Текст книги "Древнее сказание"

Автор книги: Юзеф Крашевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 27 страниц)

На следующий день еще никто не прибыл на городище. Все приготовлялись к запцгге; у иных не было даже оружия. Только на третий день, с раннего утра, на берегу озера стали показываться кметы со своими дружинами. Весть о вражьем нашествии успела проникнуть в самые отдаленные уголки; из них также явились кметы, ведя за собою людей.

Не спрашивая ничьего согласия, Добек, который первый прибыл на городище, распоряжался, как вождь. Никто не осмелился отказать ему в повиновении. Он, впрочем, обладал такою силою, таким громадным влиянием, что в случае отказа сумел бы заставить молчать непокорного.

Тогдашнее вооружение полян едва достойно этого слова. Поляне не любили войны и хищниками никогда не были: они спокойно занимались хлебопашеством. Необходимость защиты принудила их подумать о вооружении, но оно было крайне бедно.

Железное оружие имели лишь весьма немногие, то же и относительно медного; по большей части каменные молоты и топоры, луки, пращи и палки составляли все их вооружение. Кусок древесной коры заменял собою железный панцирь, а щит, покрытый одной или двумя звериными шкурами, считался уже украшением, роскошью. Секиры и ножи, у кого они были, привязывались к кушаку или к седлу.

Слуги и челядь шли пешком; одни только старшины, кметы да старшие из дружинников были на лошадях. Всадники ради защиты на колпак свой надевали металлическое кольцо, а на плечи металлические круги.

Каждая семья предводительствовала своей дружиной, не отличавшейся особенным расположением к войне, тем менее к выполнению приказаний. Угрозами и страхом приходилось сдерживать их. Добек осматривал ополчение, собирал его, устраивал, а непокорных палкой заставлял молчать и повиноваться. Раз принявшись за дело, он до тех пор не ел, не пил, не спал, пока не приводил все в порядок. Добек любил воевать; он только тогда дышал свободно и бывал доволен собою, когда сидел на лошади, вооруженный копьем. Глаза его смеялись тогда, губы от восторга дрожали.

Вечером Добек во все концы разослал отборных, ловких людей с целью разведать, где находятся в данную минуту враги. Лишь добыв об этом точные сведения, он намеревался тронуться с места своими силами. Дожидаясь посланных, он несколько отступил от озера и расположился лагерем в лесу, чтобы дым и огонь костров не навел невзначай на него неприятеля.

XXIII

Посланные вернулись с известием, что немцы с каждым часом подступают все ближе. Их даже видели издали, сосчитать только было трудно. А немцы, действительно, шли вперед, уничтожая все на своем пути: людей забирали в плен, дома предавали огню, захватывая с собою все, что удобно было нести; после них оставались груды развалин и пепла.

Защиты нельзя было откладывать: каждый день стоил жизни громадному числу мирных кметов с семействами, не говоря уже об имуществе, расхищавшемся и гибнувшем от огня. К сожалению, дружину пугали страшные полчища вооруженных немцев, с которыми трудно было бороться. В виду всего этого, Добек решился напасть на врага ночью, когда тот расположится для отдыха.

Предводительствуемые Добеком кметы со своими дружинами тронулись в путь лесом. На второй день пути, в глухой чаще, встретилось им большое количество женщин, стариков, детей и больных, успевших укрыться здесь со всем своим скарбом от наступавшего неприятеля. От них-то узнали, что много народа захвачено в плен, и что во главе поморцев находятся Лешек и Пепелек, которые, опьяненные местью, безжалостно вешают каждого попавшегося им в руки кмета.

Плач бедных женщин, детские стоны, унылый вид стариков хотя и напугали дружину, но вместе с тем и возбудили в ней жажду возмездия.

Несчастные беглецы рассказали, что своими глазами видела много людей, с ног до головы покрытые железом, с каменными щитами в руках, от которых стрелы отскакивали, не причиняя им никакого вреда. За этими щитами немцы чувствовали себя, как за каменной стеной.

Добек обрадовался, узнав, что враги после каждого нападения на хижину кмета всегда напивались пьяными и потом засыпали крепчайшим сном… Случись напасть на них во время подобного состояния, расправа оказалась бы крайне нетрудной.

Один старик предложил провести их ближайшим путем к неприятелю. Добек с дружинами оставался в лесу до заката солнечного; двинулись с места лишь поздним вечером. Ночь была безлунная, небо покрылось тучами.

Долго шли по самому краю леса. Наконец вдали показались гаснувшие костры.

Нетерпеливо поскакал Добек вперед, желая по числу их составить хотя бы приблизительное понятие о количестве неприятеля, но костров было так много, что Добек устал считать; к тому же ему хотелось как можно скорее кинуться в битву.

Лагерь поморцев, если бы у них нашлось и немного вещей, похищенных у кметов, все-таки представлял лакомую добычу для дружины Добека. Поморцы были народом, каждый член которого одновременно совмещал в себе и воина, и торговца; в их стране можно было встретить все, что только производил тогдашний мир.

В Винеде они меняли свой мех и янтарь на железо, там же доставали мечи, сукна и другие товары, привозимые в Винеду купцами с юга, запада и востока. Хотя поморцы все еще говорили на славянском наречии, но сердца у них были немецкие. Ради добычи они готовы были служить каждому, жечь, убивать даже и братьев родных. Зверская дикость и жадность были единственными их двигателями.

Теперь они лежали у костров и отдыхали после целого ряда убийств, сожжения бесчисленного множества домов. Под защитой леса, озера и окружающих их болот они считали себя вполне безопасными. Часовых не было. У огня в небольших котлах варился ужин; мечи и щиты лежали беспорядочно сложенными на земле. Сняв кушаки, железные покровы и шишаки, поморцы отдыхали от кровавых трудов.

Лежа, они громко пели; песням их вторили ужасные крики и стоны.

Дикие воины жестоко обращались с женщинами и детьми, которых, поймав, уводили с собою. Вблизи видна была толпа людей, связанных по рукам и по ногам: несчастные казались истерзанными, голодными, никто не бросил им даже куска черствого хлеба. Женщины держали на руках мертвых своих детей… Живые и мертвецы – все было здесь перемешано… Ужасное зрелище!

Подкрадываясь ближе и ближе к отдыхающему врагу, люди Добека среди пленников узнавали своих; это бесило их, они закипели гневом. Немного поодаль виднелась ставка кашубов и немцев, вооружение которых было гораздо слабее. Саксонцы расположились совсем в стороне. Они окружали небольшой холм, на котором в шалаше отдыхали Лешек и Пепелек.

У полян было довольно времени для того, чтобы внимательно рассмотреть врагов. Те из них, что лежали у самого леса, криком своим заглушали шаги приближавшихся к ним полян. Теперь всего лишь небольшое пространство отделяло Добекову дружину от становища поморцев. Уяснив себе достаточно расположение последнего, Добек велел своим людям, прежде чем напасть на врагов, окружить их со всех сторон, чтобы таким образом не допускать никого спастись бегством.

Все устроилось согласно желанию вождя; с одной только стороны нельзя было окружить поморцев, иначе они преждевременно открыли бы угрожавшую им опасность.

По приказанию Добека одна из дружин должна была немедленно подобраться к пленным и разрезать им путы; предполагалось, что и они в состоянии будут оказать посильную помощь.

Когда все было как следует подготовлено, Добек с мечом в руке стал во главе своей собственной дружины и велел трубить в рог – условный сигнал, что время броситься на врагов.

Поморцы, хотя и услышали этот звук, но им показалось, что кто-нибудь из своих трубит; они не тронулись с места.

Вдруг из лесу выбежали поляне и кинулись на поморцев как раз в то время, когда последние еще не успели схватиться за оружие.

Ужасный крик огласил воздух, крик, одновременно вырвавшийся из тысячи грудей… Началась ужасная резня.

Освобожденные пленные, даже женщины, душили недавних мучителей… Только те из врагов, которые отдыхали по ту сторону луга, успели привстать и вооружиться; но среди царившей суматохи они толпою бросились бежать кто в лес, кто к озеру – хотя отовсюду появлялись кметы, нанося смертельные удары.

Однако к холму, где стояли князья со своей дружиной, не так-то легко оказалось пробраться. Немцы, заметив, что поморцы в опасности, бросились было к ним на помощь, но опоздали. Поморцы один за другим падали под ударами дружины храброго Добека. Некоторые из них укрылись в кустах, уходили в лес, чтобы там умереть. Оставшиеся еще в живых громко просили пощады. Подобная же участь постигла кашубов, из которых лишь небольшой кучке удалось воспользоваться быстротой своих ног. Одни только немцы еще оставались на лугу. Окружив Лешека и Пепелека, они замышляли искать спасения в бегстве. Темная ночь помогла им в этом. Добек бросился было за ними в погоню, но они так быстро бежали, что догнать их не представлялось возможности.

Добек вернулся назад, утешая себя надеждой, что ничтожной горсти немцев все равно неизбежно придется погибнуть или от голода, или от руки кметов. Победа полян была полная, и около полуночи разыгрывалось уже последнее действие кровавой драмы. Веселые несмолкаемые песни звонко раздавались в мягком воздухе ночи. Торжествующий Добек, расположившись под дубом, наблюдал за исполнением отданных им приказаний: раскинуть ставку, зажечь костры, а трупы убитых, сложив в одну кучу, предать огню. Слуги немедленно принялись за работу: тела победителей кидали в огонь, тела побежденных – в озеро. После этого начался осмотр пленных, которых, несмотря на строгий приказ не щадить врагов, все же набралось более ста человек. Крепко связанные, рядами ле жали они на земле. Когда среди них проходили Добек, Болько-Кан и Людек – сын Виша, то последний заметил в стороне, словно притаившегося, скрученного веревками, рыжего человека, показавшегося ему знакомым. Сейчас же велено было подтащить пленника ближе к огню, и как только лицо его осветилось, Людек воскликнул:

– Вот кто, должно быть, привел их сюда! Он давно уж старался разузнать все пути, ведущие к нам! Я знаю его: это немец – по имени Хенго. Он притворялся торговцем, ходил по селам, ел наш хлеб, а теперь вот и навел на нас своих братьев – немцев…

Добек коротко приказал:

– Повесить его!

Людек, однако, вступился за рыжего, говоря:

– Нет, лучше отдайте мне немца! Я его буду употреблять заместо вола; он будет пахать мою землю – силища у него необъятная… Пусть живет; он бывал моим гостем, так теперь мне не стать смотреть, как его будут вешать…

Хенго припал к ногам Людека, моля о пощаде. Он клялся, что князья силою принудили его сопровождать их, что он неповинен в измене. Хотя ему не поверили, все же желание Людека было уважено и пленника увели обратно.

Между тем победители ликовали. Костры трещали веселым пламенем – ночь превратилась в день. Лес под влиянием фантастических переливов света сочувственно, казалось, кивал своими верхушками, а огромные столбы дыма торжественным фимиамом высоко поднимались к небу.

В котлах варили ужин; старшины, вспоминая эпизоды минувшей битвы, перевязывали свои раны, а дружина тем временем собирала и раскладывала добычу.

В одно место клали щиты, в другое – мечи, одежду, копья. Было чем поживиться, так как хищники всегда носили с coбой много ценных вещей. Давно не видали поляне столь роскошной добычи. Дружина была в восторге.

Теперь все и думать забыли о преследовании немногих, успевших бежать, кашубов и немцев. Кметы утверждали хвастливо, что едва ли князья посмеют вторично напасть на полянскую землю, что поморцы с кашубами, наверное, не согласятся им помогать, а немцы-то и подавно – экую даль снова тащиться сюда!

В лагере вдруг оказалось всего в избытке: неприятель имеет обычай таскать за собою похищенный скот, награбленные бочки меда и пива. Теперь было вдоволь и мяса, и пьяных напитков. Пир затянулся до позднего утра.

Под конец наши воины так обессилели от бесчисленных возлияний в честь бога победы и так беззаботно отдались веселью, что догадайся немцы с кашубами воротиться – наверное бы ушли победителями.

Солнце было уже высоко, когда пировавшие начали просыпаться. Голод заставил их вспомнить про мед и пиво, и прерванный праздник возобновился, продолжаясь до самой ночи. Ночью нельзя было трогаться с места, пришлось по-прежнему ожидать до следующего утра.

Вечером того дня Людек велел привести к себе Хенго. Сжалившись над ним, он приказал его накормить, а затем вместе с Добеком начал допрашивать. Оба кмета подозревали, что немцу известно значительно больше того, что он говорит. Несмотря, однако, ни на какие угрозы, он рассказал только, что дед сыновей Пепелка, живший за Лабою и имевший сильную рать, из мести за дочь свою, равно с целью помощи внукам, способен решиться на все; что молодые князья оба настойчивы, храбры, а потому, если им не удастся вернуть свои земли, они всю свою жизнь будут беспокоить полян. Хенго намекнул и на то, что с молодыми князьями нетрудно добиться и мира, когда бы об этом серьезно подумать.

По окончании допроса Хенго был уведен. Добек собрал старшин и с ними советовался о том, что лучше теперь предпринять – идти ли войной на поморцев или же разойтись по домам? Под влиянием недавней победы старшины охотно пошли бы на самый край света! Они отвечали советом немедленно двинуться на границу и, по меньшей мере, пугнуть поморцев. Итак, решено было чуть свет тронуться в путь. Людек и Доман получили приказание забрать пленных с собою для раздачи их кметам.

На следующий день ранним утром предводительствуемая Добеком дружина собиралась в поход. Ставка снята была с места, всадники садились на лошадей, пешие сходились в кучу. Челядь Людека, которой приходилось вести пленных поморцев, лишь с помощью кнутов и палок подняла их на ноги. Ужасное зрелище представляли эти дикари, не хотевшие подчиниться неумолимой, выпавшей на их долю судьбе: они рвались, кричали, проклинали своих мучителей до тех пор, пока, обессилевши, не принуждены были покориться. Хенго Людек сам вел на веревке, опасаясь, что хитрый немец сумеет уйти.

В то время, когда Добек с дружиной направлялся к границе, Вишов сын с пленными возвращался домой. В каждой хижине он оставлял по несколько поморцев, чему хозяева были рады, так как приходилось вскоре приниматься за жатву.

Людека – сына Виша повсюду встречали с восторгом, особенно в тех местах, где исход неприятельского вторжения был еще не известен. С любопытством сбегались люди взглянуть на малоизвестных разбойников, выругать их и ударить. Оставляемых моментально связывали, предупреждая тем покушение к бегству.

Старшины, однако, начинали завидовать удачам Людека, опасаясь, что он, находясь во главе сильной и преданной ему дружины, захочет занять место свергнутого Хвостека.

На всех легла какая-то тень недовольства; все чаще слышались повторенными слова Визуна: "Следует избрать покорного, бедного, малого!"

Мышки и Лешки по-прежнему начали ездить по дворам, стараясь приобрести друзей. И те и другие частенько-таки останавливались у хижины Пяста, требуя от него совета да заодно упрекая в том, что он больше выказывает любви к пчелам, чем к общему делу, от которого до сих пор постоянно сторонится.

Старик улыбался.

– Если б я мог хоть в чем-нибудь быть вам полезен, – говаривал он, – я бы охотно трудился на общую пользу. Но что ж я-то, бедный, сделаю, если такие влиятельные, богатые люди, как вы, ничего еще не могли достигнуть. По-моему, в данном случае, вернее всего ожидать помощи от богов. Легче ведь свергнуть злого, чем заменить его добрым.

Лешки сторонников не имели; все боялись, что при переходе власти в их руки, они способны мстить за прошедшее. Мышков не менее избегали, опасаясь с их стороны преследования в будущем тех лиц, которые в настоящее время не желают их видеть во главе народа. Победа позволила всем отдохнуть и собраться с силами для нового вече.

Богатые кметы заранее предчувствовали, что их уже не будут, как прежде, прочить в князья. Слова Визуна крепко засели в умах; все только и думали, как бы избрать такого, который, будучи малым и покорным, в то же время умел бы быть благодарным за оказанную ему честь. Дело все заключалось лишь в том, где найти подобного человека.

О ком ни подумают – сейчас же окажется, что у него больше врагов, чем друзей.

XXIV

Пользуясь временно наступившим затишьем и отдыхом, Доман начал приготовляться к свадьбе. Ему хотелось устроить ее на славу, к тому же и старик, Милин отец, выдавая дочь за богатого кмета, не прочь был похвастать, что в состоянии угостить даже большое количество званых гостей.

Доман начал с того, что блистательно разодевшись, в сопровождении слуг в праздничных нарядах, ездил от одного двора к другому, приглашая дружков.

По дороге, когда он очутился перед Вишевой хижиной, – сердце у него сжалось невольно, – вспомнилась Дива.

Людека не было дома: он со своими людьми поспешил за Добеком; младший брат один остался хозяйничать.

Остановившись у ворот, Доман протянул руку хозяину.

– Я женюсь, – проговорил Доман, – не откажите быть дружкой моим…

– Охотно, – отвечал молодой человек. – Радуюсь, что вам, наконец, удалось забыть нашу сестру.

Доман пристально посмотрел на него и как-то невесело засмеялся.

– Не думайте, – продолжал он, – чтобы я мог где-нибудь найти такую, как ваша… Просто увлекся наружностью… Невеста моя молода и красива!.. Я беру в жены дочь Мирша, что под Ледницей живет… Какое мне дело, богата она или бедна!.. Глаза у нее такие смеющиеся, авось развеселят и меня… Теперь я что-то мрачно смотрю на людей… Вот, садитесь на лошадь… Поедемте вместе, будьте братом моим… Пускай все знают, что я мстить не намерен и что мы по-прежнему остались друзьями.

Они протянули друг другу руки, с минуту еще поболтали, и Доман уехал… В Вишевой хижине новая весть эта порядком-таки удивила женщин. Живя, стоявшая тогда у огня, вспыхнула вся, опустивши глаза. Она, быть может, втайне мечтала, что Доман возьмет ее. С тех пор как не стало матери и отца, дома все ей опостылело… Жены братьев мало оказывали ей уважения, братья же ни во что не вступались… Она с радостью вышла бы за Домана, но увы, – он другую брал. Видно, судьба уж такая…

Мирш совсем позабыл о своих горшках среди свадебной суетни. Дочь не давала ему ни минуты покоя, столько всяких вещей и безделок ей от него было нужно. Мирш ничего не жалел.

Мед давно уж был приготовлен; теперь как раз заварили пиво, и хмель в него сыпали щедрой рукой. Старая песня, вспоминая о нем, говорила, что хмель-шалун "из девиц делал замужних женщин"; потому-то на свадебных пирах его столько и требуется.

Баранов, козлят, кабанов – всего запасено было в изобилии. Сухая просеянная мука стояла наготове.

Как-то однажды в дверях показалась Яруха. Мирш был у своей печи над озером. Старуха, должно быть, с умыслом выбрала именно то время, когда знала, что может Милю застать одну. Она уставилась на красавицу и при этом так улыбнулась, что лицо ее стало похоже на гриб, после того как его раздавили ногой.

– А что, Миля? – начала она. – Теперь ведь не скажешь, что Яруха все врет? Так ли, аль нет? Иль мое зелье не действует?… Дай-ка мне пива, а то в горле совсем пересохло…

Миля покраснела, как маков цвет, и побежала за пивом. Старуха меж тем присела на корточках у дверей, мешок свой на полу положила, вынула из него ломоть хлеба и с видимым удовольствием приняла из рук проворной красавицы любимый напиток.

– Вот видишь, – шептала старуха, – дала я тебе жупана, теперь госпожой будешь… А если б не я, да не зелье… ого!., иль никогда бы тому не бывать, иль уж, наверно, не скоро… А ты-то помни, что старые бабы и молодицам подчас нужны бывают… Ворожить, притянуть, оттолкнуть… Мы все это можем… Он будет тебя, конечно, любить, ну, а если у него окромя тебя и другие найдутся, все они будут твоими служанками. У богатых людей женщин не сосчитать, да тебе-то какое до этого дело?…

Миля, вспыхнув, закрыла лицо руками.

Теперь, когда она была у желанной цели, ею овладело какое-то беспокойство, чего-то она боялась. Так ведь легко досталось ей все! Невольный страх заползал в грудь красавицы.

Яруха тем временем тянула пиво да головой потряхивала, не дожидаясь ответа. Осушив кубок, старуха подала его Миле, которая, снова наполнив его, возвратила Ярухе. Ведьма залпом проглотила напиток.

– В честь Триглова, Миля, – проговорила старуха, – дай еще третий кубок… Тогда и отправлюсь в дорогу. Ноги вот у меня что-то слабнуть начали… Волей-неволей приходится пить сперва на одну ногу, потом на другую, да и на руку, которая держит палку, потому она, все равно, что третья нога…

Яруха, смеясь, затянула веселую песню.

– О! О! Что это они здесь натворили, что натворили на белом свете! – вдруг заговорила она печальным голосом. – Князь и белая княгиня… оба… пошли к отцам без костра, без поминок! А мне их жаль… У столба теперь никого нет! Лишь трава там растет, ничего-то больше!.. Княгиня знала, что делать с травою… Носила я ей всякие зелья… Она за это два, а не то и три дня приказывала есть мне давать, да холста кусок, да сукна немного… Правда, князь иногда натравливал на меня собак, потому как он старух ненавидел, но меня ни один пес не укусит!.. Сейчас же взбесился бы… Теперь у столба – камни, пепел и уголь!.. Сороки прыгают, вороны каркают и кричат… местами кости белеют… Жаль княжеского дома, жаль!

Она выпила третий кубок и снова повеселела, поднялась было с места, но не могла устоять на ногах. Миля поддержала ее. Яруха простилась с красавицей и поплелась по дороге.

– О, зелье мое золотое! Любчик мой! – раздавался долго еще ее хриплый голос. – У тебя такое чудное свойство: князь или раб, тебе все равно, – хватаешь за сердце каждого… Ой, любчик мой, зелье мое, проси же меня на свадьбу!

Никого не спрашивая и, конечно, не получив приглашения, Яруха дала себе слово явиться на свадьбу.

Доман по обычаю прислал к Мирше сватов. Как только назначен был свадебный день, сейчас же сняли колесо с большого шеста, стоявшего перед домом, в знак того, что молодцу разрешалось увезти отсюда красавицу, если отец дает на то свое родительское согласие.

Миля выбрала себе шесть подруг, которых не постыдилась бы даже княгиня: все они были молоды, веселы и такие крали, что просто чудо!

У Домана тоже было шесть дружек: все сыновья именитых кметов, красавцы и молодцы, каких редко сыскать!..

В хижине Мирша хозяйничало теперь несметное количество женщин, все в белых одеждах. Сестра Мирша заменяла невесте мать.

Но, как это часто бывает перед свадьбой, несмотря на общее оживление, окружающее веселье – Миля, которая только о том и мечтала, как бы ей выйти замуж за кмета, чего-то вдруг загрустила и стала задумываться; так же и Доман, хотя по-прежнему находил, что суженая вполне красавица, но сам на себя сердился за то, что сердце его тянуло куда-то в другую сторону.

Ему сделалось жалко и Мили, и самого себя.

Что делать… Слова назад не возьмешь! Свадьба должна состояться, о ней уж давно всем объявлено!

Старик Мирш, не противясь судьбе, тем не менее мрачно смотрел на все хлопоты. Братья одни высказывали сомнение:

– Мы бы охотнее отдали ее за своего человека, за гончара, – говорили они. – Кто знает, какая судьба ее ожидает и сколько у него женщин?

Накануне венчального дня все было уж приготовлено. Хижина заново выбелена, пол вымыт и выметен, посыпан зеленью; у дверей повесили много венков, все горшки поставили новые. Около невесты, согласно обычаю – печальной и хмурой, вертелись ее подруги и разодетая посаженая мать, подобно названной дочери, – не веселая. В этот последний день Милю нарядили в самое тонкое полотно, облачили в самое красивое платье, на руках у нее блестели кольца, подаренные ей отцом. Девичьи косы, в последний раз заплетенные, украшали ее восхитительную головку.

В хижине с самого утра раздавались песни, ни на минуту не умолкавшие, потому что каждый час этого дня должен был быть почтен особой песнею.

Еще до прибытия жениха стали готовить тесто, из которого следовало испечь свадебный каравай. Очаг пылал ярким огнем.

Девушки окружили большой горшок, заключавший тесто, в которое всыпали семь мерок муки, белой как снег, столько же чарок золотистого меда и воды ключевой, а за каждой меркой муки или чаркой меда раздавалась новая песня, объявлявшая их значение. Под такт этих песен красавицы месили тесто, а затем принялись плясать вокруг символического горшка, после чего они начали лепить каравай. Каравай этот почитался священным, потому что его приносили в жертву богам… На нем обыкновенно изображали девичью косу, птичек, зеленые ветки, красные ягодки, молодые побеги – все эмблемы девичьей молодости, веселья, свободы, которым наступал конец в этот день; начиналась жизнь трудовая, полная слез и печалей, и одной лишь любви предоставлялось ее скрашивать и разнообразить.

Когда каравай был готов, его торжественно поднесли к очагу, чтобы он запекся; туда же кидали и выделанных из теста птичек, – это все в честь божества жизни – Живи.

По окончании описанного обряда невесту посадили на улье, покрытом платками, а подруги ее затянули печальную песню прощания; в песне описывалась вся жизнь красавицы, тоска за родным углом, за колодцем, за садиком, в котором цвели цветы, за братьями, за отцом и матерью, за золотыми весенними днями.

Пока расплетали ей косы, Миля горько плакала.

Домана еще не было; его ожидали с минуты на минуту… В отсутствие жениха брат невестин занимал его место по праву опекуна и защитника.

Уже вечерело, когда на дороге послышался топот нескольких лошадей… Подруги Милины выбежали из избы и сейчас же вернулись, ударяя в ладоши:

– Месяц едет, месяц молодой!

В этот день Доман был месяцем; шесть молодых всадников окружали счастливца, все были в пух и прах разодеты.

Несмотря на заметную бледность, жених казался красивее всех. Одежда его поражала богатством. Сидел он верхом на белой лошади с длинной гривой. Конь был покрыт красным сукном, на лбу у него блестели яркие украшения. Кушак Домана весь был унизан металлическими кольцами, на груди выделялись узорные запонки; острый меч, колпак с пером и цепочкой дополняли убранство.

Завидев невестин дом, всадники пустили лошадей своих вскачь и, примчавшись к порогу, так внезапно и шумно их осадили, что, казалось, окрестность вся задрожала.

Сначала женщины не дозволяли прибывшим входить в избу, делая вид, что принимают их за врагов и разбойников, задумавших похитить чужое добро. Они принуждены были просить, объясняться, а в конце концов дать большой выкуп. Тогда только им позволено было переступить порог. Доман привез с собой чрезвычайно много подарков и когда развязал красный платок, из него к ногам невесты посыпались такие чудные вещи, что глаза женщин заискрились. Чего-чего только не было тут? Кольца, запонки, гребни, шпильки, много серебряных денег, кушаки, разноцветные ленты. Все эти вещи можно было приобрести разве только в Винеде, куда не всякий умел находить дорогу. В числе подарков особенно выделялись: золотой кубок и какой-то сосуд из прозрачного камня, которому все не могли надивиться, так как, на первый взгляд, он казался сделанным из льда, между тем от солнца не таял.

Своими подарками жених приобрел право на первое место вблизи невесты, которое брат ее должен был ему уступить. Сейчас же после того из соседней избы вынесли праздничный каравай и зеленую свадебную ветвь, всю разукрашенную лентами, блестками, перьями. К ветке было привязано полотенце, вышитое красными нитками.

Хижина Мирша вскоре была уже битком набита народом, в числе которого виднелись два старика: гусляр и товарищ его с кобзою, приглашенные повеселить молодежь. Мирш угощал всех; братья невесты разливали пиво и мед, наготовленные в большом количестве. В избе скоро не осталось местечка незанятым. Поэтому молодежь вышла плясать на дворе, а на крыльце устроились гусляр со своим спутником.

Песни следовали за песнями почти без перерыва.

Доман сидел рядом со своей невестой, любуясь ее красотой, а она все как будто чего-то боялась… Сердце у нее крепко, крепко билось в груди. А ведь в те дни, когда она лишь о том мечтала, как бы, обернувшись птичкой, улететь в широкую даль, о подобном чувстве она и понятия не имела! Откуда же являлось теперь это предчувствие, эта боязнь?…

Доман рассеянно вертел в руках кушак, молчал, делая вид, что улыбается, но где его мысли блуждали, о том никому ведомо не было.

Дружки между тем пели приличные случаю песни.

Так прошла ночь. С восходом солнца все двинулись на городище, к священным дубам; старик-отец должен был там благословить новобрачных. Дружки сели на лошадей, невесту поместили в телеге, убранной красным сукном и разукрашенной цветами. Вслед за ними следовали подруги новобрачной, гости и толпа любопытных.

Под тенью старого дуба молодые по очереди обходили всех, у каждого прося благословения. Потом, взявши друг друга за руку, делились они калачом, пили из одной кружки, а на головы им падали венцы; семь раз обошли они вокруг старого дуба; и отец трижды обсыпал их зерном.

Обряд, в течение которого песни не умолкали, окончился принесением жертвы богам с целью отклонить злые чары, после чего все в прежнем порядке вернулись обратно в Миршеву хижину.

Тут сейчас же невесте расплели косу, остригли ее, а на голову прикрепили чепец. Как только этот символ замужней женщины замечен был молодой, из глаз ее полились горькие слезы… Подруги под стать затянули было грустную песню, но гусляр крепче ударил по струнам, и бойкие звуки разом изменили настроение гостей.

Началась пляска; все должны были веселиться, чтобы день этот не был предвестником дурной жизни для новобрачных. Всю ночь напролет плясали гости в Миршевой хате и на дворе; некоторые, устав, отправлялись вздремнуть на крыльцо, а оправившись, снова продолжали пить и плясать. Молодые же скрылись давно в отдельное помещение, где им постлана была свадебная постель. Хмель все более разбирал присутствующих, они и не думали расходиться.

Ранним утром, еще до восхода солнца, среди поля, вдали показалась какая-то старая женщина. Она бежала изо всех сил по направлению к хате пировавших; иногда она останавливалась, оглядывалась назад, поднимала вверх палку и кричала что-то ужасающим голосом. Смысл того, что она кричала, разобрать было невозможно, частью за дальностью расстояния, частью и потому, что в избе так шумели, что и сами пирующие едва понимали друг друга.

Женщина бежала все скорее. Наконец узнали ее: это была Яруха.

– Что с ней? – воскликнул старик Мирш. – Бежит, словно рехнувшаяся…

– Она всегда так! – смеялись другие. – Любит пиво, а хмель и распоряжается с ней по-своему… Она, чего доброго, и плясать пойдет…