут месяца высидеть мало, чтобы только этой азбуке научиться.

– Тем скорее надо начать.

– Я предостерегаю пана, что он не сыщет никакого ладу, это хаос.

– Это вина пана, если так все запутано.

– Моя вина! Так? Пан грозит мне? Но мы посмотрим, что из этого будет! Моя вина! – ворчал пан Сусель. – Я выйду чист, не знаю только, как другие-то выйдут. Я, пан, имел полную доверенность от ясновельможного графа и служил ему десять лет, а потому в один час не могу уйти и получить отказ.

– Это справедливо, пан, но к делу, пан, к делу.

– Делай же, пан, что хочешь, – грубо отозвался Сусель. – Я сейчас выезжаю, и мы увидим, что пан тут придумает. – Сказав это, управляющий вышел, хлопнув дверью, и отправился к жене.

– А что, душка, скверно! – воскликнул он, входя в комнату, убранную коврами, цветами, фарфором и мебелью красного дерева.

– А что делает там тот пан?

– Взялся тотчас же за счеты и хочет меня, как вижу, спихнуть.

– Но ты никогда ничего не умеешь придумать.

– А что же тут придумаешь?

– Не допускать его.

– Прекрасно. Как же это?

– Есть тысяча средств. Выгнать его из дома, запереть бумаги и поехать в город, там тебе дадут совет и найдут средства.

– Прогнать его, когда он так уже влез в контору, что и ваша милость не могла оторвать его оттуда. Что же, я его за двери выпихну?

– Ты вечная разиня! – отвечала пани. – Что мне до этого! Как постелешь, так и выспишься, а я сейчас выезжаю.

– И я с тобою.

– Для чего?

– Что же я здесь буду делать?

Пани важно прошлась по комнате, пожала плечами, позвонила и приказала вошедшему слуге запрягать коляску.

Созванные служащие тотчас же собрались. На лицах их было тоже видно замешательство.

Один старый кассир, Яков Полякевич, стоя за другими с грустным лицом, ждал спокойно, но безучастно, приказаний. Старый слуга, он один только не пользовался беспорядком, скорбел о нем, но не имел силы остановить графа.

Холостой, безродный, всем сердцем привязанный к своим господам он рад бы был спасти их, но один ничего не мог сделать. Весь двор давно уже не считал Полякевича Божьим созданием: все над ним смеялись, а более еще над аккуратностью, с которою он записывал в реестры деньги, которых никогда в глаза не видал. Яков не обращал на это внимания и делал по-своему. Хотя касса давно уже была в руках управляющего, однако же, пан Яков весьма подробно знал о всех приходах и вносил их в книгу.

Приказав всем приготовиться к сдаче счетов и объявив, что пан Сусель уже не будет с этой минуты управлять имением, Остап отправил всех вон из канцелярии, сделав знак Полякевичу, чтоб он остался. Альфред при прощании с Остапом, указал ему на Якова, как на самого верного служителя.

Уходившие посмотрели искоса на пана Якова.

– Ты уже давно здесь, – обратись к нему, сказал Остап, – и от тебя я всего более могу научиться. Граф поручил мне тебя, как вернейшего своего слугу, помоги мне познакомиться с делами и людьми.

– Милый пан мой, – сказал тихо Полякевич, показывая пальцем на дверь, – много надо тут говорить, много делать и много переделать.

– Есть ли что-нибудь в кассе?

– У меня давно уже ничего нет, – отвечал Яков, надевая очки. – Но по приходу и расходу оказывается по моим ведомостям, что должно бы находиться 2 злотых, 15 грошей. Вот книжка. Уже лет пять, как в кассе никогда разом пяти злотых не было, – добавил он с выражением.