Текст книги "Последний из Секиринских"

Автор книги: Юзеф Крашевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 8 страниц)

– А, пан Собеслав! Ну, ну, очень любопытно. Говори, что дальше.

– Сейчас, с позволения пана, расскажу все по порядку, как следует. Только что кони вашмосци остановились, и тот пан спокойно сидит себе в бричке, не виноватый ничем, выбегает к нему Вихула. Что-то сказал, а тот ему. Господь их знает, чего им было нужно; только я вижу, пан Ксаверий хочет ухватить его за воротник. Тот с брички да и за саблю.

– Ого! За саблю.

– Да, и кричит: «Панове братья, просим в свидетели». Не успели мы прибежать, как они тут, пане стольник добродзию, как начнут хлестать один другого и Вихула…

– Я был уверен, рубака бестия, – сказал стольник, ударив рукою по столу.

– Вихула его по пальцу: а тот, как хватит Ксаверия, с позволения вашмосци, по лбу. Вихула так и облился кровью. Вытаращил глаза и ничего не видит, а тот похлестал его плашмя, сел и поехал.

Когда Панцеринский закончил свой рассказ, стольник, не встававший уже давно без помощи слуги с кресла, теперь от радостного волнения встал на ноги, глаза его заблистали, лицо загорелось румянцем; он покручивал ус и смеялся, как ребенок.

– Смотри-ка, смотри, победил и отхлестал Вихулу! Победил, jak Boga kocham! И ты это видел собственными глазами? Облился кровью, кровью? Иди же, мой милый панцырник, выпей у Андрея водки, пускай он тебе нальет большой кубок, что с звездами, и приходи опять ко мне.

Шляхтич не заставил повторять себе приказания, а стольник, сложа руки как на молитву, продолжал:

– Благодарение Богу, он еще не совсем погиб. Кто знает, может быть, он и не продавал перцу. Да, наконец, кто будет знать об этом? Хват, молодец, обниму, как воротится. Ну, это меня с ним примиряет. Хват! Ах, если бы он да не продавал перцу! Но сбылось – что делать! А, победить Вихулу! Секиринский всегда Секиринский! И где он так выучился!

Так декламировал старик без всякого порядка, вертясь в своем кресле, до самого возвращения Панцеринского, который, обтерши усы, опять должен был ему рассказать радостное событие от начала до конца со всеми подробностями.

Стольник восхищался этим происшествием до бесконечности, потому что любил от всей души Собеслава, с которым разделило его неприятное воспоминание о торговле, оставившей, по его мнению, неизгладимое пятно на дворянском роде и гербе Секиринских. Стольник желал бы утопить на дне моря это воспоминание и дрожал при одной мысли, что такое бесславие может сделаться гласным. Он охотнее бы увидел Собеслава нищим, нежели разбогатевшим таким образом, и морщился, думая о его талерах, приобретенных продажею перцу, талерах, смердящих, как он выражался, имбирем и свечным салом. Даже выкуп Секиринка этими деньгами был ему неприятен, хоть он и жаждал всей душой этого события. Он несколько утолил свое горе рыцарским подвигом Собеслава; но когда потом начал размышлять сам с собою наедине и вспомнил лавку подле ратуши, по его коже пробежал мороз.

– Пускай делает, что хочет, – сказал он с горечью, – но этого невозможно загладить. А что, если бы встал из гроба скарбникович и увидел сына торговцем?.. Я думаю, умер бы от огорчения!

Так толковал сам с собою наш почтеннейший пан Корниковский, пока не лег в постель и не уснул, а проснувшись на другой день, опять принялся думать об этом с огорчением, о победе над Вихулою с некоторой отрадой.

– Может быть, – сказал он, наконец, утешая сам себя, – может быть, и в самом деле никто не узнает, что он был торгашом, но все-таки это пятно большое. Дай Бог, чтобы это осталось тайной, хоть и не понимаю, как это может быть. Рано или поздно истина, как масло, всплывет наверх.

Между тем как все это происходило в Черницах, Собеслав напрасно ходил по всему Черску от юриста к юристу, чтобы поручить из них кому-нибудь свою тяжбу; в то же время в околотке поднялись громкие толки о полосе на лбу пана Ксаверия. Надобно знать, что у Вихулы было много приверженцев и приятелей, но одни из них объявили себя приятелями из одного страха, а другие из расчета на помощь при случае, потому что Ксаверий охотно брался за саблю в чужом деле, особенно подогретый напитками. До сих пор никто его не побеждал, никто даже не ранил, а тут не только нанесена рана, но позорное хлестание плашмя по голове разнеслось из уст свидетелей по всему соседству. Весть эта одних поразила, других обрадовала, в иных возбудила любопытство. Некоторые принялись вспоминать старинное значение Секиринских и почувствовали к ним прежнюю симпатию. Несмотря на это, ни один юрист в Черске не брался за дело против Вихулы. Иные даже советовали Секиринскому отступиться от него и шептали ему на ухо, что Вихулы и их приверженцы готовы на все, и поражение Ксаверия не только их не обуздает, но еще более ожесточит. Это, однако ж, не удержало Собеслава от иска законным путем своего наследственного имения, и он готов был уже сам, без помощи адвоката, приняться за бумаги, как ему кто-то указал на молодого юриста Адама Панцеринского, который один смело мог взяться за процесс с Вихулами.

Панцеринский, двоюродный брат известного нам свидетеля у Кошачьей-горы, происходил из бедной размножившейся фамилии, и своей сметливостью нажил себе известность и деньги, будучи равно жаден и к славе, и к богатству. Были разные толки о начале жизни пана Адама, но все соглашались в том, что он превосходил ученостью и искусством всех мазовецких юристов; что для него ничего не значило выиграть там, где другие и во сне не видели выигрыша, выкопать из-под земли давно забытые обстоятельства дела и дать совет в самом отчаянном положении. Он был подобен медику, к которому обращаются тогда уже, когда больной еле-еле дышит. Никто не употреблял его для своего дела, когда права были ясны и не стоило большого труда его выиграть; но в запутанных обстоятельствах, или при недостатке прав, без него невозможно было обойтись. Он никому ничего не делал даром, почти всегда требовал большой награды, торговался, как будто покупал грибы, но за то уж, если за что брался, то делал чудеса.

Секиринский с трудом отыскал в отдаленном конце местечка, над Вислою, его домик, в котором Панцеринскй жил уединенно, с одним только мальчиком, служившим ему переписчиком, поваром, слугою и кучером. Долго надобно было стучаться Секиринскому в дверь, пока отворил ее ободранный Янек; но слуга, не пуская пришедшего в сени, получил сперва плату, узнал об имени гостя, об его надобности, и потом уже, оставя его в передней комнате, отправился доложить своему господину в канцелярию.

Комната не выявляла богатства хозяина. В ней было только два сосновых стула, простой стол, кухонная печь и на стене потемневшее изображение Христа. Потолок был низкий, с перекладинами, дверь узенькая и приземистая, окна о четырех стеклах, а пол утоптанный земляной, посыпанный песком.

После минутного ожидания заскрипела дверь, и в комнату вошел Панцеринский – фигурка маленькая, шершавая, мизерная, за которую никто бы не дал трех грошей. Бросались только в глаза наблюдателю длинные руки, заканчивающиеся громадными костлявыми пальцами. Наряд его также был самый мизерный, так что Собеслав принял знаменитого юриста за другого Янка, и уже взялся было за кошелек, как вдруг это удивительное создание заговорило грубым, как будто из груди великана выходящим голосом.

– К вашим услугам, пан.

– Пан Адам Панцеринский?

– Да, да, он сам. Прошу садиться. А вы?

– Собеслав, – Секира Секиринский.

– Не Лонгина ли скарбниковича сын?

– Именно, пане добродзию.

– Я очень рад вас видеть у себя, потому что я уважал вашу фамилию заочно и был еще очень мал, когда ваш достойный родитель переселился из этого света. Чем могу служить вам?

Собеслав изложил ему все обстоятельства своего дела, подал ему бумаги и ожидал терпеливо, пока он их рассмотрит.

Панцеринский, пробежав их с непостижимою быстротой и узнав тотчас все сильные и слабые стороны предстоящей тяжбы, сказал:

– Все можно сделать, хоть не скрываю от вас, что с Вихулами тягаться мудрено. Они чего не сыщут судом, то станут добывать саблей, потому что не затрудняются выбором средства. Но волка бояться, так и в лес не ходить. Сделаем дело. Только вот какой казус, на Секиринке множество долгов; пойдут счеты новых построек, хозяйственных заведений, процентов и прочего, может быть придется заплатить больше, чем стоит сама деревушка. Не лучше ли купить другую?

– Я ищу Секиринка не потому, – сказал Собеслав, – что это деревня, а потому, что там находятся гробы моих предков, что это наследие моей фамилии, а, пожалуй, еще и потому, что им владеют враги мои, отравившие жизнь отца моего и сведшие его в могилу.

– Это дело другое, – отвечал Панцеринский, – если так, то мы завоюем Секиринок. – Но, – прибавил он, переменяя голос, – clara pacta ciaros faciunt amicos; хотя я и не могу его вполне приложить в себе, не имея права возвышаться вашей дружбы и будучи только вашим слугою. Надо нам сперва условиться о награде за мой труд. Я человек бедный и живу заработками.

– Дело, дело. Говорите ваши условия.

– Об этом надо подумать. Я явлюсь к вашим услугам завтра. Где вы живете?

– У Ицька Стекляра, на Варшавской улице.

– Так завтра, в девять часов. С тем они и расстались.

На другой день, лишь только часы на ратуше прогудели десять, явился к Собеславу Панцеринский, одетый немного опрятнее, но в ободранной бричке, которою правил Янек.

– Дело, – сказал он после вступительного разговора о погоде, – дело ваше мудреное, но я возьмусь за него, потому что не люблю пачкать рук из-за каких-нибудь пустяков. Человек живет для славы и для денег и не должен трудиться иначе, как за чистое золото; а за легкое дело кто золотом платит?

– Сколько же вы хотите?

– Минимум… тысячу талеров по окончании дела и ввод вас во владение Секиринком; а на издержки и разъезды особо, сколько будет по счету.

– Не буду с вами торговаться – сказал Собеслав, – хотя мне это кажется уже слишком много; но, с моей стороны, объявляю условием, чтобы дело закончить как можно скорее.

– Нет нужды заключать такое условие, – сказал юрист, – время у меня дорого; но с моей стороны есть еще условие.

– Еще условие?

– Одно только, и именно вот какое, чтобы вы, вверяя мне свое дело, вверили его вполне, чтобы вы без меня ничего не предпринимали, во всем держались моего совета и, словом, во всем, что касается до нашего дела полагались на меня.

– Согласен и на это.

– Итак, не теряя времени, потому что время дорого, даю вам вот какой совет: вы не безопасны от Вихул. Знаю, наверное, что вам готовят и будут готовить тысячи напастей, чтобы сбыть вас с рук каким-нибудь насилием. Одни вы своею особою против их шайки не устоите; надо вам тотчас же приискать себе несколько приятелей телохранителей, неотступных ангелов-хранителей, которые были бы готовы во всякое время взяться за саблю для вашей защиты.

– Где же мне найти их?

– Это уже мое дело. Я навербую их здесь в Черске с полдесятка и пришлю к вам. Но без них вы не должны делать ни шагу, ни здесь, ни в деревне.

Собеслав поблагодарил пана Адама за такую заботливость, хотя тут же подумал, что эти приятели дорого будут ему стоить, и много с ними будет хлопот. Но что делать!

Адвокат взял с собой бумаги, получил немного денег на первые расходы и тотчас, сев в бричку, поспешно уехал искать приятелей, с которыми советовал Собеславу отправляться в Черчицы и спокойно ожидать, как говорил он, felicem aventum его хлопот.

Через несколько часов послышался шум перед домом, Собеслав догадался, что приятели начинают собираться. Выглянув в окно, он в самом деле увидел двух плечистых серокафтанников, из которых один вел за узду коня, а другой шел с мужиком и парой лошадей позади, громко спрашивая о квартире пана Секиринского. Квартиру им указали; пара огромных верзил с шумом ввалилась в комнату, представляя один другого вельможному пану.

– Егомосць пап Урбан Паневка, ловчичевич вышгородский.

– Егомосць, пан Филоктет Процинский, обозникович закрочимский.

Пап Урбан, трехаршинный плечистый мужчина с усами, торчащими далеко за пределами физиономии, загорелый, как цыган, с морщинистым лбом, с пятнами на лице и с подбритой лысиной был одет в кунтуш из серого сукна, вытертый до ниток на плечах, обут в сапоги, залатанные без всякого лицемерия, и опоясан кожаным поясом с бляхой и сабелькой в кожаных ножнах. Он играл роль ловкого и учтивого кавалера, беспрестанно смеялся, кланялся, вставал со стула, церемонился на всяком шагу, при всяком выражении, но в глазах его было написано грубое буйство.

Пан Филоктет был немного ниже, но так плечист, что напоминал собою хорошо связанный сноп соломы. Этот господин не таил своего ухарства, широко размахивал руками, громко стучал каблуками, переставлял стул, стучал об пол, гремел всем, к чему только прикасался, и всего больше хлопотал о шляхетском достоинстве, не давая никому первенствовать перед собою. Он говорил мало, но сильно бранился и за каждым словом повторял «Ciumperdi», особенно когда он был кем-нибудь недоволен. Его обыкновенно звали Циумпердою и знали миль на шесть в окружности по той особенности, что он в течение дня мог выпить бочонок пива и, опорожня его, взять под руку, как фуражку, и выйти в добром здоровье и не спотыкаясь.

Едва эти господа уселись и деликатно намекнули о меде, который, по их мнению, должен быть у Стекляра отличный, как явился и третий, не такой уже видный, но тонкий, худощавый, смиренный, бледный, молчаливый, – как дерево, и беспрестанно складывавший руки так, как будто приготовлялся молиться. На нем было что-то похожее на капот гранатового цвета и охотничья сумка, у пояса висела сабля, которую он называл ножиком, а под рукой он держал небольшой узелок, который положил у двери. Он отрекомендовал себя, что он оседлый обыватель земли Вышгород-ской; потом сел тихо в уголке, окинул взглядом двух атлетов и, сложа руки, принялся прилежно рассматривать потолок. Что касается до господ Урбана и Филоктета, то они приветствовали его учтиво и даже дружески.

На столе явился мед, а с ним вместе вошла четвертая фигура, смеясь и кивая головой. Это было нечто очень живое, одетое кургузо, с претензией на щегольство и молодость. Рыжий хохол его торчал вверх, усики туда же, в ухе сережка по-немецки, сабелька на позолоченных ремешках; пестрый пояс был свернут затейливо, чтобы скрыть протертые места, сапожки были старые, но красного сафьяна. Маленький, проворный, веселый, егомосць пан Афанасий Байдуркевич был уже не трезв, потому что от него так и разило запахом водки, лука, пива, а нетвердый выговор обнаруживал, что в голове его слишком сильно играет воображение.

– За особенную честь и сердечное удовольствие считаю, – начал он, – служить пану такого громкого имени. Меня прислал достойный Адам Панцеринский, и я пылаю нетерпением быть вам полезным, а если есть стаканчик, так я бы попросил меду.

Стаканчик нашелся по необходимости, и учтивый пан Урбан вместе с размашистым Филоктетом и со смиренным Углем присоединились к нему, чтобы пить за здоровье Секиринского. Скоро все четверо единодушно согласились в мнении, что и закуска не была бы делом лишним. Подана была и закуска, но оказалась такою соленою, что надобно было возобновить возлияние. Наступила и ночь, а господа приятели все еще толковали, сидя за столом, и всего больше о Вихулах и себе самих. Один только пан Уголь молчал и сидел со сложенными руками и поникшей головой, но очередь наблюдал добросовестно и не допускал товарищей забывать себя. Собеслав мало принимал участия в разговоре, но многое узнал из разговоров своих приятелей о местных взаимных отношениях шляхты, которые были ему совершенно неизвестны.

Утром после завтрака, о котором не нужно было напоминать честной компании, шляхта должна была ехать с Собеславом в Чер-чицы; не исключая Угля, который не сделал шага из квартиры, и учтивого Урбана, который также не оставлял Собеслава ни на минуту, остальные разошлись по своим надобностям. Филоктет, заняв талер, отправился на короткое время к какому-то приятелю, а Афанасий пошел любезничать с шинкаркою, которая жила напротив, и возвратился только к полудню. Двое первых сели на лошадей: Филоктет обещал догнать их, а Байдуркевич присоседился к Собеславу в бричке и привязал к ней свою клячу под предлогом, что вчера натер себе о седло ногу.

Такою кавалькадою двинулись они с места после обеда и вечером достигли Кошачьей-Горки. Тут естественно надобно было отдохнуть, потому что конные приотстали, а Байдуркевич советовал обождать их, чтобы ночью было безопаснее ехать его патрону, которого он занимал между прочим разными рассказами и пугал могуществом Вихула, по-видимому для самого его довольно страшным.

Они вошли в избу, в которой сидел еврей у печки, еврейка за столом и какой-то мужик у порога. Мужик очень пристально всматривался в приезжих, потом вышел из избы, осмотрел со всех сторон повозку и лошадей и бегом пустился в лес. Это не ускользнуло от внимания Собеслава. Он шепнул на ухо Байдуркевичу, чтобы он держал ухо востро, но сквозь сумерки не заметил, как тот побледнел и задрожал. На беду отставших по дороге все еще не было, а на Филоктета трудно было и рассчитывать, потому что по общему мнению он разве через полчаса должен был присоединиться к своим товарищам.

Собеслав скоро заметил по некоторым маневрам Бандуркевича, что от него не следует ожидать большой помощи, и решился, по-ложась на волю Божию, обождать в корчме, пока, наконец, подъедут пан Урбан и смиренный Иосафат.

Начинало уже быстро темнеть. Байдуркевич, жалуясь на зубную боль, лег в бричке и зарылся в сено на самое дно. Собеслав, посвистывая, прохаживался перед лошадьми и время от времени заглядывал в корчму.

Вдруг на Секиринской дороге показалось два всадника. Они ехали быстрым галопом; прискакав на тяжело дышащих лошадях, огляделись вокруг и слезли на землю. Лица их были сердиты, взгляды задорны, голоса громки. Вошли они в избу, пошептались с евреем, вышли опять и, остановясь перед навесом, посматривали с нетерпением на дорогу, ведущую в Секиринок; изредка они посмеивались и потирали руки, как люди, готовящиеся к приятному занятию. Байдуркевич лежал в бричке и стонал.

– Не отправиться ли нам далее? – проговорил он. – Они догонят нас.

Собеслав ничего не отвечал.

– Что, брат свистун, – сказал один из приезжих, – куда тебя Бог несет?

– Куда глаза глядят! – отвечал Собеслав. – А вас, господа мародеры, куда?

– Навстречу твоей милости.

– Ну, так и ладно! – сказал Секиринский. – А что вам от меня надо?

– Мы хотели узнать, долго ли твоя милость будет кормить лошадей у Кошачьей-Горки.

– Сколько захочется.

– А если бы нам захотелось, чтобы твоя милость не кормила здесь?

– Что же делать? Не всем одно и то же нравится.

Байдуркевич шепнул из брички:

– Не задирайте их, пока наши не подъедут. Я слышу уже топот.

– Этот топот на Секиринской дороге, – сказал ему потихоньку Собеслав, – приготовься.

– О, если бы вы знали, как у меня болят зубы!

Собеслав опять обратился к забиякам.

– Панове братья, – сказал он серьезно и с важностью, – вы ищете предлога для ссоры?

– Почему же нет, когда представится удобный, – отвечали они со смехом.

– Что же вы называете удобством? Пятерым на одного, что ли? По-разбойничьи?

Шляхтичи очевидно смешались, но один тотчас оправился.

– Что ты нас считаешь буянами? Что ты за человек?

– Ты знаешь, кто я, как и я знаю, кто вы.

– Например?

– Приятели Вихулы.

– Сразу попал. Врасплох его не захватишь. Удалый парень. Так ты, мосци-пане, знаешь, что мы от тебя желаем?

– Как нельзя лучше, только это ни к чему не приведет.

– Не приведет? А как мы тебя хорошенько потреплем?

– Попробуйте!

Но шляхтичи, не пробуя, все поглядывали на дорогу в Секи-ринок, откуда с каждым шагом яснее и яснее слышался топот лошадей. Наконец, прискакали четыре всадника под предводительством Ксаверия, у которого была на лбу повязка.

– Вставай и берись за саблю! – сказал Собеслав Байдурке-вичу.

Нечего было делать. Пан Афанасий медленно вылез из брички, ощупал свою сабельку и неохотно поместился за спиною Секирин-ского, повторяя ему шепотом:

– Не торопись, пока не подъедут наши.

Но совет был напрасен, потому что приезжие окружили Собеслава, обнажив сабли с криком:

– А ну, разбойник! А ну, Секира, а ну трутень!

Собеслав, не теряя присутствия духа, прислонился к бричке и, обнажив свою саблю, стоял твердо, как стена.

– Мосци-панове! – сказал он. – Если вы шляхтичи, а не разбойники, и имеет против меня что-нибудь, то я готов каждому из вас служить поочередно, но только как следует, по одиночке, а не отбиваться от вас, как от стаи волков.

– А! Он еще бранится.

И все подняли сабли, как будто хотели разрубить его на части, а между тем Вихула кричал:

– Отхлестать его плашмя, отхлестать его!

Байдуркевич, приняв во внимание зубную боль и неравенство сил, спрятался под бричку и уже думал как бы удрать незаметно в лес.

Поднялся страшный крик с целью застращать Собеслава, но тот, несмотря на свою бледность, стоял непоколебимо.

– Хочешь спастись от смерти? – закричал Ксаверий. – Подпиши отречение от Секиринка и убирайся к черту!

Секиринский в ответ на это только засмеялся.

– Что? Нет? Так мы тебя по кускам разнесем на саблях!..

– Что будет, то будет, – сказал Собеслав.

И едва произнес он эти слова, как на него посыпались сабельные удары. Один из нападающих сильно ранил его в плечо, рука его опустилась, глаза сомкнулись, и он упал без чувств. Но в ту же самую минуту прискакали Урбан и Иосафат. Увидя их, и Байдуркевич вылез из-под брички и начал кричать и размахивать саблей.

Приятели Вихулы, застигнутые врасплох неприятелями и испугавшись своего подвига, потому что считали Собеслава мертвым, вскочили на коней и разъехались, кто куда попал.

В это время прискакал и Уголь.

– Ого, – крикнул он, – есть работа!

– Была да ушла, – отвечали ему. – Наш принципал ранен. Положить его в бричку. Дайте сюда водки. Эх, народ, остались назади, а тут на него напали, пан же Байдуркевич спрятался под бричку.

– Кто? Я под бричку!? – крикнул тот пронзительным голосом. – Я! Посмотрели бы вы, как я тут рубился. Но пятеро на двоих не шутка! Кажется, я где-то ранен.

– В спину, – сказал Уголь, – который из смиренного и молчаливого превратился в забулдыгу.

Байдуркевич хотел обидеться, но Филоктет закричал:

– Циумпердо! Молчи, да помоги положить пана Секиринского в бричку. Давайте сюда перевязку.

Байдуркевич хлопотал около раненого больше всех и уверял, что разбойники не ушли без ран; он даже хотел показать товарищам саблю, но тут же вспомнил, что в темноте они не заметят на ней следов крови.

– Покажешь на кухне у пана Корниковского, – прибавил к общему удовольствию смиренный Уголь и опять жестоко обидел смиренного Байдуркевича.

Осмотрели у Собеслава раны. Самая тяжелая была нанесена в плечо; прочие можно было считать царапинами. В тот век шляхта умела лечить раны. Обмыли и перевязали их не хуже военного лекаря, а потом двинулись к Черчицам. Но ехать быстро было невозможно, и едва на рассвете бричка достигла деревни пана стольника.

Стольник, пробужденный от утреннего сна, вышел с палкою в руке на крылечко, навстречу Собеславу и, посмотрев на его товарищей, из которых каждый представился ему на свой манер, заключил, что если эти гости только подольше останутся в Черчицах, то кладовая и пивная опустеют.

За лекарем посылать не было надобности, потому что Яков, старый слуга Корниковского, некогда воин, умел лечить раны, как нельзя лучше. Итак, Собеслава отнесли в его комнату и уложили на постель. Учтивый Урбан очень тонко намекнул, что не мешало бы перекусить: все подтвердили его мнение хором, и пан стольник повел гостей в столовую.

Байдуркевич, окинув еще при въезде на двор глазами молоденькую дочь ключницы, уже подкрадывался за нею в погреб, напевая ей нежности, Урбан и Филотет храбро рассказывали хозяину все подробности печального происшествия, а Уголь сидел молча и, сложа руки, покачивал головою во время рассказа своих товарищей.

Между тем Вихула с своими приятелями радовался, что отомстил врагу за свою полосу на лбу. Он не боялся судебного следствия, потому что в то время в Польше подобные ему люди имели много средств уйти от кары закона. Что-то, однако ж, его тревожило, и он до тех пор не успокоился, пока не залил своего волнения доброю мерою вина.

На другой день утром о нападении Вихулы на Собеслава узнали везде, в том числе и в Черске. Этого только и нужно было Панцеринскому. Нападение на путешественников ночью, насилие, разбой – все эти слова запестрели на его бумагах, и следствие началось со всею торжественностью. Между тем иск об имении пошел своим порядком. Адвокат с большим искусством изложил права Секиринского и его убытки, между которыми важную роль играл жилой дом, разрушенный Вихулами, так что Секиринский, вступая во владение деревнею, должен был еще требовать от ее владельцев 30000 злотых, не считая судебных потерь и убытков.

Вихулы только тогда узнали о быстрых действиях Панцеринского, когда уже приговор висел над ними и их вызывали к ответу. Захваченные врасплох, они совершенно растерялись и, не явясь сами к ответу, не успели никого уполномочить, так что в первой инстанции дело было решено в пользу истца. Испугавшись этого решения, они выбрали своим адвокатом старого немца Вахлера, давно уже поселившегося в Мазовии. Вахлер в свое время был действительно славным юристом, но теперь состарился, потерял зрение и больше проповедовал о своих давнишних успехах, нежели создавал новые. При всех его стараниях Секиринский выиграл тяжбу и во второй инстанции.

Тогда Вихулы увидели, что им приходится плохо, тем более, что им угрожала ответственность за насилие и рану, и прислали к Собеславу переговорщиков, склоняя на мировую. Они уступали часть деревни, только бы не платить денег за владение ею, за протори и убытки и освободиться от ответственности за нападение на Секиринского.

Собелав, уже выздоровевший, отвечал, что он заключит мировую только в том случае, когда они уступят ему весь Секиринок, зачислив его претензии в уплату их претензий и приняв от него за свою часть деревни известную сумму денег. В таком только случае он соглашался прекратить иск за нанесенные ему раны и оскорбления.

– Лучше пойти по миру, чем согласиться на такую мировую! – отвечали Вихулы на это.

– Так и пойдете, – хладнокровно отвечал Собеслав.

Поданы были апелляции в высшую инстанцию суда. Панцеринский отправился в Люблин, а Собеславу наказал сидеть в Черчицах. Приятели не покидали его, кроме Байдуркевича, от которого стольник нашел средство как-то ловко отделаться. Вихулы поехали также в Люблин и повезли с собой Вахлера; но дела их шли плохо. Все говорили им, что они должны будут отступиться от Секиринка и, сверх того, отвечать за нападение.

Вихулы увидели, наконец, что пришла беда и теперь уже невозможно будет увернуться от правосудия, как это они думали на первых порах, пока дело не выходило из околотка, и прислали в Черчицы своего родственника Валинского с последними условиями. Панцеринский, с своей стороны, отправил нарочного к пану Собеславу с письмом, в котором давал ему наставления, что можно и чего нельзя взять с противников. Стольник также был на стороне мировой, потому что боялся, чтоб кто-либо из врагов Собеслава не узнал тайны о его торговле, что оттолкнуло бы от него всех приверженцев, не исключая и самого адвоката.

Побежденные на суде, Вихулы соглашались уступить Собеславу свою часть деревни за небольшую сумму, лишь бы он прекратил свой криминальный иск. Собеслав принял эти условия, и пан Валинский полетел в Люблин. Процесс был остановлен, и Ксаверий выехал на место для окончательного подписания мировой и отдачи имения.

Скоро после этого события пан Собеслав, Секира-Секиринский вступил во владение отцовскою деревней и послал кибитку за Доротой. Через несколько дней Дорота была уже на родине. Как здесь все изменилось! Не было старого дома. Срублено было множество памятных ей столетних деревьев, проложены новые тропинки, перемешаны дороги, деревенские постройки покривились, постарели, а многие совсем обрушились. Доброй служанке казалось, что она найдет каждый предмет на своем месте, как будто она вчера только отсюда уехала; но тут почти ничего не осталось прежнего. Люди вымерли, деревья свалились, постройки обрушились, и немногие из жителей даже их помнили. Мало нашлось людей, с которыми она могла бы поговорить о прежних порядках и о старых господах своих. Но, несмотря на все это, она была счастлива и живо припомнила себе былое, бродя по заросшим уже травою возвышениям, обозначавшим место старого дома Секиринских.

Дом, из которого выбрались Вихулы, совсем ей не нравился; она советовала пану Собеславу, выстроить новый; но ему и без того было довольно дела. Знакомые и незнакомые, узнав о Секиринском, которого уже провозгласили богачом, хотя он далеко не был им, приезжали один за другим засвидетельствовать свое почтение новому соседу. И стольник притащился также в своему питомцу. К счастью, он застал Собеслава одного, а то не выдержал бы старик и непременно разболтал бы свою тайну при взгляде на развешанные по стенам знакомые ему портреты и родословное дерево – предмет вечных рассказов покойного скарбниковича.

– А, – сказал он, прослезившись, – все это прекрасно; но что, когда бы вы, мужи, воскресли и спросили бы пана Собеслава, чем ты купил все, что ты теперь имеешь?

Секиринский покраснел.

– Вечно у вас ваши давнишние подозрения, пан стольник!

– Ах, если бы ты только знал, как это грызет мою душу, ты же обвинял бы меня, что я иногда скажу слово одно, другое. У меня это, как камень, лежит на совести: я был твоим опекуном и допустил тебя до этого.

– До чего же, пан стольник?

– Опять! Отпирайся, сколько хочешь, а я хорошо понимаю и твое странное поведение в Люблине и как ты приобрел эти деньги. Горькими слезами я их оплакиваю. Надо же мне на старости лет носить в сердце этого грызущего червя! Не может быть, чтобы это не обнаружилось. Опасная тайна, невозможно скрыть ее. Не раз ночью мне представлялось, что твои предки приходят и требуют от меня отчета в твоем поведении.

– Но, ради Бога, пан стольник, что вы обо мне думаете? Неужели вы полагаете, что я не ценю, не почитаю памяти предков и моего дворянского герба?

– Ценишь, только посыпаешь его перцем.

– Кто же это мне докажет?

– Эх, эх, не вызывай волка из лесу!

– Кто бы ни сказал это обо мне – скажет ложь! Ни один Секиринский не запятнал себя низким поступком, а я последний в их фамилии.

– Тере-фере-бука – стреляет баба из лука! Не мне бы ты это говорил, по крайней мере. О, если бы это была правда, я поцеловал бы тебя.