Текст книги "Древнее сказание"

Автор книги: Юзеф Крашевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 27 страниц)

– Что эти огни означают? – спросили гости. – Не поджег ли кто? Не враги ли появились у вас?

– Нет… Это огненные сигналы, – спокойно ответил Пяст, – это сигналы войны… В эту минуту народ и все наши знают, что обязаны собраться к известному месту…

Он указал рукою в сторону княжеского замка…

Как бы в насмешку над этим воззванием к походу, князь приказал зажечь такой же огонь на самой верхушке башни.

Огонь, отраженный зеркальной поверхностью озера, усиливал впечатление. Зрелище было величественное, но и ужасное; казалось, война огненными скрижалями смерти и истребления запечатлела свой символ на темном фоне небесного свода. Гости невольно вздохнули.

– Не бойтесь, – успокаивал Пяст после некоторого молчания, – чужому вреда не сделают, хотя бы война и разгорелась; к тому же пока соберется народ, пройдет еще несколько дней. Я попрошу вас побыть у меня хоть один лишний денек… Завтра в семействе моем праздник великий: единственному моему сыну исполнится ровно семь лет… Жизнь для него едва начинается… Не знаю, приедет ли кто из родных, время теперь такое – все о войне только и думают… Останьтесь же, добрые люди, – служители Бога любви и мира… Будьте свидетелями торжественного обряда… Гости переглянулись, младший из них отвечал:

– Ин быть по твоему: лишний денек прогостим у тебя! Высказав это решение, несказанно обрадовавшее старика, гости

ушли в отведенную им избу, где были постланы им постели.

На следующий день с раннего утра вся окрестность представлялась усеянной людьми, спешившими с разных концов приготовиться к нападению на замок. Огни исполнили свое назначение. Народ все прибывал, и Хвостек, стоя на башне, мог воочию убедиться, какая громадная сила сбиралась идти на него.

Замок между тем укреплялся; вокруг него делали насыпи; ставили частоколы; всюду, взад и вперед, расхаживали часовые, даже на самом верху башни постоянно мелькали фигуры вооруженных воинов.

Хоть Пяст и потерял всякую надежду видеть гостей у себя, однако, все почти старшие кметы, жупаны, владыки толпились у ворот, идущих в его убогую хижину, так что и он, и жена его Рженица, недоумевали, как при их скудных средствах накормить такую массу людей. Впрочем, в данную минуту, быть может, запасов бы и хватило угостить, как следует, дорогих гостей, но как потом пробиться всю зиму? Призадумался старый хозяин над этим вопросом, но в конце концов пришел к заключению, что если бы пришлось ему даже остаться без единой крупинки хлеба – все же гостей следует угостить на славу.

У ворот своего дома с веселым лицом принимал он поздравления всех приезжавших к нему.

Старшие, оставив слуг отдыхать среди поля, один за другим являлись приветствовать сына Кошычка. Прибыли тоже и Мышки, во главе которых виднелся Мышко-Кровавая шея.

– Хорошая для тебя примета, – воскликнул он, поздравляя Пяста, – что в этакий день начинаем бороться с немецкой неволей! Это значит, что сын твой дождется того блаженного времени, когда у нас водворятся снова старинные наши порядки и возлюбленная свобода!..

Затем все начали друг с другом здороваться, и прибывшим еще накануне чужеземным гостям с охотою предоставили самое почетное место. Все сделали это по единодушному побуждению, узнав, что чужеземцы их братья, говорящие одним с ними наречием. Хозяин немедленно велел расставлять столы на дворе, в тени деревьев, на столах наставили мяса, хлеба, праздничных караваев и калачей, а рядом бочонки с медом и пивом и все какие только нашлись чарки и черпаки.

Пока продолжался съезд, гости, прибывшие раньше, уселись за стол и вели разговоры. Один из прибывших вчера чужеземцев убеждал всех, что поляне, ради общего дела – ограждения нации от неметчины, стремящейся к истреблению "слова", – должны бы соединиться с чехами и моравами. Со стороны немцев «слову» угрожала опасность, с которой можно бороться лишь общими силами.

На это Мышки сказали:

– Дайте сначала вырвать с корнем то зло, что глубоко у нас засело, а там и подумаем, как нам быть и что предпринять.

Около полудня дом, двор и соседний лесок оказались переполненными народом: все это были Пястовы гости. Наступило время свершить обряд пострижения. Обыкновенно в семье место жреца занимает глава дома – отец; он же приносил и жертвы богам.

Достигнув семилетнего возраста, сыновья из-под материнского надзора переходили на отцовское попечение, начинали приготовляться к будущей деятельности воинов или земледельцев. Чаще всего отдавали их на воспитание дядьям или старшим их возрастом братьям, как это и доныне ведется у некоторых кавказских племен; предполагалось, с одной стороны, что отец недостаточно строго относится к сыну, а с другой – что строгость родителя могла бы уменьшить, а в крайности, и расстроить те чувства любви и взаимного уважения, без которых семейные отношения немыслимы.

Тут же, почти у самых столов, на скорую руку из простых досок, сколоченных и покрытых узорно-шитыми полотенцами, находился родник, почитавшийся священным, и большой камень для приношения жертв.

Когда все гости собрались, мать привела сына своего, семилетнего мальчика, в белой одежде, с длинными волосами, которых еще никогда не касались, и с плачем вручила его отцу.

Пяст, стоя у камня, приготовлялся к принятию сына. Когда мальчик припал к отцовским ногам, старик наклонился, приподнял его, расцеловал и вспрыснул из родника. Потом заранее приготовленными ножницами Пяст обрезал сыну пучок волос надо лбом и передал ножницы гостям и старшинам; каждый из них обязывался по очереди обрезывать мальчику по пряди волос. На случай, чтобы обрезки их как-нибудь не попали в огонь, что считалось дурным предзнаменованием, их бережно собрали и зарыли в землю около камня.

Наступила очередь дать мальчику имя, до сих пор он просто был "сыном Пяста". Исполнение этой обрядности старик-отец просил младшего чужеземца взять на себя.

Чужеземец поднялся с места и проговорил:

– Если желаешь, чтобы я дал ему имя, то попрошу у тебя позволить совершить этот обряд так, как его совершают у нас… Я должен благословить твоего сына… Бог, Которому поклоняются моравы и чехи – дети одного с вами «слова» – Бог всех нас и всех людей… Во имя Его, во имя Сына и Духа Святого, я крещу отрока и даю ему имя Земовида… Да узрит он свою родину спокойною и счастливою!..

После этих слов чужеземец, обмакнув в ключевой воде два пальца, сделал ими на лбу мальчика какой-то таинственный знак.

Пяст, которому имя, данное отроку, очень понравилось, от души поблагодарил доброго чужеземного гостя и при этом желал подарить ему что-либо на память; тот наотрез отказался, сказав, что как он, так и товарищ его поклялись всю жизнь не иметь ничего лишнего. После того оба они отошли в сторону, не желая мешать старшинам открыть совещание о средствах к войне, так сильно всех беспокоившей. Взоры присутствующих невольно приковывал к себе силуэт темной башни над озером, и Мышко-Кровавая шея, глядя на нее, воскликнул:

– Уничтожим это гнездо проклятое! И пусть осада продлится не один – десять месяцев, а уж гибели-то ему избежать не придется!..

– Так-то так, – заметил Стибор, – но ты, кажется, забываешь, что ведь жив еще и Милош со своим отродьем, а они той же крови! Да у немцев – два княжеских сына воспитываются, что отосланы матерью к деду… Как пожалуют птенчики с немцами, да наследства потребуют – где тут месяцем ограничиться, тут войну-то считай годами!.. Если б Хвостек один…

– Ну, Милоша-то, старика горем пришибленного, бояться нам нечего!.. Тот как дома засядет, так и с места не тронется!.. А вот с немцами… дело другое!.. С ними сцепишься – не развяжешься!..

Подобное предсказание о продолжительности войны никому не пришлось по вкусу. Каждый вздохнул – война отрывала его от уютного угла, неумолимым серпом косила людей, нарушала спокойствие, заставляла браться за оружие тех, кто привык лишь обрабатывать землю. Но исхода другого не было! Весь народ проник твердым намерением не отдыхать до тех пор, пока не вернет своих старых порядков и обычаев предков.

Вдруг, в то время как старики еще совещались, со стороны леса грянула хоровая обрядная песня – то женщины и девицы пели в соседней роще. Все умолкли, прислушиваясь к родным звукам.

Это была старинная песня, до того старая, что тогдашняя молодежь только кое-что из нее понимала. В ней пелось о старых, забытых богах, о жертвах, каких уже приносить не умеют!.. В ней было воззвание к ясному солнышку, чтобы оно ниспослало счастливый луч на голову постриженного отрока; к росе – чтобы она окропила его и тем помогла ему вырасти; к воде – чтоб влила в него силу и мужество; к земле – чтобы юноша рос, как дуб, блистал, как звезда, чтобы нападал на врагов, как орел… Далее песня гнала черных злых духов и все худое от постриженного; по временам слышались возгласы: Ладо! Ладо! – причем мерно ударяли в ладоши. Мать, по обычаю, принесла венок, свитый из трав, дающих здоровье и счастье, и украсила им голову своего любимца.

Едва замерли в воздухе последние звуки той песни, как сейчас же возобновилась другая с более веселым напевом. Наконец, отец поднялся с места, взял за руку сына и просил всех за ним последовать – помолиться и принести клятву на могилах отцов. Когда стали отыскивать чужеземцев, чтобы дать им почетное место в шествии, их не нашли. Они куда-то исчезли, оставив в избе на столе подарок для Земовида – блестящий золотой крестик. После напрасных поисков Пяст во главе всех присутствующих отправился на могилы предков.

По самой середине кладбища возвышались могилы Кошычка, дедов и прадедов Пяста. Здесь от незапамятных времен была фамильная усыпальница. Кое-кто из гостей выливал на могилы принесенное в чашах вино, а женщины, присутствуя издали, пели обрядовую песню. До поздней ночи праздновалось торжество пострижения, прибывали все новые гости… Уж и звезды зажглись на небе, когда последний из пировавших простился с радушным хозяином, уходя из гостеприимного его дома.

Пяст присел отдохнуть на крыльце. У порога стояла Рженица.

– Сердце твое, конечно, радуется, – сказал ей Пяст, – что судьба ниспослала нашему сыну столь знаменательное начало жизни, дала нам принять у себя столько гостей, сколько никогда не видела наша хижина?

– Господин мой, – отвечала Рженица, – и радуется оно, и печалится одновременно… Зайди в амбар посмотреть… У нас ничего почти не осталось… Муки хватит еще на несколько дней, а дальше-то что?

Хозяин улыбнулся.

– Того, что потрачено на гостей, жалеть нечего! Старинное преданье гласит, что траты такие вернутся сторицею!.. Лишь бы война миновала!..

И невольно их взгляд устремился в сторону Гопла. На башне пылал огонь, а около замка, куда глазом ни кинь, расположились лагерем кметы.

XX

Мы принуждены вернуться теперь к совершившемуся за несколько времени до того момента, как Мышко велел зажечь условленные огни.

В том месте, где обыкновенно желавшие посетить храм Ниолы путники должны были нанимать лодку, переправлявшую их на остров, на пригорке, у самого озера, стояло несколько хижин; из них как внешностью, так и относительной прочностью постройки отличалась хижина гончара Мирша. Самого Мирша и его хижину хорошо знали все не только соседи, но и живущие в более отдаленных местах, так как кметы ни у кого другого не покупали горшков, мисок и всяких иных изделий из глины. Еще отец Мирша, дед и прадед его занимались тем ремеслом; особенно красиво выделывал он жертвенные горшки, что, впрочем, нисколько не было удивительным в виду того, что весь род его с давних времен исключительно занимался лепкою горшков. Мирш был человеком чрезвычайно богатым, богаче иного кмета, и все говорили о нем, что он давно мог бы бросить свое ремесло, потому что всего было у него вдоволь. Мирш, однако, не бросал своего ремесла; он любил его и гордился им. Не в одной, так в другой печи, но всегда у него пылал огонь; он не понимал, чтобы возможно было даром время терять. Кроме хижины, в которой жил сам старик и которая была полна всякого добра, у Мирша был еще и большой сарай. Вместе с главою семейства жил его сын, как и отец, называвшийся Миршом. Кроме него была еще младшая дочь Миля, старшие же оставили отчий дом.

Все жены старика Мирша поумирали давно, а было их две; после такой утраты он уж не захотел вторично жениться, хотя осуществить это ему было легко: богатый, ласковый в обхождении – всякая женщина с радостью согласилась бы стать женою такого мужа.

Однажды, – а происходило это раньше, чем кметы восстали на князя, как-то недолго после Купалова дня, – старик сидел на привычном месте, скрестив на груди руки, и с любовью посматривал на свою печь. Мимо него проходили люди, отправлявшиеся на Ледницу. Некоторые ему кланялись, а другие, лишь посмотрев на него, молча продолжали свой путь.

Солнце светило ярко, пчелы и мухи жужжали в воздухе, ветер стих, зеркальная поверхность спокойного озера была так ослепительна, что трудно было глядеть на нее.

Вдруг несколько всадников, подскакав к берегу, остановились почти у самого Мирша. Старик со вниманием рассматривал приезжих – людей, лошадей, словом все; такая уж у него была привычка – тщательно исследовать то, что на глаза навернулось. Впереди всех стоял кмет, богато одетый, за ним несколько слуг. Когда он сходил с лошади, слуги почтительно подбежали помочь ему принять коня. Ни одной лодки не было заметно у берега – пришлось подождать. Слуги начали звать рыбака, но он был еще далеко, хотя, услышав их, видимо, стал торопиться.

Приезжий кмет подошел к Миршу с приветствием.

– Что ты тут делаешь, старик? – спросил приезжий.

– А ты? – был ответ.

– Я на Ледницу собираюсь, в храм…

– А мне и храма не нужно, для меня везде есть духи, – ответил старик. – Ты, жупан, из далеких мест?

Спрошенный указал рукой на лес по ту сторону озера.

– Я Доман, – сказал он.

Старик посмотрел на него и прибавил:

– А я гончар Мирш…

Наступило продолжительное молчание.

– Вы, кажись, разорили башню над озером и князя поколотили? – спросил наконец Мирш. – Вы что-то, как слышно, на него, а он на вас зубы острите?

– Пока еще нет, – ответил Доман.

– И думаете остаться без князя? – продолжал старик. – Пчелы, и те без матки в улье и дня не проживут…

– Верно, – согласился Доман. – Но мы одного выгоним, а другого поставим, лишь бы было согласие.

– Согласие, да! – заметил Мирш. – Нужно, чтобы вы сумели его устроить… Делайте вот как я делаю: глина одна распадается, а с прибавкою к ней воды можно сделать горшок. Вот вы и поищите-ка воды этой самой…

Доман не ответил на это. Мирш ворчал себе под нос:

– Тронете Хвоста, и выйдет беда… Он наведет вам немцев, поморцев…

– Прогоним их!

– Да! Когда вам поля разорят, а мне горшки перебьют! – заметил Мирш, усмехаясь.

Затем он встряхнул головою и стал бесцельно смотреть на озеро. В эту минуту лодка причалила к берегу. Доман подошел к ней.

– Это ты так-то в храм – без всякого дара? – удивился Мирш.

– Хочется тебе, чтобы я горшок купил! – сказал Доман.

– Мне этого вовсе не нужно, а тебе пригодилось бы, – заметил Мирш.

– Но ты ведь их даром не отдаешь?

– Иногда, – загадочно ответил старик и ударил в ладоши. – Сегодня такой уж день, я дам тебе даром горшки, только поставь их перед Ниолою…

На зов старика явился сын его, уже пожилой человек, который без слов, по движению лишь руки старика, понял, что ему нужно было. Немного спустя он вынес из сарая несколько небольших сосудов, которые и отдал Доману.

В те времена поляне были уже знакомы с употреблением денег, хотя их сами не делали. Деньги с давних пор приносили и привозили к ним те, что следуя по окраинам полянской земли с юго-запада, приезжали за янтарем. Римские, греческие и арабские деньги тоже встречались здесь в обращении. Доман, имея при себе несколько таких серебряных знаков, хотел один из них дать Миршу, но старик отказался.

– Поставь это от моего имени, – сказал он и уселся на прежнем месте.

Доман вошел в лодку; полунагой перевозчик, весь обросший волосами, взялся за весла; напевая какую-то песенку, он отчалил от берега.

У священного огня в храме Нии сидела Дива. Здесь, несмотря на невыносимую жару на дворе, было прохладно. Огонь горел слабым пламенем. Легкая струйка дыма прямо возносилась под крышу, и там, через отверстие, выходила наружу. На камнях, вокруг жертвенника, сидели три женщины; две из них спали, третья поддерживала огонь. Эта третья – была Дива.

В венке, окутанная прозрачной белой тканью, с волосами небрежно распущенными, Дива среди полумрака, ее окружавшего, казалась видением.

В храме, кроме трех женщин, никого больше не было. Дива неподвижно сидела; она мечтала о прошлом… Вдруг занавес, тихо шурша, приподнялся. Дива обернулась на шорох, вскрикнула и упала без чувств.

У входа стоял убитый ею Доман. Диве представилось, что духи его снова вернули на Землю.

Две спящие жрицы проснулись, но не могли сразу понять происшедшего. Доман между тем подбежал к красавице, поднял ее с земли и держал на руках.

Дива открыла глаза и сейчас же закрыла их, всеми силами стараясь освободиться из рук Домана. Она теперь убедилась, что Доман жив, но боялась, что он пришел отомстить ей даже у жертвенника.

Дива вскрикнула – Доман отступил и остановился в самом темном углу. Проснувшиеся женщины подкладывали лучины в костер; огонь осветил внутренность храма. Дива не могла оторвать глаз от стоящего у входа Домана.

– Не опасайся меня, – проговорил он, – я ничего дурного тебе не сделаю. Мне мести не нужно! Я хотел тебя видеть и убедить, что я жив. Для этого только я и пришел…

– Выйди отсюда, умоляю тебя! – произнесла Дива, поднимаясь с земли. – Я вслед за тобою сейчас приду, скажу тебе все. Я не виновата!..

Доман, послушный ее мольбе, вышел; занавес, зашуршав, опустился. Дива напилась воды из священного родника и медленно вышла из храма.

Неподалеку, за вторым забором, стоял Доман. Она приметила его издали. Он был еще бледен, но жгучая страсть по-прежнему искрилась в его глазах.

Дива с робостью подошла к нему.

– Ты можешь меня убить, – сказала она. – Я защищаться не буду. Я не могла жить с тобою… Я дала клятву богам и духам…

Доман грустно смотрел на нее: она казалась ему теперь еще красивее прежней Дивы, которую силой хотел он заставить отдаться ему…

– Дива, – обратился он к ней, – такая жизнь равняется смерти, а боги и духи…

Он побоялся докончить.

– Что за жизнь без людей? – продолжал он. – У меня ты нашла бы другую жизнь: дом, семью, защиту, все, все, что только бы вздумала пожелать… Кто запретил бы тебе приносить жертвы богам у ключа, иль на распутье беседовать с духами?…

– Духи так же ревнивы, как и люди, – ответила Дива, всматриваясь с оттенком тревоги в лицо Домана. – Духам и людям вместе служить нельзя… Венок мой духам принадлежит…

Доман хотел приблизиться к ней – она отступила…

Человек, стоявший перед нею, говоривший с нею без злобы, человек, которого она хотела убить, возбуждал в ней странные чувства: боязнь, сожаление и вместе с тем сострадание.

– Прости мне поступок мой, – говорила она, – я тогда не знала, что делала… я защищалась!.. Если хочешь мне отомстить, бери меч и убей меня, только так, чтоб не мучиться… Но прости и братьям моим и всем моим родственникам… Смерти я не боюсь! Вместе с духами буду я странствовать по вечно зеленым лесам и лугам.

Доман пожал плечами.

– Дива! – сказал он. – Неужели же ты думаешь, что я в состоянии поднять на тебя руку, я, готовый вторично решиться силою увезти тебя, увезти хотя бы из храма, хотя бы мне снова нанесены были раны, но только бы обладать тобою! Дива покраснела.

– Это невозможно, – проговорила она тихим голосом, – это невозможно…

– Мне жаль тебя, – продолжал Доман, – другой я любить не могу. Знаешь, я подкрадывался к вашему дому, старался увидеть твою сестру… Я ее видел, когда она выходила на двор хлопотать по хозяйству; она, бесспорно, красива, мила, но такими наполнен свет… Я таких не хочу!

Пока Доман говорил, Дива все время смотрела ему в глаза, бессознательно повторяя:

– Нет, невозможно! Этому не бывать!..

Он продолжал нашептывать Диве свои тихие жалобы; она делала вид, что и слушать его не хочет, в сердце же ее произошла странная, непонятная перемена. Что-то влекло красавицу к этому человеку, быть может, именно то, что она едва его не убила. Она и сама не знала, что с нею делалось, кроме разве того, что инстинктивно она боялась мести ревнивых духов.

Несмотря, однако, на такую опасность, что-то продолжало тянуть ее к Доману; приковывали к нему Диву и серые выразительные глаза его, и ласковый голос, и та доброта, ради которой он давно уж оставил мысль отомстить ей или ее братьям.

Дива краснела, опускала глаза… Она охотно бы убежала и в то же время чувствовала, что сделать это не в состоянии. Она стояла как пригвожденная к земле, вся под влиянием взоров Домана. Ею овладел страх; бедная, не могла даже говорить.

– Прошу, уходи отсюда, оставь меня, – проговорила она, наконец, с трудом. – Уходи и не возвращайся!..

– А если бы я вернулся? – спросил Доман.

Дива смотрела вниз и не отвечала.

– Ты же сама говорила, – прибавил он, – что я имею право отнять у тебя жизнь… Да, я бы мог отомстить тебе, братьям твоим, твоему роду. Однако ж, возможностью этой я не воспользовался!

– Убей меня! – повторила Дива.

– Жаль было бы погубить такое очаровательное создание, – ответил Доман, улыбаясь, – нет, нет! Но если когда-либо я вернусь сюда, если попрошу хоть взглянуть на тебя – позволят ли мне?…

Дива вздрогнула, вся покраснела, закрыла лицо платком и вмиг убежала к священному огню.

Долгим взором провожал ее Доман, долго стоял на одном месте, словно не в силах был двинуться, наконец повернулся и пошел бродить по острову.

Старуха, сторожившая главный храмовой вход, указала Доману, где живет Визун. Старик сидел у дверей своей хижины и кормил голубей, которые то кружились вокруг него, то спускались на землю. Увидя приближавшегося к нему Домана, старик с распростертыми объятиями подбежал к нему.

– Так я и знал! – воскликнул он с радостью. – Не погиб ты от женской руки!

Доман, смеясь, расстегнул рубаху и показал на груди широкую, еще не зажившую рану.

– А, проклятая волчиха! – сказал старик, обнимая Домана. – Сколько у нее силы! А знаешь, она ведь здесь! Что же, отомстить ей хочешь?

– Я ее видел, – ответил Доман, – говорил даже с нею; о мести же я и не думаю. Я Диву люблю до сих пор, несмотря на то, что она меня знать не хочет. Она говорит, что принесла себя в жертву духам.

– Найдешь другую, об этой забудешь… Взять ее силой отсюда нельзя, – продолжал Визун. – Все они на один покрой: цветут, пока молоды, а состарятся, по шипам только и вспомнишь о цвете… Избери другую… Женщина, конечно, нужна, без женщины человеку обойтись невозможно…

– Отец мой, – ответил Доман, – не сердись на меня. Другие женщины мне не нравятся…

– Попробуй сперва, – убеждал Визун, – там увидишь!.. Молодежь вечно возится со страстью, не зная, как скоро она исчезнет… Ты до тех пор об этой не перестанешь думать, пока не подвернется тебе другая!..

Как ни оспаривал Доман подобные доводы, старик стоял на своем. Наконец, после целого дня беседы, прогулок по острову они обнялись и расстались. Доман сел в лодку, чтобы переправиться на другой берег. Там он застал старого Мирша на прежнем месте, под деревом.

Мирш, заметив выходившего на берег из лодки Домана, удивился его возвращению. Доман подошел к нему.

– Эй, старик, – обратился Доман к Миршу, – нельзя ли чем подкрепить свои силы и переночевать у тебя?

– Как отказать? – сказал старик. – Хотя бы ты и не был кметом или жупаном, хижина ведь для того, чтобы гостей принимать… Пойдем.

И оба вошли в избу.

Как раз в это время сбирали ужин, и дочь Мирша – Миля высматривала в окно, не идет ли отец. Доман увидел перед собою такую красавицу, что просто не мог оторвать глаз от нее. Миля была девушка избалованная; она любила наряды, редко занималась хозяйством – разве по необходимости; все ее занятие ограничивалось вышиванием полотенец красными нитками, да изредка прялкою. Девушка знала о том, что хороша собою.

Взгляды Домана и Миршевой дочери встретились. Как-то оно так случилось, что оба одновременно покраснели. Миле понравился красавец жупан или кмет, а ему подумалось, что Миля замечательно хороша собою, и не ей ли суждено, как хотелось Визуну, излечить Домана от его страсти?

Доман и Мирш вошли в хижину. Стол, покрытый белыми полотенцами, занимал середину покоя. Миля прислуживала сама; она приносила миски и кружки и каждый раз, как входила, не могла удержаться, чтобы исподтишка не взглянуть на гостя. Этот тоже в долгу не остался. Раз даже Миля улыбнулась, показав из-за полуоткрытых пунцовых губок два ряда белых зубов. Миля всегда и в будни была разряжена; на пальцах у нее блестели серебряные кольца, некоторые украшенные дорогими камнями; платье было застегнуто красивой пуговицей, в ушах кольца, в волосах булавки, на голове венок, в глазах смех и веселье – вот украшения Мили.

– Встреться я с нею раньше, – думал про себя Доман, – может быть, и решился бы взять ее в жены.

Ужиная, мужчины оживленно болтали. Когда уж не надо было ни кушанья приносить, ни убирать со стола, молоденькая хозяйка ушла в смежный покой и оттуда, стоя у двери, на случай, если отец позовет, любовалась на молодого гостя.

– Эх, взял был бы меня, – говорили ее шаловливые глазки, – я бы не противилась долго.

Совершенно уже стемнело, когда Доман отправился в сарай, где для него была приготовлена постель. Мирш позвал к себе дочь и пригрозил ей:

– Эй, ты стрекоза, что тебе вздумалось глазки-то делать эдаким людям! Он не из тех, что горшки лепят, а из тех, что их бьют… Тебе он не пара…

– Да я не глядела на него!

– Неправда; только все же он не для тебя. Таких, как ты, дома-то у него почитай шесть на выбор; иль захотелось седьмой быть?

Миля нахмурилась. Отец прибавил:

– А завтра утром, как будет он уезжать, смотри, чтоб тебя здесь не было, слышишь?

На следующий день Доман встал очень рано; лошади стояли наготове; он присел на скамью.

– Что-то не хочется ехать… Жара будет сегодня!..

– Подожди осени – дождешься ненастья, – возразил Мирш, – я же тебя не гоню…

Не ответив ни слова, Доман медленно пошел к воде. Лодки стояли у берега… Словно в раздумье сел он в лодку и поехал на Ледницу.

Миля заметила, когда Доман вышел. Она подбежала к забору и смотрела в щель на уходящего гостя. Отец, наблюдавший за дочерью, рассердился, но промолчал… Лодка была уже далеко…

В храме сидела Дива у священного пламени… От него, казалось, не мог оторваться томный взгляд ее глаз… Кроме него, она ничего не видела… Между тем храм был полон… Глухой гул раздавался под его сводами… Старый гусляр ворожил, принимая пожертвования… Седовласая знахарка раздавала травы…

Занавес приподнялся… Доман стоял перед Дивой. Вся покраснев, она отвернула голову и еще пристальнее стала смотреть на огонь. Доман не двигался: он рассматривал обстановку, окружавшую Диву.

По прошествии некоторого времени Диве пришло на ум, что ей непременно следует еще раз подтвердить Доману о том, чтобы он больше не возвращался. Поднявшись с места, она вышла из храма. Доман последовал за нею, и они встретились в уединенном месте, между оградами храма. Кругом никого не было… Внезапно Доман обхватил ее сильными руками и крепко поцеловал в лицо и губы. Дива вскрикнула, набросив на лицо покрывало… Когда она решилась поднять его, Домана уже не было.

Он убежал. Раздраженная девушка поспешила вернуться в храм, чтобы сейчас же вымыть лицо священной водой, но поцелуй горел на ее губах, несмотря ни на что… Чем крепче она вытиралась, тем сильнее сказывалось жгучее ощущение… Слезы брызнули у нее из глаз… Ой, судьба ты, моя судьбина!

Дива бросила взгляд на мрачный истукан богини Ниолы… Красные глаза его сердито уставились на девушку… Казалось, они обещали ей месть за поруганные обеты… Огонь в священном костре еле мерцал. Дива подбросила дров… Посторонние начали выходить из храма, напевая песню о Ладе и Ниоле…

Вслед за другими вышла из храма и Дива; вполне безотчетно начала она петь… Пела она какую-то песню, слышанную ею еще в детстве.

Доман между тем бродил по острову… Он решительно не знал, что делать с собою, куда идти, домой ли, к Миршу, или здесь оставаться… Ему было как-то не по себе…

Неожиданно встретился с ним Визун.

– Ты еще здесь? – спросил последний.

– И сам не знаю, как я опять попал на остров, – ответил Доман.

– Где же ты ночевал?

– У гончара, у которого дочь-красавица…

– Так и бери ее, а за нашей, что даром ухаживать-то!.. Она ведь тебя отвергла!..

– Кто их там разберет… А как и новая вдруг не захочет?…

– Дочь у гончара-то не захочет иметь мужем жупана? – улыбнулся Визун. – Однако уж вечер, возвращайся к Миршу… Так оно хорошо и выйдет!..

Доман зевнул, выказал было нерешительность, но махнул рукой и направился к лодке. Сидя в лодке, он думал:

– Старик знает, что надо делать. Лучше сразу уж… что толку-то эдак мучиться…

Мирш как всегда отдыхал под любимым деревом.

– За весь день только и было пищи у меня во рту, что древесные листья, – сказал Доман Миршу, здороваясь с ним. – Голоден как собака. Сжалься надо мной и сегодня, я тебе дам медвежью шкуру… Будешь на ней отдыхать, словно князь!..

– Шкуру оставь себе, сено лучше ваших шкур, – ответил старик, – а в хату зайти – милости просим!

При этих словах старик указал рукой по направлению к жилищу.

Миля уже давно, еще когда Доман плыл в лодке, узнала его… Она радостно захлопала в ладоши, привела в порядок свою одежду, пригладила волосы – все это с целью привлечь к себе внимание Домана.

– Отец говорит, что у него целых шесть женщин, – рассуждала она про себя. – Так что же? Я заставлю его меня лучше всех полюбить. Выгоню всех. Разве не молода я? Иль некрасива?… Эй, верхом на лошади, в черном колпачке, цепочки на груди и на плечах – это я, жупанова жена! Кланяйтесь своей госпоже!

Она вбежала в светлицу – еще никого не было… Снова вернулась к себе…

– Ах, как я на него взгляну, как взгляну!.. Он должен будет взять меня за себя! Эй, цветки, мои цветки… Был бы у меня любчиков цвет, я бы ему непременно дала напиться… Он бы и сна лишился, есть перестал, обо мне думаючи!..

Она еще не кончила этих слов, как тут же за дверью послышалось пение… Миля поспешила к окну… По дороге от озера плелась Яруха, ведунья, знавшая все приворотные травы.

Миля выбежала навстречу старухе и начала звать ее к себе.

– Э, э! – смеялась старуха. – Вот оно счастье какое, что понадобилась я такой раскрасавице!

Яруха присела к забору. Миля зарделась; закрывая лицо передником.

– Дорогая Яруха, – шепнула она ведунье, – ты все ведь знаешь, правда?…

– Ой, ой! Как не знать? – отвечала старуха, пристально всматриваясь в красавицу. – Голубка ты моя! Все я знаю, даже и то, что хочется тебе захороводить красавца-парня!